Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)
– А как там дома?
– Да живы-здоровы были, когда я уезжал. Я уже год как из дому. На прошлой неделе Теппана тоже вернулся с фронта. Я его встретил вот так же на станции.
Заметив, что Тизенхаузен ждет его, Степан Николаевич заторопился.
– Ты где живешь?
– Вон там, в пятом бараке, – показал Пекка на строение, темневшее за железной дорогой. – Его легко найти.
– Если успею, зайду. Потом поговорим.
Степан Николаевич похлопал Пекку по плечу и направился к ждавшему его Тизенхаузену. Идти к Тизенхаузену не хотелось, но раз пообещал, то так уж и быть…
Два закутанных в тулупы извозчика прохаживались у здания вокзала, похлопывая рукавицами.
– Ваше благородие! – обратился один из них к Тизенхаузену, узнав его. – Прошу в сани.
Тизенхаузен улыбнулся. Повеяло чем-то знакомым, напоминавшим о былом.
– Пожалуйста, прапорщик!
Тизенхаузен широким жестом показал на сани, покрытые меховой полстью.
Заскрипев на снегу, сани тронулись.
– Знакомого встретили? – спросил Тизенхаузен.
– Да. Бывшего ученика.
Очевидно, Тизенхаузену не понравилось, что Степан Николаевич остановился поговорить с Пеккой, и всю дорогу он упорно молчал. Лишь на главной улице города, когда проезжали мимо небольшого строения с железными решетками на окнах, он вдруг сказал:
– Арестантская.
Раньше Степан Николаевич не обращал особого внимания на это здание. Сейчас, обернувшись, он с интересом стал разглядывать черневшую в темноте уездную тюрьму, в которой когда-то вместе с Пулькой-Поавилой сидел его фронтовой товарищ.
Рядом с арестантской стояла гостиница. С нижнего этажа ее, из трактира, доносились звуки граммофона. Грустная мелодия вальса снова всколыхнула в душе Тизенхаузена воспоминания о былых временах, и он, попросив извозчика ехать побыстрее, стал насвистывать ее мотив.
Сани остановились у одноэтажного желтого домика. Тизенхаузен расплатился с извозчиком и постучал в ворота. На дворе зарычала собака.
– Лорд, Лорд! – окликнул Тизенхаузен. – Это я. Не узнаешь хозяина, бродяга?
Им долго не открывали.
Неожиданный стук в ворота застал врасплох миловидную, еще молодую хозяйку дома, у которой в гостиной за накрытым столом сидели гости. Среди них был и владелец лесозавода из Сороки англичанин Стюарт. Он только что побывал на приеме у британского консула в Кеми и пришел на пирушку довольно взвинченным.
– Если ничего не изменится, я обращусь за помощью в посольство Великобритании в Петрограде. Или сожгу завод… – возбужденно грозился Стюарт.
Стюарт был полон негодования. Пытаясь заставить забастовавших рабочих приняться за погрузку корабля, пришедшего за пиломатериалами из Англии, он объявил локаут, но рабочие в ответ пригрозили, что вывезут его с территории завода на тачке.
– Успокойтесь! – уговаривала Стюарта хозяйка, наполняя его бокал. – Лучше выпейте.
– У вас изумительные руки, Мария Федоровна! – шепнул Стюарт, схватив хозяйку за руку, на которой поблескивал перстень с дорогим камнем.
– Ой! – перепугалась Мария Федоровна, услышав стук в ворота и собачий лай. – Кто же это?
Вырвав руку, она побежала открывать.
– Гриша, дорогой! Наконец-то… Как ты вырвался оттуда? – бросилась она к мужу.
Тизенхаузен представил ей своего спутника:
– Мой попутчик, прапорщик Попов… Мария Федоровна, моя жена. Надеюсь, у нас найдется место для гостя?
– Разумеется. Милости просим! – засуетилась Мария Федоровна. – Гришенька, как я тебя ждала! Слава богу!
Заглянув в гостиную, Тизенхаузен остолбенел:
– Что это значит?
Не дав ему опомниться, жена увела его в спальню.
Степан Николаевич остался в растерянности стоять у входа. Ему было неловко как за себя, так и за попутчика. Но тут из спальни вышел Тизенхаузен – его словно подменили.
– С приездом, Григорий Оттович! – бросились здороваться с ним гости, словно старые знакомые. – Очень кстати прибыли… У Марии Федоровны день рождения.
– Да, да, – подхватила хозяйка. – Неужели ты забыл?. Мне сегодня исполнилось тридцать три. Подумать только! Тридцать три! – И она вздохнула. – А ты даже не поцеловал меня.
– Голубушка ты моя! – улыбнулся Тизенхаузен и чмокнул жену в щеку.
Тизенхаузен вернулся в прихожую и снял шинель. Вытащив из кармана шинели пистолет, он положил его на полку рядом с альбомом. Он словно хотел подчеркнуть, насколько уверенно он чувствует себя в Кеми.
– Эта штука может еще пригодиться, – сказал он, испытующе взглянув на Степана Николаевича.
Степан Николаевич нахмурился.
– Почему вы не раздеваетесь? – кокетливо спросила его хозяйка. – Снимайте шинель. Выпьете рюмочку за мое здоровье. Да?
– Благодарю вас. Я, по-видимому, здесь незваный гость, – вежливо отказался Степан Николаевич.
– Вы обидите меня своим отказом, – жеманно заворковала хозяйка. – Я вас прошу… один бокал… за меня…
– Извините, я не пью. Прошу простить меня за беспокойство…
Тизенхаузен вышел проводить Степана Николаевича.
– Напрасно вы пошли за большевиками, – сказал он на крыльце. – Вы же офицер.
– Пороховой дым вылечил меня, а вас, как вижу, нет, – ответил Степан Николаевич.
В бытность свою начальником уездного военного ведомства Тизенхаузен имел привычку отвечать призывникам, жаловавшимся на свое здоровье: «Пороховой дым вылечит вашу болезнь». Он уже забыл эти свой слова и теперь, когда его попутчик напомнил их, недовольно поморщился.
– Извините, что так получилось. Я совсем забыл, что у жены сегодня день рождения, – сказал Тизенхаузен и захлопнул за Степаном Николаевичем калитку.
На улице было темно. Из трактира доносилась грустная музыка и пение. Степан Николаевич направился к гостинице, в которой он обычно останавливался, приезжая по делам в Кемь.
Утром Степан Николаевич решил побродить по городу. Не доходя до собора, он остановился перед обшитым досками двухэтажным голубым домом. В этом доме ему приходилось бывать и раньше – здесь помещалась земская управа. Теперь над входной дверью красовалась вывеска: «Кемский революционный комитет». Степан Николаевич нерешительно вошел в здание.
В приемной председателя ревкома волновались посетители: кто-то только что прошел в кабинет без очереди.
– Конечно, кто одет поприличней, того он сразу примет, – ворчала пожилая женщина, сердито поглядывая на дверь, из-за которой доносился стук пишущей машинки.
– Бедных не очень-то жалуют и при новой власти. Трижды надо в дверь войти, только потом тебя заметят. Так было раньше, так вроде и теперь, – жаловалась бедно одетая женщина с ребенком на руках.
– Городской голова! Как тут не заважничать!
– Пожил бы сам в холодном вагоне…
– Осенью, до выборов, соловьем разливался, чего только не наобещал.
– Как его фамилия? – спросил Степан Николаевич у женщины, укачивавшей ребенка.
– Алышев, – ответила она. – Попович… – Она расстегнула кофту и начала кормить ребенка. – На! На! Не реви.
Степан Николаевич немало удивился, когда дверь кабинета распахнулась и от председателя вышел Тизенхаузен в отглаженном офицерском мундире, правда, без погон. Он с важным видом прошел через приемную, даже не взглянув на сидевших у стены посетителей. Степан Николаевич поднялся с места и хотел было отправиться искать отдел народного образования, но тут дверь кабинета снова открылась и на пороге появилась Мария Федоровна. Она прищурила глаза, глядя на посетителей, словно выбирая, кого из них первым впустить к председателю ревкома.
– О, и вы здесь! – удивилась она, заметив Степана Николаевича. – Минуточку!
Через обитую войлоком и клеенкой дверь не было слышно, о чем говорили в кабинете, но вскоре Мария Федоровна вышла и любезно пригласила Степана Николаевича к Алышеву.
– Пожалуйста.
Степан Николаевич показал на других посетителей, пришедших сюда до него, но Мария Федоровна лишь капризно вскинула голову: подождут, мол.
За массивным столом, покрытым зеленым сукном, сидел невзрачный человек с нервным лицом. Приподняв очки и сощурив красноватые глаза, он ответил на приветствие Степана Николаевича и предложил ему сесть. Сунув карандаш за оттопырившееся ухо, председатель откинулся на обитую бархатом спинку кресла, словно, подчеркивая, что он и раньше сидел в этом самом кресле. Так оно и было на самом деле. В этом кресле он совсем недавно восседал как чиновник земской управы, или, как его тогда величали, «господин асессор». Алышев составлял различные проекты строительства дорог в уезде, строчил бесконечные объяснительные записки и поругивал уездное начальство, из-за скупости которого его прекрасные планы из года в год оставались на бумаге. Председатель земской управы однажды вызвал его и отчитал, назвав его планы чересчур либеральными. Алышев почувствовал себя в опале и вступил в партию эсеров. Когда же пришла весть о свержении царя, он прикрепил к груди красный шелковый бант и начал выступать на митингах, щеголяя заранее придуманными пышными фразами об ослепительной заре свободы, о социализации земли, о коалиционном правительстве из представителей всех партий, начиная от эсеров и кончая большевиками. Много ли надо было, чтобы в этом уездном городишке, населенном чахнувшими со скуки земскими чиновниками, мелкими торговцами и ремесленниками, прослыть пламенным революционером. Осенью Алышева избрали председателем ревкома.
– Вы по какому делу? – спросил Алышев.
– Я добираюсь домой… в Пирттиярви. Я учитель… – начал Степан Николаевич.
– Обратитесь к товарищу Машеву, – прервал его Алышев. – Он занимается просвещением. На втором этаже…
Степан Николаевич поднялся на второй этаж и, найдя дверь с бумажкой, на которой было написано от руки большими печатными буквами: «Отдел народного просвещения», постучал.
– Войдите! – ответил мужской голос.
В комнате шел оживленный разговор. Какой-то мужчина, судя по одежде рабочий, горячо доказывал сидевшему за столом молодому человеку:
– Мы не можем ограничиться одной лишь избирательной кампанией. Ведь мы не земские чиновники. Понимаешь? Надо действовать так, как мы в Сороке действовали… По-красногвардейски… А на милицию полагаться нечего. Они все из алышевской компании…
Степану Николаевичу показалось, что он пришел не вовремя, и извинившись, хотел уйти, но молодой человек остановил его:
– Нет, нет. Садитесь, пожалуйста. Я к вашим услугам.
Степан Николаевич рассказал, кто они куда направляется.
– Чем вы думаете заняться в деревне? – спросил Машев.
– За этим я и пришел к вам.
Степан Николаевич с любопытством и некоторым удивлением разглядывал заведующего отделом просвещения. На вид этому юноше интеллигентной наружности было лет двадцать, не больше.
– По правде сказать, нам самим еще многое не ясно, – ответил Машев. – Одно ясно – закон божий учить больше не надо. Главное теперь – превратить просвещение в подлинно народное…
– Да нет, это не главное, – вмешался в разговор посетитель, похожий на рабочего. – Да, да, не удивляйся. Школы, конечно, необходимы, но в настоящее время не они главное. Главное сейчас – установить по всему уезду подлинно народную власть…
Бывший Кемский уезд занимал огромную территорию, по площади превышавшую такое государство, как Бельгия. На этой территории, кроме русских поморских сел и рабочих поселков, находилась и карельские волости, с сотнями деревушек, затерявшихся среди необозримых лесов, по берегам бесчисленных озер и ламб. Советская власть была установлена пока лишь в Поморье, да и то не во всем – во многих рыбацких деревнях ее еще не было. Не существовало еще и уездного Совета. В Кеми действовал ревком, но он был в руках эсеров, состоявших в основном из бывших земских чиновников. Строительство Мурманской железной дороги еще не успело изменить облик Кеми, этого старинного уездного центра, получившего права города еще при Екатерине II. Но если Кемь по-прежнему оставалась обывательским городком, с собором, арестантской и мелкими лавками, то Сорока за последние годы превратилась из рыбацкой деревушки в промышленно-развитый рабочий поселок. На сорокском лесозаводе сразу после февральской революции возникла профсоюзная организация, носившая длинное название: «Союз рабочих и служащих завода Ант. Стюарта». Завком занимался распределением продовольствия, добивался улучшения жилищных условий рабочих, отстаивал интересы рабочих перед администрацией, даже провел две стачки. Являясь председателем ревкома Сороки, Николай Епифанович Лонин понимал, какая задача стоит перед рабочими Сороки.
И, обращаясь к Степану Николаевичу, он продолжал:
– Выбирайте там, в карельских деревнях, надежных людей на уездный съезд Советов, таких, которые… Впрочем, вы сами знаете, кого надо выбирать…
Он не договорил. Вдруг открылась дверь и вошел Алышев. У него, по-видимому, было какое-то дело к Машеву, но, увидев в кабинете посетителя из Сороки, он сразу набросился на него с упреками:
– Николай Епифанович, да что же вы там, в Сороке, творите? Самоуправством занимаетесь! Ай-ай-ай! Кто дал вам право врываться в чужие дома, устраивать обыски, грабить? Кто вам дал право хозяйничать на заводе Стюарта? Кто дал вам право посылать в деревни агитаторов? Кто вам дал…
– Ленин, – перебил его Николай Епифанович.
– Но вам же известно решение Кемского ревкома. – Алышев начал терять самообладание. – Мы не признаем Совета Народных Комиссаров, потому что он опирается на одну партию…
– А мы – признаем! – спокойно остановил его Лонин.
Первые впечатления Степана Николаевича о Кеми были противоречивые и удручающие, но в той прямоте, с которой говорил рабочий из Сороки, он почувствовал что-то знакомое, похожее на то, что он слышал у себя в полку, в трамвайном вагоне в Петрограде, в поезде. В ней слышался тот же голос, голос питерских рабочих.
Из ревкома Степан Николаевич направился на станцию, где жил Пекка. Он вспомнил, каким щупленьким, застенчивым мальчишкой был Пекка в школе. Одевался в какое-нибудь рванье, приносил с собой на завтрак только пареную репу или черствый кусок хлеба, поданный ему добрыми людьми. Родители Пекки умерли перед войной. Ему пришлось бросить учебу и пойти в пастухи к богатому хозяину Лапукки. А теперь он здесь, на людях… Здорово вырос и возмужал парень!
В тот же день Степан Николаевич отправился в Пирттиярви. Пекка проводил его до развилки, откуда начиналась дорога на Подужемье.
– Вы не передадите Наталии? – попросил Пекка, достав из-за пазухи маленький, завернутый в белую тряпочку пакетик.
Степан Николаевич положил сверток в вещевой мешок.
– Так, говоришь, Палага в Сороке?
– Да. Замуж недавно вышла, – ответил Пекка.
Вскинув котомку за спину, Степан Николаевич встал на лыжи, которые раздобыл ему Пекка, и отправился в путь…
V
На улице трещал мороз, а в избе было тихо и тепло. Нога Хуоти заживала медленно, и поэтому ему приходилось сидеть дома и искать себе занятия. Примостившись у окна, он чинил пьексу, которую отец разрезал, чтобы снять с раненой ноги. Рядом, на лавке, свернувшись калачиком, мурлыкала кошка.
Под окном заскрипел снег под чьими-то шагами, но из-за толстого слоя льда, покрывавшего стекла, не удалось разглядеть, кто идет. Даже с внутренней стороны на окне наросло столько льда, что не были видны брусничные ветки, которые мать положила осенью на ягель между рамами. Легкие, быстрые шаги раздались уже на крыльце, в сенях. Иро… Сердце Хуоти как-то странно екнуло.
Иро забегала к ним почти каждый день. То за вязальными спицами, то еще за чем-нибудь. Иногда просто так, по пути заглянет. Однажды, когда в избе никого не было, даже перевязала рану Хуоти.
Дверь скрипнула. Но вошла не Иро, а Наталия. Вместе с ней ворвалось облако белого морозного пара, которое клубами рассеялось по избе и, дойдя даже до красной лавки, коснулось зарумянившихся щек Хуоти. Наталия остановилась у порога. Но это была не робость, с которой она девчонкой входила в избу просить милостыню, одним своим видом вызывая жалость, а просто девичья застенчивость. Увидев, что Хуоти в избе один, она, осмелев, подошла, достала из-за пазухи небольшой сверток и молча протянула ему.
Хуоти удивленно взглянул на нее и отложил в сторону пьексу.
– Что это? – спросил он, развернув сверток.
– Пряники, – сказала Наталия. – Учитель привез. Пекка прислал из Кеми. Попробуй!
Хуоти протянул сверток обратно.
– Да ты ешь, ешь! – уговаривала его Наталия. – Ну, попробуй, какие они…
Хуоти положил пряники на лавку рядом с Наталией и начал гладить рукой пораненную ногу.
– Болит? – участливо спросила Наталия.
– Болит.
Наталия вспомнила, как покойная мать, бывало, вылечивала все их болячки и раны. Надо края раны обмыть грудным молоком. Тогда рана быстро заживет. Но где его возьмешь, грудное молоко-то? И Наталия, вдруг покраснев, смущенно опустила голову.
– Что с тобой? – недоуменно спросил Хуоти.
Наталия взяла на руки кошку и, поглаживая ее, начала рассказывать:
– Учитель видел в Паанаярви мужа Палаги. Помнишь русского, который в одно лето на сплаве на Колханки работал?
– Соболева?
– Да. Он собирался и к нам сюда приехать. Какие-то собрания проводит он по деревням. Да вернулся обратно в Сороку. У Палаги там сын родился.
Хуоти сидел задумавшись. Перед глазами стояла порожистая Колханки. Он видел, как Федор Никанорович мчится на одном бревне по бурному порогу, как сидит на камне и рассказывает о беглых…
– Ты слыхал, вчера вечером Тимо вернулся домой, – сообщила Наталия. – Мне он зеркальце показывал. Вот такое маленькое, с ладошку. А на обратной стороне баба голая нарисована. А-вой-вой, чего не выдумают!
Хуоти слушал и молчал.
– Хилиппа сразу в амбар побежал, водки принес, – говорила Наталия, понизив голос. – Вместе пили в горнице. Тимо грозился, что и у нас скоро всех красных к стенке поставят. Я все слышала. Только ты не говори никому. А то, не дай бог, они узнают, что я говорила, – они ведь что угодно сделают…
Вдруг Наталия подняла голову, прислушалась. С улицы донесся звон колокольчика.
– Отец едет из лесу, – сказал Хуоти.
Наталия потуже затянула концы платка и поднялась.
– Поправляйся скорее, Хуоти.
– Приходи к нам вечером. Учитель будет собрание проводить, – крикнул ей вслед Хуоти. – Пряники! Пряники забыла.
Но Наталия была уже на улице.
Хуоти схватил с лавки сверток с пряниками и заковылял к двери, но острая боль в ноге заставила его тут же вернуться назад. Сев на лавку, Хуоти запихал сверток в карман и опять принялся за починку пьексы. Он думал о Наталии, видел ее глубокие, печальные глаза, прядку черных волос, выбившуюся из-под платка, едва заметный шрамик на нижней губе.
В сенях кто-то застучал ногами, сбивая снег с обледеневших пьекс. В избу вошел коренастый круглолицый финн. Это был Вейкко Кивимяки, который несколько лет тому назад уже останавливался у них на ночлег, направляясь на строительство Мурманской железной дороги. Тогда он не мог найти своим рукам приложения в собственной стране и подался на заработки на чужбину. И вот опять Вейкко пришлось покинуть родину: в северных районах страны, оказавшихся под властью лахтарей, началась насильственная мобилизация в белую армию, и, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он, потомственный кузнец, с чьих рук не сходили мозоли, пошел воевать против рабочих. Красной гвардии в их местах не было. Пришлось укрыться в лесу. За последние две недели через Пирттиярви прошли десятки таких же беглецов из Финляндии, направлявшихся в сторону Мурманки.
Вейкко решил задержаться на несколько дней в деревне, чтобы помочь Пульке-Поавиле заготовить бревна для новой избы.
Он и рассказал о том, что делается в Финляндии.
Выходившая в Тампере буржуазная газета «Аамулехти» писала в номере от 6 января 1918 года:
«В подарок на Новый год мы получили радостную весть о том, что правительство, стоящее ныне у власти в России, признало самостоятельность Финляндии. Зная, какую власть имеют Советы в России, мы можем только с величайшим удовлетворением отметить значение этого нового шага на нашем пути к самостоятельности».
Однако в то же время, уже начиная с осени, военный центр шюцкора готовился к «решающим мероприятиям» под тем предлогом, что якобы находящиеся в Финляндии русские войска вмешиваются во внутренние дела страны, якобы Советская Россия намерена захватить Финляндию. Этот фальшивый козырь вдруг чуть было не вылетел из рук белых: 27 января 1918 года командир расквартированного в Финляндии 42-го корпуса генерал Надежный телеграфировал всем войскам, находившимся в его распоряжении:
«В Финляндии ожидаются крупные события. Необходимо соблюдать строгий нейтралитет в случае гражданской войны между финнами…»
Эта телеграмма смешала карты сенаторов в Хельсинки. Маннергейм уже за два дня до этого перебрался из столицы в Сейняёки, чтобы руководить мобилизацией и военными действиями отрядов шюцкора. Но в последний момент, когда все уже было готово к выступлению, из Хельсинки пришла шифрованная телеграмма, в которой предлагалось отложить начало выступления, поскольку Россия обязалась не вмешиваться в дела Финляндии. Никому не показав телеграмму, Маннергейм положил ее в карман и, вызвав к себе начальника штаба, продиктовал как главнокомандующий белыми войсками в Финляндии свой первый приказ:
«Для разоружения русских гарнизонов Ваасы, Лапуа, Юлистаро, Илмаёки, приказываю…»
Фронт, проходивший севернее Тампере от Ботнического залива до реки Вуоксы, разделил страну на две части – на промышленный юг, где у власти были красные, и крестьянский север, где хозяйничали белые. В Сейняёки, где находилась ставка белых, кроме большого родового поместья, сохранившегося со времен шведского владычества, имелись пороховой и пивоваренный заводы и, главное, был железнодорожный узел, связывающий север страны с обоими флангами фронта. На одном из путей этого узла, в так называемом «ваасовском тупике», стоял пассажирский состав, обнесенный колючей проволокой. В этом поезде Маннергейм принял главу белого правительства Финляндии Свинхувуда, которому в конце января, когда началось революционное восстание в Хельсинки, удалось сбежать из столицы и через Таллин пробраться в Германию. Всего несколько дней назад Свинхувуд вернулся на родину.
– Скоро мы получим надежную помощь, – сообщил в беседе с Маннергеймом Свинхувуд и внимательно посмотрел на него, наблюдая, какое впечатление произвело это сообщение на главнокомандующего. – Фон дер Гольц высадит десант в Ханко…
Уже в начале войны активисты финского националистического движения возложили свои надежды на победу кайзеровской Германии над Россией. В этих целях они добывали для немцев шпионские сведения о русских гарнизонах и военно-морских силах, расположенных в Финляндии. Они уже тогда обратились к Германии с просьбой предпринять наступление на Петроград через Финляндию. Министры и генералы Вильгельма II, разумеется, имея в виду свои цели, охотно поддерживали антирусские устремления финской буржуазии, мечтавших о создании своей великой державы, и наступление на Петроград через Финляндию было бы предпринято, если бы этому не помешало вторжение брусиловской армии в Галицию в 1916 году, затем поражение германских войск на Марне. Но немцы не отказались от своих намерений; наоборот, чтобы осуществить свои далеко идущие захватнические планы, они, уповая на мечтавших о Великой Финляндии активистов, организовали в Локштадте военное обучение финских егерей и уже осенью 1917 года доставили действовавшим в Финляндии под видом «пожарных дружин» и «спортивных обществ» отрядам шюцкора 72 520 винтовок, 4 360 000 патронов, 220 пулеметов, 40 орудий и 4 самолета… Однако этой помощи оказалось недостаточно. В Берлине Свинхувуд договорился с Гинденбургом даже о сроках высадки немцев в Финляндии. Для Маннергейма сообщение главы правительства было полной неожиданностью. Он ничего не знал об этой затее сенаторов. Они не соизволили даже посоветоваться с ним! Главнокомандующий был оскорблен.
– Я три года с оружием в руках воевал на стороне союзников…
– Но теперь вы снова на родине, – заметил Свинхувуд, взывая к патриотическим чувствам Маннергейма. – Теперь вы, слава богу, гражданин Финляндии.
Он знал, что когда Маннергейм неожиданно появился в Хельсинки, в кармане у него лежал финский паспорт, которым они снабдили его через финское консульство в Петрограде.
– Я прежде всего солдат, – заявил Маннергейм, выпятив грудь. – Я скорее сложу с себя полномочия главнокомандующего, чем буду выполнять приказания тех, с кем сражался с оружием в руках, – пригрозил он.
Но это было сказано таким тоном, что Свинхувуд усмехнулся про себя. В то же время он с опаской подумал, что если слишком уязвить самолюбие чванливого генерала, потерявшего привязанность к своей родине, пожалуй, он и в самом деле сложит с себя полномочия главнокомандующего. «Боже упаси! А кем его заменить?» И Свинхувуд продолжал:
– Вы забываете, что союзники уже не те, что были в начале войны. В Берлине я слышал, что военные министры союзных государств недавно встречались в Париже и обсуждали русский вопрос. Вы, конечно, понимаете, в каком аспекте. Во всяком случае, речь шла не о помощи большевикам…
Маннергейм молчал.
– …Кроме того, учтите, что немцы придут с согласия Троцкого. Он дал на это согласие в Бресте…
Маннергейм по-прежнему молчал. Он вспомнил свой разговор с французским военным атташе генералом Нисселем, с которым встретился в Петрограде, возвращаясь с румынского фронта в Финляндию. Он попросил Нисселя узнать, не сможет ли Франция передать Финляндии часть своего оружия и военных материалов, которые она имеет в Мурманске. От Нисселя до сих пор не последовало ответа. В то же время немцы готовы помочь, хотя сами находятся на грани катастрофы. Будучи человеком военным, Маннергейм был почти уверен, что Германия проиграет войну. Чем это обернется для финнов, если они примут помощь от немцев? Но, с другой стороны, положение на фронте под Тампере крайне опасное.
– Что лучше – то, что большевики захватят власть в Финляндии, или то, что… Без помощи немцев мы вряд ли справимся с красными.
– Да, это верно, – наконец, ответил Маннергейм.
Свинхувуд одобрительно кивнул головой.
– Нам придется как-то компенсировать Германии помощь, оказанную нам в столь тяжелый час… – продолжал он. – Вы, конечно, понимаете, что марки для этой цели не годятся. Гинденбург обещал нам помощь в присоединении Восточной Карелии к Финляндии.
С главнокомандующим можно было говорить откровенно. И Свинхувуд был откровенен. В конечном счете, все их разногласия были вещью весьма второстепенной по сравнению с тем, что объединяло их перед лицом событий, грозивших перевернуть весь этот благословенный господом богом порядок в мире. В жилах честолюбивого генерала заговорила кровь авантюриста, и ему было уже мало того, что во всей Финляндии, может быть в каких-нибудь двадцати километрах от места их беседы, лилась кровь финских рабочих и торппарей, искавших справедливости.
– Да, Восточную Карелию следует превратить в кордон против красной опасности, – решительно сказал Маннергейм, взглянув на висевшую на стене вагона карту.
Свинхувуд поднялся с места.
– Будет непростительно, если мы не сделаем это именно теперь, когда немцы прорываются через Псков к красному Петрограду, когда большевистский режим вот-вот рухнет…
На столе салон-вагона появилось ароматное кофе.
– Вчера у меня были три беломорских карела, – рассказывал Свинхувуд, отпивая маленькими глотками кофе. – В настоящих финских пьексах с загнутыми носками.
Принимая в Ваасе депутацию живущих в Финляндии беломорских карелов, в числе которых был и коммерсант Сергеев, Свинхувуд обещал предоставить своим соплеменникам заем в четыре миллиона марок. Ведь в далекой Карелии без дорог лес вывозить не будешь. А лесные ресурсы там неисчислимые. Кому, как не Свинхувуду, бывшему вице-председателю крупнейшей в Финляндии лесопромышленной компании Гутцайта, знать это. Именно этой карельской древесиной они рассчитаются с Германией за помощь, которую она обещает оказать Финляндии в ее борьбе против общего врага, грозящего им с востока. Свинхувуд не стал, разумеется, делиться своими планами с делегатами-карелами, но с главнокомандующим он мог обо всем говорить откровенно…
В ту же ночь, как только премьер-министр покинул штабной поезд, в штабе белых войск приступили к делу: начали изучать карты беломорской Карелии, составлять воззвания к «многострадальному братскому карельскому народу», к главнокомандующему были вызваны офицеры, увлеченные идеей освобождения соплеменников…
Сын Хилиппы Тимо, видимо, кое-что знал о всех этих приготовлениях. Не случайно он, прибыв домой, грозился, что скоро и у них красных поставят к стенке. Хуоти думал, что Тимо под красными подразумевает бежавших в последнее время из Финляндии людей, и несмотря на просьбу Наталии никому не говорить о рассказанном ею, решил предупредить Вейкко Кивимяки. Но он не успел ничего сказать Вейкко, как в избу вошел отец.
– Мы еще не говорили насчет оплаты, – обратился он к Вейкко, вешая на стену сбрую.
– Да что говорить об оплате в такое время, – в раздумье ответил Вейкко. – Накормите – и ладно.
– А мать где? – спросил отец у Хуоти.
– Пошла к жене Хилиппы… в голове поискать, – ответил сын.
В избу вбежали продрогшие Микки и Насто. Почти следом за ними пришла и Доариэ. Она что-то держала в руке под передником.
– Вы уже дома? – растерялась она.
– К Малахвиэненам тебе бегать нечего. Хватит уже… – заворчал Поавила на жену. – Пусть Оксениэ вши хоть живьем съедят… Нет ли у тебя чего поесть?
Доариэ вытащила из-под передника пять калиток, испеченных из белой муки с пшенной начинкой, и положила их на стол.
– Подачки нам не нужны, – пробурчал Поавила. – Пока что обойдемся без них…
Доариэ отдала калитки детям и достала из печи горшок с похлебкой.
– Тимо привез Ханнесу карты, – прошептал Микки на ухо Хуоти.
– Ну и пусть, – буркнул Хуоти и сел за стол рядом с отцом.
Кивимяки сидел за столом напротив хозяина. Хлебая картофельную похлебку, он продолжал разговор, начатый еще в лесу:
– Богачи везде одинаковы. Святошами прикидываются, а сами такие жадные, что из-за наживы готовы своего соседа зарезать. Как-то я батрачил у одного богатого хозяина. Канавы копал на болоте. Показал он мне ее направление и говорит: «Вот, копай и смотри, чтобы в сторону от межи ни на сантиметр». Я копаю и вдруг в одном месте большущий пень. Стал огибать его. Копнул – лопата ударилась о что-то твердое. Разгреб я землю и вижу: в болоте череп человеческий лежит…
– Господи! – в ужасе перекрестилась Доариэ.
– На деревне поговаривали, будто старый хозяин дома однажды из-за чего-то поссорился с карелом-коробейником и убил его… – продолжал Вейкко. – А товары, конечно, забрал себе…
У Доариэ даже ложка выпала из руки.
– А-вой-вой! – запричитала она, испуганно глядя на мужа. – И ты тоже ходил с коробом…
– Знаю я этих святош, – сердито проговорил Поавила и, положив ложку, вышел из-за стола.
