Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)
НА ПЕРЕКРЕСТНЫХ ВОЛНАХ
Книга третья
ШУМИТ ПОРОГ УЖМА
IПодужемье – первое карельское селение, которое встречается путнику, отправившемуся с побережья Белого моря вверх по реке Кеми в глубь края, населенного беломорскими карелами. Село это старинное. Летописи рассказывают, что во время так называемых «воровских» войн в конце XVI столетия «каянские немцы» под предводительством Свена Багге вторглись в Карелию и, дойдя до Подужемья, сожгли его дотла. Но подужемцы вместе с земляками карелами и русскими соседями изгнали захватчиков за водораздел и в отместку совершили набег до Оулу. Вернувшись в родные края, они отстроили село и жили с тех пор в мире в течение многих веков, ловя жирную семгу на пороге Ужма и возделывая поля, отвоеванные у лесов их далекими предками. И не знали бы они войны и впредь, если бы не новые авантюристы с запада, затеявшие поход к Белому морю.
Преследуя отступавших белофиннов, отряд Донова дошел до Подужемья, но неприятеля там уже не застал. Удалось захватить лишь воз с оружием и брошенную впопыхах почту, адресованную в Кемь. Жители попрятались в подполья, и в селе царила напряженная тишина. В этой тишине казался еще величественней нескончаемый грохот порога, одинаково бурного и зимой и летом.
Пониже порога, у самой деревни, через замерзшую реку проходил зимник. По этой дороге несколько дней назад пришел экспедиционный отряд белофиннов, и по ней же прошлой ночью они убрались восвояси. А, может, ушли не все? Может быть, кто-то и остался, притаился где-нибудь на том берегу за деревом и держит палец на спусковом крючке?
Донов стоял на берегу заводи, рассматривая угрожающе потемневший лед реки.
– Еще несколько дней – и пешехода не выдержит, – заключил он, взглянув на Харьюлу, стоявшего рядом с ним и тоже внимательно оглядывавшего противоположный берег.
– С неделю еще вполне выдержит, – заверил Харьюла, попробовав каблуком пьексы прочность льда.
Харьюла со своими разведчиками пришел в Подужемье, надеясь узнать здесь, что стало с их товарищами, нарвавшимися на белофинскую засаду. Кроме того, он рассчитывал, что сможет оказаться со своей группой полезным Донову, который, может быть, опять пошлет их на задание. Харьюла еще не знал, что исход гражданской войны в Финляндии был уже предрешен и что красные потерпели поражение. Ему не терпелось броситься вслед за бежавшими белофиннами, перейти границу и ударить по лахтарям с тыла. Ведь ради этого они и приехали в Кемь.
– До Войярви они еще не успели добраться, – подумал Харьюла вслух, разглядывая зимник, с которого начиналась дорога к границе.
Донов молчал. Конечно, реку можно перейти, лед выдержит. Но успеют ли вернуться обратно? Распутица уже начинается, попробуй пройти потом по такому бездорожью. Да и железную дорогу оставлять без охраны нельзя. Ведь в Петрограде перед отрядом была поставлена задача не только отбить нападение белофиннов, но также организовать и охрану железной дороги. Харьюла об этом, конечно, не знает.
– А нашим в Финляндии сейчас жарко приходится, – рассуждал Харьюла. Он посмотрел на Донова таким взглядом, словно от того зависела судьба финляндской революции.
– Я все понимаю, но…
– Но боитесь выступить, – мрачно продолжил Харьюла, насупив белесые брови.
Донов резко повернул голову и пристально посмотрел на собеседника. Знай он этого парня в финских пьексах и в чуть сдвинутой набекрень шапке немного побольше, он бы постучал пальцем по его лбу: мол, не варит твой котелок, товарищ. Но с Харьюлой они познакомились буквально несколько часов тому назад. «Боитесь выступить…»
– Конечно, боимся, – усмехнулся Донов. – Где уж нам…
Харьюла смутился. Он почувствовал, что перехватил, но уступать ему не хотелось.
– Триста бойцов могут в тылу у лахтарей таких чудес натворить…
– Давай-ка поднимемся на гору, – предложил Донов.
Подужемье, как и другие карельские деревни, расположенные на Кеми, тянулось вдоль берега. От других деревень село отличалось лишь тем, что в нем была всего одна улица, по одну сторону которой у самой воды стояли деревенские бани, а по другую выстроились в ряд добротные большие избы с пристроенными к ним хозяйственными дворами. За избами начинался крутой склон горы. На этом склоне, где посевам не были страшны никакие заморозки, находились огороды и ячменные поля селян. На той же горе, возвышаясь над всем селом, стояла церковь. Донов и Харьюла шли вверх по тропинке, ведущей к церкви.
Тем временем село начало оживать. Над избами закурились запоздалые дымки, люди стали вылезать из укрытий, выходить на улицу. Еще не пришедшие в себя от испуга и удивления деревенские женщины настороженно следили за красноармейцами, неожиданно заполнившими село; некоторые, посмелее, вступали в разговоры с бойцами.
– А-вой-вой, мы-то думали, что зараз воевать начнут, – охала какая-то молодуха. – Залезли в подпол, а мужики в лес…
Поднявшись на гору, Донов стал рассматривать в бинокль противоположный берег реки. Возле порога что-то чернело. Донов передал бинокль Харьюле.
– Кажется, лодка, – сказал тот.
– Не лодка, а судно, – поправил Донов. – Целый год его строили подужемские корабелы. Строили и посмеивались.
Донову уже приходилось бывать в Подужемье. Он отбывал ссылку в этих краях, в лесной глуши верстах в семидесяти отсюда. Перед самой войной он летом пристал к сплавщикам и добрался с ними до Кеми, но в Кеми его схватили, обвинили в бегстве, и он оказался в одной камере с Пулькой-Поавилой. Проходя со сплавщиками через Подужемье, Донов тогда и увидел, как подужемцы строят эту ладью. Она все еще стояла на берегу и, видимо, ей и не суждено было быть спущенной на воду.
– Как-то втемяшилась генерал-губернатору такая блажь, – рассказывал Донов. – Захотелось, вишь, ему объехать свои владения, посмотреть, как карелы живут. Да разве на таком корыте поплывешь по порогам Кемь-реки?
Из-под горы, из деревни, донеслись какие-то крики, шум. Донов и Харьюла переглянулись и поспешили вниз.
Возле одного из домов толпились кучкой женщины.
– Принесешь обратно, своими руками принесешь и на то место положишь, откуда взяла, – кричала пожилая женщина другой, помоложе, стоявшей перед ней с невинным видом.
– Да где же я тебе теперь возьму? – отвечала молодуха. – Из коровьего брюха, что ли, выну?
Донов понял из разговора баб всего несколько слов. Харьюла тоже с трудом понимал подужемский диалект, но все же ему удалось, наконец, разобраться, из-за чего бабы ссорятся. Оказалось, что тем временем, пока жители отсиживались в подполье, а красные еще не успели вступить в оставленное белофиннами село, эта молодуха, у которой свое сено было на исходе, наведалась в сарай пожилой хозяйки.
– Руочи чуть ли не все сено забрали, – со слезами на глазах жаловалась пожилая. – А остатки свои разворовали.
– Да я же горсточку взяла, – оправдывалась молодая.
– Ах, горсточку? – и пострадавшая попыталась вцепиться в волосы своей обидчицы. – Воровка! Господи, прости…
– Так уж и разорилась! – вступилась за молодуху одна из баб. – И сена у вас хватает, и всего полно. От богатства дом ломится.
Тут Харьюла заметил, что к ним бежит один из его ребят.
– Яллу! – крикнул он издали, показывая черную ушанку. – Вот нашел у порога.
Харьюла взял вымокшую в весеннем снегу шапку. Она была хорошо знакома ему. На внутренней стороне в подкладке должна быть игла с намотанной на нее черной ниткой. Так и есть…
– Русканена шапка, – тихо, словно про себя, сказал Харьюла.
Он вспомнил, как всего несколько дней назад они ходили сюда в разведку. Русканен и Кивимяки, примкнувший к ним в Кеми, шли впереди. Подходили уже к деревне. И вдруг из леса возле дороги их окликнули по-фински: «Кого там дьявол несет?» А потом…
– Так и пропал человек. Одна шапка осталась, – все так же, ни к кому не обращаясь, сказал Харьюла.
– Старик там один говорил, будто их живыми бросили в порог, – сказал красногвардеец, нашедший шапку.
– От человека только шапка осталась, – повторил Харьюла, показывая ушанку Донову.
Донов хорошо понимал, как удручен Харьюла. Ведь он сам за короткое время потерял столько близких людей. И Соню тоже… Но нельзя предаваться тяжелому настроению, нельзя падать духом. Неожиданно для Харьюлы Донов схватил у него из рук шапку и, подняв ее над головой, крикнул:
– Тихо, бабы!
Женщины перестали галдеть, переглянулись и удивленно уставились на Донова.
– Человек жизнь отдал, а вы тут из-за паршивого клочка сена шум подняли, – уже более спокойно продолжал он.
Молодуха подошла к ним.
– Зашли бы в избу, миленькие. Погрелись бы. Небось замерзли? – заворковала она. – Я самовар сейчас поставлю.
– Идите, идите к Степаниде, – крикнула пожилая хозяйка, держась на всякий случай в отдалении. – Для мужиков у нее всегда самовар горячий. Слаба вдовушка до вашего брата…
Никто не ответил на злорадные слова пожилой хозяйки, и, видя, что на нее не обращают внимания, она пошла к своей избе, ворча под нос: «Все вы одинаковые разбойники…»
– Да не взяла бы я ее сена, кабы знала, что она дома, – оправдывалась Степанида. – Народ-то говорил, будто собираются они с руочами бежать. Ну, пойдем, мужики, в избу.
И она легкой походкой пошла к избе.
– Пойдем, – оживился Харьюла.
– Надо бы на всякий случай послать разведку хотя бы до Войярви, – задумчиво сказал Донов.
Сказано это было, конечно, Харьюле: кто же, кроме его лыжников, мог сходить в разведку.
– Что же, можно и сходить, – согласился он. – Только попозднее, когда начнет подмораживать. Тогда лыжи лучше идут.
К ним подбежал белобрысый мальчуган, хотел было что-то сказать, но вдруг застеснялся и растерянно потупился.
– Ну, что скажешь, молодой человек? – шутливо спросил Харьюла.
– Мамка ждет, – выпалил мальчик и пустился бегом к дому.
– Ждет! – улыбнулся Харьюла и, подмигнув Донову, сдвинул свою шапку еще больше набекрень.
– Ну что же, – вздохнул, пряча улыбку, Донов. – От горячего чая мы не откажемся.
До избы Степаниды было совсем близко. Впрочем, избой ее жилище было трудно назвать, скорее, это была избенка. Настоящие избы в Подужемье были большими, просторными, многие в два этажа. И жили в этих избах довольно богато. Весной – семужий промысел на пороге, летом – сплав на Кеми-реке, зимой – строили лодки или занимались каким-нибудь отхожим промыслом. Все это давало неплохой доход старательному хозяину. А в избенке Степаниды хозяина не было. Многие приметы говорили о том, что в доме нет мужских рук. На приспособлении, вбитом в наружную стену, сиротливо висела дуга, почерневшая и потрескавшаяся. Возле хлева валялись заброшенные сани. А в самой избе на воронце возле печи лежали заготовки для санных полозьев, уже почерневшие от копоти. Глаза у хозяйки были печальные и задумчивые, видно было, что не выплакала она еще свое недавнее горе.
– Садитесь чай пить, – сказала она гостям.
На стене рядом с иконой под стеклом в рамке висели фотографии и цветные открытки. На одной из карточек были изображены два солдата. Один, средних лет, с короткими усами, с серьезным взглядом, сидел на стуле, другой, помоложе, на вид повеселее, стоял сзади, положив руку на плечо товарища. Над головой сидящего химическим карандашом был сделан крестик. Взглянув на фотографию, Донов понял, что именно у этого солдата остались недоструганными брусья для полозьев, коптившиеся теперь там, под потолком.
– Муж, значит, на войне погиб? – участливо спросил он, садясь за стол.
– Да, прошлым летом, – всхлипнула хозяйка и стала утирать глаза подолом сарафана.
Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появилась ватага деревенских ребятишек.. Они успели обежать почти все дома, где остановились красноармейцы. Толкаясь и ссорясь шепотом, они стояли в дверях, рассматривая во все глаза Харьюлу и Донова.
– Кыш отсюда, бесенята! – цыкнула хозяйка. – Кольки нет дома.
Едва успели ребятишки выпорхнуть из избы, как дверь снова отворилась и вошел мужик с черной, на удивление пышной бородой.
– Здорово, мужики, – обратился он с приветствием только к мужикам.
– Садись пить чай, Саффей Ильич, – заискивающе предложила Степанида, поднимаясь, чтобы взять из шкафа чистый стакан.
– Спасибо, только что дома пил, – поблагодарил Саффей Ильич и сел на скамье у голбца. Он сидел и молчал, и было непонятно, то ли он пришел по какому-то делу и не знал, с чего начать, то ли, как и ребятишки, просто из любопытства…
– А Симанову вдову-то похоронили? – спросила Степанида, не дождавшись, когда гость заговорит.
Саффей Ильич очнулся от своих мыслей, кашлянул, словно собираясь ответить на неожиданный и, видимо, не очень приятный для него вопрос, но так ничего и не сказал. Он почему-то то и дело поглядывал из-под густых бровей на Донова, видимо, гадая про себя, тот ли это командир, о котором ему говорили в селе.
– Подумать только, – вздохнула Степанида, – померла еще до того, как руочи пришли…
Симанова вдова, о погребении которой беспокоилась Степанида, ютилась в ветхой избенке на самом краю села. Жила она подаянием, и в деревне привыкли к тому, что она каждый день ходила со своей сумой и клюкой по домам. И вдруг кто-то заметил, что старушка уже второй день не появляется. Пошли к ней и нашли ее уже холодной на печи в нетопленной избушке. Родственников у Симановой вдовы не было, и похоронить ее было некому. Соседка побежала в сельсовет. Но председатель сельского Совета, этот самый Саффей Ильич, который сидел теперь у печи, заявил, что не их дело хоронить вдову, и отослал соседку с записочкой в комитет бедноты. Мол, пусть комбед хоронит. Сельский Совет в Подужемье был основан еще зимой, но потом с фронта начали возвращаться мужики и, решив, что совет в их селе находится в руках бывших мироедов, они основали свою власть – комитет бедноты. Получив записку из сельсовета, председатель комбеда возмутился. «Ишь, дьяволы, распоряжаться начали, в наши дела суются», – сказал он и тут же отписал грозную записку Саффею Ильичу. Из-за этого «двоевластия» и не успели похоронить, как пришли белофинны.
– Какая же власть теперь будет? – спросил Саффей Ильич по-карельски.
Донов, к которому он обратился, не понял его вопроса.
– Говори по-русски, – сказала Степанида Саффею Ильичу. – Он русский.
Саффей Ильич повторил свой вопрос по-русски. Донов начал объяснять. Харьюла тем временем подсел поближе к хозяйке и о чем-то полушепотом заговорил с ней.
Саффей Ильич слушал Донова и усмехался.
– Да, я тоже это дело так понимаю, что власть должна быть одна. Нехорошо, когда один в одну сторону тянет невод, а другой в другую, – сказал он Донову.
С горы донесся звон колоколов. Заметив недоумение Донова, Саффей Ильич пояснил:
– К всенощной зовут. Завтра пасха.
– Ну что же, завтра и похороните вдову, – сказал Донов. Он встал из-за стола и подошел к Саффею Ильичу. – Договорились?
– Да, придется, видно, похоронить, – с виноватым видом подтвердил тот.
Когда Саффей Ильич ушел, Степанида шепнула:
– Бывший староста.
– Вот как?!
Донов подошел к окну и стал смотреть, как Саффей Ильич, поглаживая пышную бороду и опустив голову, медленно поднимался по склону горы к церкви. Колокола еще продолжали призывать прихожан ко всенощной.
– Кажется, подмораживает, – задумчиво произнес Донов.
Харьюле не хотелось вставать из-за стола. Очень уж приятно было сидеть рядом с гостеприимной словоохотливой хозяйкой. Но делать было нечего. Услышав слова Донова, он поднялся, поблагодарил Степаниду и пошел искать своих ребят. Про себя он решил, что на обратном пути непременно завернет на чаек в этот дом.
Через каких-нибудь полчаса Донов увидел из окна избушки Степаниды, как Харьюла со своими разведчиками спустился на лед реки. «Расторопные парни. Надо, пожалуй, попросить их вступить в наш отряд», – подумал Донов. Лыжники перешли через заводь и, выбравшись на зимник, скрылись в лесу.
Весь следующий день ярко светило солнце. Снег таял на глазах. С крыши церкви со звоном падали длинные тяжелые сосульки. На перекладине креста сидела сорока и, покачивая для равновесия длинным хвостом, громко стрекотала; ей не было никакого дела до того, что внизу, под сводами божьего храма, благоговейно молились прихожане, вознося свои молитвы к воскресшему из мертвых сыну божьему. В самой церкви царила тишина, крики бессовестной сороки сюда не доносились, а миряне молились молча, каждый думая о своем. Степанида стояла на коленях перед распятием Христа и, отвешивая земные поклоны, просила его простить ей ее грехи.
– …Я ведь всего горсточку-то и взяла, – шептала она. – Не покинь меня, бедную вдову…
Когда Степанида вышла из церкви, солнце уже зашло за высокий гребень горы и капель прекратилась. Снег быстро подмерзал и весело, поскрипывал под ногами возвращавшихся с богослужения деревенских баб. Из какой-то избы слышались звуки гармонии: оставшиеся в деревне красноармейцы танцевали там с подужемскими девушками. Словно боясь соблазна, Степанида ускорила шаги, проходя мимо этого дома. Она старалась думать о погибшем муже, но все равно ее тревожил какой-то страх. Даже дома это беспокойство не покидало ее. В деревне и так невесть что плетут о ней. А что бы сказали, если бы она пошла на танцы? Она еще совсем молодая… Стараясь отогнать эти бередящие душу мысли, Степанида принялась хлопотать по дому: подоила корову, потом принесла дров на утро, поставила самовар. Но все в ее доме – корова, которую дали в приданое, когда она выходила замуж за Николая, и фотография на стене, помеченная черным крестиком, и широкая деревянная кровать, на которой они спали с мужем – все напоминало ей о той счастливой поре. А потом прибежал сын. Его, как и отца, звали Колей. И похож он очень на отца. «Где ты так извозился?» – прикрикнула бы Степанида в обычный день, но сейчас, поглощенная печальными и дорогими воспоминаниями, она сама стащила с его ног промокшие насквозь ботинки, поставила их сушиться на печь, потом разлила по чашкам горячий чай и села вместе с сыном за стол.
– Что у тебя там? – спросила Степанида, заметив, что Коля вдруг заерзал и, забыв о чае, схватился за карман, словно боялся выронить что-то очень ценное.
Сын молчал, но по его лицу Степанида видела, что он что-то скрывает от нее. Помявшись, Коля вытащил руку из кармана и сказал, как бы успокаивая мать:
– Да он без пули.
– Господи! Патрон! Где ты его взял?
– В овраге у ручья.
В овраге у ручья разведчики Харьюлы и нарвались на засаду. «Может быть, именно этой пулей, гильзу от которой нашел Коля, был убит человек?» – мелькнуло у Степаниды.
– А Оппо нашел с пулей, – продолжал Коля и тут же сообщил с заговорщицким видом: – Если руочи опять придут, то мы…
– Ну-ка, пошел спать, – прервала его мать. – Себя поубиваете, тоже вояки нашлись.
Коля сунул патрон в карман и быстро шмыгнул под одеяло. Он даже штанишки не снял, опасаясь, что мать возьмет из кармана патрон и выбросит его. Через минуту из-под одеяла уже слышалось ровное спокойное дыхание.
Степанида перекрестилась и тоже легла рядом с сыном. Она долго не могла заснуть. Думала о своей вдовьей доле, о покойном муже… Отдавшись воспоминаниям, она погрузилась в сладостную дремоту, в какое-то забытье. Ей не хотелось прерывать его, хотя она ясно слышала, как кто-то с грохотом прошел через сени и распахнул дверь в избу.
– Кажется, здесь все спят, – произнес мужской голос по-фински.
Степанида открыла глаза и, приподняв голову, посмотрела на вошедшего. Это был Харьюла.
– Тише ты, Кольку разбудишь.
Харьюла тихо прошел через избу, осторожно прислонил винтовку к лавке и сел.
Степанида не стала спрашивать, откуда Харьюла пришел в столь поздний час. Какое ей дело до того, где он был, да и не положено бабам интересоваться мужскими делами. Не стала она также спрашивать Харьюлу, хочет ли он есть. Человека с дороги положено накормить без всяких расспросов.
– Самовар еще не остыл, – сказала Степанида. – Мы с Колей только что отужинали.
Харьюла открыл свой тощий вещевой мешок, в котором помещалось все его добро – связанные еще матерью шерстяные носки с заштопанными пятками, пара фланелевого белья да несколько ржаных сухарей.
– Хлеб на столе, – сказала Степанида, не поднимаясь с постели.
Харьюла вернулся из разведки голодным. В Войярви, правда, в одном из домов им дали молока, и они немного подкрепились, но обратный путь был очень трудным, лыжи шли плохо и они так проголодались, что живот сводило. Недолго думая, Харьюла придвинулся к столу, который, как ему показалось, был умышленно оставлен после ужина не убранным.
Степанида лежала на боку, рассматривая из-под полузакрытых век своего гостя. Лицо у Харьюлы совсем моложавое, плечи немного узковатые для его роста, и он сидел к тому же сгорбившись. Выглядел он так, словно только что пришел из бани – весь потный, красный, мокрые волосы слиплись на затылке. Видно, что устал очень. Степанида встала и начала стелить на полу постель. Харьюла ел, уголком глаза наблюдая за хозяйкой. Ему вспомнились слова, брошенные в адрес Степаниды той пожилой женщиной. «Может, вдова в самом деле…» – мелькнуло у него.
– Смотрю я на вас, ребятушки, и жалко мне вас, – проговорила Степанида. Приготовив постель, она легла опять в кровать рядом с сыном.
Харьюла тоже лег на приготовленную ему постель. Но заснуть сразу не удалось. В голову лезли всякие мысли. Потом он стал думать о своей невесте, которая осталась в Финляндии. Сколько раз провожал Хилью из рабочего дома до калитки… Да, только до калитки. Дальше она его не пускала. Где теперь Хилья? Наверно, на фронте… И жива ли она еще? С кровати донесся вздох Степаниды, и мысли Харьюлы приняли иное направление. Не спит хозяюшка. Все ворочается, полежит-полежит и опять начинает крутиться. Видно, тоже всякие мысли не дают ей покоя. Приподнявшись на локтях, Харьюла тихо спросил:
– Не спится?
Степанида не отвечала. Она лежала на спине, уставясь в темный потолок. Но услышав, что гость поднялся с постели, она бросила в темноту:
– Чай получил, и хватит.
Харьюла опустился на постель и усмехнулся. У него было такое ощущение, словно его вдруг хлестнули по лицу березовым прутом. Такой откровенности он не ожидал. Эта прямота даже восхитила его. Сказала, как отрезала… «Ну, нет так нет», – сказал он себе и повернулся спиной к кровати. Тридцать верст, пройденных на лыжах до Войярви, да тридцать верст обратно, теплый ужин и постель, наконец, сморили Харьюлу, и он заснул крепко, как набегавшийся мальчишка.
А Степаниду сон не брал. Она все ворочалась и вздыхала. О, господи! В конце-то концов, она ведь уже не девушка, которой надо свою честь блюсти. Степанида подняла голову и тут же, совладав с собой, повернулась к стене и прижала к себе сына: «Господи, прости меня грешную… Спи, сынок, спи, родненький…» Заснула она лишь под утро. Только задремала, как соседский петух загорланил под окном. Надо было вставать.
Степанида тихо оделась, поставила самовар и пошла доить корову. Когда она вернулась из хлева, Коля и Харьюла уже проснулись. Коля перебрался на постель гостя и с увлечением рассказывал, где он нашел патрон. Степанида принялась готовить завтрак.
В избу вошел сухонький мужичонка с редкой ярко-рыжей бородой.
– Что-то рановато, Онухрей, ты по гостям пошел, – удивленно заметила Степанида.
В селе Онухрея звали Пруссаком, потому что он сам и его многочисленная семья были все без исключения рыжими. Детей у него было с десяток, все мал мала меньше, и, конечно, с такой оравой Онухрей был чуть ли не самым бедным жителем Подужемья. Однако человек он был веселый, словоохотливый, и увидев Харьюлу, немедленно спросил с притворным удивлением и веселой лукавинкой в рыжих глазах:
– А у Степаниды, я вижу, никак сваты в доме?
– Пытался он ночью посвататься, да получил от ворот поворот, – ответила хозяйка, не поворачиваясь.
Ошарашенный Харьюла растерянно смотрел на Степаниду, склонившуюся над столом, и не мог даже слова вымолвить. Онухрей захихикал. А Степанида, как ни в чем не бывало, продолжала процеживать молоко.
Вдруг, словно что-то вспомнив, Онухрей стал серьезным.
– Да, Симанову вдову уже похоронили, – сообщил он, глядя на Харьюлу.
Однако не ради этого сообщения Онухрей с утра пораньше явился к Степаниде. Было у него и более важное дело. Белофинны, отступая, забрали у него лошадь. Кто-то посоветовал Онухрею пойти в сельсовет и потребовать, чтобы ему дали новую лошадь. В сельсовете, конечно, посмеялись и, в свою очередь, посоветовали сходить в Кемь и обратиться в ревком. Мол, там всем бедным выдают лошадей. Наивность Онухрея поразила Харьюлу. Он даже не мог в толк взять, серьезно все это он говорит или просто шутит. А Онухрей продолжал жаловаться: «Им-то хорошо смеяться. У них и лошади и прочего добра полно. А на чем я свою землицу буду пахать? На бабе своей, что ли? Кобыла-то моя совсем, захудалая. Не знаю, дошла хоть до Войярви». От красноармейцев Онухрей узнал, что Харьюла ночью вернулся из Войярви, и потому сразу же побежал узнавать, может быть, разведчики где-нибудь у дороги видели его лошадь.
Нет, лошади Онухрея Харьюла не видел. Белофиннов в Войярви они тоже не застали. Жители рассказывали, что, белофинны остановились было в деревне, чтобы напоить взмыленных лошадей, но никто не вынес им воды, и они помчались дальше, туда, откуда и пришли.
– А я и в Кемь пойду, – грозился Онухрей. – Мне пахать скоро. Снег-то с полей вот-вот сойдет…
Вдруг в избу вбежал усатый красноармеец.
– Хозяйка, куда сено разгрузить?
– Сено? – удивилась Степанида. – Какое сено?
– Хорошее сено, душистое. Из сеновала, что за горой, – пояснил усач. – Солдатка Степанида, это ты будешь?
– Ну я. – Степанида ничего не понимала. – А что?
– Да ничего страшного, молодуха. – И усач похлопал Степаниду по плечу. – Командир батальона велел… Под свою ответственность.
Усач рассказал, что Донов, встретив одного из членов комитета бедноты, договорился с ним относительно сена и приказал доставить его во двор Степаниды. Возле избы стоял воз сена.
Когда Степанида и усач вышли, Онухрей многозначительно захихикал.
– Я, брат, всегда говорил, что бабам куда легче, чем нашему брату, мужику, – сказал он Харьюле. – Подолом махнула – и готово дело.
Харьюла стал торопливо одеваться. Эту историю с сеном он объяснял себе примерно так же, как и Онухрей. Ай да Донов! Харьюла не знал, что, оставив в селе полвзвода красноармейцев нести караульную службу, Донов со своим отрядом вернулся в Кемь в тот вечер, когда Харьюла ушел в разведку.
Онухрей смотрел из окна, как красноармейцы разгружают во дворе сено и ворчал себе под нос: «Руочи вот так же забирали сено и лошадей… Хо-ро-шо получается…» Если бы этот воз с сеном был привезен ему, он, конечно, не стал бы ворчать. А сейчас ему было завидно. Но выразить свое недовольство вслух он все же не решился, лишь сопел про себя. Выйдя во двор, он прихватил с воза горсть сена и вдохнул его душистый запах. Хорошо пахло сено. Совсем как летом, когда Онухрей таскал его в сарай Саффея Ильича. «А все-таки… хи-хи», – посмеиваясь, Онухрей поплелся домой.
Харьюла тоже вышел на крыльцо.
Заметив, что гость снарядился по-дорожному, Степанида подбежала к нему.
– Уже и пошел? Не поел, не попил, а-вой-вой…
– Надо идти. По утреннику-то лыжи лучше скользят, – Харьюла взял приставленные к стене у крыльца лыжи и поблагодарил хозяйку.
– Чего уж тут благодарить, – виновато улыбнулась Степанида. – Будешь опять у нас, так заходи на чай.
И, захватив с воза огромную охапку сена, исчезла в широких дверях сарая.
Харьюла направился к избе, где остановились на ночлег его разведчики. Там он узнал, что Донов еще позавчера вернулся в Кемь. Разведчики вышли за околицу и только здесь, за ручьем, встали на лыжи. Растянувшись цепочкой, пошли в сторону Кеми. Долго еще был слышен позади постепенно отдаляющийся шум порога.
Судя по тому, что товарный состав с прибывшими из Петрограда красноармейцами поставили на запасный путь, а паровоз отцепили и, как видно, не собирались скоро подавать, отряд не имел намерения отправляться никуда из Кеми, во всяком случае, в ближайшее время. Об этом же свидетельствовало и то, что жизнь в теплушках текла совсем «по-домашнему». В одних вагонах еще спали, обитатели других только протирали заспанные глаза или принимались за утреннее чаепитие. В так называемом штабном вагоне, который почти ничем не отличался от других теплушек, утренний чай попили, и Донов уже играл со своим вестовым в шахматы.
Донов любил на досуге поиграть в шахматы. Только, к его огорчению, в отряде не было достойного партнера. В шашки играли многие, а вот шахматиста не оказалось ни одного. Поэтому Донов начал в свободное время готовить себе партнера из своего вестового. Правда, преследовал он при этом и еще одну далеко идущую цель – ему хотелось отучить своего вестового от некоторых лихих манер, свойственных этому парню с Лиговки.
– Это тебе не шашки, Емельян, – усмехнулся Донов. – Я ведь съем твою королеву.
– Михаил Андреевич, – взмолился Емельян, – дозвольте взять ход обратно.
– Надо сперва ход обдумать хорошенько, а только потом делать, – наставительно сказал Донов, но все же смилостивился. – Ну ладно, бери. В последний раз…
Шахматы были из настоящей слоновой кости. Емельян реквизировал их в императорском дворце в Царском Селе. Может быть, сам государь-император держал в руках эти фигуры, которые теперь красовались на простом, сколоченном из досок столе штабного вагона рядом с большим закопченным чайником и пустыми жестяными кружками.
Где-то далеко прогудел паровоз. Донов прислушался. Снова раздался гудок, теперь уже ближе. С юга шел поезд. Донов ждал его еще вчера, но он почему-то опоздал. Видно, опять где-то разобрали путь. Они ведь тоже из-за этого подоспели лишь к шапочному разбору. Приехали в Кемь, а белофиннов уже разбили.
– Вечером доиграем, – сказал Донов и поднялся.
К станции подходил товарный поезд, к которому был прицеплен один пассажирский вагон. Да, это был тот самый поезд, которого ждал Донов. С этим поездом он должен получить указания относительно дальнейших действий своего отряда. Он уже организовал охрану Кемского железнодорожного моста, назначил коменданта станции, но еще точно не знал, какой именно участок дороги будет охранять его отряд, южный – от Кеми до Петрозаводска или северный – от Кеми до Мурманска.
Донов стал искать свою шапку, куда-то закатившуюся во время игры. Емельян заметил ее под столом.
– Да вот она…
Он нагнулся, достал шапку и протянул Донову.
– Пожалуйста, ваше благородие.
По его тону трудно было понять, то ли он добавил «ваше благородие» просто по привычке, то ли это была ирония, с которой после революции солдаты относились к бывшим офицерам.
– Эх ты, Емеля-пустомеля! – Донов легонько щелкнул Емельяна по лбу. – Пошли.
