Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)
Заметив, что из деревни стали исчезать мужики, фельдфебель Остедт пошел по домам.
– Куда хозяин ушел?
– На охоту пошли, – ответила Доариэ.
– Силки ставить, – ответила жена Крикку-Карппы.
IIХоть и лежала деревушка Пирттиярви за тридевять земель от большого мира, из нее тоже можно было добраться в любой конец света. Только сделать это было нелегко. В какую бы сторону человек ни направился из деревни, он всегда попадал в лес, сперва в молодой ельник, потом в настоящую вековую тайгу. Подлесок, низкий и редкий, выросший вокруг деревни на месте вырубленных елей и сосен, лесом и не называли. Настоящий лес начинался дальше, за полянами и болотами, куда не доходили уже ни коровьи тропы, ни извилистые тропинки, протоптанные деревенскими мальчишками, вдоль которых они расставляли свои силки. Там был настоящий лес, с медвежьими берлогами и глухариными токовищами, со своей, независимой от людей жизнью.
Пулька-Поавила, Хуоти и Крикку-Карппа шли уже по настоящему лесу. Правда, им еще встречались следы пребывания человека: полузаросшие круги от костров, прорубленные перед самой войной просеки – «межи», как они их называли, но это была уже тайга, суровая и угрюмая. Здесь даже Крикку-Карппа и Пулька-Поавила, немало походившие по лесу, шли настороженные, не говоря уже о Хуоти. Крикку-Карппа, знавший лучше эти места, шагал впереди, Поавила за ним, Хуоти замыкал шествие. Когда идешь по тайге ходко, а не плетешься как-нибудь, то не очень-то поговоришь, и они шагали молча, думая каждый о своем.
Когда они проходили через стройный сосняк, Пульке-Поавиле вспомнились бревна, которые он приготовил для строительства новой избы и которые теперь лежали, дожидаясь лучших времен. Когда-то они настанут, эти лучшие времена? К той поре и бревна могут сгнить под открытым небом. Принесла нелегкая окаянных, не дают крещеным людям в мире жить. И добром уходить но думают…
Крикку-Карппа, увидев заросшую малинником горелую пустошь, подумал о лесных пожарах, на тушение которых чуть ли не каждое лето ему приходится поднимать народ. Иногда в самую страду, во время сенокоса пожар отрывает мужиков от работы. В старые времена жители Пирттиярви не знали такой напасти. Лесные пожары стали просто бедой за последние годы, когда в их краях появились всякие лесоустроители и лесоподрядчики…
А Хуоти, проходя через черничник, вспомнил, как однажды он с деревенскими ребятами накануне Ильина дня ходил собирать чернику. Здорово он тогда напугал Иро, даже лукошко у нее из рук выпало. Наталия тоже была с ними, но она собирала ягоды одна в сторонке. А брали ягоды они по-разному: Наталия каждый листик выберет из лукошка, если он туда попадет, а у Иро всегда полно сору…
Но о чем бы ни думали они, мысли каждого постоянно возвращались к дому, от которого они уходили все дальше. И в словах, которыми они изредка обменивались, сквозила тревога о доме. Словно оправдываясь перед родными, Крикку-Карппа сказал: «Говорят, и из других деревень на Мурманку тоже подалось немало мужиков». Пулька-Поавила ответил, что, может быть, они где-нибудь в лесной избушке и встретятся с этими мужиками из других деревень. Это прозвучало словно заверение: мол, домой им надо возвращаться не одним, а нагрянуть целым войском, иначе окаянных руочи не прогонишь.
Прошли поляну, на опушке которой росло много рябины, усыпанной наполовину созревшими гроздьями ягод. «Видать, дождливая и поздняя осень будет сей год, – вздохнул Пулька-Поавила, взглянув на рябину. – И так забот да тревог хоть отбавляй, а если еще и осень выдастся дождливая, как там бедная Доариэ управится с жатвой? Да и на сносях она… И Хуоти вот взял с собой…»
Потом они увидели в ельнике развороченный муравейник. Медведь… Как раз в эту пору он начинает растить жир на зиму и любит полакомиться муравьиными яйцами. В их краях медведи водились испокон веков и нередко нападали на домашний скот.
– Сегодня колобродил… – заметил Крикку-Карппа, невольно поправляя ружье за плечом.
Значит, опять шатается, проклятый. Чего доброго, он может и к их деревне перебраться и задрать чью-нибудь коровенку.
Они ушли уже так далеко, что единственной опасностью, которая могла им здесь угрожать, была бы неожиданная встреча с медведем. В этих таежных дебрях, где не могло быть уже никаких руочи, они чувствовали себя свободными. Родной лес дал им это чувство свободы и безопасности.
Солнце уже успело подняться высоко и жарило вовсю. В редком сосняке земля так нагрелась, что сухой вереск с похрустыванием рассыпался под ногой. Но в корбах, в густых ельниках, куда лучи солнца не пробивались, мох был сырой и топкий. Наверное, солнце заглядывало сюда в последний раз несколько десятков лет тому назад, когда эти косматые ели были пушистыми елочками. Теперь здесь было темно и прохладно. Здесь даже эхо глохло. Носки пьекс то и дело цеплялись за корни и сучья, колючие иголки царапали щеки.
Выйдя на поляну, напоминавшую заброшенную пожогу, решили передохнуть. Если бы не груда заросших крапивой камней, никому даже и в голову не пришло бы, что здесь, на этой высокой сопке, когда-то было человеческое жилье. Такие места, где бог знает когда обитал человек и которые бог весть когда покинул, можно встретить в бескрайних карельских лесах порой очень далеко от селений.
– Ну вот, мы тоже стали беглыми, – вздохнул Пулька-Поавила, сбрасывая со спины кошель, и присел на большой замшелый камень.
Слушая неторопливую беседу отца и Крикку-Карппы, Хуоти вспомнил рассказ покойной бабушки о беглом Иване и Сантре. Бабушка развала и его, Хуоти, беглым. Тогда это очень удивило его. «А может, все пирттиярвцы – бывшие беглые?» – вдруг пришло ему в голову. Кто знает, может быть и на этом камне в давние времена вот так же, подпирая голову руками, сидел в раздумье кто-нибудь из его праотцов…
С высокой сопки перед ними открывался необозримый лесной простор. Во все стороны вплоть до самого горизонта шли, перемежаясь, лощины и сопки, то темно-, то светло-зеленые. В двух местах за деревьями поблескивали ламбы. «Вон там Пирттиярви», – сказал Пулька-Поавила сыну, махнув рукой в сторону сопки, возвышавшейся далеко-далеко на горизонте.
Хуоти встал на камень. Значит, там, за той сопкой, их родное озеро. А в противоположном направлении, где-то впереди, вон за теми варакками, плещется Белое море, к которому они идут. «Собрался пастушок в путь-дорогу дальнюю, – вспомнились Хуоти слова сказки. – Идет от деревни к деревне, что подадут, тем и кормится. И вот приходит он к морю. Другого берега не видно. А за морем дочь царская живет. Пастушок начинает кричать, лодку звать…»
– К ночи надо бы успеть добраться до Колханки, – услышал Хуоти голос отца.
Спустившись с сопки, они увидели разрытый песок под корневищем поваленного бурей дерева. Но следы были не медвежьи…
– Тетерев! – вскрикнул Хуоти.
Птица почему-то не пыталась улететь. Она бежала по земле, мечась из стороны в сторону, а потом бросилась им навстречу.
– Птенцы у нее, – заметил Крикку-Карппа.
Он следил за попытками птицы увести их в сторону от места, где укрылись ее птенцы. Если бы на таком расстоянии от себя Крикку-Карппа увидел тетерева, он непременно бы подстрелил его. Ведь в их кошелях харчей на дорогу почти не было. Что в такое время можно взять с собой из дому? Они могли полагаться только на то, что им даст лес, ведь лес всегда давал пропитание путнику. Но это была тетерка, и рука Крикку-Карппы не поднималась стрелять.
А Пулька-Поавила смотрел на птенцов. Бедняжки, как они перепуганы! Сбились в кучу, словно дети, и пищат отчаянно.
Они уже далеко отошли, а перед глазами Пульки-Поавилы все стояли тетерка и ее перепуганные птенцы.
Позади опять оставались поляны и корбы, варакки и болота, а впереди вставали новые сопки, открывались новые поляны и ламбы. Местами валежника было так много, что приходилось перепрыгивать с одного поваленного дерева на другое. Но труднее всего было идти по заболоченным низинам, где ноги глубоко проваливались в податливый сырой мох.
– Устал? – спросил Пулька-Поавила сына, заметив, что тот едва поспевает за ним.
Хуоти наклонился и сорвал с кочки несколько сочных желтых ягод морошки. Пусть отец думает, что это он из-за ягод отстает. Парню не хотелось признаваться, что пьексы, которые он подшил, готовясь в дорогу, стали натирать ногу. Натирало то место, которое он зимой поранил топором.
К счастью, болото оказалось нешироким, и они опять зашагали по сухому лесу. Но промокшая на болоте пьекса натирала все сильнее.
Пулька-Поавила опять остановился, поджидая сына.
– Да ты хромаешь? – сказал он, когда Хуоти подошел к нему.
– Ногу натерло.
Поавила засопел. Опять сплоховал. Опять соседи будут посмеиваться… Не надо было брать с собой Хуоти.
– Пока бороды нет, в тайгу ходить не следует, – заметил тут же Крикку-Карппа.
Пулька-Поавила ничего не ответил.
– До Колханки-то дойдешь? Немного осталось, – спросил он у сына.
«Пойду, конечно, – подумал Хуоти. – И жаловаться не буду, хоть и больно идти».
Вскоре впереди послышался шум порога. Потом стали попадаться кучи обрубленных сучьев и хлыстов. С некоторых еще и хвоя не успела осыпаться. И вот, наконец, за ольшаником замелькала река. Но до избушек, поставленных лесорубами, пути было еще не менее версты. Шли они по берегу и удивлялись. Вдоль реки там и сям грудами лежали бревна: лес остался несплавленным с прошлого, а кое-где и с позапрошлого года. Почему его не сплавили? Что за хозяева пошли, оставляют древесину гнить под открытым небом. Отметок о браке на бревнах нет. Неужели там, у Белого моря, древесина больше не нужна?
Бревна, конечно, не могли рассказать им, почему владельцы расположенных в устье Кеми лесозаводов начали саботаж и оставили древесину гнить в лесу. Но и эти безмолвные кучи бревен по-своему говорили о событиях, происшедших за последние месяцы в Беломорье. Пирттиярвцы почти ничего не знали об этих событиях. Еще больше они поразились, когда пришли к избушкам и увидели возле кучи бревен пустую, видимо, недавно выброшенную коробку из-под папирос «Фенния».
– И сюда успели, дьяволы, – ругнулся Пулька-Поавила, пнув папиросную коробку. – К счастью, однако, эта река течет не в их сторону.
Крикку-Карппа внимательно посмотрел вокруг: вдруг какой-нибудь охотник до чужого леса бродит поблизости. Но, слава богу, никого не было видно. Только верхушки сосен глухо шумели да комарье пищало возле самого уха.
Неподалеку от реки стояла избушка, которую Пулька-Поавила в свое время построил с помощью сыновей. К ней они и направились.
– Ох-хо-хо, – вздохнул Поавила, повесив кошель на конец углового бревна. Взглянув на ногу Хуоти, он нахмурился. – Здорово ты ногу натер. До мяса.
– Надо теперь идти в носках, – посоветовал Крикку-Карппа. – Как тогда Петри шел…
Мальчишкой Хуоти все лето бегал босиком и ноги его ничего не боялись. А теперь, став постарше, он ходил по лесу в пьексах или лаптях, и ноги стали нежными. Вот и натер ступню в том месте, где был шрам, буквально до мяса.
– А прежде-то народ крепкий был, что береза свилеватая, – продолжал рассуждать Крикку-Карппа. – Вот и отец твой покойный…
Пулька-Поавила не был настроен слушать его рассуждения.
– Схожу-ка я за лыком, – сказал он и ушел.
Крикку-Карппа открыл дверь избушки. В нос ударил затхлый запах застоявшегося воздуха. Перед печуркой в избушке лежала свернувшаяся береста и растопка, но дров не было. Захватив топор, Крикку-Карппа пошел рубить дрова. Избушку и летом надо топить, а то в ней неуютно.
Возле избушки стояло удилище, прислоненное к свесу крыши. Удилище было знакомо Хуоти – он удил им еще тогда, когда был вместе с Иво здесь, на сплаве. Хуоти осмотрел удилище и, прикрепив к нему леску, заковылял к берегу: на одной ноге – пьекса, другая – в носке.
Почти рядом с избушкой была заводь, повыше которой шумел довольно бурный порог. Когда-то Хуоти стоял на берегу, наблюдая, как чернобородый Федор Никанорович Соболев спускался по порогу на одном бревне. Тогда была весна, паводок, и вода в пороге прямо кипела. А где теперь Федор Никанорыч? Наверно, где-нибудь на сплаве. «Ишь, распрыгались!» Хуоти быстро наколол на крючок мотыля и забросил удочку чуть ниже порога, где хариусы выскакивали из воды, охотясь за насекомыми. «Ага, клюнуло!» Хуоти сразу позабыл и про свою больную ногу и про все на свете. Да, это не окушков ловить на Вехкалампи или даже на Пирттиярви. У них озеро рыбой небогато. Окуни да плотва, щука да ряпушка. Да налима ловят осенью, когда озеро замерзает, а снег еще не успевает выпасть.
– Ну как, ловится? – крикнул Крикку-Карппа. Он уже успел нарубить дров и затопить каменку.
В ответ Хуоти замахал рукой, подзывая Крикку-Карппу к себе.
– Ружье возьми… Утки…
Утиный выводок выплыл на середину реки откуда-то из камышей. Тут были утки и старые, вернувшиеся с юга, и совсем молодые утята, вылупившиеся весной.
Крикку-Карппа пристроил ружье, на сук, прицелился и выстрелил. Утки разлетелись. Утята тоже пытались взлететь, но тотчас же опустились обратно и бросились бежать по воде за мыс, куда уже успели скрыться взрослые утки. На реке осталась одна утка. Она беспомощно трепыхалась, пытаясь взлететь, потом затихла, покачиваясь на волнах.
Хуоти быстро разделся и поплыл за уткой.
Пулька-Поавила, вернувшись из лесу, сидел на пеньке перед избушкой и, ровняя края длинных и узких полосок луба, вспоминал ту морозную зиму, когда он впервые натопил эту избушку. Хорошо в ней было, тепло. А мерин стоял под навесом из хвои, дрожал, бедняга, от холода. Теперь у него мерина нет, ничего нет. Так уж нескладно у него получилось, пропал конь. Э-эх! Хёкка-Хуотари, тот не стал забивать гвоздя в копыто своей лошади. И в кемскую арестантскую не попал. И куда он тогда удрал в темноте? Так оно всегда: один вовремя смотается, а другой попадается. Одни умеют обдумывать каждый свой шаг, а другие… Услышав выстрел, Пулька-Поавила даже вздрогнул. Куда же они делись? Карппа тоже исчез. Только заметив, что у стены нет ружья, он успокоился. А вот и они…
– Гляди ты, – обрадовался Поавила, увидев добычу Хуоти и Крикку-Карппы.
Не так уж часто на порогах Колханки удили хариусов. И, видать, их развелось тут немало – вон сколько Хуоти сумел натаскать за короткое время.
– Одна дорога – одни харчи, – сказал Пулька-Поавила, когда Хуоти поставил котелок с ухой на стол, стоявший перед избушкой.
Тайга сближает людей. Может быть, люди в ней тянутся друг к другу потому, что среди дремучей чащи человек чувствует себя одиноким. А может потому, что в лесу все живет словно единой семьей. У охотников давно уж так повелось, что они, повстречавшись на охотничьих тропах, едят из общего котла около общего костра.
Крикку-Карппа перекрестил рот и, хлебнув ухи, сказал:
– Нет, из окушков уха получше получается…
Время от времени он пробовал кончиком ножа, сварилась ли его утка. Нет, пусть еще поварится. Крикку-Карппа подсыпал в котелок муки – жене удалось выменять у финских солдат на молоко немного муки, и она дала ему в дорогу пару горсточек.
«Ну, наверно, готова», – и Крикку-Карппа снял котелок с огня.
Поужинав, Пулька-Поавила снова взялся за лапоть. В голову опять полезли всякие беспокойные мысли. Он думал о бревнах, оставшихся несплавленными на берегу реки. Они же сгниют. Впрочем, ведь у него тоже бревна остались лежать под открытым небом…
Хуоти стал рубить хвою, чтобы настелить ее на земляном полу избушки.
– А скажи-ка, Хуоти, как дерево растет? – спросил Крикку-Карппа. – Сучья с каждым летом выше поднимаются или остаются на месте?
Хуоти опустил топор и задумался.
Пулька-Поавила очнулся от своих мыслей и тоже задумался над вопросом. Крикку-Карппа – старый таежник, знает о лесе много такого, что недоступно другим. Не зря у него голова лысая. Хуоти ждал, что ответит отец. Но отец поскреб искусанную комарами шею и опять принялся плести лапоть. Неужели тоже не знает? Впрочем, что в этом удивительного, ведь не знал же отец, где лягушки зимуют. Много в лесу всяких тайн! Поди узнай их все…
– Ну вот и готов, – сказал Пулька-Поавила, выпарив сплетенный им лапоть в горячей воде. – Ну-ка, примерь.
Багровое солнце стояло довольно высоко над лесом, но пора было ложиться спать. А что еще делать? Ужин съеден, лапоть сплетен. Всяких непрошеных гостей они выкурили из избушки. Теперь в ней можно устраиваться и самим. Первым в избушку залез Крикку-Карппа, за ним Хуоти, потом Поавила.
Под потолком еще держался едкий дым. На полу приятно пахло свежими еловыми ветками и березовыми листьями.
– Уж здесь-то клопы не будут кусать, – сказал Крикку-Карппа, сладко зевая.
Через минуту он захрапел.
«Ему-то что, храпит себе… – с завистью подумал Пулька-Поавила. – Жена-то у него что корова яловая…»
Хуоти тоже уснул сразу – так он устал.
Не спалось только Пульке-Поавиле. Он все с большим беспокойством думал о том, что напрасно взял с собой Хуоти. Пусть утром парень воротится домой. Куда ему тащиться с натертой ногой. В деревне ему ничто не грозит, он же совсем молодой… Прислушиваясь к глубокому дыханию Хуоти, Пулька-Поавила тоже задремал. Но не успел по-настоящему уснуть, как проснулся от голоса Хуоти. Хуоти во сне плакал и стонал.
Хуоти видел сон, Они с матерью в какой-то часовне. Вокруг темно и страшно. Мать встала на колени перед иконой и просит бога простить ее сына. Но откуда она знает, что он, Хуоти, убил того капрала? «Как же ты так, сыночек?» – спрашивает мать и начинает плакать навзрыд. «Да я нечаянно… Мама, не плачь…» – умоляет ее Хуоти жалобным голосом, протягивая к ней руки…
– Что с тобой? – спросил Пулька-Поавила, растолкав сына.
Хуоти сел и стал озираться, не понимая, где находится.
– О каком убийстве ты там бормочешь?
– Об убийстве?
Хуоти никому не рассказывал об убитом капрале. Знали о том лишь он да Наталия. Сейчас он, возможно, и признался бы отцу, не будь здесь рядом Крикку-Карппы. Словно ища защиты, Хуоти подвинулся ближе к отцу и опять лег. Долго он не мог успокоиться: как только закрывал глаза, перед ним вставал только что увиденный сон. Потом он все же уснул.
А Пулька-Поавила так и не смог больше заснуть. О каком убийстве Хуоти говорил во сне? Да, в деревне полно этих руочи, ходят с винтовками, они и во сне могут привидеться. Прогнать их надо, сами, как видно, не собираются уходить.
Лучи поднимающегося солнца заглянули в избушку через отдушину и засветились солнечным зайчиком на закопченной стене. Ярко засверкали капли смолы, застывшей на сучке бревна.
– Не пора ли подниматься? – сказал Пулька-Поавила, натягивая пьексы.
Крикку-Карппа открыл глаза и потянулся.
Хуоти долго хлопал веками, опять не понимая, где он находится.
– Покажи-ка ногу, – велел ему отец.
Стопа за ночь распухла.
– Тебе лучше вернуться домой, – строго сказал Поавила.
Хуоти взглянул на отца, но ничего не сказал. Ему так хотелось увидеть море и железную дорогу… При мысли о том, что он должен возвратиться в деревню, на душе стало горько, даже какой-то страх охватил его.
– Только бы филин не сбил с пути, – высказал свое опасение Крикку-Карппа. Хоть он и был человеком набожным, это не мешало ему верить во всяких злых духов, которые обитают в лесу, принимая обличье какого-нибудь зверя или птицы. Стоит путнику пойти по следу такого зверя или на крик такой птицы, злые духи заведут его куда-нибудь, откуда он и не выберется.
– Настоящий мужчина должен смолоду не бояться один ходить по лесу, – махнул рукой Пулька-Поавила. Слушая этот разговор, Хуоти думал о своем. С одной стороны, ему было стыдно и страшно возвращаться в деревню, а, с другой стороны, хотелось домой. Он вспомнил, какой у Наталии был печальный вид, когда они прощались. Только бы она не вздумала рассказать матери о том, что случилось весной. А что если финны дознались, кто убил… И сон еще такой приснился. Но что поделаешь теперь, если нога так распухла…
– Пойдешь обратно по нашим следам, – советовал отец. – Идти тебе не так далеко. Если руочи начнут спрашивать, где был, скажи: ходил, мол, проверять силки, да заблудился. Да не забудь про шкуру мерина. А на Мурманке еще успеешь побывать.
Они доели остатки вчерашней ухи. Потом Хуоти натянул на одну ногу пьексу, на другую надел сплетенный отцом лапоть и отправился в путь.
«Надо было сказать, как идти по солнцу», – подумал Пулька-Поавила, но Хуоти уже скрылся за ивняком.
Потом они с Крикку-Карппой спустились на берег и стали скатывать бревна в реку, чтобы соорудить плот.
– Когда вдвоем идешь, то и версты поперек, – оказал Крикку-Карппа, когда они, переправившись через реку, отправились дальше.
Но Пульке-Поавиле версты сегодня казались длиннее, чем вчера. «Но, пожалуй, так будет лучше, – думал он. – Хоть там дома с делами управятся. Хуоти работы не боится. Любую, самую тяжелую работу сделает, Хёкка-Хуотари одолжит лошадь, чтобы снопы свезти в ригу. Да, ведь риги-то нет, они же с Хуоти свою часть весной разломали…»
– Эмяс! – выругался Пулька-Поавила, зацепившись носком пьексы за корягу так, что чуть было не растянулся.
Чем дальше от Пирттиярви они уходили, тем незнакомее становились места. Этот лес был уже не их лесом, здесь хозяевами были жители соседних деревень. Им опять то и дело встречались следы пребывания человека. Вот береза, с которой, видно совсем недавно, драли лыко. Неподалеку от березы проходила тропинка. Обычно такие узкие извилистые тропинки разбегаются от карельских деревень во все стороны. Они ведут либо к какому-нибудь богатому рыбой лесному озерку, что лежит верст за десять-пятнадцать от деревни, либо к ручью, на берегах которого находятся покосы.
По тропинке шагалось легче, и к полудню они вышли к ручью, по берегам которого росла густая трава. Часть травы была скошена и убрана в копны. Увидев на покосе женщину и подростка, убиравших граблями сено, путники подошли к ним.
– Бог в помощь, – приветствовал Пулька-Поавила косарей.
– А-вой-вой, я-то думала, руочи, – обрадованно проговорила женщина, придя в себя от страха.
Эта усталая, подавленная каким-то горем женщина оказалась женой Еххими Витсаниеми, того самого Еххими из Венехъярви, которого белофинны расстреляли в Ухте. Вот теперь его вдове вместе с сыновьями пришлось самой заканчивать косьбу на этой далекой лесной пожне.
– Садитесь, отдохните, пока я сварю картошку, – предложила Еххимиха. – Время обедать…
И она повесила над костром чугунок с картошкой.
Неподалеку от ручья на опушке леса стояла скособочившаяся избушка. В нескольких шагах от нее бил родник. Пулька-Поавила сделал из бересты ковшик и зачерпнул из родника воды. Вода была чистая и студеная. «Куда же она девается? – размышлял Пулька-Поавила, разглядывая родничок. – Бьет-бьет из-под земли, а в роднике воды вроде и не прибывает». Потом он увидел несколько кос, висевших на конце торцового бревна: значит, косарей здесь больше, не только вдова с сыновьями.
– Если бы чуть пораньше пришли, пошли бы вместе с нашими мужиками, – сказала Еххимиха, ставя чугунок с картошкой на стол, сооруженный на двух пнях. Пока мужики ели, она рассказала им о новостях своей деревни. Мужики Венехъярви, уходя из деревни, захватили с собой косы и грабли, чтобы те, кому не следовало знать, куда они идут, думали, что они отправились на покосы. Вчера они всей артелью скосили сено на покосе Еххими, а сегодня рано утром отправились в путь – туда же, куда шли и путники из Пирттиярви.
Поблагодарив за картошку, Пулька-Поавила взялся за кошель.
– Риеску-то забыл, – напомнила Еххимиха, показав на половинку лепешки, которую Пулька-Поавила нарочно оставил на столе.
Поавила сделал вид, что не расслышал ее слов, и закинул кошель за спину.
– Ну, оставайтесь с богом.
– Да хранит вас господь, – напутствовала их вдова.
Долгое время Пулька-Поавила и Крикку-Карппа шагали молча. Встреча с усталой, постаревшей от горя женщиной вызвала у обоих тяжелое чувство. Только на первом привале Пулька-Поавила зло буркнул:
– Еще называют себя нашими братьями, сволочи.
– Да, иначе не скажешь, – согласился Крикку-Карппа.
Но известие о том, что из других деревень тоже немало мужиков ушло на Мурманку, словно влило в их жилы новую силу и надежду. Они уже не чувствовали себя такими одинокими среди дремучей тайги. Даже шагалось легче. Впрочем, тайга здесь была не такой уж дремучей: встречались поляны, попадались тропинки, проложенные рыбаками и косарями. Потом они вышли на какую-то дорогу.
На развилке, где тропа выходила на эту дорогу, под густой сосной стоял покосившийся деревянный крест. Такие старые, потемневшие и потрескавшиеся от времени кресты можно нередко встретить и у дороги, и где-нибудь на мыске у большого озера, и на поляне среди леса. Кто и когда поставил такой крест – никому обычно неведомо. Возле подножия этого креста лежала немалая груда камней. Видно, здесь, на развилке, не один путник отдыхал возле креста, бросив к его подножию свой камень. И каждый из этих камней как бы воплощал в себе вздох и молитву, сотворенную про себя путником. О чем они молили бога? О том, чтобы заморозок не погубил урожая, чтобы медведь не задрал корову, о том, чтобы бог излечил от хвори больного ребенка или сберег мужа или сына на поле брани, о том, чтобы не выдали замуж за немилого… Жизнь не одного поколения людей была заключена в этих камнях. И каждое лето все новые вздохи и мольбы падали к подножию креста, оставаясь лежать под ним молчаливыми камнями.
Крикку-Карппа тоже поднял с обочины небольшой коричневого цвета камень и бросил его под крест, за ним и Пулька-Поавила кинул к подножию круглый серый камешек. Уже многие годы, с того самого времени, когда он нечаянно проглотил пулю, пробившую навылет медведя, Поавила не верил ни в приметы, ни в амулеты. Но теперь, мучимый тем, что ушел, оставив беременную Доариэ одну, обеспокоенный, что Хуоти может заблудиться в тайге, и все еще подавленный рассказом несчастной вдовы Еххими о судьбе мужа, он последовал примеру Крикку-Карппы.
Где-то поблизости в березняке послышалось тонкое посвистывание.
– Подожди-ка, – шепнул Крикку-Карппа и, схватив ружье, начал подкрадываться к месту, откуда доносился голосок птицы.
Через минуту он вернулся с добычей в руке.
– Теперь можно подыскивать и ночлег, коль ужин в кошеле, – сказал он, показывая рябчика.
Они свернули с дороги на узенькую, заросшую травой тропинку, которая отходила налево и вела, по-видимому, на какую-нибудь лесную пожню. Действительно, часа через два они вышли на покос, на краю которого стояла избушка. Но венехъярвских мужиков они здесь не застали. Не было даже следов, говоривших об их пребывании здесь.
Поужинав сваренной из рябчика похлебкой, они разлеглись на постелях из хвои.
– В тайге повстречаться трудно, – задумчиво сказал Крикку-Карппа.
Этой фразой и ограничился их разговор. Они лежали и молчали, оба озабоченные одним и тем же: как бы там, дома, руочи, узнав, что они не вернулись из леса, не стали притеснять их семьи.
Это была последняя ночь, которую они могли провести под крышей. Следующую ночь им предстоит продремать где-нибудь под елью, на мшанике. Но все равно им не спалось. Они поднялись чуть свет и двинулись дальше. Было еще совсем рано, когда они вышли на дорогу, что вела, наверное, из Ухты в Рёхё. Конечно, та самая дорога. Другой, такой исхоженной, здесь быть не могло. От Ухты до Рёхё было верст сорок. Пулька-Поавила и Крикку-Карппа никогда не бывали в Рёхё, но знали, что там всего два или три дома. Так что Рёхё и деревней-то назвать нельзя, но дорога туда вела хорошая, потому что ездили по ней дальше, до самой Кестеньги. По их сведениям, белофиннов в Кестеньге не должно было быть, и они решили отправиться туда, раз уж попали на эту дорогу, а из Кестеньги уже добираться к Белому морю.
Но не успели они пройти и полверсты, как Крикку-Карппа стал прислушиваться. Позади на дороге послышались чьи-то голоса.
– Руочи идут! – и Крикку-Карппа кинулся в заросли. Пулька-Поавила – за ним.
Забежав за разлапистую ель, Поавила лег на землю и стал сквозь хвою смотреть на дорогу. Мимо них гуськом прошли пять человек с винтовками на плече и с белыми повязками на рукавах. Направлялись они, судя по всему, в Рёхё – больше было просто некуда.
– Не сидится им, – буркнул Поавила, когда белофинны скрылись за поворотом.
В Рёхё им уже нельзя было идти и, определив направление по солнцу, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа направились прямо на восток, к Белому морю.
Перед ними лежал длинный путь по глухой тайге, где не было не только дорог, но и троп, проложенных рыбаками или охотниками, не говоря уже о тропинках, оставленных скотом. Только лес да лес. Здесь, между рекой Кемь и Топозером, была настоящая, нетронутая тайга. Люди словно боялись селиться в этих местах. И не потому, что здесь они не могли добыть средств к существованию. Нет, здесь хватало сосен, из которых можно ставить избы и делать лодки. В озерах хватало рыбы. В одной из ламбушек Поавила и Крикку-Карппа черпали окуней прямо кошелями. А такого обилия ягод в Пирттиярви и не встретишь. Поляны просто усыпаны черникой, болота морошкой. А дичи? То и дело из-под ног взлетает какая-нибудь птица, садится неподалеку на дерево и удивляется, кого это леший принес. Да, богата здесь природа, только некому брать ее дары. Наверно, потому люди боятся селиться здесь, что нет в этих местах удобных водных путей.
Пулька-Поавила и Крикку-Карппа не боялись, что собьются с пути. Мимо Белого моря трудно пройти. А по ручьям, что текли отсюда в сторону реки Кемь, можно было приблизительно определить, сколько им еще брести по бесконечным болотам и камням. Шагать по чаще, где не увидишь ни одного пня из-под срубленного дерева, труд великий, и путники все чаще останавливались, вытирая пот с лица. Но чем дальше шли, тем легче становились кошели за плечами.
– Ну вот мы и будем теперь на одних харчах с белками, – усмехнулся Пулька-Поавила на одном из привалов, кладя в рот последний кусок ячменной лепешки.
«На одних харчах с белками» они жили почти двое суток, но голодать им не приходилось, потому что у них было ружье и соль в кошеле тоже имелась.
Где-то впереди послышался собачий лай. А как известно, где в тайге собака лает, там и деревня бывает. Но что за деревня могла быть в такой глухомани? Пулька-Поавила и Крикку-Карппа слышали о деревнях Курэ и Шомпаярви, находившихся где-то в этих местах, но, по их понятиям, где-то правее и должны были уже остаться позади. Собачий лай становился все ближе. Вот сквозь деревья блеснуло какое-то озерко. Минуту спустя они вышли на берег ламбы и увидели неподалеку человеческое жилье. Это была всего одна избушка, словно спрятавшаяся от кого-то в глубине тайги.
Путники направились к избушке.
