Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)
Хуоти противно было идти выпрашивать соль в долг. По правде говоря, матери самой было неприятно отправлять сына к Хилиппе, но что поделаешь… Соль кончилась, а без соли какая уха?
Хуоти, робко приоткрыв тяжелую дверь, бочком вошел в избу Малахвиэненов.
Изба Хилиппы мало чем отличалась от других деревенских изб: вдоль стен тянулись широкие потрескавшиеся лавки, тесанные из толстых сосен; вверху, на такой высоте, чтобы взрослый мог достать рукой, был воронец, одним концом врубленный в стену, другим опиравшийся на край печи. На воронце стояла корзинка с шерстью, лежали недоконченное вязанье, оселки и другие хозяйственные предметы. И все-таки, войдя в избу Хилиппы, сразу можно было заметить, что в этой избе живут лучше, чем в других: две иконы, висевшие в левом переднем углу, были большего размера, чем в других домах, и края их украшала яркая позолота, а на лавке под ними стоял почти новый посеребренный самовар.
Жена Хилиппы сидела на лавке у окна и чесала шерсть. На ней была красная полосатая кофта. В отличие от других замужних женщин, она не носила дома ни сороки, ни головного платка. Волосы ее были собраны в тугой узел.
На полу перед печью сидел Ханнес и вырезал мячик из древесной губки.
– Ну, что скажешь? – спросила хозяйка, накладывая на щетки вперемешку белую и черную шерсть.
– Мама велела попросить соли в долг, – ответил Хуоти и невольно взглянул под потолок, где сушились финские хлебцы с дыркой.
– Соли? – переспросила хозяйка и продолжала неторопливо чесать шерсть. Ханнес тоже не прерывал своего занятия. Хуоти стоял у порога и переминался.
Дверь в горницу была полуоткрыта, и оттуда доносился разговор. Хозяин пил там кофе с каким-то незнакомым Хуоти мужчиной. Запах кофе Хуоти почувствовал сразу, как только переступил порог. В последние годы Хилиппа пил только кофе. Остальные члены семьи Малахвиэненов пили по-прежнему чай. У Хилиппы был маленький закопченный кофейник, в котором он сам готовил себе кофе. Из этого кофейника он сейчас и наливал кофе своему гостю, а тот что-то с жаром ему доказывал. Хуоти слышал только отдельные слова… Гость Хилиппы говорил о каком-то союзе, о братстве соплеменных народов, о чьем-то гнете. Хуоти не мог понять, о чем шла речь в горнице… Он стоял и рассматривал домотканый половик, которым был застелен пол в горнице, деревянную кровать, наполовину видневшуюся из-за двери. На стене горницы висели неторопливо тикающие старинные часы-ходики и большое, надтреснутое зеркало в потемневшей от времени раме. Когда-то рама была, видимо, желтого цвета…
Хозяйка прервала, наконец, свое занятие, взглянула хитрыми глазами сперва на Хуоти, потом на сына.
– Ханнес, – сказала она. – Надо бы дров напилить.
– Не пойду, – буркнул Ханнес, не отрываясь от своего дела.
– Хуоти пойдет с тобой. Пойдешь? – обратилась хозяйка к Хуоти. – Я тем временем схожу за солью.
Всякий раз, когда Хуоти приходил просить что-то в долг, жена Хилиппы находила ему какую-нибудь работу.
Распиливая с Ханнесом длинную березу, Хуоти спросил:
– Что за гость у вас?
– Финн какой-то, – ответил Ханнес. Он и сам не знал, что за человек у них. Немного погодя он добавил: – А мне он конфетку дал.
Расколов дрова, Хуоти и Ханнес стали носить их в избу.
Вскоре Хилиппа и его гость вышли из горницы. У финна на носу было пенсне, в наружном кармане суконного пиджака торчало вечное перо. Хуоти решил, что это и есть тот самый человек, который так странно кликал лодку, когда они с матерью были на рыбалке.
– Ну что, Хуоти? – спросил Хилиппа, попыхивая сигаретой, которой его только что угостил гость.
От грубого голоса хозяина Хуоти оробел еще больше.
– Соли в долг… – едва пролепетал он.
– А за муку еще не рассчитались, – проворчал Хилиппа, поглаживая свои длинные и прямые, как щетка, усы.
Хуоти молчал.
– А косача мне осенью принесешь? – спросил Хилиппа.
– Принесу.
– Дай ему соли, – велел Хилиппа жене. Потом спросил у Хуоти: – А бабка твоя дома?
– Дома. А тебе она на что? – вырвалось у Хуоти.
Гость Хилиппы посмотрел на Хуоти неодобрительным взглядом. Ему было странно слышать, что здесь, в Карелии, дети говорят со взрослыми как с равными себе, обращаясь на «ты».
– Магистр хотел поговорить с твоей бабушкой, – сказал Хилиппа, показав глазами на финна.
Хуоти ничего не ответил. Какое дело могло быть к бабушке у этого финна?
Из амбара вернулась хозяйка.
– Теперь у твоей мамы суп не будет бессолым, – сказала она, подав Хуоти берестяную чашечку, в которой было около фунта крупной, ржавой соли.
Хуоти побежал домой.
Бабушка лечила Микки, у которого на ягодице вскочил огромный чирей. Из-за этого чирья мальчик уже несколько дней не мог выйти на улицу поиграть со сверстниками. Микки лежал ничком на лавке без рубашки и со спущенными штанами. Бабушка сидела рядом, водила безымянным пальцем вокруг нарыва и читала заклинание.
– Мука, если чирей вскочит,
коли рана разболится…
Положив коробочку с солью на полку, Хуоти стал сбивчиво рассказывать бабушке о важном финне, который гостит у Малахвиэненов.
– Обещал зайти к нам…
Бабушка словно и не слышала, что он сказал. Она продолжала заговаривать:
Уходи, куда велю я,
Убирайся на болото…
Не расти и не плодись,
Сгинь скорей, совсем исчезни…
Хуоти выглянул в окошко.
– Идет! – крикнул он испуганно, увидев, что финн направляется к ним.
Микки подтянул штанишки и стал качать сплетенную из дранки зыбку, висевшую на перекинутой через воронец оглобле. В люльке спала Насто.
Окажись Пулька-Поавила дома, он бы узнал этого господина. И финн его тоже бы узнал… Войдя в избу, незнакомец снял шляпу и по финскому обычаю, не перекрестившись, сразу прошел в передний угол, где сидела бабушка.
– Пришел, как нехристь, не перекрестившись, – заворчала бабушка.
Хилиппа предупреждал своего гостя, что Мавра держится старых обычаев и с ней надо быть осторожней. Пытаясь сгладить невыгодное впечатление, которое он произвел на старую хозяйку, финн стал оправдываться:
– У нас другая вера, чем у вас, – заговорил он вкрадчиво. Разглядывая икону, он подумал про себя, что православный бог – это всего-навсего лишь намалеванный на деревянной доске идол и что в такого идола и верить не стоит. Вслух же он сказал, словно извиняясь: – У нас, видите ли, креститься не принято.
Потом гость рассказал, откуда он и зачем прибыл в Карелию, говорил о каком-то финляндском литературном обществе, а сам, поглаживая вечное перо, все время думал, с какого конца ему приступить к делу.
– Вы знали сына Архиппы Перттунена Михкали из Латваярви? – спросил он.
– Конечно, хорошо знала.
Бабушка оживилась и стала подобревшим голосом рассказывать, как она со своим покойным мужем заготовляла ягель в лесу поблизости от Латваярви и как однажды осенним утром в те же места пришел за ягелем Михкали с женой.
– Бывало, сидим в избушке, а он целый вечер рассказывает сказки и руны поет. Ох, было у Михкали что рассказать, и песни хорошие знал он, – вспоминала бабушка.
– Вы, наверно, тоже много песен и сказок сохранили в своей памяти? – спросил гость, придвигаясь ближе к Мавре.
– Где уж мне, бабке убогой, старушке дряхлой, – уклончиво ответила бабушка. – Пару плохоньких строчек, три коротеньких песни, шесть сказок скучных… Вот все, что я знаю, что я помню. Нечего мне сказывать, нечего в памяти хранить.
Финн достал из внутреннего кармана записную книжку в клеенчатом переплете. Он думал, что Мавра будет ему рассказывать все, что знает и помнит, но бабушку не так легко было уговорить. Она не отказывалась и не соглашалась. Она привыкла рассказывать сказки и предания вечером, в сумерки, когда все дневные дела сделаны.
– Кто ж это сказки среди бела дня рассказывает, – указала она, собираясь встать.
Гость снял пенсне.
– Ну хотя бы одну сказку, – попросил он. – Вашу сказку напечатают в книге. Люди прочитают ее. Я могу заплатить вам…
И он звякнул кошельком.
То ли деньги смягчили бабушку, то ли она просто решила уступить, но она начала рассказывать:
– Жили-были старик и старуха. Было у них три сына…
Финн нацепил пенсне и стал записывать.
– … А в пороге пенистом, меж скользкими камнями, лежала щука, – продолжала бабушка. – Ивана-пепельник вскочил ей на спину и…
Гость так увлекся, что стал тихонько насвистывать.
– Чего беса кличешь? – возмутилась бабушка.
Магистр не сразу понял, что случилось. Потом снял пенсне и растерянно пробормотал:
– Простите.
Но такое бабушка не могла простить.
– Греха не боится, беса зовет, – ворчала она, забираясь на печь.
Мать с невозмутимым видом, словно не замечая, что произошло, стояла перед печью, помешивая на шестке кашу, в которую бросила щепотку взятой в долг у Хилиппы соли.
VII
С улицы донесся звонкий смех. Хуоти выбежал на крыльцо.
По прогону веселой гурьбой шли деревенские мальчишки и девчонки, кто с корзинкой в руках, кто с лукошком под мышкой.
– Куда вы?
– За речку, по ягоды! – крикнула Иро, показывая лукошко. – Пойдем с нами.
Хуоти вернулся в избу.
– Я пойду за ягодами, – сказал он, надевая картуз.
– Хуоти, поди-ка сюда, – позвала его бабушка.
Хуоти залез на печь.
Бабушка с таинственным видом стала шептать ему на ухо.
– Запомнил? – спросила она, когда Хуоти спрыгнул с печи.
– Запомнил, – заверил ее Хуоти, надевая на пояс ремень с ножнами.
Выбежав на улицу, он торопливо пошагал к речке. За мостом свернул направо и по узкой коровьей тропе побежал к Вехкалампи. Неподалеку от ламбы он отыскал росшую на южном склоне березку высотой в человеческий рост и быстро наломал веник. Связывая веник, Хуоти удивлялся: «Зачем он бабушке?» Этого она не сказала. Хуоти знал только, что наломать этот веник должен мужчина и из лесу принести его должен мужчина, чтобы мягкие листья его пахли мужским духом. И вообще изготовление этого веника было делом таинственным и сложным. Его нельзя было ломать с любой березы, а непременно с такой, что растет на берегу одинокого лесного-озерка, между двумя елями, на полуденной стороне. И чтобы высотой она была в человеческий рост. И притом березку нельзя рубить, а надо ломать ветки так, чтобы ни один человек не видел и чтобы в это время пели птицы и солнце своими лучами освещало вершину березы. Домой его тоже нельзя нести, как обычный веник, а надо связать над тропкой за вершины две молодые березки и проползти под ними, как в воротца, с веником в левой руке.
Хуоти сделал все, как наказывала бабушка.
По небу торопливо плыли тучи, то и дело закрывая солнце. Ветер покачивал вершины деревьев. Лес глухо шумел. Хуоти остановился и стал прислушиваться. «Где-то здесь они должны быть…» – подумал он о ребятах, ушедших за ягодами.
Хуоти спустился в лощину. И тут же слева донесся крик:
– Чур, моя кочка, чур я…
Чуть в сторонке звонкий голос запел:
Пусть уж лучше в девках буду.
За богатого не выйду,
выйду за любимого,
с берега родимого.
Хуоти узнал голос Иро и стал подкрадываться к ней. Между березами мелькнуло ситцевое, в красный горошек, платье и две беленькие косички. Спрятавшись за густой елочкой, Хуоти вдруг рявкнул, подражая медведю, таким страшным голосом, что девчонка выронила лукошко, рассыпав половину ягод на землю.
– Лешак проклятый! – всхлипнула Иро, вся бледная от испуга, когда Хуоти подошел к ней.
Он стал помогать ей подбирать высыпавшиеся из лукошка ягоды, но Иро сердито крикнула на него:
– Уйди ты…
– Да не сердись… – сказал Хуоти, продолжая собирать чернику. Ягоды были уже мягкие, поблекшие: их тоже прихватило заморозком.
– Иро, а я тебя видел во сне, – сказал Хуоти.
Иро ничего не ответила.
Хуоти стал рассказывать, какой сон ему приснился.
– Будто катаемся мы с тобой на лодке. Ничего не говорим. Я гребу, а ты правишь.
Иро подобрала рассыпанные ягоды и вдруг, хлопнув Хуоти по спине, бросилась бежать к подружкам.
– А тебе меня не догнать… – крикнула она.
Хуоти возвращался из лесу вместе с ребятами. Перед мостом он отстал, спустился к речке и сделанным из бересты черпаком набрал воды в бутылку тут же у моста. По всем правилам за водой надо было идти за десять верст и набирать ее из пены шумящего порога при свете раннего утреннего солнца, черпнув пять раз по течению черпаком, приготовленным из коры той самой березы, с которой наломал веник. Но так как порога на таком расстоянии не было, Мавра решила провести бога и велела Хуоти набрать воды из речки, только так, чтобы никто не видел. Потому Хуоти и постарался юркнуть под мост, чтобы ребята не заметили.
Но когда он наливал воду в бутылочку, с дороги послышались голоса. Хуоти поднял голову. Со стороны леса к мосту шли какие-то незнакомые ему парни и девушки. «Гости», – решил он и спрятал бутылку в карман.
Приближавшаяся к мосту пестро разодетая молодежь шла в гости к родственникам. Ведь завтра – Ильин день, престольный праздник Пирттиярви. Среди гостей шел и бородатый старик, ведя за собой большого черного барана. На лбу у барана было белое пятнышко – священный знак. Когда парни прошли через мост и поднялись на косогор, некоторые из девушек разули лапти и спрятали их в кустах. На обратном пути они снова обуют их и домой пойдут в лаптях, а сейчас в гости надо было явиться в кожаных ботинках и в лучших своих нарядах.
Подходя к избе, Хуоти заметил прислоненные к сеням грабли и косовища. Значит, косари вернулись домой. Но в избе Хуоти застал только мать, которая, стоя босой ногой на голике, терла пол. Отец, сбросив кошель, сразу же поспешил на поле – посмотреть, как там ячмень после заморозков. А Иво тем временем, пока истопится баня, решил сходить поглядеть, кто из знакомых пришел в гости. А гости все шли – себя показать, людей посмотреть – из разных деревень: Латваярви, Кивиярви, Костамукша…
– Надо бы дров еще принести в баню, – сказала мать, продолжая мыть пол.
Хуоти взял топор и вышел во двор.
От дома Малахвиэненов короткими шажками, опираясь на клюку, шла бабушка Мавра с каким-то серым мешочком в руке. Она подошла к поленнице и, выбрав сосновое полено с длинным сучком, подала его Хуоти.
– Положишь в каменку! – велела она.
Хуоти недоумевал, зачем все это. Зачем-то он должен был принести веник, набрать воды из речки, а теперь снести в баню такое полено.
Отец вернулся с поля мрачный.
– Из такого зерна много хлеба не получишь, – сказал он жене, показывая на ладони принесенный с поля ячмень. Зерна были чахлые, плоские, невзрачные.
Мусти на дворе вдруг залился лаем. Доариэ бросилась к окну.
– Анни с мужем идут, а-вой-вой, – засуетилась она, торопливо опуская подол платья, подоткнутый под пояс для мытья пола.
Мусти, повизгивая, радостно вилял хвостом. Он еще не забыл Анни, которая после выхода замуж первый раз открывала скрипучую дверь родного дома. Шелковый платок Анни был опущен на плечи. На голове у ее мужа была вдавленная на макушке выгоревшая шляпа, а за плечом на палке болтался узелок. Он был сплавщик, известный тем, что не страшился спускаться по самым бурным порогам. Видимо, по этой причине он получил прозвище Хуму-Хуоти – Шальной Хуоти.
– Доченька моя родимая… – мать бросилась обнимать Анни и заплакала.
– Ну, что нового поведаешь, каких былей-небылей наговоришь? – спросил Пулька-Поавила у зятя.
– Да какие у нас новости. Вот медведь опять объявился. У нас нетель задрал. А у вас что новенького?
Поавила сгреб с подоконника прихваченные заморозком зерна и показал их зятю:
– Вот такие новости.
В избу вбежал Хуоти.
– Баня готова. Крещеные, париться!
– Ну-ка, скидывай с себя лишнее, – сказал Поавила зятю. Раздеваясь, он спросил: – Как там, на Верхнем Куйтти, сей год лосось берет на дорожку?
– Опять Юрки из Энонсу запер лососю путь на Верхнее Куйтти, – ответил зять, махнув рукой.
Юрки из Энонсу, о котором говорил зять Пульки-Поавилы, был самым богатым человеком во всей округе. По сравнению с ним даже Хилиппа Малахвиэнен был нищим. Еще дед Юрки Дмитрей считался сказочно богатым человеком. Элиас Лённрот, побывавший в 1835 году в Ухте, рассказывал о нем в одном из своих писем:
«Этот Дмитрей, несомненно, самый богатый крестьянин во всей волости Вуоккиниеми. Его состояние оценивается в 100 тысяч. Он дает деньги в рост под большие проценты, которые, говорят, доходят до 25—30. Началом или основой огромного богатства Дмитрея явилась торговля рыбой. Места, где он живет, исключительно богаты рыбой».
Однако в народе ходили слухи, объяснявшие происхождение этого состояния по-иному. В свое время Дмитрей тоже коробейничал, ездил за товаром в Петербург. Говорили, что будто бы однажды он пил со своим кредитором, а когда тот задремал, вытащил у него бумажник и скрылся. Вернулся в родные края и стал поживать на перешейке между Верхним и Средним Куйтти, уповая на то, что никому не придет в голову искать его здесь, в глухой тайге, за две тысячи верст от столицы. Так рассказывали злые языки. Только вполне возможно, что слухи эти были лишены основания, ибо Энонсу действительно расположено на исключительно рыбном месте. Озера Среднее и Верхнее Куйтти соединены короткой и узкой протокой, по которой только и может подниматься лосось из Среднего Куйтти в Верхнее. У самого Энонсу находится порог. Дмитрей поставил на этом пороге плотину и направил в свои мережи всех лососей, шедших в Верхнее Куйтти. С тех пор и началась вражда между богатыми хозяевами Энонсу и жителями всех деревень, раскиданных по берегам этого озера. Вражда тянулась уже чуть ли не сотню лет. Мужики, отправляясь за грузами в Кемь или проходя со сплавом, не раз ночами разрушали плотину, но хозяева Энонсу каждый раз ставили ее заново. В последний раз плотину разломали прошлым летом. Принимал участие в ее разрушении и зять Пульки-Поавилы. Так как многократные попытки уничтожить плотину ни к чему не привели, мужики отправили ходоков в Кемь с жалобой к самому исправнику. Пулька-Поавила слышал, что вскоре после этого в Энонсу приезжал исправник, но не знал, чем же дело кончилось.
Когда они пришли в баню, он спросил зятя:
– Ну и что же исправник?
– Да что он. Собака на своих не лает, – ответил зять, забираясь на полок. – Плотина опять стоит… Подбрось-ка пару!
Что-то бормоча под нос, Поавила стал плескать воду на камни. Хуму-Хуоти сразу пригнул голову.
Вернувшись из бани, зять благодарил хозяев:
– Да воздастся тому, кто баню истопил, кто воды наносил, кто пар поддавал.
Хозяйка, добавлявшая в самовар угли, ответила, как полагалось в таких случаях:
– Богу хвала, а гостю честь.
Бабушка пошла в баню, когда солнце уже закатывалось за лес. В левой руке у нее был веник, связанный Хуоти, а за пазухой бутылочка с водой, набранной возле мельничного моста. Хуоти с собой на этот раз она не взяла, сказав ему:
– Есть кому мою спинушку потереть, мои косточки попарить…
В бане Мавру поджидала дочь Хилиппы Малахвиэнена Евкениэ. Она пришла в баню Пульки-Поавилы незамеченная никем, и уже успела раздеться. Тело у Евкениэ было упитанное и крепкое, фигура на редкость стройная, но лицо – сплошь корявое от оспы. Она переболела оспой в тот же самый год, что и Ханнес. Лицом она и раньше не была особенно пригожа, а тут еще эти оспинки, испещрившие все щеки и даже кончик носа. Евкениэ очень страдала из-за этого. «Неужто я такая несчастливая, неужто такая некрасивая, что никому в жены не гожусь?..» – причитала она не раз ночью в своей горенке, прижимаясь заплаканным лицом к подушке. Еще больше тревожилась жена Хилиппы: Евкениэ была ее единственной дочерью. Она наряжала дочку по праздникам в шелка, обещала ей в приданое отдать лучшую корову, но женихов не находилось. Евкениэ шел уже двадцать шестой год, и мать, изболевшись за нее душой, упросила Мавру попарить дочь перед праздником. Может, удастся приворожить любовь. Мавра согласилась после того, как жена Хилиппы дала ей мешочек ржаной муки.
Раздевшись, Мавра сперва с сердитым видом потрясла Евкениэ, чтобы злые духи вышли из девушки, и лишь затем начала парить ее. Раз ударила спереди, другой сзади, в третий провела по спине, в четвертый коснулась грудей, и так пять раз подряд, бормоча все время свои заклинания.
Хуоти и Олексей подкрались к бане и, притаившись в темноте у стены, слушали, что там происходит.
До их слуха доносились лишь отрывки заклинаний:
Загорись огнем любовь,
приходи девичья радость,
сохранись девичья честь,
чтоб в мужской душе проснулось
то горячее желанье,
та тоска по сладкой ласке
по Евкениэ по милой…
– Жениха привораживает, – шепнул Олексей.
– Вот для чего бабушка велела веник нарвать! – прошептал Хуоти и тоже вытянул шею, стараясь достать до отдушины.
– Тише ты, – зашипел Олексей, прильнув ухом к стене.
Но из бани уже ничего не было слышно. Мавра кончила парить Евкениэ и вылила остатки воды из бутылочки ей на руки. Девушка умыла лицо, мысленно представляя себе, как завтра она расцветет, словно полевой цветок, и привлечет к себе сына Хёкки-Хуотари Ховатту, который ей давно нравился. Домой она пошла мимо поля, которое Ховатта весной вспахал под пар, нашла на пашне след его сапога и «оборотив» его, сказала про себя: «Пусть душа твоя обернется, как твой след».
Бабушка была уже на печи, когда Хуоти пришел домой.
– Шатается где-то по ночам, – заворчала бабушка. – И куда только мать смотрит.
– Да мы с Олексеем искали червей, – стал оправдываться Хуоти.
– Иди ложись, – велела мать.
Хуоти лег на разостланные в сенях осиновые и ивовые листья, подложив под голову связку свежих веников. С улицы сквозь дверь в сени вползал сумрак предосеннего вечера, и в сгущавшейся темноте глаза Хуоти сами собой сомкнулись.
Солнце еще не успело взойти над лесом, как из низких труб над избами поднялся густой дым и по деревне запахло праздничными пирогами. Доариэ и Анни тоже встали раньше обычного и первым делом принесли ушат воды из деревенского колодца, вода в котором была словно родниковая, холодная и прозрачная. Вернувшись, мать разбудила Хуоти:
– Чей-то черный баран забрался на репище Хёкки-Хуотари. Сбегай, скажи им.
Хуоти вскочил и натянул те же залатанные серые штаны, что носил по будням – других, праздничных, у него не было.
Паро вынимала из печи калитки, когда Хуоти вошел в избу.
– Рановато жених-то пожаловал, – пошутила хозяйка, подавая горячие калитки на стол Иро, которая мазала их помазком, сделанным из перьев рябчика.
Хуоти покраснел. Щеки Иро тоже залились румянцем. А, может, просто зарумянились от жара, что шел от горячих калиток.
– Дай Хуоти отведать горяченьких, а то гляди, унесет у тебя удачу на женихов, – велела мать Иро.
Иро подала Хуоти поджаристую пшенную калитку и шепнула:
– Леший!
– Спасибо, – улыбнулся Хуоти.
– На здоровье, – ответила хозяйка.
Доедая калитку, Хуоти вспомнил, зачем пришел.
– У вас баран на репище.
– Баран? – всполошилась хозяйка. – Олексей, сходи прогони, – велела она сыну.
Олексей у окна рассматривал картинки в старинной, пожелтевшей библии, которую принесла из старообрядческого скита тетя Окку. Она пришла на Ильин день в родной дом и сейчас сидела в черном платке рядом с Олексеем, разъясняя ему, что изображено на картинках.
– Ух! – Хуоти даже вздрогнул, взглянув на картинку, о которой рассказывала тетя Окку.
Картинка изображала ад. Рогатый, со сверкающими глазами, с копытами на ногах черт ворошил кочергой огонь, в красном пламени которого корчились грешники.
– Ну идите же скорей, выгоните барана, – торопила Паро.
Возвращаясь рано утром с колодца, Доариэ видела на репище того самого барана, которого вели с собой вчера шедшие в деревню гости. Кузьма Ахонен, известный латваярвский знахарь, целый год откармливал этого барана, чтобы зарезать на Ильин день. На склоне кладбищенской горы с незапамятных времен в Ильин день совершалось жертвоприношение. Черного, с белой отметиной на лбу барана приводили по очереди из разных деревень.
Когда Хуоти и Олексей прибежали на огород, никакого барана там уже не было. Они побежали на кладбищенскую гору.
Баран уже варился в большом котле. Хёкка-Хуотари сидел на корточках и подкладывал дрова в огонь. В качестве жреца выступал ключник и звонарь пирттиярвской часовни Срамппа-Самппа, чуть прихрамывающий сухонький старичок, у которого, что ни лето, обязательно медведь задирал либо корову, либо какую другую скотину. Он стоял у костра, обвязанный длинным, запачканным в крови полотенцем, и варил зарезанного барана. Вокруг толпилось много народу, главным образом мужики и мальчишки. Женщины стояли поодаль, так как они не имели права участвовать в священном обряде. Некоторые из мужиков расположились на травке и вели неторопливую беседу о земных делах.
– Слушай, вот ты бывалый таежник, знаешь, наверно… Как же медведи в лесу находят друг дружку, когда у них настает пора случки? – спросил Пулька-Поавила у Крикку-Карппы, который стоял, прислонившись спиной к обветшалой ограде кладбища и выпятив грудь с медной бляхой.
– М-да… – Крикку-Карппа усмехнулся, поглаживая клинышек седеющей бородки.
– Чего только бог не напридумает. И это дело он устраивает, – отозвался от костра Хёкка-Хуотари, краем уха услышавший вопрос Пульки-Поавилы.
Вода в котле клокотала и клубилась паром. От запаха вареного мяса у многих уже текли слюнки.
– А почему в Ильин день едят барана? – спросил Хуоти у отца.
– Надо задобрить лесного владыку, чтобы медведь не трогал скотину, – объяснил отец. – Сварилось? – крикнул он, увидев, что Срамппа-Самппа кончиком ножа пробует мясо.
– Успеешь. Поп еще не скоро придет, – ответил Срамппа-Самппа, причмокивая губами.
Поп из Латваярви обещал прийти на Ильин день в Пирттиярви и совершить в часовне богослужение. С пришедшими в деревню гостями он сообщил об этом. Жертвоприношение барана надо было закончить до появления попа. Поп не должен знать о нем.
Срамппа-Самппа опять попробовал, не готово ли мясо.
– Да оно же готово, – заметил кто-то из молодых парней, пришедших сюда не столько ради служения владыке лесов, сколько ради самой баранины.
Срамппа-Самппа вытащил мясо на широкую доску и, отрезая каждому из присутствующих мужчин кусочек мяса, стал хриплым голосом уговаривать лесного бога:
– Святой Илья, бог скотины, покровитель пастухов, молодых омолоди, стариков укрепи, убереги стадо, чтобы в болоте не завязло, в медвежьи лапы не попало…
Обнажив головы и перекрестившись, мужики взяли по кусочку мяса и принялись за еду. Бабы смотрели издали, сложив руки на груди.
Срамппа-Самппа дал Хуоти кусочек мяса и велел ему бежать в часовню звонить в колокола. Пирттиярвский звонарь был уже старым и дряхлым, в груди у него сидела какая-то хворь и на него то и дело нападал кашель. У него не хватало иной раз сил даже подняться на колокольню. Хуоти и раньше приходилось звонить за него, и сейчас он с радостью побежал выполнять просьбу старика.
На склоне кладбищенской горы продолжался обряд задабривания владыки леса. Вскоре от барана осталась лишь кучка костей. Шкуру забрал владелец барана Кузьма Ахонен, Срамппа-Самппа снял с пояса полотенце, завернул в него кости и швырнул их на кладбище под ель, сердито крикнув:
– Вот и тебе, чтобы ты не голодал и скотину не пугал…
Участники жертвоприношения уже начали расходиться по домам, когда от часовни донеслись глухие, размеренные удары колокола – бум… бум… бум…
Деревенская часовенка выглядела почти новой. Ее построили лет десять назад. Это была третья по счету часовня в Пирттиярви. Первую сожгли враги, пришедшие из-за водораздела. О ней в народе хранилось предание. Однажды во время «воровских войн» в Ильин день на деревню неожиданно напали враги и подожгли часовню, хотя в ней было полно молящихся. Несколько деревенских девушек в это время направлялись на игрище. Чтобы не попасть в полон, они бросились в залив и утонули. В память об этом трагическом событии на деревенском кладбище поставили грубо вытесанный каменный крест, теперь весь замшелый. Вторая часовня сохранилась, но давно уже пришла в ветхость. Когда она была еще более или менее крепкой, старый Петри купил ее у деревенской общины за три рубля двадцать копеек и устроил в ней сеновал. Но теперь она не годилась даже для этой земной цели.
Бум… бум… бум…
На часовне было два колокола, большой и маленький. Сперва Хуоти звонил в большой колокол, тяжелый густой звон которого в тихую погоду был слышен далеко за заливом. В маленький колокол Хуоти начал бить только когда на прогоне появились поп и дьякон. Чем ближе подходил священник, тем чаще бил Хуоти в маленький колокол, время от времени дергал и за веревку, привязанную к языку большого колокола.
Тринь-трань, тринь-трань, бум…
Хуоти перестал звонить, когда священник с дьяконом вошли в часовню. Спустившись вниз, он встал возле двери рядом с Срамппой-Самппой. Звонарь держал в руке тарелку, в которую Хилиппа и еще кто-то из зажиточных крестьян положили несколько копеек.
На стене часовни висело в ряд больше десятка икон. С потолка свисала стеклянная люстра, пожертвованная для часовни Хилиппой. Ну и двуличный этот Хилиппа! Сам все свои дела делает в Каяни и дичь обычно возит туда, только изредка ездит за покупками в Кемь. Из Каяни выписал газету «Кайнуун Саномат», которую читает по складам. Младшего сына православный священник окрестил Иваном, а дома его стали звать Ханнесом. По всему видно, что Хилиппу привлекает Финляндия.
Но сам Хилиппа все же считал себя православным и в честь трехсотлетия дома Романовых купил эту люстру, которая теперь висела в часовне.
На амвоне стоял облаченный в парчовую рясу с широкими рукавами отец Гавриил, или поп Кавро, как его звали в приходе, и, повернувшись спиной к молящимся, вещал на церковнославянском языке что-то о чудесах Ильи-пророка.
Хуоти слушал внимательно, но почти ничего не понимал. Взрослые тоже не понимали проповеди, которую священник читал на незнакомом им языке и к тому же хриплым голосом. Поэтому большинство людей собралось в избе Хёкки-Хуотари послушать проповедь староверки Окку, а в часовне молящихся было мало. Поп повернулся к своим слушателям и Поднял над головой толстую книгу в кожаном переплете. «Неужели и в ней есть эта картинка?» – мелькнуло у Хуоти, и он даже содрогнулся, вспомнив увиденное утром красочное изображение ада.
Обед стоял на столе, когда Хуоти пришел домой. Вкусно пахли свежие калитки и лепешки. Они были испечены из муки, которую получила бабушка за свою ворожбу. Не будь этой муки, на столе Пульки-Поавилы в этот Ильин день вряд ли появились бы калитки и лепешки. Хуоти сел в конце стола, рядом с матерью. На другом конце, у окна, сидел отец, напротив него – зять. Через стол было перекинуто полотенце, оба конца которого были вышиты красными нитками. Зять то и дело вытирал о полотенце сальные руки. А Хуоти свои пальцы просто облизывал.
Дверь тихо скрипнула. В избу вошла девочка.
– Хлеб-соль, – сказала она дрожащим голосом и осталась выжидающе стоять у порога.
Хуоти взглянул на девочку и тут же опустил голову, словно стыдясь чего-то. На душе вдруг стало нехорошо…
