Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)
– Вахти, Вахти.
Рыжебородый старик успокаивал собаку, перебирая пальцами густую свалявшуюся шерсть на ее шее.
– Разве не видишь, люди-то крещеные идут…
Пулька-Поавила и Крикку-Карппа переглянулись.
– Входите в избу, – радушно пригласил их старик.
Сняв кошели, они поставили их у входа, перекрестились и только потом поздоровались.
Старик ответил на приветствие и тотчас же стал собирать еду на стол. Он не спрашивал, кто они, откуда. Видно, это его совсем не интересовало.
Для своего преклонного возраста он был удивительно бодрый. Обрамленное густой рыжей бородой румяное лицо, глаза ясные, лучистые. Видно, ему совсем не в тягость жить одному в глухой тайге. Но, судя по всему, он был рад случаю поговорить с людьми.
– Утром вот такая щука попалась в сети, – показал он руками.
– Рыбы в этом озере, наверно, много? – спросил Пулька-Поавила.
– О, кишмя-кишит, – улыбнулся старик. – Хоть через час ходи да проверяй сети.
В красном углу избы висела старинная икона с изображением распятого Христа. Икона вся блестела, отливая золотом. Видно было, что старец каждое утро протирает ее. Сделав двуперстное знамение перед иконой, старик сел за свой столик. Гости тоже перекрестились и сели за другой стол, на который старик поставил для них горшок с ухой. Принявшись за трапезу, старец больше ни разу даже не взглянул на своих гостей, словно забыл о них совершенно.
Кто же он? – гадали про себя Пулька-Поавила и Крикку-Карппа. Судя по всему, старообрядец. Об этом свидетельствовала и безукоризненная чистота в избе. Но как этот старик оказался здесь, на берегу глухого озера? От кого он бежал? Почему? Может, когда-то он совершил какое-нибудь злодеяние или, может, пошел супротив власти? Да нет, не походил он на преступника, тем более на бунтовщика. А может, он в молодости сбежал от рекрутчины или просто, разочаровавшись в жизни, стал отшельником? Кто его знает. Не будешь ведь расспрашивать старика, что и как. Да и не положено говорить за едой.
Некому было вести летопись жизни карельского народа, ибо карелы, за редким исключением, были неграмотны. Правда, писали о жизни и быте карел русские и финские ученые-этнографы, побывавшие на берегах Онежского озера и Куйтти, Латваярви и Выгозера. Но история этого народа так и осталась запечатленной лишь в заросших крапивой развалинах, говоривших о том, что и здесь когда-то жили люди, в крестах, стоявших на развилке дорог, в погрузившихся в илистые трясины гатях, по которым когда-то проходили ратные пути, и, наконец, в легендах и причитаниях, передававшихся из поколения в поколение. Но в глухих деревушках в глубине тайги можно было еще встретить и живых свидетелей далеких событий прошлого – страшного мора и неурожая, горя и войн.
Хозяин этой одинокой избушки тоже был одним из таких свидетелей. Годы его молодости прошли в старообрядческом скиту, который находился когда-то на острове, в двух верстах от его теперешнего жилья.
Возникновение этого скита было связано с историей Соловецкого монастыря. Сам старик никогда не бывал на Соловках, но о монастыре, стоящем среди бурного моря за крепкими каменными стенами, был много наслышан от старых монахов. Рассказы седобородых схимников о той далекой поре, когда их предшественники бежали с Соловков сюда в тайгу, посеяли в его душе какой-то страх, который он испытывал даже теперь, на старости лет, всякий раз, когда речь заходила о Соловецком монастыре.
С той самой поры, когда Зосима и Савватий первыми высадились на Соловках и основали там монастырь, монахи, и по своей воле пришедшие на остров, и сосланные, жили по своим старым уставам, пока Никон, продавший свою душу Антихристу, как они полагали, не стал проводить свои реформы и не вздумал распространить и сюда, на дальний север, свою власть. Но монахи отказались креститься и отбивать поклоны по-новому. Новые книги, присланные Никоном, они сожгли или выбросили в море. Тогда царь Алексей Михайлович сам вмешался в дело и потребовал от монахов повиновения, но они не подчинились и его воле, воле государя. «Мы не нуждаемся ни в каких указах его величества и не будем молиться по-новому, – ответили они, – ибо остров наш и монастырь наш…» В подобной строптивости и дерзости государь увидел явный бунт и послал войско на усмирение бунтовщиков. Целых шесть лет шла осада монастыря. Монахи и трудники, а также пришедшие им на помощь крестьяне и рыбаки из Кеми, Кандалакши и других поморских деревень, мужественно оборонялись, но голод, цинга, измена да пушечный огонь подорвали их силы, и однажды стрельцам удалось ворваться в монастырь. И в самом монастыре мятежные монахи продолжали отстреливаться из окон и дверей, но судьба восстания была уже решена. Из пятисот монахов и трудников в живых уцелело лишь шестьдесят. Из них двадцать восемь были сразу казнены, а остальные брошены в темницы. Одних потом повесили, других утопили в прорубях. Лишь очень немногим удалось каким-то чудом бежать, и они укрылись в лесах. Несколько человек пришли сюда, полные скорби, но не смирения, и на этом глухом таежном озере основали свой скит.
Многие годы, целые десятки лет власти ничего не знали о существовании скита. Но потом один из схимников, не поладив со стоявшими во главе скита старцами, сбежал и, явившись к себе на родину с повинной, рассказал местному попу, где он долгие годы укрывался от рекрутчины. Так весть о существовании тайного скита дошла до властей. И вот однажды темной осенней ночью сюда, на далекое таежное озеро, нагрянул целый отряд солдат с ружьями и саблями. Все дома, что стояли на острове – а их было уже более десятка – предали огню. Старец-отшельник, что молча сидел теперь за своей скромной трапезой, успел тогда укрыться в лесу и, объятый ужасом, смотрел, как с благословения святейшего синода сжигалось все то, что они создали и построили на пустынном острове долгим и упорным трудом. Только вот эта икона и сохранилась у него с тех времен…
Покончив с едой, старец перекрестился, отдал остатки пищи собаке.
– Был у меня товарищ да помер прошлой осенью, – сказал он словно себе и стал гладить собаку. – Вот остались мы с ним…
Мужики поблагодарили хозяина за еду.
– А далеко отсюда до Мурманки? – спросил Пулька-Поавила.
– Куда? – удивленно спросил старик.
Старик не знал даже о существовании Мурманской железной дороги. Не слышал он и о том, что уже второй год нет ни царя, ни синода. К нему иногда приходили староверы из ближайших деревень (находились эти ближайшие деревни за пятьдесят-шестьдесят верст), но они приходили в горе и отчаянии искать утешения и рассказывали только о своих печалях и заботах, а может быть, и сами ничего не знали о том, что делается в мире.
– Коли ходко пойдете, так к утречку к морю и выйдете, – сказал он, догадавшись, что эти странные путники имеют в виду побережье Белого моря.
Он думал, что гости начнут делиться с ним своими горестями, но потом понял, что они пришли к нему не за утешением, взял из сеней мотыгу и вышел.
– Бог в помощь, – сказал Пулька-Поавила, когда они вслед за стариком пришли на огромное картофельное поле. – Это ты все один возделал?
– Да времени у меня было много, – ответил старик. – Вон там будет Белое море. – Он махнул рукой на восток.
– Ну, счастливо оставаться, – попрощались путники.
– Идите с богом, – ответил старик, опираясь на мотыгу.
Путники прошли всего несколько шагов и опять оказались в чаще. Оглянувшись, они увидели старика, окучивающего картофель на своем поле.
– А старик-то, кажется, о Мурманке и не слыхал, – сказал Пулька-Поавила, продираясь сквозь густые заросли.
– Ты заметил – у него и гроб уже приготовлен, в сенях стоит? – спросил Крикку-Карппа.
Чем ближе они подходили к морю, тем больше менялся лес. Здесь росли деревья тех же пород, что и у них в Пирттиярви, только они были мельче, словно им не дали дорасти. Видно, лес здесь рос хуже потому, что сюда проникали холодные ветры с Ледовитого океана. И болот здесь было больше.
Идти становилось все труднее, но при мысли о том, что цель уже близка, они словно забывали об усталости.
На следующий день им уже стали попадаться пни сваленных деревьев. А потом издали донесся какой-то гудок. Вот он снова повторился.
– Поезд, – сказал Пулька-Поавила.
– Да, поезд, – подтвердил Крикку-Карппа.
Гудок паровоза был им знаком: они же работали на строительстве железной дороги и не раз видели паровоз. Потом Крикку-Карппа показались знакомыми и эти места: кажется, здесь он и работал. Точно! Вот и бор, откуда они возили лес на шпалы и для строительства бараков. Вскоре они вышли на дорогу, которая вела прямо к станции Поньгома.
В то время, когда Крикку-Карппа был в Поньгоме на заработках, станцию только начинали строить. Судя по всему, строительство здесь еще было не закончено: стояли недостроенные бараки, срубы еще каких-то строений. На одном из срубов и сейчас шла работа, стучали топоры. Неподалеку от дороги несколько человек пилили и кололи дрова. Проходя мимо рабочих, Пулька-Поавила хотел было крикнуть им: «Бог в помощь», но слова застряли в горле, когда он услышал чей-то грубый окрик на ломаном русском языке, запрещавший рабочим разговаривать. У кричавшего в руках была винтовка, и одет он был в незнакомый военный мундир желтого цвета. Так, значит, те, что пилят и колют дрова, заключенные. Но не это удивило Пульку-Поавилу – ему и самому довелось работать под охраной. Удивило и даже вызвало тревогу то, что конвоир кричал с каким-то чужим, незнакомым акцентом. Надо разузнать, что здесь в Приморье произошло. Нет ли где людей, говорящих по-карельски? Нет, ни одного карела не видно. Мужчины из Венехъярви сюда, конечно, не пришли. Но кажется, вон там, на срубе кто-то матерится по-карельски? Так и есть.
– Откуда, мужики, будем? – спросил Пулька-Поавила, подойдя к строителям.
– Я из Мунанкилахти, – ответил один из них, прервав работу.
– А я из Аконлахти, – добавил кто-то веселым голосом.
Все засмеялись.
Поавила и Крикку-Карппа тоже смеялись вместе со всеми: кому из северных карел не понятны эти шутливо двусмысленные названия деревень.
– Ну как, заработать еще можно? – спросил Крикку-Карппа, когда мужики перестали смеяться.
– Значит, на заработки подались? – сказал один из строителей, одетый в русский солдатский мундир, только без погон. – Этот сруб можете закончить, коли желание имеете, а мы собираемся податься на такую работу, где хлеб достается полегче.
Им бы тоже неплохо заиметь такую работу, подумал про себя Крикку-Карппа. А Пулька-Поавила кивком головы показал на людей, работавших у дороги, и спросил:
– Они тоже карелы?
– Есть там, кажется, два карела, – ответил строитель в простой рабочей одежде, – Какие-то шулеры да большевики они…
– Большевики? – переспросил Пулька-Поавила. Он внимательно посмотрел на собеседника, стараясь понять, говорит ли тот серьезно или шутит. Сам-то он хорошо знал, что за люди большевики.
– А чья здесь власть-то? – спросил он после некоторого раздумья.
– Баночников, – ответили ему.
Пулька-Поавила и Крикку-Карппа впервые слышали это слово и не поняли, кто это такие.
– Ну, англичане, – пояснил тот, кто был в солдатской одежде.
Вот тебе и раз! Там, у них – финны, тут, в Беломорье – англичане. Пулька-Поавила вспомнил, что еще когда он был на строительстве этой дороги, он слышал о каких-то английских и французских инженерах, приезжавших инспектировать стройку. Тогда поговаривали, будто даже рельсы привезены то ли из Англии, то ли из Америки. А в Кеми тогда было английское консульство. Может, уже тогда союзники таили думку насчет Беломорья? У Пульки-Поавилы было такое чувство, словно он обманулся в каких-то надеждах.
– А на какую ж это вы работу думаете податься, где харчи погуще? – спросил он, скручивая козью ножку.
– Руочей бить, – ответил солдат. – Они, понимаешь, черти, сами не догадаются уйти, загостились уже…
– Точно, – согласились с ним пирттиярвцы.
И они рассказали, кто они и откуда и зачем пришли сюда.
– Давайте и вы с нами, – предложил солдат. – Тут вчера приезжал один из вашей деревни, добровольцев вербовал. Хорошие, говорил, харчи будут.
Оказалось, сюда приезжал из Кеми Теппана. Он вербовал мужиков в какой-то карельский отряд. Это известие подействовало на пирттиярвцев ободряюще. С начала весны они не имели никаких вестей о Теппане. Только разные слухи доходили. Ишь ты, Теппана-то добровольцев вербует. В Кеми, значит, они его и найдут.
И Пулька-Поавила с Крикку-Карппой решили поехать в Кемь. «Ну, теперь, пожалуй, и домой вернемся, так что Доариэ не успеет и соскучиться, – подумал Пулька-Поавила. – Если только эти мужики правду говорят». И хотя в голову по-прежнему лезли всякие тревожные мысли, на душе стало немного легче.
IIIВечерело. Доариэ с Микки на своей старой лодке отправились смотреть сети. Дул порывистый ветер, какой бывает при приближении осени, и на озере поднялись легкие волны.
Микки сидел на веслах. Доариэ, придерживая одной рукой кормовое весло, вычерпывала воду. Да, лодка-то здорово течет… Ведь она у них очень старая. Иво, еще до того, как ушел на войну, собирался сделать новую, да так и не собрался. Ушел и как в воду канул. Поавила тоже взял да на старости лет куда-то отправился. И Хуоти с собой захватил… Раньше Хуоти ездил ставить и поднимать сети. Теперь уже второе лето – Микки. Да, время идет… Какими разными растут парни! Хуоти, тот обо всем расспрашивал. Иной раз на что-нибудь засмотрится и забудет, что надо грести. Микки никогда ни о чем не спрашивает и ни с того, ни с сего весла из воды не поднимает. Вот и сейчас. Стая уток пролетела совсем близко и села в камышах возле берега, а Микки гребет себе, даже не глянул на уток. Но помощь от обоих парней уже большая. Она, Доариэ, довольна сыновьями. Только бы бог дал им здоровья.
Они пристали к берегу и стали вытаскивать лодку на сушу. С порывом ветра с другой стороны губы до них донесся протяжный крик. Кто-то просил перевоза. Кто бы это мог быть?
– Хуоти, – обрадованно сказал Микки.
– Не болтай чепухи, – рассердилась мать.
Залив был неширокий, и еще несколько лет назад Доариэ тоже легко узнавала на таком расстоянии человека, но за эти годы она тайком столько пролила слез, что не стало в ее глазах прежней зоркости.
– Мама! – донеслось с противоположного берега.
Господи, Хуоти! Почему он вернулся? Не случилось ли что-нибудь недоброе? Сердце сжалось от предчувствия беды, в глазах помутилось, словно какая-то пелена опустилась перед ними.
Доариэ торопливо столкнула лодку обратно на воду.
– А-вой-вой! Так я и знала… – заохала она, когда. Хуоти, с пьексой на одной ноге и лаптем на другой, перелез через борт.
Из-за больной ноги он не пошел в обход вокруг губы, а вышел к ручью, откуда начиналась тропинка на Вехкалампи, и здесь подождал, когда на их берегу появится кто-нибудь из своих.
– Где ты был? – сразу спросил Микки.
– Давай греби, – буркнула мать.
Но и дома любопытство не покидало Микки.
– Ходил силки смотреть, – ответил Хуоти, чтобы отвязаться от брата.
Микки не поверил: еще не настала пора для охоты с силками. Хуоти заметил свою оплошность и задумался. Он был еще настолько молод, что не умел лгать. А что если вдруг руочи начнут расспрашивать, где он пропадал, и Микки проговорится? Мать пришла ему на помощь и послала Микки наколоть дров, чтобы приготовить ужин.
Когда Микки вышел, Доариэ спросила об отце. Узнав, что Хуоти возвращался обратно от самой Колханки, она опять расстроилась:
– Да ты же мог заблудиться… Один… в такую дорогу.
Хуоти и сам боялся заблудиться, боялся, что его запутает леший. Крикку-Карппа предупреждал его, что если леший вздумает сбить человека с дороги, он обернется филином и кричит, как будто стонет. Но Хуоти не слышал крика филина. Медведя тоже не встретил. Видел только огромного ястреба. Ястреб кружил высоко в небе, а потом камнем кинулся вниз, наверно, заметил добычу. Но страх не покидал Хуоти. Когда же он вышел на знакомые места, вспомнился сон, приснившийся в лесной избушке, и ему стало еще страшнее.
– Помажь-ка этим.
Мать протянула Хуоти кругленькую коробочку с мазью, которую когда-то дал ей учитель. В ней еще сохранилось немного мази, похожей на деготь. Во всяком случае, ее хватило, чтобы смазать натертую ногу.
В избу влетела Насто. «А-вой-вой», – воскликнула мать, увидев перепачканные черникой щеки дочери. Конечно, вместе с другими деревенскими ребятами Насто бегала в подлесок и там они опять варили варенье из черники. Для пирттиярвской детворы такое «лесное» варенье было одним из немногих лакомств. Весной, как только с болот сходил снег, дети собирали подснежную клюкву и делали из нее сок. Без сахара, конечно. Но сок был вкусным и без сахара. Потом, когда поспевала вороника, собирали ее и варили на кострах, в корзинке из бересты. Тоже без сахара. О чернике и говорить не приходилось – из нее варенье самое вкусное, особенно, когда все едят из одной посуды. Но они не только варили для себя, а собирали и для дома. И сейчас Насто принесла почти полное лукошко черники.
Поставив лукошко на лавку, Насто подошла к матери и зашептала что-то ей на ухо.
– Господи! – испугалась Доариэ. – Мертвец? Да где?
– Там, за мельничьей речкой.
Хуоти побледнел. Теперь, конечно, финны все узнают.
– Хворостом забросан. Только ноги видны, – рассказывала Насто.
«Кто это его хворостом забросал? – подумал Хуоти. – Значит, кто-то в деревне еще знал… Кто бы это мог быть?»
Вошел Микки и, сбросив охапку дров перед печью, сообщил, что коровы идут домой.
– Так рано? – удивилась мать.
– Бегут как очумелые, колокольчики только позвякивают.
– Неужели? – встревожилась Доариэ и побежала встречать скот. Уже два лета подряд стадо спокойно паслось в лесу. Неужели опять появился медведь и потревожил коров?
Мустикки издали узнала свою хозяйку и направилась к ней с протяжным мычаньем, словно прося защиты.
– Ох, кормилица ты наша, – обняв за шею, Доариэ стала гладить корову.
Услышав многоголосое позвякивание колокольчиков на деревенской улице, Хуоти подошел, к окну. Сперва мимо дома прошли коровы Хёкки-Хуотари, потом Хилиппы. Коров Хилиппы встречала Наталия. Бок одной из его коров был сильно ободран и весь в крови.
– У Хилиппы одну корову поранил, – сказала Доариэ, вернувшись с подойником в избу, – завтра без пастуха в лес коров не отправишь…
Микки посмотрел на брата:
– А если бы тебе повстречался медведь?
Хуоти ничего не ответил. Не тот ли медведь напал на стадо, что разрыл муравейник в лесу? – мелькнула у него мысль. Но его сильнее мучило известие, с которым прибежала Насто из лесу. Понесло их как раз на то место… И надо же было ему натереть ногу… Но теперь уже ничего не поделаешь. Нужно повидать Наталию, предупредить… Но идти в деревню Хуоти не хотелось – он боялся.
Доариэ процедила молоко и поставила вариться уху. На ужин другой еды и не было – только уха да принесенная Насто черника с молоком. Садясь за стол, Хуоти перекрестился. Мать посмотрела на него долгим взглядом. Что это с парнем случилось? Ведь он в последние годы никогда не крестился. Да и вообще в Пирттиярви парни и мужики помоложе давно перестали креститься. Настолько времена изменились… С чего же это Хуоти крестится?
Но Доариэ ничего не сказала. Только позднее, когда легли спать и Микки с Насто заснули, она встревоженно спросила:
– Почему не спишь?
Хуоти уже открыл было рот, чтобы все рассказать матери, но что-то в последний момент удержало его. «Потом когда-нибудь… когда руочи уйдут», – решил он и ответил:
– Да вот думаю, скорей бы отец добрался до Мурманки.
Рядом сладко посапывал Микки. Слушая ровное дыхание брата, Хуоти незаметно заснул.
…Очнулся он на крыльце дома Хёкки-Хуотари от сердитого ворчания.
– И ночью нет от них покоя, разбойники окаянные, – ругалась жена Хёкки-Хуотари, с грохотом отодвигая дверную щеколду.
Не отдавая себе отчета, Хуоти прижался к стене избы. Паро открыла дверь и пробормотала:
– Никого. Почудилось, что ли?
Она захлопнула дверь и заперла изнутри на крюк. Хуоти постоял, все еще не понимая, как он здесь оказался. По старой памяти, что ли? Он был в горнице у Иро всего один раз, после не бывал. Он же хотел идти к Наталии, предупредить ее… Но что это? Он в одном нижнем белье!
Хуоти кинулся бежать к дому, пока его никто не увидел. Что же это такое произошло? Он, значит, во сне пришел и стал стучаться к Хёкке-Хуотари. Случалось раньше, что он разговаривал во сне. Но чтобы встать и пойти – это было впервые. Как же он перелез через два забора и не проснулся?
– Где ты так долго ходил? – спросила мать, когда Хуоти на цыпочках крался к постели.
Хуоти пробормотал что-то невнятное и лег. Он тотчас же снова уснул и проспал до утра. Проснувшись, с трудом вспомнил, как ходил во сне.
Хотя на натертую ногу было больно ступать, Хуоти все же не усидел дома. Разве мог он сидеть в избе, если все в хозяйстве теперь зависело от него. Кроме того, он боялся, что финны придут за ним. Лучше быть подальше от дома. Покончив с завтраком, он заявил матери:
– Надо бы поглядеть, как там шкура мокнет. Отец велел.
Мать ничего не ответила, и Хуоти тогда добавил?
– Заодно прутьев нарежу. Надо забор немного починить.
– Я с тобой! – обрадовался Микки.
Шкура мерина мокла в воде примерно в двухстах метрах от берега. Они вместе с отцом отвозили ее и натягивали на сделанную из жердей раму. На таких же рамах мокло там еще несколько шкур. У кого корова ногу сломала где-то на болоте, у кого корова стала такой старой, что приходилось зарезать ее. Шкуры лежали в воде с самой весны и от них шел противный запах. Когда лодка стукнулась о раму, Хуоти приподнял скользкую шкуру, пощупал, не начала ли сходить с нее шерсть, и решил про себя, что скоро можно будет приступить к ее дублению.
Неподалеку от места, где мокли шкуры, в озеро впадал ручей. В устье ручья, по обоим берегам, рос густой ивняк. Со многих кустов кора была содрана. Хуоти с Микки тоже приезжали сюда за корой для дубления, за прутьями. Высадившись на берег, они нарезали по огромной охапке прутьев и погрузили в лодку. Потом со своего причала они перетащили прутья к изгороди.
Изгородь была сложена еще их дедом. Она настолько обветшала, что от починки было мало толку, но Хуоти все же решил поправить ее хотя бы в тех местах, где она совсем осела. Он разобрал прясло, вытащив из земли жерди, обрубил прогнившие концы и, заострив, вогнал опять в землю. Увлеченный своей работой, он не заметил, как к нему подошла Наталия.
– А ты и не ушел, – сказала она.
Хуоти оторопел.
– Не… – пробормотал он. – Я вернулся…
– Ну и хорошо, – тихо сказала Наталия. Она подумала, что Хуоти вернулся из-за нее.
С берега мимо них шли жена Хёкки-Хуотари и Иро. Наверно, ездили смотреть сети. Иро искоса взглянула на них и прошла мимо. А мать ее остановилась и, глядя, как Хуоти связывает прутьями жерди, сказала:
– Кто не сможет прут связать, тому девушку не взять.
И догнав дочь, что-то забубнила той. «За двумя погонишься…» – донеслось до Хуоти. Она произнесла и его имя.
Наталия стояла, потупившись.
– Мне пора, – сказала она, убирая выбившиеся из-под платка пряди черных волос. – Хилиппа хочет зарезать Хертту. Медведь вчера поранил ее…
– Насто говорила… – сказал Хуоти, с трудом выдавливая слова. – Ходили вчера за ягодами… видели… того… капрала.
– Видели? – испуганно переспросила Наталия.
– Кто-то его хворостом забросал… Кто бы это мог быть?
– А я всю прошлую ночь не могла заснуть, – вдруг перевела разговор Наталия. – Так было тоскливо…
И не договорив, она пошла.
Хуоти смотрел ей вслед. Наталия, оглянувшись, свернула за ограду. Хуоти поднял с земли прут и стал, улыбаясь, вязать его.
– Хуо-о-о-ти… – донесся пронзительно-звонкий голос. Кричала Насто. – Иди обе-е-едать…
Проходя через поле Хилиппы, Хуоти увидел Малахвиэнена на крыше риги. Хилиппа приводил ее в порядок. Ему помогали два солдата из экспедиционного отряда. А они с отцом свою часть весной разобрали. Сняли часть крыши и несколько верхних бревен…
Пообедав, Хуоти опять взял топор и отправился чинить изгородь. Ему хотелось побыть одному. За этой работой можно было размышлять о чем угодно. И о том, что Наталия не спала прошлой ночью. И об отце и Крикку-Карппе… докуда они уже успели добраться… И о ячмене… Когда его можно будет начинать жать? И о капрале, труп которого видели в лесу…
Было уже довольно поздно, когда Хуоти вернулся домой. Уже в сенях он услышал, что мать в избе говорит с какой-то женщиной, судя по голосу, с женой Хёкки-Хуотари. В последнее время соседка часто стала бывать у них. Ведь мать ожидала ребенка, и жена Хёкки-Хуотари помогала ей по дому. Обычно они говорили о своих женских делах. Но сейчас разговор шел о каких-то привидениях, о нечистой силе.
– …стал дергать дверь. Вышла я – никого, – рассказывала соседка.
– А-вой-вой, чего только не бывает, – заохала Доариэ. – И не страшно тебе было, а?
– Конечно, страшно, – призналась соседка.
– Хоть бы скорей ушли, – вздохнула, мать.
– Да не скажи, соседушка. Уж и ночью покоя не дают. И репу воруют.
– Хуоти, садись есть, – позвала мать. – Надо и нам, пожалуй, дверь в сенях закрывать на крюк.
– Медведь-то опять напугал скотину, – заговорила уже о другом Паро.
– Ох, не говори.
– Нам придется Иро послать пасти скот. А кто из вас пойдет? – она уголком глаза взглянула на Хуоти, уже сидевшего за столом. – Не Хуоти?
– У него нога болит, – сказала мать. – Придется пойти Микки.
Жена Хёкки-Хуотари посмотрела на Микки с таким видом, словно хотела сказать: «Да разве это пастух…» – и разговор на этом прервался.
Доариэ подошла к окну.
– Куда это они несутся? – воскликнула она, выглянув на улицу.
Мимо их дома куда-то в сторону реки торопливо шагали фельдфебель и два солдата.
– Уж не покойничка ли того пошли поглядеть? – высказала предположение жена Хёкки-Хуотари, тоже подойдя к окошку. – Говорят, ребятишки какого-то мертвеца нашли в лесу.
Хуоти положил ложку, встал из-за стола и вышел на улицу.
Он походил по берегу, проверил, в каком состоянии заготовленные для новой избы бревна. Потом вышел к прогону, постоял у изгороди, посмотрел, как стадо возвращается из лесу. Последними шли коровы Хёкки-Хуотари. Следом шагала Иро, подгоняя хворостинкой нетель, обещанную ей в приданое. Она хотела пройти мимо, сделав вид, что не заметила Хуоти.
– Что, не узнаешь?
Девушка ничего не сказала, но остановилась.
– За что ты сердишься?
Иро подошла ближе и вдруг тихо заплакала, прислонившись к изгороди.
– Что с тобой?
Иро не успела ответить, как к ним в сопровождении двух солдат подошел фельдфебель Остедт.
– После де-де-сяти хожде-де-ние по де-де-ревне воспрещено! – сердито предупредил он. – Патрульный может застрелить.
Хуоти, прихрамывая, пошел домой. Иро осталась стоять с финнами. О чем-то поговорив с ними, она тоже направилась к дому.
Весь следующий день Хуоти со страхом ждал, что фельдфебель вызовет его на допрос. Он чинил изгородь и ждал, что за ним придут. Но никто за ним не пришел…
Внезапное исчезновение мужиков из деревни, труп, обнаруженный в лесу, – все это не на шутку встревожило фельдфебеля. Он опасался, как бы скрывшиеся в лесах карелы не предприняли внезапное нападение на его гарнизон. Да и свои солдаты вызывали у Остедта недоверие: люди изголодались, живут в вечном страхе и способны на что угодно. Поди знай, кто прикончил капрала. Может, кто из своих? Настроение у парней такое, что на них полагаться нельзя.
А тут еще и из Финляндии, и с Беломорья приходят всякие слухи, вызывают среди солдат беспокойство, споры. Вон и «могилу героев» бросили копать.
Солдаты гарнизона вместо того, чтобы копать «могилу героев», нанялись в батраки к Хилиппе: надо же чем-то кормиться, «кашу из колючей проволоки» и ту уже не из чего стало готовить. А Хилиппа решил с их помощью поправить свою ригу.
– Так господа там, в Хельсинки, опять решили обзавестись императором, – рассуждал Рёнттю, обтесывая бревно. – Из Германии, говорят, выписывают его.
– Не успели от одного избавиться, уже другого на его место ищут, – усмехнулся другой солдат, немолодой, похожий на городского жителя. – Неужели мы боролись за это?
Он вогнал топор в бревно и стал рассказывать:
– Женка пишет в последнем письме… Какой-то немецкий солдат часы у нее украл.
– Она могла не только часов лишиться, – засмеялся Рёнттю. – Они теперь хозяйничают там.
– Надо отсюда выбираться, пока не поздно, – сказал его товарищ. – А то того и гляди, кокнут, как капрала. Мужички неспроста ушли в лес.
Пришла Наталия с большой корзиной и стала собирать щепки.
– Наталия! – послышался голос Хилиппы.
– Скорей бы он прирезал свою корову. Может, даст нам одну ногу от нее, – вздохнул Рёнттю.
Хилиппа точил ножи; он все-таки решил зарезать ободранную медведем корову. Наталия, оставив корзинку со щепками в избе, вынесла во двор ковш и ведро.
Но она не стала смотреть, как убивали корову. Хоть корова и чужая, все-таки ее было жалко. Ведь она, Наталия, столько раз доила Хертту. Только увидев, что корова лежит на земле, девушка подбежала и подставила ковш под струю крови, фонтаном бившей из раны.
Обычно Хилиппа, как и все в Пирттиярви, выпускал кровь на землю. Но финские солдаты просили его не губить такое добро. Наталия помешала кровь мутовкой, чтобы она не застыла.
– Идите сюда, – крикнул солдатам Хилиппа.
Вместе с Рёнттю и его товарищами к хлеву подошел фельдфебель и два солдата с лопатами в руках. Хилиппа отдал им ведро с дымившейся кровью.
– Ах, какие блинчики получатся! – заключил один из финнов. – Остается раздобыть сковородку побольше.
– Ведро не забудьте вернуть, – предупредил Хилиппа и стал свежевать корову.
К хлеву сбежались голодные собаки со всей деревни, но требуха на этот раз досталась не им. Хилиппа велел Наталии сходить к Доариэ и сказать, чтобы она, если хочет, пришла за потрохами.
Наталия ополоснула руки, поправила платок и побежала к соседям. Дома был один Микки, готовивший силки для птиц.
– А мама где?
– Ушла воровать картошку.
Когда картофельные клубни становились уже достаточно большими, можно было «воровать» их: осторожно разрыв землю под кустом, снимать с корней наиболее крупные.
Наталия пошла на огород Пульки-Поавилы. Хуоти чинил изгородь. Наталия издали крикнула ему: «Бог в помощь» – и подошла к Доариэ.
– Не забывает он людей в беде, – вздохнула Доариэ и, «своровав» еще несколько клубней, пошла вслед за Наталией.
«С чего это Хилиппа расщедрился? – гадал Хуоти. – Неспроста, видно».
А Доариэ ничего особенного в этом не видела. Все равно он отдал бы потроха собакам… Лучше уж помочь людям в беде.
Вечером Хилиппа зашел к ним. Хуоти чинил ботинки брата, Доариэ варила картофельный суп.
– И вкус-то совсем другой, когда суп не пустой, – сказал Хилиппа, поздоровавшись.
