Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)
«Глупыми нас считает, – переглянулись карелы. – Поглядим, кто тут дурак, а кто умный».
– Сбитые с толку люди могут легко встать на путь авантюр, – продолжал генерал, внимательно вглядываясь в лица своих слушателей. – Но дело освобождения России…
Отрядовцы слушали, думая каждый о своем. Многим приходил в голову вопрос – а где Иво Ахава и что с ним?
– Я обращаюсь не к трусам, а к тем, кто еще не потерял солдатского достоинства, – продолжал генерал, выдержав небольшую паузу. – Каждый, кто готов отправиться сражаться с большевистскими бандитами, будет получать в месяц 300 рублей, а семья будет получать повышенный паек.
Вернувшись в казармы, мужики обнаружили, что пока они слушали выступление генерала, из пирамид пропало их оружие.
Ночью винтовки были возвращены на свое место. А рано утром отрядовцам велели взять оружие, рюкзаки и собраться во дворе казармы. Затем их построили и колонну и повели к железнодорожной станции. Все поняли, что наступил решающий момент.
Пекка Нийкканайнен тоже шел в колонне. Сказав, что забежит на минутку в барак попрощаться с женой и тестем, он выскользнул из строя и обратно уже не вернулся. Так один за другим из колонны стали пропадать люди. Командиры отделений делали вид, что ничего не замечают. На станции колонна не остановилась, ее повели дальше, к разъезду, который был в двух километрах от станции. Там стоял порожний состав, вокруг которого расположились солдаты с пулеметами. Эмяс! Колонна остановилась. Все в один голос заявили, что против красных они не пойдут. Никто не может их заставить, ведь об этом договорились, когда формировали отряд. Колонну повели обратно на Лепостров. Впрочем, в казарму вернулись не все, многие незаметно покинули строй и при всей амуниции и с оружием скрылись в лесу.
Отказ карел отправиться на фронт не был для полковника Пронсона неожиданностью. И все-таки он встревожился. Карелы могут поднять вооруженный мятеж, и тогда речь пойдет уже о безопасности английского гарнизона. Пронсон велел установить орудия на скале около станции. Теперь он сожалел, что разрешил идти в отпуск командиру карельского отряда.
Ховатта со своими спутниками успел уже добраться до Куренполви, до избушки, с которой, собственно, начался боевой путь его отряда. Перекусив и отдохнув, путники сели в лодки и поплыли дальше.
Погода стояла довольно прохладная, но дождя не было.
У какого-то безымянного порога им встретилась лодка. В ней ехали отрядовцы. Они направлялись в Кемь. Оказывается, пришел приказ всем немедленно вернуться в город. Удивленные неожиданной встречей со своим командиром, мужики смотрели на него с подозрением.
– Еду в отпуск, – объяснил Ховатта с виноватым видом. Конечно, его внезапный отъезд в отпуск объяснялся не только тем, что он истосковался по земле и по дому. За четыре года войны он кое-что понял, и теперь никто никакой силой не смог бы заставить его воевать против красных. Но поступил ли он правильно, сбежав и бросив своих товарищей на произвол судьбы? Кое-кому из своих он рассказал о своих намерениях, но все-таки ему было не совсем по себе. И встретившиеся мужики, наверное, кое о чем догадываются… Усмехаясь и перешептываясь, поглядывают на ящики с консервами в его лодке. Ховатте стало неловко, что он взял с собой так много продуктов. «Мужики могут что угодно подумать», – мелькнуло у него.
– Не надо вам ехать туда, – сказал Ховатта. – Возвращайтесь.
Мужики повернули обратно, изо всех сил налегая на весла, словно хотели избежать общества Ховатты. Они ничего не говорили, лишь гребли и гребли.
Многое передумал Ховатта за время пути. И себя он тоже не оправдывал. Еще более тяжелые раздумья овладели им, когда они прибыли в Вуоккиниеми.
«Карельский царь едет», – услышал Ховатта ядовитый шепоток. Конечно, его узнали. Да и по форме видно было, кто он такой. Год назад им здесь гордились, а теперь – «карельский царь». Как быстро изменились представления людей… «Что-то здесь, на погосте, произошло или происходит…» – думал он.
В Вуоккиниеми жила девушка, о которой Ховатта часто вспоминал в годы войны. Он собирался повидать ее, но теперь решил, что приедет к ней в праздник Богородицы, а сейчас надо торопиться к себе в Пирттиярви.
Встреча дома тоже была не такой, как Ховатта ожидал. Мать сразу же заворчала:
– За сестрой не мог приглядеть. Погляди, какая она теперь…
Иро сидела, опустив голову и кусая губы.
– Да брось ты, – сказал Хуотари примирительно. – Ты насовсем? – спросил он у Ховатты.
– Думаю, что насовсем, – ответил сын.
Первым делом он отправился с отцом посмотреть на посевы.
– Ой-ой-ой, здорово же их заморозок прихватил! Вряд ли будет из чего лепешки печь да кашу варить. Хорошо, что привез из Кеми харчей, только ведь кусок в горло не полезет, если у соседа ничего на столе не будет.
Ховатта решил отдохнуть денька два-три, осмотреться, как живут теперь в деревне. Мать тоже сказала: «Отдохни, отдохни, сынок». Да и не хотелось ничего делать, потому что привык жить на всем готовом. Странная это штука война – полного сил землепашца она отучает от работы! Но потом его крестьянские руки все же потянуло к работе. Когда прихваченный заморозками ячмень убрали с поля и свезли к риге, Ховатта начал пахать зябь.
В Пирттиярви и в соседние деревни стали возвращаться мужики, служившие в отряде. Пробирались они лесами. От них Ховатта и узнал, что случилось в Кеми. На фронт удалось отправить только незначительную часть отряда, большинство разбежалось по лесам. Ховатта решил, что все-таки поступил правильно, вовремя уехав из Кеми. Теперь его больше тревожило то, что происходило здесь, в приграничье. О том, что происходит что-то подозрительное и непонятное, говорила хотя бы записка, которую его отец и Пулька-Поавила нашли на столе перед избушкой на покосе.
Началась молотьба. Когда берешься за цеп, за труды получаешь хлеб, но на этот раз хлеба почти не было.
Время текло незаметно. Погода становилась все холоднее, и в одно утро залив у берега оказался подернут тонким льдом. Вскоре замерзло все озеро. Как только лед окреп, мальчишки отправились глушить налимов. Увидят подо льдом налима, быстро стукнут по тому месту обушком топора и вытаскивают из лунки оглушенную рыбу. В азарте этой увлекательной охоты ребята даже не заметили, как добрались почти до самого Ламмассаари.
– А что это там торчит? – вдруг спросил Микки, испуганно застыв на месте.
Подойдя ближе, они увидели торчавшие из-подо льда человеческие ноги. Остальная часть тела была подо льдом, человек как бы висел вниз головой. Как же это он повернулся в воде вверх ногами? По пьексам мальчишки определили, что погибший был финн. Видимо, когда солдаты экспедиции отступали через озеро, этот умер от ран, и они выбросили его из лодки. Ребята были так ошеломлены, что не заметили, как со стороны границы на берег озера вышли несколько человек и спустились на лед. Увидев на озере незнакомых людей, ребятишки бросились бежать к деревне.
Около мертвеца странные путники остановились. Один из них узнал погибшего. Но он ничего не сказал своим спутникам, только молча смотрел на труп бывшего товарища, вместе с которым дошел почти до самой Кеми. Остальные тоже молчали. Каждый про себя думал, что такой конец может ожидать и его… И все-таки они пошли дальше: во имя дела, которое привело их в Карелию, они были готовы умереть даже такой смертью.
Появление этих подозрительных людей говорило о провале миссии Марушевского. На этот раз пожаловавшие из-за границы гости были в гражданской одежде, оружие они держали за пазухой. В деревне они направились прямо к избе Хилиппы, и людям сразу стало ясно, что это за гости. Перекусив, пришельцы отправились дальше. Хилиппе сказали, что идут в Ухту.
V
В Пирттиярви был обычай: когда в доме парили репу, отведать ее мог прийти каждый, кто хотел. Приходила обычно молодежь – и чтобы репы попробовать, и друг с другом встретиться.
Моариэ, жена Теппаны, еще с утра наложила полный под репы и, замазав печь глиной, оставила ее в горячей печи на целый день. Обычно репу парили сразу, как только выкапывали из земли, но у Моариэ тогда заболел ребенок и ей было не до репы.
Теперь сын – Моариэ родила Теппане сына, как он и хотел – был здоров и лежал в подвешенной к воронцу корзине. Насосавшись материнского молока, он радостно гулькал и сучил розовыми ножками. Мать качала зыбку ногой, тихо напевая:
В Прокко в гости мы пойдем
Через улку перейдем.
Козлик повстречается,
Сядем на него верхом.
– Ешьте, ешьте! – прерывая время от времени песню, обращалась она к парням и девушкам, зашедшим полакомиться сочной свежепаренной репой.
– Кому же это ты, Наталия, вяжешь такие красивые варежки? – спросил Теппана.
– Для себя самой, только не по своей руке, – ответила девушка, бросив смущенный взгляд на Хуоти.
– Кажется, твой отец опять идет сюда, – сказал Теппана Хуоти, выглянув в окно.
Пулька-Поавила с утра пошел было на стройку своей новой избы. Пришел, постоял, поглядел и, махнув рукой, отправился домой. Успеет он еще достроить ее весной. Но дома работа тоже валилась из рук, и Поавила решил пойти к Теппане. В последнее время мужики редко заходили друг к другу в гости, все сидели по домам. А если и шли, то только к тому, с кем можно было поговорить по душам.
– А ты на старости лет, я вижу, начал богатеть, – пошутил Теппана, разглядывая покрывшиеся серебром виски Поавилы.
– Разбогатеешь тут, – буркнул тот.
Хуоти и Наталия выскользнули из избы. Теппана многозначительно подмигнул Поавиле, но Поавила сделал вид, что ничего не заметил.
– Отведай, – сказала Моариэ и подала на стол кучу горячей репы.
– Слава богу, хоть репа уродилась, – заметил Поавила. – И картошка. Они, вишь, успели отцвести до заморозков. А ячмень почти весь пропал, как и перед войной. Помнишь? Тогда жена у Охво померла с голоду и Охво тоже. Не успел даже гроб сделать жене, как и сам… Чей-то черед теперь?
– Голод гоголем идет по Пирттиярви через лед. Так говаривал мой покойный отец, – ответил Теппана.
– Хилиппа на деревне баял, будто из Финляндии привезут хлеб, как только зимник установится, – сказала Моариэ.
– Хилиппа опять стал гордым. С безлошадными и знаться не хочет, – со злостью сказал Поавила и продолжал другим голосом: – Крысы голодные появились тогда в амбарах. А потом война началась. И все еще идет. Когда-то кончится? Руочи, говорят, тянут телефон от границы…
– Что тянут? – не поняла Моариэ.
Теппана объяснил.
– Уж так и поверю, – засмеялась жена. – И в Кеми будет слышно? Ну, скажешь же ты…
– Правду он говорит, – подтвердил Поавила. – Я на Мурманке видел такие провода…
– Мало им досталось прошлой осенью, еще хочется, – выматерившись, сказал Теппана.
– Они его тянут, наверно, в Вуоккиниеми, – продолжал Поавила свое. – Ховатта ушел на погост. Вот вернется – что-нибудь узнаем от него.
…Ховатта пошел повидаться со своей девушкой. Но как только он появился на погосте, его позвали в один дом – мол, покурить, поговорить. Войдя в избу, Ховатта сразу понял, что здесь идет какое-то тайное собрание. И по выражению лиц собравшихся он догадался, что это за люди. Конечно, они были из тех, кто еще летом наведался на лесные пожни пирттиярвцев и забрал из избушек съестные припасы косарей. Заметил он и нескольких бывших отрядовцев. Собравшиеся с грозным видом сразу стали допытываться:
– Ну, что ты теперь скажешь, карельский царь? Кто убил Ийвану Тухканиеми? А по чьему приказанию в Костамукше…
Ховатта сказал, что таких приказов никто не давал, но его не стали и слушать.
– Когда карел расстреливает карела, это же… Тебя самого надо к стенке. Но мы не красные…
Такого «разговора по душам» Ховатта не ожидал. У него пропало желание навестить свою милую.
– Хорошо, что живым выбрался, – сказал Пулька-Поавила, когда Ховатта, вернувшись с погоста, рассказал ему эти новости.
– Да, не скажи, – согласился Ховатта.
– Хилиппа опять голову задерет, – подумал вслух Поавила. – Теппана-то собирался убить его тогда…
И тут ему вспомнилось признание, сделанное Хуоти, когда они ходили в лес за мхом. И он встревожился еще больше. Когда он пришел домой, Хуоти не было.
Хуоти еще с утра отправился в лес, чтобы проверить в последний раз силки и собрать их, пока не засыпало снегом.
Снегу выпало чуть-чуть, и идти по лесу было легко. Не надо было даже обходить болота, потому что мороз уже успел сковать их. Домой Хуоти пошел по льду через залив.
Проходя мимо кладбища, он вдруг увидел Наталию. Девушка стояла, сгорбившись, над могилой родителей.
– Ты зачем здесь? – испуганно спросил Хуоти.
– Хоть бы мама встала из земли и дала мне совет…
– Тебя обидели? Кто?
– Хилиппа…
Хилиппа пришел на подворье, где она рубила хворост для подстилки скоту и, схватив ее за руки, стал допытываться, кто убил финского капрала. Наталия перепугалась и сказала. Только после сообразила, что Хилиппа может отомстить за это Хуоти…
– Ой, Хуоти, Хуоти, что я наделала! – заплакала она.
– Пойдем домой. Ты вся продрогла.
Когда они отошли от кладбища, Хуоти сказал тихо:
– Я тебя никогда не оставлю.
Наталия остановилась, посмотрела ему в глаза и прижалась лицом к его груди. Потом, подняв голову, спросила, улыбаясь сквозь слезы:
– Попалось что-нибудь?
– Тетерев и два рябчика.
– Хуоти! Уйдем в лес. Будем жить в лесу, – горячо заговорила девушка. – Где-нибудь на берегу озера построим избушку и будем в ней вдвоем. Хорошо?
– Ладно, – ответил Хуоти. – Только маме не рассказывай о капрале.
Ночью повалил снег. Утром снегу во дворе было почти по колено. Хуоти был доволен, что вовремя сходил за силками. А то остались бы они под снегом, только мыши за зиму изгрызли бы их.
Вскоре установился санный путь, и даже через большие озера уже можно было ездить напрямик. Новости стали быстрей доходить из деревни в деревню. Пока стояла распутица, в глухих деревушках, подобных Пирттиярви, почти ничего не знали, не ведали о том, что делается на свете. Как только открылся зимник, до деревни дошла удивительная новость: в Ухте создано свое правительство. Сначала в Пирттиярви не поверили, только посмеивались. Чего не выдумают! Правительство… Хм! Но пришлось поверить – вскоре в деревню пришла отпечатанная на машинке газета, орган Ухтинского временного правительства, «Карьялан миэс» № 1. Газета пришла Хилиппе Малахвиэнену. А потом Ханнес получил извещение, тоже напечатанное на машинке – его приглашали на открывшиеся в Ухте курсы, на которых карельским юношам и девушкам, стремящимся к знаниям, будут преподавать хозяйствоведение, бухгалтерский учет и каллиграфию. Хилиппа обрадовался. Теперь его парень станет ученым. Пусть едет. Зимой все равно делать нечего, пусть учится. Какие только предположения в деревне не строили, когда однажды морозным утром Хилиппа запряг коня в расписные сани и повез своего сына в Ухту.
Ухта – старинное карельское селение, издавна игравшее заметную роль в жизни своего северного края. С Ухтой связано немало примечательных событий, культурных и политических, имевших значение для всей Карелии.
Многие жители Ухты еще в первой половине прошлого века, если не раньше, занимались коробейничеством. И, видимо, именно этому промыслу они были обязаны своим прозвищем. Их называли «киччу». Киччу – это пареная репа, которая, остыв, чуть-чуть сморщится и примет такой вид, что другим словом и не назовешь, киччу и есть киччу. Когда-то ухтинские коробейники брали с собой в дорогу большое количество пареной репы. А может, ухтинцев стали звать «киччу» за то, что их коробейники имели обыкновение, проходя через деревни, наведываться на огороды за чужой репой.
– Эй, корзинки с киччу забыли, – кричали зубоскалы вслед им, когда они отплывали от берега.
Верстах в четырех от Пирттиярви они переходили через границу и, выйдя на другую сторону водораздела, садились в лодки, чтобы, пробыв неделю в дороге, пройдя через множество порогов, перетащив лодки волоком мимо самых бурных из них, наконец, добраться до города Каяни. Жителей в Каяни в те времена было всего несколько сот, пожалуй, не больше, чем в Ухте.
Случилось так, что однажды, когда коробейники-карелы добрались до Каяни, один из них, по имени Мийтрей, захворал. То ли простыл в пути, то ли какой другой недуг случился, только страшно начало жечь низ живота.
– Выпей – поможет, – посоветовали спутники.
Но вино не помогло.
– Сходи-ка ты к врачу, – стала уговаривать его хозяйка постоялого двора. – Чем так мучиться…
Пришлось-таки пойти.
Вернулся Мийтрей от врача, попросил у хозяйки горячей воды, налил в бутылку и стал той бутылкой тереть живот. Трет и удивляется. «Вот, говорит, и денег не взял, и ничего не взял. Спросил только, умею ли я сказки рассказывать, знаю ли песни. Обещал в Карелию приехать будущим летом. И гляди-ка ты, черт, а бутылка-то помогает. Легче стало».
– Наш Лённрот – хороший доктор, – стала хвалить хозяйка врача. – С народом держится запросто. А приехал к нам, слышь ты, потому что в Хельсинки не поладил с господами из университета…
Возможно, в таком объяснении и была доля правды, но все-таки главной причиной отъезда Лённрота из столицы явилось его стремление быть ближе к заповедникам народной поэзии. Но сбором фольклора не проживешь, и чтобы заработать на жизнь, Лённрот взял на себя обязанности окружного врача в Каяни. В этой должности ему приходилось бывать в самых глухих селениях округа. И где бы он ни бывал, по каким бы делам ни ездил, всюду он в первую очередь занимался изучением и сбором фольклора.
– Прошлым летом он чуть было не утонул, – рассказывала хозяйка Мийтрею. – Ехали они на лодке в церковь. Лодка перевернулась… О, господи! Два человека утонуло, и один из них – племянник Лённрота. Но сам Элиас доплыл до берега и помог выплыть еще двоим… Подумать только, ведь какого человека лишились бы мы!
В Каяни, где Лённроту приходилось часто говорить с карельскими коробейниками, у него окончательно созрело решение отправиться в беломорскую Карелию, где, как утверждали коробейники, есть что послушать и записать. И следующим летом он забросил за плечи кошель с дорожными харчами и направился в обетованный край песен.
Первым селением, где Элиаса Лённрота приветствовали карельским «Туле тервехеня!», была крохотная деревушка Пирттиярви. В Пирттиярви в то время, в 1833 году, было всего пятнадцать дворов. Лённрота интересовал не только фольклор. В своих путевых записях он писал и о том, как живет народ. Отметил он и такой факт, что в Пирттиярви всего только два или три года назад стали выращивать картофель, а до того в этих местах даже не знали о его существовании.
В этом первом путешествии по беломорской Карелии Лённрот записал большое количество рун.
Латваярви… Вуоккиниеми… Войница… Энонсу… Ухта…
В Ухте Лённрот повстречал своего пациента.
– Да приходи, – сказал Мийтрей. – Места в избе много.
– Ну как здоровье? – спросил Лённрот у Мийтрея, когда они вечером сидели в его просторной избе.
– А ведь после того живот ни разу не болел. Спасибо тебе, – ответил Мийтрей. – Ух, как меня тогда схватило, думал, душу отдам, оставлю свою Окахвиэ вдовушкой.
Тем временем Окахвиэ приготовила чай и, подняв на стол огромный самовар, пригласила гостя к столу.
Избенка Мийтрея стояла в устье реки Ухты. Возле избы росли высокие сосны, одна из которых особенно полюбилась Лённроту. Стояла она в конце мыса, над обрывом, густая, раскидистая. И хотя Ухта оказалась не столь богата рунопевцами, как Латваярви или Войница, нашлись и здесь люди, от которых можно было записать много интересного. Хорошо было сидеть под этой сосной в солнечные дни и на свежем воздухе, вдыхая запах смолы, писать, пристроив тетрадь на колене.
Неподалеку от сосны стояла захудалая избушка. Хозяйка ее Анни оказалась финкой. Она поведала Лённроту, как она попала на берега далекого Куйттиярви.
Родом она была из волости Равталампи. Служила батрачкой в одном доме. В этот дом время от времени заглядывали коробейники из беломорской Карелии, Один из них влюбился в Анни. Сидела она однажды у печи и пряла шерсть, и вдруг он входит, начинает обнимать и уверять: «Нас с тобой никто никогда не разлучит…» Анни сперва колебалась, но парень – звали его Хома – заявил, что он не уйдет до тех пор, пока она не согласится пойти с ним. Ну она и согласилась. Вот так Анни и оказалась в Ухте. Здесь ей пришлось сменить веру, только потом их обвенчали. Но оказалось, что у Хомы в Ухте была прежняя возлюбленная. И каким-то образом та сумела приколдовать его снова к себе, да так крепко, что на Анни он и глядеть не захотел. А Анни что делать? Она взяла поехала в Кемь и пожаловалась там исправнику. Тогда Хому забрали в солдаты, и остались они обе – и Анни, и та, другая – без мужа.
– Не жалеешь теперь? – спросил Лённрот, выслушав печальную историю любви Анни.
– Да будто не жалею, – ответила Анни. Совсем как настоящая карелка.
Были и в других карельских деревнях финки, вышедшие замуж за коробейников и оказавшиеся здесь, на чужбине. Такова женская доля: выходишь замуж – покидай родной дом и иди в дом мужа, как бы далеко он ни находился. Сперва, конечно, потоскуешь по родным, по подругам, с которыми вряд ли когда-либо придется встретиться, а потом привыкнешь, делать-то нечего. И хотя многое в чужом краю кажется странным, ко всему привыкнешь. Хорошо хоть то, что не надо больше гнуть спину на хозяина, как приходилось у себя на родине, в Финляндии, – здесь, в Карелии, у них свой дом, пусть плохонький, да свой. На новом месте эти женщины-финки быстро осваивались. И с людьми общаться им было нетрудно, потому что язык у них один, хоть и говор другой. Некоторые, конечно, обманывались в своих надеждах, но безропотно смирялись с судьбой, трудились с утра до вечера, рожали детей и были довольны тем, что давали им их неутомимые руки и их верная любовь.
Знакомясь с Ухтой, Лённрот обратил внимание, что в селе много заросших травой развалин. Откуда они? Уж не пожар ли случился? Лённрот спросил у Мийтрея.
– Это следы Воровской войны, – пояснил Мийтрей. – Тогда руочи все село сожгли. Покойный дед, бывало, рассказывал…
Воровская война, о которой Мийтрею рассказывал его дед, была известна в этих местах еще и под именем Суконной войны. Началась она из-за того, что шведские чиновники в Каяни, Нурмеле, Пиэлисъярви и в некоторых других местах восточной Финляндии конфисковали у карельских коробейников тюки с сукном. Мужики взяли сукно в долг у торговцев на Шуньгской ярмарке и в Кеми, на своем горбу притащили эти тюки за сотни верст, и вдруг их отняли у них, как якобы контрабандный товар. С этого все и началось. Сперва в Пиэлисъярви, потом в Каяни взялись карелы за оружие. Местные финские и карельские крестьяне тоже взялись за копья и вилы и поднялись против иноземных угнетателей. Правил восточной Финляндией в то время прославившийся по всей стране своей жестокостью Симо Афлек, или Симо Хуртта-Пёс, как его называли в народе. Псом он и был. Свирепым и надменным. Однажды в Пиэлисъярви он въехал в церковь верхом на коне и просидел все богослужение в седле. Во время его правления у крестьян отбирали землю и целые деревни порой отдавались шведским дворянам, православное население насильственно обращали в лютеранство, финский язык преследовался, было введено право первой ночи… И когда у карел-коробейников незаконно конфисковали их товары, чаша терпения переполнилась…
Народ решил избавиться от псов-феодалов. Начался бунт. Это было в годы шведско-русской войны, которая велась и на полях Полтавы, и на Карельском перешейке, и под Турку. Русские войска подходили к Турку, и Симо Хуртта мог оказаться в ловушке. В это время восставшие финские крестьяне и карельские коробейники сожгли его имение около Каяни и взяли в плен его жену и детей. Симо Хуртта решил отомстить и вторгся со своим войском в Карелию, где предал все огню и мечу. Ухту он сжег тогда дотла.
– Мой покойный дед хорошо помнил те времена, – вздохнул Мийтрей, закончив свой рассказ.
Рассказ старого карела о сожжении его родного села произвел на Лённрота тягостное впечатление. Карелы до сих пор называли финнов руочи и относились к ним с подозрением. Все это было понятно Лённроту, но тем острее он чувствовал себя обязанным довести до конца дело, ради которого прибыл сюда, в Карелию. Это его долг перед этим многострадальным, вольнолюбивым и гостеприимным народом.
Элиас Лённрот был искателем. Он искал сокровища народной поэзии и нашел их. Он открыл песенный край Калевалы и, вернувшись на родину, сделал все, что было в его силах, чтобы этот край стал известен и немногочисленной тогда еще финской интеллигенции. Лённрот был первопроходцем. За ним последовали Эвропеус, Эрвасти, Инха. Они тоже были искателями, истинными исследователями фольклора и этнографами. Но позднее стали приходить из Финляндии в Карелию и такие магистры и писатели, которых интересовало еще кое-что помимо фольклора.
Вскоре после того, как уставшие от беспрерывных войн Россия и Швеция заключили в 1617 году Столбовский мир, была прорублена разделяющая обе страны граница. Этот рубеж начинался от Ладоги, пролегал неподалеку от Пирттиярви, проходя все время по естественному водоразделу. Финны и часть олонецкой корелы оказались под властью шведского короля, а другая часть олонецкой корелы и беломорские карелы остались подданными русского царя.
В 1809 году, после заключения мирного договора между Швецией и Россией, Финляндия освободилась от многовекового гнета шведских королей и дворянства и вошла в состав Российской империи. Хотя финны и карелы и были теперь подданными одного государства, все же условия жизни по обе стороны водораздела оставались очень различны и из года в год это различие все более углублялось. Финскому народу русский император соблаговолил предоставить весьма широкую автономию, какой не имел ни один из нерусских народов России, и в этих сравнительно благоприятных условиях началось быстрое формирование национального самосознания финского народа, образование финской нации. Среди молодых финских ученых и писателей пробудился интерес к изучению прошлого своего народа, стремление ознакомиться с жизнью и бытом родственных народов. Уже первые финские ученые, изучавшие быт северных карелов и их устное творчество, обратили внимание, насколько отличаются условия жизни в Карелии от жизни на их родине. В Карелии были русские исправники, в Финляндии их не было. В Карелии приходилось обменивать финские марки на русские рубли, чтобы купить что-либо. В Карелии местных жителей брали в армию, финны были освобождены от воинской, повинности. В Карелии богослужение совершалось только на русском языке и карелы были православными, в Финляндии же служение шло на финском языке и финны исповедовали лютеранство. В Карелии обучение в школах, где таковые имелись, шло на русском языке, в Финляндии дети учились на родном языке. Все это увидели финны, совершавшие хождение в Карелию. Но только в самом конце прошлого века, когда царизм стал проводить и в самой Финляндии более жесткую политику, совершавшие хождение в народ финны стали вполголоса поговаривать о братстве соплеменников и об общей борьбе против царского гнета. Они стали приносить с собой в Карелию и литературу на финском языке, распространяя ее среди карельской молодежи. Таким путем в 1889 году в Ухте была открыта и первая библиотека. В те же годы начали тайком вербовать карельских юношей и девушек в Сортавальскую учительскую семинарию. Они должны были по окончании учебы вернуться в родные деревни и открыть в них начальные школы. Однако школы открыть не удалось – царские власти запретили их, объявив противозаконными.
Все же эта деятельность привела к тому, что царские власти начали строить почти во всех деревнях ухтинского края школы. А в самой Ухте была открыта приравненная к гимназии приходская школа, в которой наряду с ухтинцами учились юноши, и девушки и из других деревень. Иво Ахава тоже учился в этой школе. В школе изучали русскую литературу, и таким образом карельские парни и девушки получили возможность читать Пушкина, Лермонтова, Толстого. Обучение во всех этих школах велось на русском языке. Правда, «Братство православных карел», основанное в 1907 г. православными священниками, поставило вопрос о введении преподавания на карельском языке. Оно даже подготовило на карельском языке учебник Закона божьего. Но дальше этого дело не пошло – видимо, эти шаги шли вразрез с русификаторской политикой, проводимой синодом.
Испытывая двоякого рода культурное и политическое воздействие, беломорские карелы оказались как бы среди перекрестных волн, которые схлестывались все более бурно по мере того, как усиливались ветры, дующие с востока и запада.
Кровавое воскресенье в Петербурге, октябрьская всеобщая забастовка, декабрьское вооруженное восстание в Москве – отголоски всех этих событий 1905 года дошли до самых далеких уголков Карелии. Под их влиянием в Ухте состоялась первая политическая демонстрация. Во главе ее шел с красным знаменем в руках молодой ухтинский крестьянин Федот Ремшуев, или Хотатта, как его звали в селе. Власти арестовали его и отправили на каторгу в Сибирь. Арестован был также непосредственный организатор демонстрации Васели Еремеев, или Ряйхя (во время учебы в Финляндии он сменил фамилию).
В 1906 году в Тампере был основан так называемый «Союз беломорских карел». На следующий год царское правительство запретило его. Однако, несмотря на запрет, Союз продолжал свою деятельность полулегально.
В 1908 году в Ухте были организованы летние празднества. На торжества собрались люди из многих деревень. Под видом народного гулянья было проведено собрание представителей различных волостей Карелии, на котором был одобрен адрес и выбраны ходоки для вручения его Государственной Думе. И хотя в адресе не содержалось требования о предоставлении карелам автономии, ответа на него не последовало. Требование о предоставлении автономии впервые было предъявлено только после февральской революции, на собрании, состоявшемся в июле 1917 года в Ухте. В резолюции собрания говорилось:
«На территории населенных карелами и вепсами уездов Архангельской и Олонецкой губернии необходимо образовать особую единую административную область».
Этот адрес был направлен в Петроград, однако чиновники Временного правительства отказались принять его. Они даже не захотели выслушать делегатов.
Таким образом, национальные устремления карелов с самого начала встречали противодействие – сперва со стороны царских властей, затем со стороны Временного правительства – и все попытки добиться автономии оказывались безуспешными.
Это национальное движение карелов в первоначальной своей стадии, будучи направлено против царизма, несомненно являлось освободительным движением, хотя и националистическим. То обстоятельство, что его основателями были карельские торговцы и финские магистры и что его цели не были социалистическими, не дает оснований называть его реакционным. Реакционный характер это движение приобрело позднее, когда в изменившихся условиях оно из направленного против царизма стало антирусским и контрреволюционным и влилось в русло великофинских притязаний финляндской буржуазии.
