Текст книги "Водораздел"
Автор книги: Николай Яккола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)
Донов не вмешивался в разговор. Он считал, что в таких делах нельзя рубить с плеча, к тому же Алышева он не знал.
Кремнев хмурился и тоже молчал. Он шел тяжело дыша, то и дело кашлял. Вид у него был усталый. И не удивительно: съезд продолжался больше недели, и все это время Александр Алексеевич был в напряженной работе. Заседали с утра до позднего вечера, и весь день в зале густым облаком висел табачный дым. Кремнев, правда, просил мужиков не курить. Какое-то время они, действительно, не курили, но потом, разгорячившись, забывали о его просьбе и опять начинали нещадно дымить. Весной обычно у Кремнева всегда было хуже с легкими, а тут еще этот дым… Хорошо, что сегодня его освободили от обязанностей председателя исполкома, выбрав на его место Закиса.
– Осторожнее! – схватил его под руку Закис, когда Кремнев, споткнувшись о камень, чуть не упал.
– Спасибо, – улыбнулся Кремнев и вдруг спросил, показав на камни, которыми была усеяна вся земля вокруг: – А вы знаете, откуда приползли сюда эти камни?
Интерес к камням пробудил у Кремнева один петроградский собиратель фольклора, встреченный им по дороге к месту ссылки.
– Ниоткуда они не приползли, – буркнул Закис – Видно, лежат с тех пор, как господь бог однажды осерчал на мужика и завалил эту землю камнями.
– О нет, – возразил Кремнев и, не договорив, опять закашлялся.
– Сходил бы ты к врачу, – посоветовал ему Закис.
– Ничего, пройдет, – отмахнулся Кремнев.
– До осени, а там снова… – Закис участливо посмотрел на Кремнева и решил про себя, что сегодня же пошлет Гавриила Викторовича, послушать его легкие.
– Давайте пойдем все ко мне, – предложил Кремнев, когда они дошли до угла, где им нужно было разойтись. – Верочка угостит нас чаем.
По правде говоря, Закису было некогда, его ждали в депо неотложные дела, но отказаться от приглашения Александра Алексеевича он не мог. Тем более что до дома Кремнева было рукой подать.
Когда они вошли, Вера и Пантелеймон, успевший вернуться с заседания исполкома раньше их, растерянно замолчали. Кремнев догадался, что речь у дочери и зятя шла о нем, о том, что его освободили…
– Фрицис Эдуардович моложе, здоровее и… беспощаднее, – сказал Кремнев. – А мне дай бог справиться хотя бы с обязанностями его заместителя. Знакомьтесь, моя дочь Вера, – представил он дочь Донову.
Донов немного смутился. Как-то так получилось, что он не бывал у Кремнева дома и не был знаком с его дочерью. А его дочь оказалась той самой барышней, которую они с Емельяном видели на станции и бесцеремонно разглядывали, думая о ней бог знает что.
– А я вас где-то видела, – с лукавой улыбкой сказала Вера Донову. – И папа о вас рассказывал.
– Верочка, будь добра, приготовь нам чайку, – попросил Кремнев, ища что-то на книжной полке.
– А чай уже готов. Сейчас я накрою на стол.
И Вера поспешила на кухню.
Нежным и в то же время печальным взглядом Донов посмотрел вслед Вере. Совсем недавно точно так же бегала на кухню его Соня. Вера чем-то была похожа на Соню. Такие же темные волосы, убранные в пучок, белая блузка и темно-синяя юбка. Соня тоже любила носить белую блузку с темно-синей юбкой.
– Нашел! – Кремнев вытащил тоненькую брошюрку, отпечатанную гектографом на папиросной бумаге. – Смотрите, что здесь сказано…
Закис впервые видел эту брошюру, в которой в качестве одного из программных пунктов партии выдвигалось требование отмены смертной казни. Закис даже не нашелся сразу, что сказать, и, пожав плечами, взглянул на Донова. Донов тоже молчал, что-то неторопливо обдумывая.
– Все течет, все изменяется, – произнес он наконец. – То, что вчера было правильным, сегодня может быть неверным… После того как рабочие и солдаты взяли штурмом Зимний, все переменилось. И теперь ко всему нужно подходить по-новому.
Закис и Кремнев еще в годы ссылки, когда они изредка собирались все вместе, со вниманием выслушивали суждения Донова. Рассудительный и вдумчивый, непоколебимо преданный марксизму, Михаил Андреевич пользовался большим уважением среди ссыльных.
– В том-то вся и трудность, – вздохнул Кремнев. – Раньше мы протестовали и требовали, а теперь мы должны отстаивать и проводить в жизнь. А защищать что-либо и проводить в жизнь всегда труднее, чем отрицать и требовать. Прошу к столу!
– Это правда, – согласился Закис, садясь за стол.
– На днях в уездном суде произошел забавный случай, – рассказывал Кремнев. – Председателем суда у нас теперь один из наших, бывший матрос. И вот в суде разбирается дело об антисоветской клевете. Обвиняемый, как положено, нашел себе защитника. И защитник, разумеется, защищает своего подзащитного. Он выражает в своей речи удивление: за что же, дескать, этого гражданина судить? Разве это преступление, если он сказал, что большевики ограбили его, отобрав у него рыболовное судно? Ведь так дело и обстояло, никакого возмещения за судно он не получил. Тут матрос прерывает адвоката и объявляет: за клевету на советскую власть адвокат приговаривается к двум суткам ареста. И отправляет адвоката в тюрьму.
– Молодец! – засмеялся Донов.
– О господи! – воскликнула вдруг Вера, выливавшая остатки чая в горшок с миртом. – Зацвел!
Донов и Закис вопросительно смотрели на Веру, не понимая, почему она так встревожилась.
– Ну, Верочка, – пожурил ее с улыбкой отец. – Ты такая же суеверная, как и мать-покойница. Во всякую ерунду веришь.
Вера не была такой суеверной, как мать, но все-таки примета, что мирт цветет, предвещая смерть в доме, не могла не вспомниться ей.
Пантелеймон чай не пил. Он сидел у открытого окна за письменным столом, перелистывая протоколы уездного съезда Советов. Он сам, в качестве секретаря съезда, вел эти протоколы и теперь собирался привести их в порядок. Рана Пантелеймона уже зажила, однако он был еще худ и бледен. Когда Вера смотрела на него, у нее щемило сердце так же, как и при виде больного отца. И вообще в последнее время какая-то непонятная тревога не покидала ее. Было страшно и за отца и за мужа. Всякие слухи, переполнявшие город, вызывали в сердце предчувствие беды.
Вера подошла к Пантелеймону и взъерошила рукой его длинные волосы.
– Хватит тебе работать, – сказала она и, отобрав у него бумаги, стала перекладывать их на подоконник. Из окна она увидела Теппану с каким-то незнакомым мужчиной в военной форме. – Степан Петрович с кем-то идет.
– О, да мы в удачное время пришли, – улыбнулся Теппана, имея в виду не то, что они попали на чаепитие, а то, что застали в сборе чуть ли не все уездное начальство.
– Прошу к столу! – пригласил Александр Алексеевич. – Верочка, принеси еще два стакана.
– Да нет, не надо, я просто так, – начал было отказываться Теппана, но за стол им все же пришлось сесть. За чаем Теппана рассказал, по какому делу они пришли.
– Одного желания в таком деле мало, – задумчиво сказал Кремнев. – Нужны люди, притом имеющие военную подготовку.
– Люди найдутся, – заверил его Теппана. – На Мурманке работают сотни карел. Командиры тоже найдутся. Вот, к примеру, Ховатта…
И Теппана показал на своего спутника. Члены исполкома испытующе посмотрели на Ховатту.
– Он на фронте был взводным, – пояснил Теппана.
– Но ведь это не шуточное дело – совершить рейд за многие сотни верст, да еще по местам, где можно передвигаться лишь на лодках по порожистым рекам, – заметил Кремнев.
– Да это не только наша идея, – вступил в разговор Ховатта. Он достал из кармана какую-то бумагу и протянул ее Кремневу. – Взгляните, что пишут венехъярвцы.
Ховатта рассказал, что утром они с Теппаной встретили знакомого мужика из Венехъярви. Он пришел-в Кемь с письмом от жителей своей деревни. Мужики Венехъярви провели в лесу тайное собрание и даже составили протокол, в котором обращались к красногвардейцам Кеми с просьбой помочь им изгнать из родных мест белофинских захватчиков. Венехъярвец, встретив знакомых, передал письмо им: за много дней пути по глухим лесам он так сбил ноги, что уже не мог сам идти в исполком и остался отдыхать в бараке.
– Ну, что скажешь, товарищ председатель? – спросил Кремнев Закиса, когда тот ознакомился с решением собрания венехъярвцев.
– По-моему, в резолюции съезда сказано достаточно ясно, что делать, – сказал Закис.
Съезд в одном из пунктов резолюции дал новому исполкому право мобилизовать на территории уезда годных к несению военной службы мужчин для нанесения решающего удара по белофинским захватчикам. Так что для Закиса вопрос был ясен. Но где взять оружие? Еще месяц назад в Кеми были и люди и оружие. Но после того как белофинны были отогнаны, новых попыток нападения они не предпринимали, и жизнь в городе вошла в мирное русло. Вооруженные красногвардейцы, прибывшие из других мест – Сороки, Шуерецкой, Энгозера, – вернулись домой. Ледокол «Микула Селянинович» тоже ушел обратно в Архангельск. В Кеми, кроме красноармейцев Донова, был лишь небольшой отряд красногвардейцев-железнодорожников.
– Харьюла говорил, что белофинны бросили в Подужемье воз винтовок, – сказал Теппана.
– Воза винтовок мало, – заметил Донов, до сих пор сидевший молча.
Ему решение этого вопроса представлялось более трудным, чем остальным. И главная трудность была, не в том, что не хватало оружия, а в том, что на севере назревали грозные события, о которых в Кеми могли судить пока лишь по доходившим сюда самым разноречивым слухам. Прошел слух, что союзники высадились в Мурманске, чтобы вместе с большевиками не допустить вторжения немцев и финнов на Мурманскую железную дорогу. Ходила молва, будто сербов, прибывших с англичанами, думают переправить на Балканский фронт. Всякие были слухи, и, судя по всему, кое-кто распускал их преднамеренно, чтобы скрыть действительное положение вещей. Положение осложнялось еще и тем, что союзники, как говорили, высадились с разрешения местных советских властей. Удивляло Донова и молчание Нацаренуса. Говорили, будто Нацаренус от имени народного комиссара иностранных дел Троцкого дал союзникам разрешение высадиться в Кандалакше. Но с какой целью? То, что Харьюла смог рассказать о визите союзных офицеров в Северный финский легион, еще больше насторожило Донова. Он ясно видел, что на севере сгущаются зловещие тучи, понемногу надвигаясь и на Кемь. Поэтому он осторожно заметил Ховатте, что, по его мнению, надо было бы выяснить, какими силами располагают оставшиеся в приграничье белофинны и чем они там занимаются.
– Верно, – подхватил Ховатта и с видом знатока заметил: – Без разведки, конечно, соваться туда не стоит.
– Мне стало известно, что белофинны собираются в Иванов день устроить в Ухте какие-то большие празднества, – продолжал Донов. – А что если мы пошлем туда кого-нибудь под видом гостя?
– Я готов хоть сейчас пойти, – загорелся Теппана.
– А тем временем мы постараемся достать оружие и проведем подготовительную работу среди карелов на Мурманке. Но в то же время нельзя оставлять без достаточной охраны и железную дорогу…
Донов и Закис ушли вместе с Ховаттой и Теппаной.
Когда утром за чаем Лонин сказал матери, что ему предстоит поездка в Соловецкий монастырь, мать испуганно посмотрела на него.
– В монастырь? Зачем?
– Хлеб реквизировать у монахов.
– У монахов?!
Блюдечко в руках матери задрожало и стало медленно опускаться на стол, словно старческие морщинистые пальцы не в силах были удержать его тяжесть.
Николай Епифанович догадывался, почему мать так встревожилась. Мать никогда не говорила ему, кто его отец, но от людей он слышал, что отец его живет в Соловецком монастыре. Когда Лонин был маленьким, в деревне его дразнили пригулышем. Чем старше он становился, тем больнее было слышать ему эти слова. У всех его сверстников были отцы, только у него не было. Когда он стал юношей, из-за того, что у него не было отца, многие деревенские девушки избегали его. Только Шурочка не избегала. Шура-Шурочка… Но когда он пришел к ним свататься, его не пустили на порог, а Шуру заперли в горенке. И все потому, что он незаконнорожденный сын бедной батрачки. Лонину вовек не забыть, как горько рыдала Шурочка в своей горенке, когда он уходил. Он был в таком ожесточении, что готов был на самое ужасное – на поджог, даже на убийство, но, к счастью, вовремя опомнился и взял себя в руки. Он вернулся домой, где мать уже готовилась к встрече с молодой невесткой, успокоил расстроенную мать и попросил собрать ему кошель. В тот же вечер он покинул деревню. Ушел куда глаза глядят. Так лучшие годы молодости и скитался с места на место. Столярничал, строил дома, батрачил. Когда началось строительство Мурманской дороги, он тоже перебрался туда. Мать свою он не забыл, посылал ей то немножко денег, то платок, то еще что-нибудь. Однажды он услыхал от кого-то, что Шуру против ее воли выдали замуж и она умерла в родах. Эх, Шура-Шурочка!.. Потом он встретил Кремнева и благодаря ему стал смотреть на многое совершенно другими глазами. Жизнь предстала вдруг в ином свете, к он начал понимать ее. Понял он и то, что не мать была виновата в его несчастье. Ведь он был матери дороже всего на свете. Обосновавшись в Сороке, он при первой же возможности съездил за матерью и попросил у нее прощения за все. Мать плакала, гладя его преждевременно поседевшую голову. С тех пор они жили вдвоем.
– Не езди туда, – попросила мать.
– Почему? Хлеб нужен для Петрограда. Там люди голодают.
Одним из вопросов, обсуждавшихся на уездном съезде, был вопрос об оказании помощи голодающему Петрограду. Несмотря на сопротивление эсеров, кричавших: «Мы и сами голодаем», съезд большинством голосов принял решение помочь Петрограду, и на первом заседании исполкома это дело было поручено Лонину.
Мать хотела что-то сказать, но ее сморщенные бескровные губы задрожали, и она отвернулась. Лонин, погладив мать по плечу, тихо сказал: «Надо ехать». Закрывая за собой дверь, он услышал, как мать, всхлипывая, проговорила ему вслед: «Да сохранит тебя господь, сынок…»
Весь день Лонин провел в приготовлениях к отъезду. Наконец, все было готово и на следующее, утро бывшая стюартовская «Чайка» подняла якоря и вышла с Молчановского острова в открытое море.
Погода выдалась на славу – теплая и солнечная. Дул попутный ветерок, но море было спокойно и пароход почти не качало. На Сорокской губе было полно рыбачьих карбасов, и Лонин порадовался, что столько народу выехало на тони. Если бы он знал, что, стараясь отправить как можно больше людей на море, хозяева этих рыбацких ёл помышляли не столько о том, чтобы побольше наловить сельди, сколько о том, чтобы в деревнях оказалось поменьше мужиков, стоявших за советскую власть. Вдохновленные вторжением белофиннов и появлением на Мурмане союзников, местные богатеи воспрянули духом и решили, что скоро пробьет их час.
Сорока давно уже скрылась из виду. Вдали смутно виднелся остров Жужмуй, на котором стоял бог весть когда построенный маяк. Вспомнилась одна печальная история. В 1873 году поздней осенью вдруг маяк погас. Не зажегся он и на следующий день. Когда поехали узнавать, нашли сторожа маяка и всю его семью мертвыми. Умерли от цинги… «Как-то там сейчас?» – подумалось Лонину, и он мысленно обругал себя за то, что до сих пор не удосужился позаботиться о маяке.
К вечеру они добрались до Соловков.
Лонин раньше не бывал в Соловецком монастыре и поэтому все на острове ему было внове: и массивные крепостные стены с вмятинами от пушечных ядер, которыми английские военные корабли обстреливали монастырь во время Крымской войны, и золотые купола каменных церквей, где монахи как раз совершали вечернее богослужение, и настоящая гостиница с рестораном, где их поместили.
– Как ты попал сюда? – спросил Николай Епифанович у краснощекого паренька лет шестнадцати-семнадцати, пришедшего подмести их комнату.
– Родители послали, – ответил парень. – Я на санках с горы катался и ушиб ногу. Она никак не поправлялась, так меня пообещали богу…
Только теперь Николай Епифанович заметил, что паренек прихрамывает.
– Ты откуда сам-то? Не из Заонежья? – спросил он. Выговор паренька показался ему знакомым.
– Да, из Кузаранды, – ответил тот. Потом поднял голову и, словно оправдываясь, сказал: – Я трудник.
И он рассказал, что в монастыре, помимо четырехсот десяти монахов, живет более двухсот трудников. В большинстве своем это молодые парни, из-за болезни или какого-нибудь иного несчастья «обещанные Христу». Они выполняют все тяжелые работы: заготовляют сено для монастырского скота, целыми днями работают на огородах, ловят рыбу на море, ездят на Заячий остров за грибами, работают столярами и сапожниками. К счастью, им теперь не надо варить соль, как бывало когда-то раньше, правда, очень давно…
– А вы когда думаете обратно ехать? – спросил трудник.
– А что? – заинтересовался Николай Епифанович. – Хочешь поехать с нами?
Парень молчал, опустив голову.
– А нога-то поправилась? – спросил Николай Епифанович.
– Зимой здесь были красноармейцы, – неожиданно сказал трудник.
Николай Епифанович слышал, что по пути в Кемь ледокол «Микула Селянинович» останавливался на Соловках. Поговаривали даже, что капитан нарочно задержался здесь. Впрочем, кто его знает. Может, действительно, ледокол опоздал потому, что лед оказался слишком толстым. Часть красноармейцев заночевала тогда в монастыре. Их поместили в пристройках, где жили трудники. От них-то трудники впервые и узнали, что в России теперь новая власть, власть трудового народа (монахи, конечно, уже раньше слышали об этом, но держали это в тайне от трудников). О многом рассказали тогда красноармейцы этим паренькам, истосковавшимся по дому, по родным местам.
– Думаю, что поедем послезавтра, – ответил Лонин. – Если успеем выполнить порученное нам дело.
Однако выполнить порученное дело оказалось не так-то легко. Монахи уже перешептывались между собой.
– Посланцы антихриста явились…
– Боже праведный, огради нас от искушений сатаны…
Николай Епифанович все же был доволен, что ему удалось поговорить с молодым трудником. «Значит, и сюда, за эти каменные стены, проникли новые веяния, – думал он. – Надо только суметь обратить эти новые веяния на пользу дела. Но сначала, конечно, надо попытаться по-хорошему…»
Утром, как только закончилась служба, Лонин пошел к архимандриту.
Настоятель монастыря, седобородый старец, встретил его приветливо.
– Чем могу служить тебе, сын мой? – спросил он, пытливо вглядываясь в глаза Лонина.
Лонин достал из кармана отпечатанную на машинке выписку из решения Кемского исполкома, заверенную печатью бывшего земства и подписанную Закисом и Машевым.
Ознакомившись с выпиской, настоятель помрачнел.
– Грабить пришли. Я слышал, что из чека по такому же делу наведывались в Александро-Свирский монастырь.
Лонин ничего не слышал об Александро-Свирском монастыре. Может быть, там действительно был реквизирован хлеб. Но его удивила осведомленность архимандрита. Впрочем, удивительного в этом ничего не было – в монастыре имелся свой радиотелеграф, через который Соловки в зимнее время поддерживали связь с остальным миром.
Внутри у Лонина что-то вскипело, но он, сдерживая себя, продолжал говорить спокойно, взывая к христианским чувствам настоятеля.
– Христос учил, что если ты имеешь хлеб, то поделись им…
– Всевышний, ты слышишь? – Архимандрит устремил взгляд вверх. – Им не стыдно ссылаться на тебя. Прости их, заблудших… – Потом он повернулся к Лонину и посмотрел на него так, как старики глядят на детей. – Сын мой, ты, наверное, забыл, что церковь ныне у нас отделена от государства…
Архимандрит не признавал над собой власти уездного исполкома. Так и не добившись от него ничего, Лонин извинился за беспокойство и ушел. Все произошло так, как он и предполагал. Закис, правда, советовал в случае, если хлеб не удастся получить в качестве христианской благотворительности, взять его силой. Но прибегать к угрозам и насилию Лонину не хотелось. Он решил испытать еще одно средство. Вероятно, и оно не поможет, но надо все же попытаться. Не возвращаться же с пустыми руками. Он собрал на дворе церкви святого Павла часть монахов и трудников, пришедших послушать его из любопытства, и, поднявшись на паперть, рассказал, с какой целью он прибыл в монастырь.
– Да у нас самих-то хлеба всего на месяц! – крикнул какой-то монах с косматой бородой и, что-то ворча под нос, удалился. За ним разошлись и остальные монахи. На дворе осталось лишь несколько молодых трудников.
«Всего на месяц хлеба? Неправда, в кладовых монастыря есть хлеб. Только не хотят давать его «слугам дьявола», – думал Лонин.
– Где ваш келарь живет? – спросил он у хромого трудника.
– Отец Епифан?
– Отец… Епифан? – вздрогнул Лонин.
– Пойдемте, я вам покажу его келью, – сказал трудник.
Длинный темный коридор. По обеим сторонам его низкие узкие двери.
– Здесь, – шепнул трудник и боязливо удалился, оставив Лонина одного.
Когда Лонин вошел в келью, ему показалось, что он попал в мрачную и темную тюремную камеру. За столом сидел длинноволосый старик, делая какие-то записи в толстой бухгалтерской книге. Он сидел спиной к дверям и не сразу заметил вошедшего. Лонин поздоровался. Отец Епифан медленно повернул свою седую голову.
Оба несколько мгновений молчали, напряженно глядя друг на друга.
– Я все знаю, – сказал наконец келарь усталым голосом. – Архимандрит рассказал.
Он не отрывал глаз от лица нежданного гостя… В этом лице, словно в смутном зеркале, проступали до боли знакомые черты. Акулина…
Отец Епифан невольно прикрыл глаза… В одно мгновение в памяти пронеслось, казалось бы, давно забытое… Тихий летний вечер на берегу реки. Утки со своими выводками уже давно попрятались в гнезда, а они с Акулиной все сидят под рябиной… А потом та же река осенью. Слабый лед с треском проваливается под ним… В отчаянии родители пообещали его Христу, если он выживет. Он выжил… для монастыря… А Акулина осталась в положении… Ох! Спросить?
Отец Епифан зашевелил губами, но с них сорвалось сухое:
– Спрашиваете, сколько у нас продовольствия? Муки 2500 пудов, сахару 230…
– В Петрограде народ голодает, – сказал Николай Епифанович, глядя прямо в глаза келарю.
– Обожди-ка, сын мой, – сказал келарь и торопливо вышел.
Николай Епифанович устало опустился на стул. Этот монах так странно смотрел на него… Вспомнилось испуганное лицо матери, умолявшей его не ездить в монастырь. Тяжелый вздох вырвался у Николая Епифановича. Он стал машинально перелистывать книгу, лежавшую на столе. «Житие святого Саввы»…
В коридоре послышались шаги. Лонин очнулся от своих мыслей и закрыл книгу.
– Архимандрит дал согласие, – с довольным видом объявил отец Епифан, войдя в келью.
Лонин, удивившись про себя, что архимандрит так быстро переменил свое решение, поблагодарил его и вышел. Но не успел, он отойти от двери, как в келье словно что-то тяжелое упало на пол. Лонин приоткрыл дверь. Отец Епифан, сгорбившись, стоял на коленях перед иконой. Он плакал.
Лонин тихо закрыл дверь.
В тот же вечер «Чайка», в трюме которой было несколько сот пудов зерна, вышла в обратный путь. На нем уехали из монастыря шесть молодых трудников, в том числе и паренек из Кузаранды.
Через два дня из Сороки в красный Петроград отправился поезд с хлебом. Лонин сопровождал его. В кармане он вез письмо Кемского исполкома, в котором говорилось:
«…Мы, рабочие Кеми и Сороки, посылаем хлеб красному Петрограду, авангарду русской революции, который, страдая от голода, не сдает революционных позиций».
