Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)
НА ПЕРЕКРЕСТНЫХ ВОЛНАХ
IЗатишье, установившееся в Пирттиярви с наступлением распутицы, продолжалось недолго. Как только вскрылись реки и озера освободились ото льда, через Пирттиярви началось оживленное движение белофиннов: одни шли из Финляндии, другие возвращались в Финляндию. В самой деревне появился белофинский гарнизон, и над школой, где жили солдаты, развевался белый флаг с синим крестом. Такие же гарнизоны были расположены во многих деревнях. Главные силы экспедиционного отряда находились в Ухте.
Вскоре из приграничных деревень стали приходить тревожные вести. В Венехъярви белофинны арестовали Еххими Витсаниеми, увели с собой в Ухту и там расстреляли. Того самого Еххими, который устанавливал в деревне власть бедноты… От Крикку-Карппы – он не забывал о своих обязанностях лесника и поэтому бывал в соседних деревнях – в Пирттиярви узнали о страшном событии, происшедшем в Кивиярви.
В Кивиярви у зятя Хилиппы Онтто жил бежавший из Финляндии красногвардеец. После поражения революции многие из участников восстания, спасаясь от террора, бежали из Финляндии. Некоторым удалось найти прибежище в лесах беломорской Карелии.
В Кивиярви тогда еще не было белофинского гарнизона. Но в соседней деревне были белые. Кто-то донес на Онтто. Один из белофиннов отправился в Кивиярви выяснить, что за финн там скрывается.
– …и вдруг на пороге появился руочи. «Руки вверх!» – говорит… Онтто как раз поле пахал… – рассказывал Крикку-Карппа. – Евкениэ побежала за Онтто. Тот бросился домой, прибежал, схватил безмен и запустил в руочи безменом. Да промахнулся…
– Жаль, – заметил Поавила.
– Онтто с постояльцем скрылись в лесу. Хоронились они в одной сторожке. Но руочи однажды ночью пришли, взяли их и обоих расстреляли.
– Обоих?
– Да. Онтто тоже.
– А еще соплеменниками называются.
– Кто-то из деревенских указал им дорогу к той сторожке. Только кто, Евкениэ не знает.
– Да, и в лесу не укроешься, – нахмурился Поавила. – И соседям нельзя доверять. Дожили. – Помолчав, он снова заговорил: – И чего они там, в Кеми, канитель тянут? Теппана тоже: ушел – и с концам. Как в воду канул…
Тут их разговор оборвался: на пороге появился финский фельдфебель, долговязый парень лет двадцати с несоразмерно маленькой головой на длинной шее. Хуоти слышал, что солдаты называли его Остедтом. Фельдфебель был из финских шведов.
Остедт держал в руках солдатский котелок.
– Не найдется ли у вас м-м-молока? – заикаясь, обратился он к Доариэ.
– Корова не доит, – буркнула Доариэ и, схватив веник, начала подметать пол.
Поавила удивленно взглянул на жену. Он никогда не слышал, чтобы Доариэ говорила таким грубым тоном.
– Да-д-д-д-да я заплачу, – сказал фельдфебель.
– Своим детям не хватает, – не поднимая головы, ответила Доариэ. – Иди к Оксениэ, у них коров много…
– Благодарю, – язвительно сказал Остедт и направился к двери. На пороге он остановился и, обернувшись к мужикам, обратился к ним подчеркнуто официально: – В школе будет собрание. П-п-приходите.
– Жди, придем, – буркнул ему вслед Поавила.
– Молока им еще… – ворчала Доариэ, сердито выметая сор к порогу, за которым только что исчез фельдфебель. – Весной все сено забрали, а теперь…
Пулька-Поавила и Крикку-Карппа не пошли на собрание. Зато Хилиппа, который после появления в деревне белофинского гарнизона вновь загорелся идеей освобождения Карелии, пришел одним из первых. На собрании речь шла о создании в деревне местного отряда шюцкора. Увидев Хуоти, Хилиппа стал уговаривать его:
– Чего ты боишься? Ты же молодой. Вступай. Дадут тебе шапку, как у Ханнеса, винтовку. Хоть на охоту ходи…
Хилиппа раньше всегда разговаривал с Хуоти с какой-то издевкой, грубо. А тут ишь как сладко запел! Хуоти ничего не ответил, только искоса взглянул на Хилиппу и пошел к другим парням.
Ханнес тоже начал его уговаривать:
– Давай, Хуоти, вступим.
– Вступай, коли есть охота. Кто тебе мешает? – ответил Хуоти и отвернулся.
В углу классной комнаты несколько солдат экспедиции играли в карты. Ханнес подошел к ним и стал наблюдать за игрой.
– Как зовут вон ту красотку? – спросил у него молодой капрал, показав на Наталию, которая вместе с другими девушками пришла из любопытства в школу и робко жалась к дверям.
– Наталия, – ответил Ханнес и что-то шепнул капралу на ухо.
– Сун флирум, сун флирум, – запел капрал и, бросив окурок на пол, ударил картой по столу. – Была дамочка ваша – будет наша!
– А мы вам в пику дадим, в пику.
– А ту беленькую? – спросил капрал у Ханнеса.
– Иро, – ответил Ханнес, но ничего не добавил.
Из учительской, где теперь жил Остедт, послышались звуки граммофона. Хуоти вспомнил, как он мальчишкой бегал вместе с другими ребятами слушать игру этого удивительного ящика с трубой, который учитель привез с собой из Архангельска. Но теперь он не мог слушать, как играет граммофон, и направился к выходу. Проходя мимо Иро, он легонько дернул ее за рукав. Но Иро не пошла за ним. Уже выйдя на улицу, Хуоти услышал, как финны начали приставать к девушкам, уговаривая их остаться с ними на танцы. Девушки прыскали, потом стали разбегаться.
– Хуоти, подожди.
Услышав голос Иро, Хуоти остановился.
Мимо пробежала Наталия. Она как-то странно посмотрела на Хуоти и пошла одна мимо часовни к дому Хилиппы.
Иро и Хуоти шли медленно, иногда касаясь друг друга локтями, и тогда Иро искоса поглядывала на Хуоти и улыбалась. У избы Иро они остановились и долго стояли возле стены, взявшись за руки. Хуоти рассказывал, как убили Онтто.
– Фу, теперь всю ночь не буду спать, – сказала Иро, передернув плечами.
Солнце уже садилось, но в избе Хёкки-Хуотари еще не спали. Паро видела, что дочь с кем-то стоит у стены. Она почему-то решила, что Иро любезничает с каким-нибудь финном из экспедиции, и сердито крикнула в окно, чтобы Иро немедленно шла спать.
– Сейчас! – оглянулась Иро на окно. Потом крепко сжала руку Хуоти и, потупившись, прошептала: – Я оставлю дверь открытой…
Иро шмыгнула в сени и громко закрыла двери на крюк. Потом осторожно подняла его. Хуоти все слышал, и какой-то незнакомый до сих пор трепет охватил его. Во власти этого странного чувства он без цели побрел куда-то. Пурпурно-красное солнце уже наполовину скрылось за кромкой леса, его отсвет горел багрянцем на глади озера. Хуоти долго стоял на крутом берегу, прислонившись к прогнившей изгороди, и любовался тихо переливающимся озером. На озере не было ни одной лодки, и вокруг стояла глубокая тишина, изредка нарушаемая осторожным позвякиванием колокольчика, доносившимся с загонов, где ночевали коровы. Даже не верилось, что в деревне враги. Наконец, очнувшись от раздумий, Хуоти, озираясь, пошел к избе Хёкки-Хуотари. В пьексах с мягкой подошвой он ступал неслышно, словно в носках. Подкрался к сеням и, тихо открыв дверь, затаил дыхание. Убедившись, что в избе спят, на цыпочках подкрался к горенке и осторожно приоткрыл дверь. В нос ударил острый запах соленой рыбы, развешенных под потолком сетей и затхлой одежды. На маленьком окошке стоял горшок с каким-то цветком. На спинке стула рядом с низкой деревянной кроватью висело платье Иро. Сама она лежала в постели. Увидев Хуоти, Иро спрятала голову под одеяло. Хуоти присел на край кровати и потянул за одеяло, но Иро крепко держала его. Она еще некоторое время лежала, накрывшись с головой, потом, наконец, выглянула из-под одеяла.
– Фу, чуть не задохнулась, – прерывисто дыша, сказала она.
Хуоти как завороженный смотрел на обнаженные плечи Иро, по которым рассыпались ее светлые волосы, на ее лицо с ямочками на щеках… В мягком полумраке горенки Иро казалась такой красивой…
– Хуоти, – услышал он, словно сквозь сон, ее томный шепот.
– Что?
– Что, что… – передразнила Иро и вдруг, обняв его, притянула к себе и прильнула к его губам долгим поцелуем. Она горячо целовала его, иногда откидывая спадающие на глаза волосы и приговаривая: «Леший ты мой милый! Кабы всегда было так хорошо!» – и снова ее руки обвивались вокруг его шеи, горячие влажные губы смыкались с его губами и странное возбуждение горячей волной передавалось через них от сердца к сердцу…
Они даже не заметили, как в горенке стало совсем светло.
– Неужели уже утро? – испугался Хуоти и, услышав движение в избе, быстро вскочил.
Иро лихорадочно схватила его за руку.
– Твоя мама может войти, – шепнул он, высвободив руку.
У дверей он оглянулся. Иро с какой-то печалью смотрела на него. Хуоти показалось даже, что она вот-вот расплачется… Но Иро вдруг натянула одеяло на лицо.
Едва Хуоти успел выскользнуть из горенки, как дверь избы открылась, и мать Иро вышла с подойником в руке. К счастью, в сенях было темно, и Хуоти успел присесть за кадку с водой.
– Опять забыла запереть дверь, – ворчала мать на Иро, направляясь в хлев. – Всякие разбойники по деревне шатаются.
Как только скрипнула дверь хлева, Хуоти выскочил на улицу и окольным путем пробрался к дому.
Весь следующий день Хуоти искал встречи с Иро, но она не показывалась. Поздно вечером он прокрался под окошко ее горенки и несколько раз осторожно постучал в стекло, но ответа не последовало.
Подошло воскресенье. Хуоти сидел за обедом и поглядывал в окно. Вдруг, к немалому изумлению родителей, он выскочил из-за стола и сломя голову ринулся куда-то.
Нет, он не ошибся! Выбежав на крыльцо, Хуоти застыл, как вкопанный: Иро под руку с Ханнесом шла куда-то в сторону леса. Хуоти смотрел и не верил своим глазам.
В избу он вернулся с убитым видом.
– Что с тобой? – перепугалась мать.
– Ничего, – еле выдавил Хуоти и, схватив картуз, снова выскочил на улицу.
Возле старого амбара Крикку-Карппы ему навстречу попались Ханнес и Иро. Оказалось, они ходили к Карппе за сверлом, которое тот брал у Хилиппы и забыл вернуть.
– Ты куда это несешься? – спросил Ханнес у Хуоти.
Иро стояла возле Ханнеса, не поднимая глаз от земли.
– А тебе не все равно, – буркнул Хуоти и пошел дальше.
Хуоти не заметил, как перешел через ручеек, протекавший в конце прогона, и вышел на крутой берег мельничной речки. Он спустился к мосту, постоял, посмотрел с моста в воду, где виднелись коряги, а потом, не разбирая дороги, прямо по лесу побрел по направлению к дороге, что вела на погост. Что же он сделал Иро такое, что она рассердилась на него? Даже не взглянула… Из-за чего она так обиделась? Почему-то чуть не заплакала и закрылась одеялом. Почему? Наверное, целый час Хуоти бродил по лесу, ломая над этим голову. Почки на березах уже распустились, молодые елочки за год выросли на целый вершок, под ногами пружинил мягкий мох, белел ягель, зеленел брусничник, местами виднелись подснежники, щебетали птички, сновавшие вокруг своих гнезд, издали доносилось кукование кукушки. Ярко светило солнце. Вся природа благоухала по-весеннему. Только сердце Хуоти не знало покоя. Где-то совсем рядом журчала мельничная речка. На берегу ее высилась огромная ель, на верхушке которой чернело что-то круглое: то ли гнездо ворона, то ли просто ветви так переплелись. Хуоти давно заметил эту ель: она хорошо была видна с дороги, которая вела на погост. И теперь, оказавшись поблизости от нее, он решил подойти и посмотреть, что это там чернеет. До ели он не дошел. В нескольких шагах от нее, под большой сосной, лежал погрузившийся в мох труп человека. Хуоти вздрогнул и остановился. Ноги вдруг одеревенели, кровь, казалось, застыла в жилах. Все мысли об Иро моментально вылетели из головы. Он сразу узнал убитого по гимнастерке со стоячим воротничком, побуревшей от талого снега и крови. Это был учитель.
Не в силах тронуться с места, Хуоти долго стоял и смотрел на обезображенное лицо Степана Николаевича. Потом он увидел воткнутый в ствол сосны финский нож. Им что-то пригвоздили к дереву. Вглядевшись, Хуоти увидел под острием какую-то бумажку. Он заставил себя протянуть руку и снять с ножа бумажку. «Предъявитель сего прапорщик С. Н. Попов является членом солдатского комитета 428 Выборгского полка…» Хуоти сдернул с головы картуз, постоял еще немного, потом быстро пошагал к деревне.
С дерева на дерево с веселым щебетом перепархивали птички. Неподалеку слышалось многоголосое звяканье колокольчиков возвращавшегося из лесу стада. Но Хуоти ничего не слышал, ничего не видел. Перед глазами стоял учитель. Вот он сидит в лодке возле острова с удочкой в руках. Вот он стоит во время урока у классной доски…
– Помогите! – раздался вдруг истошный женский крик.
Хуоти очнулся от раздумий. Голос показался ему знакомым. Не разбирая дороги, он бросился бежать в ту сторону, откуда донесся крик. Ветки били по лицу, носки пьекс цеплялись за сучья. Крик больше не повторился. Где-то совсем рядом послышалось пыхтение, сдавленный стон.
– Чего ты орешь, как поповская скотница? – прохрипел мужской голос по-фински.
Уже из-за деревьев Хуоти увидел Наталию, которая отчаянно боролась, пытаясь вырваться из рук какого-то солдата экспедиции. Солдат успел уже повалить ее и, зажимая одной рукой рот девушки, другой срывал с нее платье. Хуоти на бегу схватил большой угловатый камень и, не помня себя от охватившего гнева, с размаху опустил его на голову солдата. Белофинн дернулся и откинулся навзничь. Хуоти узнал в нем того самого молодого капрала, который играл в карты и расспрашивал Ханнеса о девушках.
Наталия, бледная и дрожащая, переводила непонимающий взгляд то на Хуоти, то на капрала.
– Что ты наделал? – насилу прошептала она сдавленным от ужаса голосом.
Только теперь до сознания Хуоти дошло, что он натворил. Ему стало страшно. Все произошло так неожиданно… Он схватил Наталию за руку.
– Уйдем.
Они долго шли молча. Наталия все еще тяжело дышала, машинально поправляла помятое платье.
– Пошла встречать коров, а он за мной, – заговорила она наконец.
Хуоти остановился.
– Учителя убили, – тихо сказал он дрогнувшим голосом.
– Где?
– Там, у реки. И язык отрезали.
– Ой-ой! Бедная Анни! Она и так все глаза выплакала.
И они молча стали спускаться с косогора. На прогоне они уже издали увидели двух финнов, шедших им навстречу.
– Почему де-де-вушка такая печальная? – спросил Остедт.
Наталия молча отвернулась и стегнула хворостиной чью-то отставшую корову. Когда белофинны отошли, она схватила Хуоти за руку.
– Ты боишься? – спросила она, заглядывая ему в лицо. – Ты весь побелел.
Хуоти перевел дыхание.
– Только бы не узнали, – тихо сказал он.
Возле амбара Крикку-Карппы они остановились, увидев Микки, который стоял на лестнице, приставленной к стене амбара, и что-то засовывал под стреху.
– Ханнес сшиб камнем, – пожаловался Микки, чуть не плача. – Один птенчик разбился…
Оказалось, Ханнес сшиб камнем воробьиное гнездо. Сам он стоял за углом амбара с папироской в зубах и, ухмыляясь, следил за Микки.
– Что тебе воробьи-то сделали? – спросил Хуоти у Ханнеса.
– Ну как, вышло? – кивнул Ханнес на Наталию и противно захихикал.
Хуоти рванулся к нему, но Наталия удержала его за рукав.
На перекрестке прогона они расстались. Наталия погнала скот Хилиппы к дому Малахвиэненов, а Хуоти пошел к жене учителя.
На следующий день белофинны хватились капрала и стали ходить по домам, расспрашивая жителей деревни, не видел ли кто капрала Мёнккёнена.
– Не пошел ли он удить рыбу на Калмолампи? – высказала предположение жена Хёкки-Хуотари.
Верстах в трех от деревни к северо-востоку было лесное озерко, прозванное кем-то «озером смерти». Вода в нем была черная-черная, глубины его никто не мерил, но все считали, что оно бездонное. Озерко кишмя-кишело рыбой, но ловить ее боялись. Говорили, будто бы дед старого Петри в свое время пошел туда на рыбалку и пропал, как в воду канул. С тех пор в деревне и жила вера, что Калмолампи поглотит каждого, кто осмелится закинуть удочку в его черную воду.
– Окунь там хорошо ловится, – стала нахваливать Паро, искоса поглядывая на белофиннов.
У Хёкки-Хуотари даже глаза округлились от удивления. Он что-то хотел сказать, но жена опередила его:
– Шел бы ты лучше пахать.
Иро тоже хотела заговорить с финнами, но, заметив сердитый взгляд матери, потупилась и сидела молча. Когда солдаты ушли, Паро обрушилась на дочь.
– Я тебе все волосы повыдеру, если увижу с этими бандитами! Ишь какая мамзель нашлась… Хуоти ей, видите ли, не пара… Все к Ханнесу липнет. Чего нюни распустила? Ну, живо, вымой посуду!
Побывали белофинны и у Хилиппы.
– А не подался ли он домой, как и Паюнен? – предположил Хилиппа.
На прошлой неделе солдат Паюнен самовольно ушел в Финляндию и обратно в гарнизон до сих пор не вернулся. Все полагали, что он вообще вряд ли вернется.
– Вполне возможно, – согласились с Хилиппой белофинны и прекратили поиски своего капрала. Все они рвались домой. Война в Финляндии уже давно кончилась, крестьян, служивших в белой армии, отпустили по домам – начинались полевые работы. А им все еще приходится торчать в этой глухой деревушке, где и есть-то нечего. Чего ради, спрашивается?
В скорбном молчании проводили жители деревни Степана Николаевича в последний путь. Сердца собравшихся возле его могилы близких и знакомых переполнял молчаливый гнев. Даже Анни плакала беззвучно. Это мрачное молчание было грознее всяких слов, ибо таилась в нем такая скорбь и такая ненависть, какой старое деревенское кладбище никогда не видело. Тяжелая тишина, установившаяся в деревне после похорон учителя, царила все лето. В деревне разговаривали шепотом. Только на дальних лесных покосах мужики давали волю своим чувствам.
– В субботу ездил с неводом. Опять ничего не попалось, – сетовал Крикку-Карппа в лесной избушке, где собрались косари, сообща заготовлявшие сено для коровенки жены покойного учителя. – Даже рыба в Пирттиярви пропала.
– Еще бы ей не пропасть, – пробурчал Поавила. – Глушат ее гранатами… Самим жрать нечего, а туда же, воевать…
И каждый раз, собравшись вместе, мужики приходили к одному выводу – как только начнутся темные ночи, надо будет подаваться на Мурманку.
– Надо бы всем миром такое решение принять, чтобы попросить помощь из Кеми, – размышлял Поавила.
– На моих ногах до Мурманки не доберешься, – сетовал Хёкка-Хуотари. – Такая все ломота…
Пока мужики были на покосе, белофинны отправили Доариэ и Паро на лодке за продовольствием и снаряжением, доставленным из Финляндии для экспедиции. На перевозе в лодку погрузили несколько мешков овсянки, какой-то фанерный ящик, бочку, от которой шел противный запах, и пулемет. В лодку сел также знакомый Доариэ «летописец» экспедиции и какой-то мужчина средних лет с ухоженной темной бородкой.
– Писатель, – шепнула Паро. Она вспомнила, что этот самый господин еще до войны проезжал через их деревню на оленьей упряжке, направляясь в Ухту.
Лодка тронулась. Паро правила, Доариэ гребла. Господа сидели на мешках с крупой.
– Как поживаете, сестрички? – спросил по-карельски писатель.
– Так и живем день за днем, а глядишь – неделя пролетела, – быстро ответила Паро и, зажав под мышкой кормовое весло, потуже затянула концы платка.
– Карелы за словом в карман не лезут, – заметил писатель.
– Я-то их знаю. – Магистр исподлобья взглянул на Паро, вспомнив, как эта женщина задрала перед ним подол.
– А что нам не жить, когда лодка полна хлеба, – продолжала Паро.
Ей вдруг пришла в голову озорная мысль.
Паро хорошо знала свой причал. Ей ли не знать, если она вот уже лет двадцать пять пристает к берегу у этой склонившейся над озером березы, то возвращаясь из леса, то с рыбалки. И не было случая, чтобы лодка у нее налетела на камень, скрытый под водой чуть правее от причала. Камень этот был коварный и наскочить на него легко. А что если… Место неглубокое, не утонешь… И Паро направила нагруженную до краев лодку прямо на камень. Днище заскрежетало, нос лодки задрался, а корма ушла под воду…
– Тону! – завизжала Паро, навалившись на борт так, что лодка чуть не перевернулась.
Писатель, прямо в новеньких желтых пьексах с высокими голенищами, прыгнул в воду и, сдвинув лодку с камня, подтянул ее к берегу.
– Все из-за тебя! – Паро сердито взглянула на магистра. – Расселся, что ничего не видно.
Где-то за Весанниеми грохнул взрыв, затем другой… Писатель и магистр вздрогнули.
– Это ваши рыбу глушат, – объяснила Паро, выжимая подол мокрой юбки.
По берегу проходил старый Петри с внучкой.
– Убейте и нас, коли всю рыбу губите! Все равно с голоду подыхать! – крикнул он.
Широкая седая борода старика тряслась.
Господа смущенно переглянулись и, ничего не ответив старику, стали подниматься вверх по крутому берегу.
– Видите, что творят! – сказал магистр, когда они поднялись на кладбищенскую гору. – Баба-то нарочно наехала на камень. Эта деревня – сплошное гнездо красных. Вам в своей книге не стоит петь ей хвалу.
Придя в деревню, они увидели в ней лишь стариков и детей. Все трудоспособное население ушло на покосы. Хилиппа с сыном и батрачкой тоже был на лесной пожне. Задерживаться в пустой деревне не имело смысла, и в тот же вечер магистр и писатель отправились дальше, чтобы за ночь – ночью прохладнее идти – добраться до погоста и оттуда на лодке выехать в Ухту, где находился штаб экспедиции…
Примерно через месяц магистр Канерва опять появился в деревне. Вместе с подполковником Малмом он возвращался в Финляндию. Малм пришел к выводу, что свою «историческую миссию» он выполнил, и попросил у Маннергейма разрешения вернуться. Как и весной, Малм остановился в избе Хилиппы. Хозяин уже вернулся с покоса. Он радушно принял гостей, провел их в горницу и угостил рыбниками и топленым молоком. Но гости вели себя как-то странно: разговаривали мало, отвечали односложно и уклончиво, словно были чем-то недовольны или что-то скрывали от Хилиппы. А он ждал этой встречи, хотел рассказать самому подполковнику о том, как нагло ведет себя Пулька-Поавила. «Не стоит, пожалуй, ничего им говорить, – решил Хилиппа. – У самих, видно, дела неважны». Он сидел в раздумье, пощипывая усы, потом, заметив, что гости словно тяготятся его присутствием, извинился и встал из-за стола, сказав, что ему надо сходить за лошадью. Когда Хилиппа закрыл за собой дверь горницы, Малм тихо сказал Канерве:
– Хозяин, видно, о сыне не знает ничего.
В избе Хилиппа надел картуз и взял кнут.
– Ты куда? – изумилась Оксениэ. – А гости?
Хилиппа ничего не ответил.
– Перевези их через озеро, когда поедут, – велел он Ханнесу и вышел.
Малм сидел, развалившись в качалке, и медленно покачивал свое крупное тело.
– Вся беда в том, что у нас еще слишком мало авторитетных людей, понимающих, что может дать Финляндии этот богатейший лесной край, – сетовал он, барабаня пальцами по подоконнику. – Соломенные шляпы присылают! Солдат экспедиции с повязкой «За Карелию» на рукаве и в соломенной шляпе! Ха-ха!
Перестав смеяться, Малм вдруг нахмурился.
– Даже с рапортом не явились. Или, может, их здесь уже нет? Улизнули к своим мамашам, как тот Паюнен. Надо сходить посмотреть…
Когда Малм ушел, Канерва достал свой дневник.
«…Неутомимый поборник нашего дела купец Сергеев выступал перед своими земляками с речами, устраивал всякие празднества, но все это оказалось впустую, – писал магистр, то и дело встряхивая вечное перо, в котором, видимо, кончились чернила. – Карелы православные… Даже Пирттиярви, эта глухая деревушка, всегда была и будет для нас чужой. Из всех ее жителей лишь Хилиппа Малахвиэнен настроен к экспедиции благожелательно. Остальные же точат на нас зубы, а, может быть, и ножи, и не только на нас, но и на Хилиппу, что может стоить ему головы. О создании в Пирттиярви шюцкора не может быть и речи.
В Иванов день, во время праздника братства соплеменников, в Ухте появилось два лазутчика из Кеми. Одного поймали и расстреляли, другой бежал. Говорят, бежавший – сын какого-то старика из Пирттиярви… Недавно над Куйтти появился самолет и, покружившись над озером, улетел обратно в сторону Мурманской железной дороги… Из некоторых деревень часть крестьян ушла в леса… На самом же деле, они, конечно, пробираются на Мурманку… В Финляндии не понимают всей сложности обстановки. Малм в этом отношении безусловно прав…»
В это время Малм, опустив голову, шел по деревне. Адъютант следовал за ним. Им встретилось несколько жителей деревни, но никто не поздоровался с ними, как это принято в карельских деревнях при встрече с любым человеком. Наоборот, все сделали вид, что не замечают их. Малм понимал, чем вызвано такое отношение к ним, и даже чувствовал себя в некоторой степени виноватым. Нет, его совесть мучило отнюдь не то, что они расправились с учителем, просто он с сожалением думал, что они слишком уж необдуманно действовали, вступая в карельские деревни. Ненужной торопливостью возбудили среди местного населения страх и неприязнь ко всей экспедиции. Нет, надо было по-другому…
В школе Малм застал всего несколько солдат, валявшихся на нарах. Фельдфебеля Остедта на месте не оказалось. Дневальный, долговязый солдат по фамилии Пёвхонен, доложил:
– Из личного состава интендантского взвода присутствует пять, остальные копают могилу героев.
Малм недоуменно уставился на дневального. Он не знал, что «могилой героев» солдаты прозвали яму, которую копали под ледник. Ведь еще месяц назад Малм думал, что пробудет в беломорской Карелии по крайней мере до будущего лета, и приказал выкопать в Пирттиярви ледник для хранения продовольствия.
Но тут в класс вбежал фельдфебель Остедт и, щелкнув каблуками, приложил к виску тонкие пальцы.
– Из личного состава интендантского взвода п-п-присутствует… – начал он докладывать.
Не успел Остедт отдать рапорт, как в дверях появился небольшого роста пожилой солдат в выцветшей куртке и изношенных грязных брюках.
– Совсем разорвались, дьявол их побери, на ногах не держатся, – пожаловался он Малму, показывая рваную штанину, из-под которой выглядывало голое колено.
Фельдфебель побагровел. Малм посмотрел на него долгим взглядом.
– Кругом м-м-марш! – взревел Остедт.
Солдат в рваных брюках неуклюже повернулся и поплелся к выходу.
– Во всей Финляндии я не встречал д-д-другого такого разгиль-д-дяя, как этот Рёнттю. П-п-попробуй с такими бездельниками построить ледник.
Малм спросил в недоумении:
– Что за могилу героев вы там копаете?
– Д-д-да… – растерялся фельдфебель.
Солдаты не торопились копать «могилу героев». Они сидели на краю ямы и болтали с Наталией, остановившейся возле них. Она шла на озеро полоскать белье. В последнее время Наталия часто останавливалась поговорить с солдатами. Хилиппа заметил это и похвалил ее. Он даже подарил своей батрачке большую шаль с кистями, которую привез зимой из Каяни. Наталия догадывалась, почему Хилиппа так расщедрился. Он, конечно, знал, что Наталия кое-что слышала, когда он зимой говорил Малму об учителе и Пульке-Поавиле. Может быть, он боялся, что Наталия расскажет обо всем людям, и поэтому старался задобрить ее.
– Небось, дома-то вас ждут не дождутся зазнобы, – говорила Наталия солдатам. – Неужели вас домой не тянет?
Увидев приближающегося Рёнттю, солдаты заржали!
– Ну что, не вышел номер?
– С ним можно говорить лишь верхом на коне с дубиной в руке, – буркнул Рёнттю.
Следом за Рёнттю чуть ли не бегом примчался Остедт.
– Скоро к нам на п-п-помощь придут немцы, – с ходу заговорил он. – Главнокомандующий сказал. Д-д-да-вайте копайте!
Однако солдат это известие не воодушевило. Слышали они эту песенку… А, кроме того, они уже знали, что из Кеми в Ухту приходили красные разведчики.
– Господь дал нам время, а насчет спешки он указаний не давал, – острил Рёнттю, не двигаясь с места.
Фельдфебель вспылил.
– Я тебе п-п-покажу господа. И кто тебя с-с-с-сделал таким лодырем?
– Видишь ли, мой папочка любил поспать с вечера, а мамочка с утра, а я получился в обоих, – позевывая, ответил Рёнттю.
Солдаты захохотали.
Увидев Малма, направляющегося со всей своей свитой к лодочному берегу, Остедт бегом устремился вслед. Когда он удалился на достаточное расстояние, Рёнттю передразнил его:
– Д-д-давайте копайте.
– На каше из колючей проволоки много не накопаешь, – сказал один из солдат и бросил лопату.
В крупе и муке, доставляемой для экспедиции время от времени из Финляндии, было так много высевок, что сваренная из них каша застревала в горле. Солдаты называли ее кашей из колючей проволоки.
– Этому Ости следовало бы устроить темную, – сказал Рёнттю, провожая недобрым взглядом фельдфебеля, торопливо вышагивающего под кладбищенскую горку к причалам.
…Наталия стояла по колено в воде и полоскала белье. Она видела, как Малм и «летописец» залезли в лодку и как фельдфебель Остедт бросил на нос лодки коровий окорок. Затем Ханнес столкнул лодку на воду, и вскоре она скрылась за мысом.
Наталия выпрямилась и, сощурив глаза, посмотрела на полянку, на краю которой Пулька-Поавила начал строить новую избу. На куче бревен рядом с отцом сидел Хуоти. Они давно уже сидели и о чем-то разговаривали. Потом Поавила поднялся и, опустив голову, пошагал к дому. Хуоти тотчас же прибежал на берег. Общая тайна, которую Хуоти и Наталия уже много дней хранили в своем сердце, никому не открывая ее, сблизила их и заставляла искать общества друг друга. Они встречались почти каждый день.
– О капрале не спрашивали? – тихо спросил Хуоти, подойдя к Наталии.
– Нет, не спрашивали, – ответила девушка и, выйдя из воды, села рядом с Хуоти на траву.
Хуоти все боялся, что белофинны опять начнут розыски загадочно исчезнувшего капрала и узнают обо всем. Убитый капрал снился ему чуть ли не каждую ночь.
– Солдаты злые, кроют свое начальство, – рассказывала Наталия, понизив голос. Хотя на берегу, кроме них, никого не было, они говорили вполголоса, то и дело оглядываясь по сторонам. – Собираются избить фельдфебеля и сбежать домой.
– Ночи скоро будут темные, – сказал Хуоти, думая о своем.
– Да, – вздохнула Наталия.
Она понимала, о чем думал Хуоти. Знала, куда он собирается и зачем идет. Но расставаться с ним ей не хотелось, и она печально опустила голову.
– Что с тобой? – спросил Хуоти, заметив, что девушка вдруг погрустнела.
Наталия еще ниже опустила голову, сорвала травинку и начала крутить ее между пальцами.
– Хуоти, а помнишь, когда ты ранил ногу и мы сидели у вас? – шепотом спросила она и, подняв голову, посмотрела на него. Глаза у нее были грустные-грустные и словно о чем-то умоляли.
Хуоти смутился. Какое-то странное, теплое чувство заполнило его сердце.
Эти глаза весь вечер стояли перед ним. На душе было и радостно и в то же время чуть-чуть тоскливо. Он долго не мог заснуть.
Ночью он услышал разговор отца с матерью.
– Когда тебе рожать? – спросил отец.
– Где-то в начале рождественского поста.
– Ну, к тому времени мы вернемся, – заверил отец. – Паро поможет тебе…
Рано утром Поавила с Хуоти и Крикку-Карппой незаметно вышли из деревни и скрылись в лесу. За плечами у Хуоти был берестяной кошель, с которым он обычно ходил на ловлю птиц, а в кармане пиджака лежало выцветшее удостоверение, выданное на имя члена солдатского комитета 428-го Выборгского полка прапорщика С. Н. Попова.
