Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 61 страниц)

– Чистая работа!

– Ни снежинки, ни соринки, как помелом подмели.

19

Самолет шел на восток.

Однообразный гул моторов и бескрайняя снежная равнина, распростершаяся под крылом, навевали на полковника дремоту. Чтобы развеять ее, представитель гитлеровской ставки, эсэсовский генерал-лейтенант занимал почтенного полковника Хирошито чем только мог. Он пересказал все анекдоты прадедовской давности, все великосветские новости из жизни современных королевских дворов, поведал о любовных похождениях несравненного дуче, о чрезмерной страсти испанского каудильо к орденам. Но о чем бы генерал ни говорил, лицо полковника оставалось все таким же непроницаемым, молчаливым и даже немного нахмуренным. Правда, полковник в соответствующих местах улыбался кончиками губ, порой даже в знак согласия слегка кивал головой. Но глаза его попрежнему оставались непроницаемыми. Полковник будто бы слушал, но размышлял о чем-то своем, далеком от всех этих новостей и анекдотов.

Генерал-лейтенант с досадой подумал:

«Ничем не расшевелишь проклятого монгола».

Но из последних сил старался все же расшевелить полковника, хотя и чувствовал себя несколько обиженным: ему, заслуженному генералу, надо угождать этому низенькому полковнику, предугадывать каждое его желание, итти навстречу всем его капризам. Что же, для дела государственной важности можно пожертвовать такими мелочами, как собственное достоинство, собственные привычки и склонности. Сам фюрер позвал к себе генерал-лейтенанта и дал ему строгий наказ: организовать полет полковника как можно лучше и во всем ему угождать. Сегодня необыкновенный день. Наконец, сбылась заветная мечта фюрера: его дальневосточный союзник сегодня ночью вступит в войну.

Генерал-лейтенант помнит, как фюрер стоял за большой картой России рядом с полковником и показывал ему рукой на Москву, на которую были устремлены с запада, с севера и юга острые стрелки.

Облизывая сухие, тонкие губы, фюрер не говорил, а патетично выкрикивал:

– На вас, дорогой полковник, мой друг император возлагает историческую миссию. Ваши слова, ваше уведомление помогут моим солдатам соединить эти стрелы, зажать в смертельный кулак этот центр, этот очаг всемирного коммунизма, нашего общего врага. А весь мир мы вот так сожмем!

Фюрер даже затрясся как в лихорадке и, сжав ладони в кулак, долго тряс им перед картой и бормотал под нос что-то невнятное и нечленораздельное, что было похоже и на стон и на вопль.

– Да-да, вот так! – наконец, произнес он, и капли пота выступили на его покатом лбу из-под черной пряди волос.

Он тут же собственноручно нацепил железный крест на грудь полковника, долго тряс влажной ладонью сухую руку японца.

– Это авансом, полковник! Желаю удачи, успеха! Мы проветрим с вами Европу и Азию! Сам бог повелел нам обновить нашу планету, очистить ее от всякого интеллектуального сора, этой старческой плесени мира, старческого маразма человечества. Только тот останется жить, кто обладает здоровым сердцем и неискушенным первобытным умом, кто окажется способным бить, убивать, разрушать все остатки старой культуры. Конечно, мы можем сохранить жизнь некоторым народам. Нам нужна рабочая сила. Не нам, великим завоевателям мира, заниматься воловьим делом, нам не к лицу быть рабами труда. Для этого найдутся миллионы побежденных. Наше дело – властвовать над миром. Мы – великие вожди суровых сил, которым предначертано богом вершить судьбы человечества, судьбы грядущего мира. И единым законом будет для всех наше слово, наша мысль, наша воля…

Самолет шел на восток.

Полковник думал о своем, о необъятных просторах неспокойной Азии, о безграничном бассейне Тихого океана. Конечно, все это так чудесно и величественно. Не надо будет больше постоянно думать об этих неблагодарных и строптивых рабочих. Сотни миллионов людей живут только в одном Китае – это неисчерпаемая армия рабов, даровых рабов. Для собственных фабрик и заводов полковника Хирошито открываются богатейшие перспективы. Стоит, пожалуй, перевести некоторые предприятия в Китай. Можно попытать счастье и на Филиппинах. Неисчислимые богатства ждут его в Индонезии. Тоскуют по умелой хозяйской руке Индия, Бирма, Индокитай. А сколько неизведанных возможностей скрыто в просторах Сибири. Правда, попытка проникнуть в этот край всегда кончается не очень благоприятно для мужественных потомков самураев. И даже теперь, когда армии этого экзальтированного фюрера занесли свой меч над Москвой, соотечественники полковника Хирошито еще не отваживаются сделать новую попытку вторгнуться в Сибирь. Мечтают об этом, накапливают силы, но начало откладывают на неопределенный срок. Боятся. Взвешивают. Ждут удобной минуты, подходящей ситуации.

Полковник сам, своими собственными глазами видел, как неукротимый Гитлер несколько раз уже предпринимал атаки на японского посла, а тот всегда отвечал с почтительной улыбкой:

– О, мой уважаемый фюрер, мы сдерживаем для вас дальневосточные армии русских… Поверьте, что это стоит нам очень дорого! Все в свое время, мой фюрер!

– Этот час настал. История, верховный разум… – тут Адольф высоко поднимал свою руку с нацеленным, как дуло пистолета, пальцем, словно собирался пробить им и потолок, и крышу, и далекое небо, – наконец, голос великой и неумолимой для врагов наших судьбы подсказывают мне: вот идет победа, вижу ее, слышу ее фанфары. Еще день, еще два, и она будет в моих руках. Разве вы не знаете, наконец, что мои солдаты, мои офицеры собственными глазами видят Москву?

– Если вы будете в Москве, мой уважаемый фюрер, поверьте мне, что и мы где-нибудь будем! – хитро уклонился от прямого ответа посол.

Разумеется, все это так сложно. Можно и прогадать, упустить удобный момент. Однако быть под Москвой еще не значит быть в Москве. Русские – это особенный народ, который ничем не удивишь и ничем не испугаешь. Сегодня под Москвой, а завтра можно очутиться чорт знает где. Такие случаи известны в истории. А с историей, тем более с русской историей, шутить рискованно. Неплохо было бы, чтобы армии Гитлера действительно одержали победу под Москвой. Возможно, тогда стали бы доступными сибирские просторы. Любопытно, где можно было бы остановиться тогда?.. На Урале? А может, на Волге. Видно, и у этого беспокойного фюрера победы родят новые претензии, ибо аппетит, как говорят, приходит во время еды. Но неплохо будет, если гитлеровцы вымотают силы русских. А вместе с ними и свои…

Генерал-лейтенант словно отгадал мысли полковника. Взглянув в окно, он не то спросил, не то высказал свою мысль:

– Знаете, полковник, а приятно это ощущение простора. Германия не маленькая страна, но до наших великих побед вы за какие-нибудь два часа могли пересечь всю страну от края до края. А мы вот летим уже который час, а граница еще далеко. На восток летим, полковник! И как хорошо было бы, если б навстречу нам летели самолеты на запад, самолеты вашей отчизны, полковник… Самолеты из страны восходящего солнца… Хризантемы и свастика, это чудесно!

Генерал-лейтенант даже впал в поэтическое настроение, вспомнив хризантемы. Правда, о стране этого полковника он больше ничего и не знал. Слышал когда-то о хризантемах, о гейшах. Да и что, в конце концов, надо больше знать эсэсовскому генерал-лейтенанту? А молчаливый полковник коротко ответил на его лирическую декламацию:

– Все в свое время, мой уважаемый генерал, все в свое время!

Можно и отвечать готовыми формулировками. Ответил и задумчиво спросил:

– А где мы сейчас летим, генерал?

Генерал посмотрел на заснеженные вершины деревьев, медленно проплывавшие под крылом самолета.

– Самолет идет над белорусскими лесами. Скоро нас встретит гаулейтер Белоруссии, до аэродрома уже недалеко.

– Говорят, тут у вас много партизан?

– Кто сказал, что много? Преувеличивают, господин полковник. Партизаны – это архаический пережиток.

– Однако они приносят вам, как я слышал, значительные неприятности.

– Какие там неприятности? Партизаны – это анахронизм. Они еще имели какое-нибудь значение в семнадцатом, девятнадцатом веке, когда конь, хорошая сабля и вдобавок кремневое ружье были решающими факторами в войне. В наше время пикирующих бомбардировщиков, танков и автоматов партизаны – пустой звук, иллюзия, ну, если хотите, пропаганда, большевистская пропаганда, рассчитанная на слабонервных, на пугливого обывателя. У нас же солдаты, полковник, солдаты, железные люди, которые не знают никаких сентиментов и страхов. Гитлеровские солдаты!

Сказав это, генерал чихнул несколько раз, начал принюхиваться. Сильно запахло бензиновым перегаром. Генерал тревожно заглянул в кабину к летчикам. Ничего необычного он там не увидел. Только штурман озабоченно сверял карту, несколько раз брался за радиопередатчик, но там, видно, что-то не клеилось, так как штурман снова хватался за планшетку с картой. А перегаром пахло все сильнее и сильнее. Взглянув в окно уютной пассажирской кабины, генерал сразу понял причину появления этого неприятного запаха: самолет пересекал густую, черную, как копоть, тучу. Сквозь просветы этой тучи видно было, как стремительно лавировали два мессершмитта, конвоировавшие самолет.

«Видно, загорелся какой-то склад, – что же тут удивительного, на то и война», – подумал генерал и крепко схватился руками за поручни кресла, так как самолет пошел на снижение. Но через несколько секунд моторы заревели во всю мощь и самолет резко взвился ввысь. О чем-то переговаривались пилот и штурман. Стрелки-пулеметчики, которые до сих пор мирно дремали за своими турелями, вдруг оживились и начали проявлять необычайную подвижность, пристально следя за небом сквозь свои стеклянные колпаки. Генерал посмотрел вниз. Весь аэродром дымился: горели десятки самолетов, некоторые уже догорали. В двух местах поднимались столбы густого черного дыма. И ни людей, ни посадочных знаков, ничего… «Бомбежка! – вспыхнула тревожная мысль. – Но фронт далеко, какая тут бомбежка?»

А самолет, сделав крутой разворот, сворачивал куда-то вправо, пошел на круг. Хватаясь за спинки кресел, за дверцы кабинки, генерал кое-как добрался к летчику:

– Что тут происходит?

– На аэродроме какая-то катастрофа, господин генерал. Ищем место для посадки в поле, – кончается горючее. Привязывайтесь, господин генерал, к креслу.

Самолет с ревом пронесся под какими-то придорожными древесными насаждениями. Потом стал набирать высоту и неожиданно пошел в такой крутой вираж, что у генерала загудело в ушах и сердце гулко заколотилось, словно собираясь выскочить из груди, где ему вдруг стало очень тесно. Напротив сидел полковник. Он старался сохранить спокойный, даже равнодушный вид, но по тому, как вцепились его пальцы в кожаную обивку кресла, можно было догадаться, что на душе уважаемого самурая не так уж спокойно и тихо. Земля встала стеной с правой стороны кабины, видны были даже верхушки отдельных деревьев, с неимоверной быстротой проносившихся мимо. Генерал заметил кучки людей среди деревьев. И еще он заметил, как в целлулоидном оконце вдруг образовалось небольшое отверстие, а до слуха донесся сухой цокающий звук: сверху посыпались стеклянные осколки разбитого плафона.

С недоумением и ужасом смотрел на него полковник.

Сердце генерал-лейтенанта так похолодело, что он, зажмурив глаза, уже больше ничего не замечал. Если бы у него сохранилась способность наблюдать, он увидел бы, как правый мессершмитт вдруг начал превращаться в какое-то подобие кометы. Густой кудрявый хвост дыма потянулся за ним. Мессершмитт метнулся в одну сторону, в другую и, наконец, кувырком пошел вниз, срезав на лету несколько молоденьких сосен и, вспыхнув огненным облаком, уже недвижимый дымился на заснеженной земле. Этого не видел и не слышал эсэсовский генерал, не видел этого и полковник Хирошито. Оба они потеряли сознание.

20

Последняя группа бойцов Василия Ивановича, замыкавшая отход всей колонны, была километров за пять от аэродрома, когда услышала гул моторов. Со стороны аэродрома двигалось по небу три черных точки. Они росли, приближались. Самолеты шли прямо на дорогу, по которой отходили бойцы.

– Воздух! – скомандовал Василий Иванович.

Люди, сани укрылись под березовыми посадками. Самолеты с гулом пронеслись над верхушками деревьев. Но не такая уж надежная маскировка – оголенные зимние березы. Не прошло и минуты, как раздался чей-то тревожный крик:

– Разворачиваются холеры!

Василий Иванович приказал быстро рассредоточиться и взять ружья на изготовку.

Прямо над дорогой летел мессершмитт. Немного правее, над полем, тяжело гудел большой транспортный самолет.

– Огонь! – скомандовал Василий Иванович и первый вскинул карабин к плечу. Дружный залп на миг заглушил грозный рев самолетов. Люди вышли на дорогу, следя за воздухом.

– Не собираться группами! – предупреждал Василий Иванович. Он не спускал глаз с самолетов.

– Есть один! – хором крикнули все, заметив черный шлейф, который распустил один из мессершмиттов.

Кто-то поспешно карабкался на обледенелую березу, чтобы удобнее было следить за самолетами.

– Готов! – крикнул он так громко и с таким волнением, что чуть не сорвался с дерева.

Но и без этого все уже видели, что одному мессершмитту больше не подняться в небо: высокий столб дыма клубился в тихом морозном воздухе.

– По коням! – скомандовал Василий Иванович.

– А может, не мешало бы посмотреть, что там сталось с ним?

– Что смотреть? Там теперь куча паленого железа. И в плен некого брать, – на такой вышине парашют бесполезен.

Чтобы избежать возможных налетов авиации, Василий Иванович приказал всем отрядам свернуть с березового тракта и податься ближе к лесу, который тянулся слева километров за пять. Там на условленном месте он встретился с Лявоном Марковичем, который вел специальный обоз из города. На санях были нагружены валенки, сапоги, телогрейки и ящики с медикаментами.

– Даже тол есть… – рапортовал Светлик. – Постарались люди, кто чем богат. От каждого завода понемножку.

– А вывезли как?

– Было бы что, всегда вывезем!

И, смеясь, Светлик рассказал, как достал даже специальные пропуска на выезд, как завязал знакомство с гражданскими городскими властями, которые обещали ему всяческую поддержку.

– Значит, удостоверение наше помогло?

– Не только помогло, больше! Власти встречали меня с распростертыми объятиями, они боятся и нос показать в наши районы и готовы целовать куда угодно каждого, кто, значит… гм… против большевиков. Это я, выходит, против! Видал ты такое дело? Я там даже с одним плюгавеньким фюрером говорил, отменной берлинской выучки. Есть там Акинчиц такой.

– А-а, о нем я еще раньше слышал, давно слышал. Он еще при Пилсудском в гитлеровских подголосках ходил. Теперь не диво будет, если в фюреры подастся.

– Я ему столько наговорил, что он от фанаберии чуть не лопнул. Прямо, говорю, ждем не дождемся, чтобы он приехал оформить нашу молодую организацию.

– Не хватил ли ты через край, Лявон? Не стоит с такими гадинами связываться. Можно попасть в западню.

– Да что там западня? Это сапог, понимаешь, обыкновенный сапог. Слепая ненависть лишила этого идиота рассудка. Да что я говорю про ненависть! Это просто бандит, аморальный тип, у которого за душой ничего нет, кроме непомерной жажды славы. Как же – вождь белорусских национал-социалистов! Фюрер! Гросс-шишка! Фюрер есть, а об армии и не слыхать! И в конце концов не что иное, как смердящий гнойник, опухоль, выросшая на дрожжах дефензивы и гестапо. Опухоль вредная, злокачественная, ибо она смердит, отравляет воздух.

– Ты правду говоришь, Лявон, такой гнойник нельзя оставить. Займемся им при случае, когда выпадет свободный час.

– Да я уже раздумывал, как произвести определенную операцию…

– Ладно. Не оставим и его без внимания. А как там наши люди поживают?

Лявон Маркович рассказал о жизни города и настроениях, о ежедневных диверсиях, о немеркнущих надеждах людей на лучшие времена, о неутихающей упорной борьбе против фашистских захватчиков.

21

Этот день принес Кубе много хлопот и тяжких испытаний. Спокойный и сравнительно уравновешенный человек, он уже с самого утра начал проявлять явные признаки столь сильного волнения, что все подчиненные не могли не догадаться: готовится что-то любопытное, возможно даже – необычайное.

Еще накануне Кубе предупредил коменданта и начальника гарнизона, чтобы все наличные воинские части были подготовлены к параду, который, возможно, состоится завтра. В полученной Кубе телеграмме из ставки Гитлера явно намекалось на события, долженствующие оказать решающее влияние на ход сражения под Москвой. Положение дел под Москвой вызывало у гитлеровского командования большую тревогу. Несколько категорических приказов по сути дела пустым звуком. И хотя газеты, радио и официальные ораторы в Берлине с барабанным боем извещали о близкой победе, но ее все не было. Зато бесконечной цепью тянулись эшелоны раненых. Их не успевали пропускать на запад. Эшелоны закупоривали станции. Ранеными были заполнены все госпитали, клиники, казармы. Под новые госпитали отвели даже заразные бараки и дома колонии душевнобольных. Этих больных поспешно вывозили за город, расстреливали или попросту забрасывали гранатами в противотанковом рве.

Все лучшие уцелевшие здания в городе были тоже отведены для раненых. А эшелоны с фронта все шли и шли. И тут, как светлый луч надежды, блеснула телеграмма из ставки. Кубе было ясно, что Япония вступает в войну. Не были известны детали, но не в них дело.

Торжественное, приподнятое настроение овладело гаулейтером. Готовясь к предстоящему приему именитых гостей, он даже лично позвонил на аэродром, спросил, как там дела. Аэродром был занесен снегом, но гаулейтера заверили, что к утру все будет в порядке.

Но утром начались непредвиденные события. Из летной части, расположенной на окраине города, поступила тревожная телефонограмма: на аэродроме творится что-то необыкновенное, телефонная связь нарушена, два мотоциклиста, посланных туда на специальных гусеничных мотоциклах, не вернулись.

Кубе поднял на ноги весь гарнизон. К аэродрому было отправлено несколько грузовиков с автоматчиками, но они вскоре примчались обратно, обстрелянные сильным пулеметным огнем. Некоторые офицеры уверяли, что по ним даже стреляли из пушек. Сам Кубе, выехавший за город на легковой машине, грубо выругал этих офицеров, назвав их трусами:

– Вам приснились, видно, все эти выстрелы. На аэродроме занимаются учебной стрельбой, а вам черт знает что померещилось!

– Не учебная стрельба, господин гаулейтер, а партизаны, – робко проговорил лейтенант переднего грузовика.

– Что, что? – вскипел разгневанный Кубе.

– Аэродром захвачен партизанами.

– Вы думаете, о чем говорите? Вы хотите, чтобы я приказал вас расстрелять как паникера? Партизаны под Минском? Надо потерять последние остатки рассудка, чтобы болтать подобное.

И тут невольно оборвал на полуслове свою речь гаулейтер. Гулкое эхо нескольких мощных взрывов прокатилось над снежным полем. Все посмотрели в сторону аэродрома, до которого было отсюда километров восемь-девять. Там поднимались густые черные тучи дыма. Один за другим доносились ослабевавшие взрывы. От аэродрома примчались двое конных разведчиков. Спешились, доложили старшему офицеру:

– На аэродроме горят самолеты.

– Чорт знает что творится! – пробормотал Кубе и набросился на начальника гарнизона, сухонького генерала, ехавшего с ним вместе в машине: – А вы чего ждете? Безотлагательно принимайте меры. Танки, конных жандармов, полицию, броневики… Всех, всех незамедлительно туда! Поймать! Перестрелять! Повесить!

– Танков у нас нет, господин гаулейтер, а броневики по такой дороге не пройдут.

– Я не спрашиваю у вас, господин генерал, что пройдет и что не пройдет. Чтобы через полчаса аэродром был в полном порядке, иначе… иначе я заставлю вас лично ползти по этой дороге.

– Слушаю, господин гаулейтер… все наличные силы я сейчас же посылаю туда. – Генерал занялся приказами, распоряжениями начальникам отдельных частей, руководителям войск, жандармерии и полиции.

В это время из города подъехала еще одна машина. Из нее вышел один из руководителей комиссариата. Он почтительно отозвал в сторону Кубе, вполголоса доложил ему:

– В городе, господин гаулейтер, не совсем спокойно. Только что произошло несколько крупных диверсий: на хлебозаводе, в ремонтных мастерских, на электростанции вокзала. В одной из казарм имеются убитые и раненые солдаты…

У Кубе потемнело лицо, с минуту он упорно молчал. Потом позвал генерала:

– Не забывайте и о городе.

– Я не понимаю вас, господин гаулейтер.

– Город, говорю, не оставляйте без охраны, туда… – кивнул он в сторону аэродрома, – не надо посылать всех…

– Понимаю вас, господин гаулейтер.

Видавший виды генерал не мог не заметить некоторой растерянности, охватившей высокое начальство.

Из состояния растерянности и нерешительности гаулейтера вывело появление трех самолетов, которые разворачивались над самой дорогой. Растерянность уступила место острой тревоге. Самолеты уходили обратно, описав широкий круг. Вот они еще раз пронеслись над самыми головами солдат. Когда они показались из-за леса на горизонте, все невольно вскрикнули. Один самолет, тянувший за собой длинный дымный шлейф, вдруг круто пошел вниз, и мгновение спустя на опушке леса, где он упал, взвихрился огненный столб.

И солдаты, и офицеры ахнули, остолбенели, не отрывая глаз от транспортного самолета, который медленно парил над полем, опускаясь все ниже и ниже. Еще минута, и в воздух взлетело снежное облако, до слуха донеслось что-то похожее на скрип, на треск.

– Санитарные машины сюда! – изо всех сил крикнул побледневший гаулейтер, даже не представляя себе толком, откуда могли появиться в эту минуту санитарные машины.

Люди, грузовики помчались к потерпевшему аварию самолету.

Уцелевший мессершмитт все еще кружил в воздухе, потом начал снижаться и, взвихрив носом горы снежной пыли, стал торчком, скапотировал.