Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 61 страниц)

11

В просторной землянке было тепло, уютно.

– Что ни говорите, Василий Иванович, а под крышей приятней, чем где-нибудь под елкой.

– Ну, смотря где и как…

– Понятно, теперь. Трудно себе и представить, что мы делали бы в шалашах или палатках при нынешних морозах.

– Да. Обосновались. Входим в силу, Слышеня. Глядишь, и в хорошей хате поселимся.

– Почему же и не поселиться? Своим хатам мы хозяева, не кто иной.

– Понятно, не кто иной…

Люди раздевались, развешивали промерзшую одежду на столбиках, на стенах. Сгрудились около печки, грели руки, ноги. Приятно гудело пламя в железной печке. Чугунные бока ее, раскаленные докрасна, полыхали жаром. Слабо потрескивала разогретая фанера, которой были обиты стены землянки, и в этом треске был какой-то особый уют лесного жилья, куда так приятно было вернуться с мороза и метели.

Киян докладывал обо всем, что произошло за день в лагерной стоянке отряда, где разместился сейчас и обком.

– Вернулись наши разведчики, Василий Иванович. Все вышло так, как было задумано вами. Часа два длилась атака фашистов на смолокурню. Они и перебежки делали, и подползали, и кто-то из них даже по-русски кричал: сдавайтесь, иначе погибнете. И такое разочарование постигло их, когда, бросившись в решительную атаку на смолокурню, они застали ее пустой. Бранили кого-то на чем свет стоит. Да так, несолоно хлебавши, и двинулись назад, – совсем бы замерзли фрицы, если бы их не подогрели наши хлопцы, которые были в засаде неподалеку от городка. Пятнадцать трофейных автоматов заприходовали.

– Это хорошо, Киян. А что с Байсаком?

– Приказ ему передали, чтобы связался в ближайшие дни с обкомом. Согласился было, даже уговорился с нашими хлопцами о встрече. Но потом там поднялась такая буча, что Байсак отказался от всяких встреч и категорически заявил, что он ни на какие встречи не пойдет и не собирается подчиняться кому бы то ни было.

– С чего это он так возгордился?

– Да комиссар у него есть, тот и начал увещевать Байсака. Куда ты, говорит, пойдешь, чтобы расстреляли тебя ни за что, ни про что, будто не видишь, что тебя которую уж ночь ловят, гоняют, как зайца. Тебя, мол, храброго командира, отважного партизана, они превратили в преступника.

– Гм… оригинальный комиссар… Что же дальше было?

– Дальше? Наших хлопцев чуть не постреляли сгоряча этот командир с комиссаром. Но тут среди их бойцов целый бунт поднялся. Взяли автоматы, и больше половины людей ушло из отряда. Мы, говорят, не хотим быть под командованием таких людей, которые неизвестно куда глядят… Комиссар было кинулся к пулемету. Я, говорит, научу вас уважать меня и слушаться. Но Байсак отстранил его. Так и разошлись мирно. Идите, говорит, кому со мной не по душе, я никого не неволю. Но увидите еще, что значит Байсак. Подался Байсак с оставшимися людьми в другой район. Далеко не уйдет, он все держится неподалеку от наших отрядов.

– А как с теми немцами на смолокурне?

– Да хлопцы наши намекнули байсаковцам, что, должно быть, состоится важное совещание на смолокурне…

– Знаете, Василий Иванович, пора нам кончать все это дело… – вмешался в разговор Бохан. – Хватит уж, накомиссарился этот бандит. Сами знаете, чего нам могло бы стоить это комиссарство. Уже в трех районах сидят его агенты. Все под видом пострадавших от гитлеровцев свояков своих селил в деревнях, вытягивал из Минска.

– Есть еще сведения?

– Да уж самые достоверные. Был он в Дроздовском лагере да там засыпался, едва не убили пленные. Потом был переведен в лагерь на Широкой улице в Минске. Оттуда к нам пролез.

– Ну что ж, сделай ему узкую улицу. Поставь над ним точку. А теперь вот о чем я хочу с вами посоветоваться…

Но Соколов не договорил.

За дверью послышался морозный скрип. Кто-то шел в землянку. Василий Иванович, услышав громкий стук в дверь, улыбнулся:

– Заходи, Комаров!

Это был действительно лейтенант Комаров.

– Простите, товарищ секретарь, что так поздно беспокою вас. Связной двух людей привел. Ну, я их в комендантский взвод, чтобы вас до утра не тревожить. Да у вас, видно, совещание, я ждал, пока кончится. Но они покоя не дают: докладывай да и только.

– Кто ж они такие?

– Из отряда батьки Мирона, говорят.

Василий Иванович даже привстал за столом:

– Ах, Комаров, Комаров, не ждал я, что ты окажешься таким бюрократом.

– Да что вы, товарищ секретарь? Такая уж у меня служба, чтобы не очень спешить показывать незнакомым людям дорогу к вам.

– Давай, брат, давай, о службе поговорим после. Накормил ли ты их хотя бы?

– У меня еще не было времени об этом подумать.

– Подвел ты меня, совсем подвел. Смотри ж мне, на одной ноге!

– Есть, товарищ секретарь!

Через несколько минут в землянку в сопровождении лейтенанта вошли два человека и остановились в нерешительности, силясь сквозь облако пара, ворвавшегося с ними, разглядеть людей. Звонкий девичий голос, наконец, нарушил тишину землянки:

– Добрый день, Василий Иванович!

Соколов поднялся навстречу. Вспоминая, где он мог видеть эту девушку, он поздоровался с нею и недоумевающе взглянул на человека, который старался одной рукой развязать шнурки на шапке-ушанке. А незнакомец глядел на него веселыми глазами, и все его лицо, обросшее густой русой бородкой, сияло доброй, дружеской улыбкой. Наконец, он снял свою шапку, крепко пожал протянутую руку, даже потряс ее:

– Не узнаешь, Василий Иванович?

– Выходит, что не узнаю… И голос, кажется, знакомый, а узнать не могу.

– Борода подводит, Василий Иванович, да и освещение в ваших хоромах такое, что хорошего человека сразу и не узнаешь. Э-э, да тут все свои люди, обком, можно сказать, почти в полном составе.

Незнакомец здоровался со всеми, как со старыми, добрыми знакомыми. На миг задержался, разглядывая лицо Кияна:

– Однако не всех знаю. Что ж, познакомимся с товарищем… Александр Демьянович…

Он еще не успел произнести свою фамилию, как Василий Иванович схватил его за плечи, привлек к себе и, целуя, крепко сжал его в своих объятиях.

– Рад, очень рад, дорогой мой комиссар! Прошу прощения, – шутливо добавил он, – бригадный комиссар, не надо забывать про субординацию. Но какой ветер занес тебя в наши болота?

– А тебя какой ветер занес в эти хоромы? Не будем задавать вопросы да и отвечать на них незачем. Я думаю, мы и так понимаем друг друга.

Василий Иванович взглянул на пустой рукав ватника, ответил не сразу:

– Да, браток, да, понимаем… А кто это с тобой?

– А это наша связная… да что я говорю, это наша боевая разведчица, уважаемая Надежда Остаповна Канапелька, прошу, как говорится, любить и жаловать.

– Канапелька, говоришь… – и Василий Иванович внимательно посмотрел на девушку, которая возилась около печки, подбрасывая в огонь сухие еловые поленца.

– Да, Канапелька… И должен я тебе сказать, дорогой мой секретарь, что если бы не она, то я не имел бы чести теперь говорить с тобой и числился бы среди тех, о которых пишут в рапортах: пропал без вести на поле боя или просто пропал… Такие дела, товарищ секретарь.

– Александр Демьянович! Неужели у вас нет другой темы для разговора? – укоризненно проговорила девушка.

– Ладно, ладно, молчу и ни звука…

Глядя на раскаленный докрасна бок печи, по которому изредка пробегали, вспыхивали светлые искорки, Василий Иванович почему-то вспомнил пионерские галстуки и что-то такое праздничное, радостное, что у него сразу потеплело на сердце.

– Надежда Остаповна… – тихо произнес он, словно про себя, потом спросил: – Надежда Остаповна, вы, случайно, не дочь лесника?

– Да, Василий Иванович.

– Когда же мне довелось видеть вас? Вы не были в колхозе «Ленинский путь», когда открывали там клуб?

– Была, Василий Иванович, но это было давным-давно, когда я еще ходила в пионерках.

– Вот-вот оно самое. И декламировали вы тогда такое чудесное стихотворение, что мы все остались в восторге. Об орлятах. Неповторимые слова! Как это там… в молнии летящей стали, с гулким грохотом громовым… Вот забыл!

– Для веков диктуйте новых.

– Небывалые скрижали.

– Да-да, небывалые скрижали… Вот это поэзия!

– А мы попросим Надежду Остаповну, – обратился к девушке Александр Демьянович, – прочитать новое стихотворение Янки Купалы, партизанское, которое нам недавно прислали из-за линии фронта.

И как ни устала от долгого пути Надя Канапелька, и как ни казалось ей неудобным читать стихи этим людям, таким занятым, озабоченным нелегкими делами, она не стала отказываться.

Декламируя, она не заметила, как в землянку ворвалась какая-то девушка. С криком «дядя, дядечка» вбежала Майка. Лейтенант Комаров схватил ее за руку, жестом дал понять, чтобы она не мешала слушать. Она больно хлопнула его по руке, так что он поморщился и выпустил ее руку. Но Майка заметила нахмуренное лицо Василия Ивановича, его нетерпеливый жест: погоди! Тут только она заметила незнакомых людей, девушку, которая декламировала стихотворение.

В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как гудит пламя в железной трубе, как снаружи завывает ветер, как поскрипывают, гудят под его напором сосны и ели. А у каждого в сердце звучали громовыми перекатами тяжелые и звонкие, как медь, слова:

 
Партизаны, партизаны,
Белорусские сыны!
За неволю, за кайданы
Режьте гитлерцев поганых,
Чтоб не встали век они.
 

Были эти слова такими величественными в своей мудрой простоте и такими ощутимыми в своей испепеляющей ненависти, что казалось: сердца людей начинают биться скорее, а думы пламенеют, как эти огненные слова:

 
Кровь за кровь и смерть за смерть!
 

Майка, затаив дыхание, слушала. Она волновалась, мысленно повторяла строчку за строчкой. Краска заливала ее щеки. Она то и дело нетерпеливо смахивала непокорные пряди волос, назойливо лезшие ей в глаза. И как только Надя произнесла последние слова, Майка бросилась к Василию Ивановичу, схватила его за плечи, чуть не расплакалась:

– Дядечка, какая это страшная правда!

И, совсем растерявшись, подалась к двери. Василий Иванович, словно боясь нарушить торжественную тишину, осторожно повернулся и тихо сказал Слышене:

– Завтра выпустите очередную листовку. Сколько есть бумаги, не жалейте.

Майка слушала Василия Ивановича, поглядывала на незнакомую ей девушку, – и взаправду, славная эта Надя!

Оживленный разговор снова возник в землянке.

И тут Майка встрепенулась, заговорила растерянно, виновато:

– А знаете, Василий Иванович, простите, товарищ секретарь обкома…

– Нет, еще не знаю, товарищ радист!

Майка покраснела до самых ушей.

– Я так бежала, спешила сюда, да услышав вот, как товарищ… ну… Надя читала стихи, я про все забыла.

– Стихи… Забыла… Ах ты, вояка! – в шутливом тоне произнес Комаров, и сам не рад был. Майка вспыхнула, как порох. Резко повернулась к нему, чуть не бросилась с кулаками:

– Ты, ты… помолчи, лейтенант, не твое дело!

– Что у вас там? Вы чего не поделили? – полусерьезно, полушутя спросил Василий Иванович.

– А что он придирается?

– Как это придирается?

– Ну, вечно меня передразнивает. Я… я так ему отрежу, что десятому закажет!

– Эх, беда с вами! Ну, прямо дети, хоть пеленай их!

– Мне можно итти, товарищ секретарь? – чувствуя себя как-то неловко, спросил Комаров.

– Иди, браток, иди, спасайся от Майки, пока не поздно. Найдешь там Дудика, скажи, чтобы позаботился по-хозяйству, про ночлег и все такое. А Надя будет ночевать в землянке Майки. Ну, давай теперь, радист, твои записи, да вперед будь поаккуратней.

Ощущая на себе взгляды присутствующих, – если бы только своих, то ничего, но так неудобно перед незнакомыми, – Майка передала Василию Ивановичу исписанный листок бумаги:

– Читайте сами!

– Как я тут разберу твои каракули?

– Прошу вас, товарищ секретарь, хватит уже насмехаться. Тут все разборчиво написано.

Василий Иванович углубился в чтение. И чем дальше читал, тем светлее и светлее становилось его лицо. Он даже заерзал на лавке, нетерпеливо скользя глазами по записи, наконец встал и, размахивая листком, взволнованно проговорил:

– Ура, товарищи! Живем теперь, как все хорошие люди.

– Что случилось, Василий Иванович?

– Да то, что и должно было случиться. Пришли наши посланцы в Москву, теперь мы имеем связь, братцы. Читайте… Ну, радист, выношу благодарность от всех нас!

В сообщении Советского Информбюро коротко рассказывалось об основных операциях партизанских отрядов Василия Ивановича, или товарища В., как он именовался в сводке. Записи прочли вслух несколько раз.

– Все точно до последней цифры. Как было в нашем отчете, так и подано. А меня, знаете, не на шутку тревожило это дело. Как-никак, живые люди пошли, славные парни. Неприятно, знаете, если там, скажем, никаких сведений о нас: делаем мы тут что-нибудь или не делаем, можно на нас надеяться или вообще и след наш простыл.

Листок переходил из рук в руки, и, когда он снова очутился у Василия Ивановича, тот, взглянув на него еще раз, неожиданно удивился:

– Однако что это означает? И вы от радости не заметили, и я проворонил. Тут в конце говорится о наших операциях за последние два месяца. Разгром гарнизонов, волостных управ, и спущенные под откос эшелоны, и взорванные мосты… все подсчитано и, признаться, очень точно. Но не это меня удивляет. Кто мог такие сведения переслать через линию фронта?

– Тут, батенька, нечему удивляться, – заметил Александр Демьянович. – Разведка наша работает и работает хорошо.

Беседа затянулась далеко за полночь. Надя и Майка давно ушли из землянки.

Александр Демьянович рассказывал об отряде батьки Мирона, о железнодорожниках, о минских новостях, о полуденных из ЦК указаниях.

– Про Минск ты нам не рассказывай, у нас ежедневно свежая информация: каждый день оттуда приходят люди. И теперь там работает группа наших товарищей. Ты скажи лучше, что нам делать с тобой, уважаемый бригадный комиссар?

– А тут, как говорится, воля командования…

– Да, воля командования! – задумавшись, проговорил Василий Иванович. Взъерошив рукой густые волосы, словно сгоняя усталость, которая ощущалась и в запавших глазах, и в замедленных движениях, и во всей ссутулившейся фигуре, Василий Иванович заговорил уже официально:

– Завтра мы окончательно оформим наш штаб. Об этом мы уже не раз говорили, об этом напоминали нам и некоторые товарищи на сегодняшнем совещании. Была у нас заминка с начальником штаба, не находилось подходящей кандидатуры. Теперь и этот вопрос разрешается как нельзя лучше в наших условиях. Назначим начальником нашего штаба бригадного комиссара Андреева.

Все единодушно поддержали это предложение, шумно поздравляли Александра Демьяновича.

– Погодите, погодите, – отбивался тот, – что вы хотите от инвалида… это раз. А во-вторых, какой из меня начальник штаба, когда я политработник.

– Мы все, комиссар, политработники, и если хочешь, так еще хуже… – смеясь, сказал Василий Иванович. – Я, например, и в строю никогда не был. А теперь вот командир, командую целым боевым соединением. Гудима сельским хозяйством занимался, а сейчас будет моим заместителем. Слышаня транспортными делами заправлял, но какой тут у нас транспорт? И приказали мы ему взять на себя руководство агитацией и пропагандой. Бохану разведку и контрразведку поручили, а Ельскому – всю организационную партийную работу. Если с честью носишь партийный билет, то выполнишь любое задание. А ты тем более: сколько лет служил в армии да и на строевой был.

– Есть, товарищ командир, возглавить штаб соединения. Будем стараться! – Комиссар приподнялся за столом, и в глазах его мелькнули веселые огоньки. Только когда садился на лавку, тяжело опираясь на стол одной рукой, глаза на миг словно угасли и по лицу промелькнула не то тень печали, не то неуловимый след какой-то болезненной гримасы. Василий Иванович заметил это и тихо сказал:

– Это, брат, не преграда, И думать об этой особенно не надо.

– О чем вы, Василий Иванович?

– Я думаю, понимаешь… Вот какие дела… А с завтрашнего дня приступай к работе… Теперь о наших планах на ближайшие месяцы. Мы за это время продумали все почти до последней мелочи. Оставаться на зимовку в лесах – до известной степени рискованно, это свяжет наши силы, обезоружит. Станут и гитлеровцы досаждать, если будем сидеть сложа руки, да и мороз не обойдет нас своей милостью, надо считаться с нехваткой теплой одежды. Нужно двигаться. И не как-нибудь, а всем соединением, всеми нашими силами. Двигаться на конях, на санях. И народ наш поднимем, и на гитлеровцев страх нагоним, и мороз над нами не будет потешаться. Мы за зиму умножим свои ряды. Где ступит наша нога, там увязнет фашист.

Свой поход мы начнем в ближайшее время. А предварительно проведем небольшую объединенную операцию. Я имею в виду некоторые ближайшие к Минску объекты. Надо отвлечь внимание гитлеровцев от самого Минска, где они теперь бесчинствуют, творят разные зверства. Да, в конце концов, надо нагнать на них такой панический страх, чтобы они вынуждены были отозвать крупные части с фронта. Мы здесь с товарищами продумали во всех деталях план этой операции. Александр Демьянович поможет довести ее до конца. Операция эта будет, если хотите, генеральной репетицией перед нашим большим рейдом. А теперь, уважаемые, спать, спать, официальная часть закончена!

Но долго еще не спали в землянке, вспоминая довоенные дни, былые встречи, общих знакомых.

12

Долго не ложились спать и в землянке Майки. Тетка Палашка все потчевала Надю отменными яствами, расспрашивала, что там теперь творится в городе и дают ли наши люди отпор фашистам. Слушала, ужасалась:

– Вот слушаю я тебя, Надечка, и дивлюсь, как это могут наши люди такую издевку переносить, такое глумление?

И сама себе отвечала:

– Конечно, не могут. А городскому человеку еще тяжелее, чем нашему брату колхознику. У нас еще и картошка своя, и хлеб, и наконец, в случае чего, мы и в лес можем податься, нас голыми руками не возьмешь. Да что я говорю, не очень мы испугались и его пулеметов… А куда же рабочему человеку деваться, в квартире не спрячешься от этих злыдней фашистов.

– А они и не прячутся, тетка. Тоже немца бьют, крепко бьют.

– Боже мой, какое страховище навалилось на нашу жизнь. Вот гляжу я на вас, девочки, и глазам своим не верю. В ваши ли годы такими делами заниматься, когда, можно сказать, в самый раз про житье думать. Да и житье какое было у вас! Только бы им любоваться и тешиться. А она вот, – тетка повела бровью в сторону Майки, – эта девченочка, еще подросток, только-только к жизни подбирается, так она двух фашистов со света сжила.

– Тетечка, кто вас спрашивает? – упрекнула ее Майка. Надя с любопытством посмотрела на худощавую фигуру Майки, на ее лицо, по которому промелькнула не то тень стыдливой улыбки, не то вспышка гневного укора, так что загорелись и поблескивали ее глаза.

– А чего ты возмущаешься? Вот и я говорю: кабы мне раньше приказали перебыть ночь под одной крышей с человеком, что погубил две души людские, так я бы за сто километров удрала от этого дома.

– Однако договорились вы, тетка Палашка, меня уж в душегубы зачислили.

– Так не об этом я речь веду. Я к тому говорю, что кабы ты еще десяток этих гадов убила, а хочешь и больше, так я бы только радовалась. Вот к чему я говорю. Да и сама, кажись, будь у меня силы, своими руками бы их задушила. Но лучше с ними не встречаться, пускай их лучше черти в сухой лес водят.

Надя усмехнулась:

– А встречаться все же приходится, тетка Палашка, никуда от них не спрячешься, – сказала она.

– Диво, что не спрячешься, коли их такая тьма-тьмущая. Налетели, как саранча, кабы смогли, все бы сожрали, все бы пожгли.

– А скажите, Надя, вам часто приходится встречаться с фашистами? – спросила Майка, чтобы прервать слишком уж словоохотливую тетку Палашку.

– Порой случалось. Вот пробираясь сюда, мы не могли же их миновать.

– И много вы фашистов убили?

– Ни одного, не довелось еще.

– Вы просто не хотите признаться. Я понимаю вас, вы не хотите хвастаться. Такая разведчица – и чтобы ни одного.

– А вот ни одного, Майка. Ничего не поделаешь, так уж получилось.

– Так я вам и поверила! Это, конечно, хорошо, когда человек не любит хвастаться. А у нас вот иной как начнет рассказывать, так только развесь уши: десятками, сотнями уничтожает.

– И неправду говоришь, Майка, никто у нас не хвастает, все люди как люди, всерьез воюют, – вмешалась тут тетка Палашка.

– А Комаров?

– А что тебе Комаров? Человек смелый, разумный. Человек что надо.

– Что надо… хвастунишка ваш Комаров.

– Ну, уж скорее он твой, чем мой, – отрезала тетка.

– И неправда, и неправда, – проговорила Майка в замешательстве и почему-то даже слегка покраснела. – Хвастунишка ваш Комаров, да и только. И не только хвастунишка, но и выдумщик.

– Где тут вас разберешь! Ты его то хвалишь, то с чего-то хулить начинаешь. Только вчера говорила, что было бы очень хорошо, если бы все на него похожие были. Взаправду, хлопец хоть куда, и уважительный, знает, как с человеком себя вести. Зачем тебе хаять его сегодня, когда вчера хвалила?

– И неправда! Никогда я его не хвалила. Ему бы только вышучивать да поддразнивать.

– Что-то он со мной не шутит, а все с тобой.

Майка вся вспыхнула:

– Ложитесь лучше спать, тетка, да поменьше тут выдумывайте.

Майка не на шутку рассердилась на тетку Палашку. Ей так еще хотелось обо многом расспросить Надю: и о разведке, и о городе, и где она училась раньше, и обо всем решительно. Это, видно, такая необыкновенная девушка, у нее бы и расспросить и поучиться. Надя старше Майки, она больше видела и знала жизнь. И такая она красивая, вот сидит, расплетает на ночь косы, задумалась о чем-то. Мигающий огонек коптилки золотит ее бронзовые косы, ластится к ее рукам, которые так спокойно, неторопливо перебирают волосы. И от всей ее фигуры веет таким очарованием, что Майке кажется, будь она парнем, то непременно влюбилась бы в эту славную девушку, да еще как! А при чем тут Комаров?..

Уже лежа на нарах радом с Надей, Майка по-детски приникла к ней. Слышно было, как поскрипывают деревья за оконцем землянки. В железную трубу то и дело врывался ветер и гудел там, позвякивая жестяной заслонкой. Изредка доносился хруст снега под ногами – это прохаживались под деревьями часовые. А в землянке было тихо, уютно, как бывало в родной хате. Майке хотелось спросить Надю, любила ли она кого-нибудь и можно ли сейчас, в такие дни, любить, когда идет страшная война, когда приходится часто встречаться со смертью. Но при чем же тут война, при чем тут смерть? Майка вспоминает сказку Горького про девушку и смерть. Славная сказка. Любовь всегда сильнее смерти, любовь всегда побеждает. Нет на земле ничего более прекрасного и сильного, чем любовь.

Завывает ветер в железной трубе. На промерзших стеклах шелестят снежинки. Изредка пискнет мышь за фанерной обивкой стены. Равномерное дыхание спящих словно колышет сумрачную тишину землянки. Хорошо здесь, уютно. Сколько стоянок сменили за последние два месяца. Там дней пять, там – три, так и странствовали с места на место. А тут живем уже добрых недели две – хорошее место, спокойное. Майка вспоминает, как неудобно было в первые дни в землянке. И не только ей. Люди так привыкли ночевать под открытым небом, видеть звезды над собой, прислушиваться к убаюкивающему шелесту листвы и тихому шуму бора, что несколько дней никак не могли привыкнуть к землянке. И душно там было, и никакого простора, а ночью, словно в норе: темно и глухо. Но постепенно привыкли. Конечно, помогли и морозы: не очень-то раскинешься теперь где-нибудь под елкой.

Майка прислушивается к завыванию ветра, к мерному поскрипыванию сосен. Вспоминает про отца, – где он теперь? Она знает, что он и еще несколько человек пошли в Минск. Партизаны готовятся к каким-то большим операциям, о которых Майке ничего не известно. Трудно им теперь, видно, в городе, где так много фашистов, где столько учреждений, посылающих в деревни солдат и полицаев. Майка думает, а быть может, мечтает о том, как станет знатной разведчицей, – а такой она обязательно должна стать, – как она наведет панику на фашистов… Надо что-то ей предпринять, она комсомолка, не такое уж большое дело сидеть за радиоприемником в землянке и записывать сводки. Это каждый может делать. Некоторые хлопцы и девчата уже прославились своими подвигами. Взять хотя бы лейтенанта Комарова. Ну да, Комарова… Он один три немецких танка сжег. С каким восторгом глядела на него Майка, когда они встретились в первый раз. Вот это действительно партизан, это герой! Глядела не стыдясь, не скрывая своего восторга. Он заметил ее тогда на комсомольском собрании, спросил:

– А ты, девочка, что здесь делаешь? Девочка…

Грубовато спросил. Даже обиделась Майка, но не растерялась, спокойно, в тон, ответила ему:

– А делаю, хлопчик, то, что мне надо.

Тогда еще все рассмеялись. А некоторые из старших подтрунивали над лейтенантом:

– Что, съел, Комаров?

Лейтенант не ответил, только хмыкнул что-то под нос. Не совсем дружелюбно взглянул на нее. И надо ж было тогда растеряться Майке, покраснеть до самых ушей. Чувствовала себя очень неловко. А потом при встрече с ней спрашивал, словно ничего между ними не произошло:

– Ну, как твои дела, малявка? Что слышно в эфире?

Он подслушал, как Василий Иванович иногда называл ее малявкой. Майка либо не отвечала Комарову, словно не замечая его, либо пыталась перейти в решительную атаку:

– И серьезный ты человек, кажется, а поведение твое комариное, так и лезешь слепнем в глаза!

– Ого! Малявка, оказывается, умеет сердиться.

Майка тогда глядела на него ненавидящим взглядом, подбирая какое-нибудь разящее слово, чтобы заставить его отступить.

А он посмеивался, глядел на нее прищуренными глазами, и уже в примирительном тоне говорил:

– Однако, ты кусачая, Майка! Такая милая, а жалит, как оса!

– Иди, иди, Комаров, да займись своими делами!

Между ними установились своеобразные отношения, нечто похожее на поддразнивание друг друга, на взаимное подтрунивание. Майка сердилась на Комарова, но когда оставалась одна, мысли о нем почему-то не покидали ее. И ей казалось, что если бы не было Комарова, ей, пожалуй, было бы скучновато. Стоит ли всерьез принимать его шутки и насмешки, если он все-таки необыкновенный парень! Ну, храбрый, отважный… Никакой суетливости в нем нет. Он никогда не ударялся в панику, когда немцы оказывались совсем рядом, когда Майкино сердце начинало биться часто-часто. Не от одного только страха, конечно. Разумеется, и страшновато было, но не это главное. Боязно за людей, за тех, кого некому защитить там, в деревнях. Там же маленькие дети, женщины, беспомощные старики. Над ними фашисты часто любят показывать свою храбрость и силу. На партизан наскочат, тогда заскулят, как собаки, куда только девается их храбрость?

Снуют Майкины думы, бурлят. Зимняя ночь – длинная, много чего успеешь перебрать в своей памяти, тысячи мыслей промчатся, одна другой смелее, одна другой светлее. Словно погожим, весенним днем встревожил кто пчелиный рой, и они гудят, гудят, золотинками мелькая на солнце, на травах, на цветах, на ароматном яблоневом цвете. И все сливается в нечто пестрое, яркое, где так много красок, неугасимого солнечного сияния, всего того, что мы зовем молодостью и ее радостями.