Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 61 страниц)

Он слегка притронулся к Майкиной руке и, когда она вопросительно посмотрела на него, прошептал:

– Нам нельзя петь, Майка, мы на посту.

Ей не хотелось лишним словом нарушить торжественный строй песни. Она умолкла, продолжая безмолвно петь вместе с теми, которые собрались под сенью дубов:

 
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
 

Песня затихла. Все чаще и чаще грохотал гром. Гроза явно приближалась. Брызнули первые крупные капли дождя. И вдруг все закружилось, зашумело, словно все кусты, все деревья захотели сразу оторваться от земли и полететь в темное небо, на котором то и дело вспыхивали синеватые молнии и перекатывались из края в край громовые удары.

Окликнул кто-то из своих:

– Можете итти домой!

И только побежали по извилистой тропинке, как, заглушая шум ветра, с такой силой полились дождевые струи, что и лес, и земля, и небо превратились в бурлящий водопад. Промокшие до нитки, они добежали, наконец, до купы громадных лапчатых елей и бросились под их раскидистые ветви. Под этими елями приютилось несколько человек. Майка узнала по голосу отца, Василия Ивановича и других.

Светлик заметил ее и пошутил:

– А, молодая гвардия, размокла и командир подплыл!

Под густыми обомшелыми латами ели было сухо, уютно. Люди продолжали разговор, начатый, видимо, давно. И говорили о самых обыкновенных вещах: о хлебе, стогах сена на болотах, о стаде одного колхоза, которое пасется где-то на островах. Если бы не винтовка в руках Майки, можно было бы подумать, что просто все эти люди задержались в лесу на работе, по дороге их захватила гроза, и, укрывшись под елью, они говорят о своих будничных делах да изредка посматривают на небо, скоро ли оно прояснится.

4

Пункт, куда направляли желающих вступить в партизанский отряд, или, как его называли, карантин, находился километров за пять от проезжей дороги, в густом лесу. Стройные сосны и ели брали верх над березами и осинником, над другими деревьями, отступавшими ближе к полянам и низинам. Только у реки береза и ольшаник, высокие осины чувствовали себя полными хозяевами, пряча под собой непролазный кустарник, надежное пристанище лесных зверей. За речкой распростерлись необъятные болота, заросшие осокой и камышом. Кое-где, на более сухих местах, попадались заросли низкорослого обомшелого сосняка. Суковатые сосенки уступали место богульнику, а далее распростерся мохнатый кочкарник, гостеприимное пристанище журавлей и цапель.

На сухом берегу речки приютились пол сенью деревьев десятки шалашей, построенных из еловой коры, еловых лапок, а то и просто легкие навесы, обложенные березовыми и ольховыми ветвями, охапками папоротника, необмолоченными снопами. Тут же находилась и штабная землянка, рассчитанная, повидимому, на более оседлых жильцов, чем обитатели шалашей. В самую гущу леса забралась кухня, сколоченная из досок и фанеры, под двумя раскидистыми дубами была столовая. Под открытым небом стояли длинные лавки, сбитые из жердей, неотесанных досок, и такие же длинные столы. Кухня и столовая, находившиеся немного в стороне от шалашей, были в полном распоряжении тетки Палашки, женщины лет за пятьдесят, нрава неугомонного и сварливого. С утра до позднего вечера только и слышен был в кухонном секторе, – как прозвали владения тетки, – ее трубный голос:

– Текля, – сюда! Манька, – туда! Катерина, чистить картошку!

Три девушки, находившиеся под ее командованием, молниеносно выполняли все ее приказания, носили воду, чистили картошку, перебирали крупу. За всей их кипучей деятельностью довольно рассеянно наблюдал дед Пранук, который, усевшись где-нибудь в укромном уголке, флегматично раскуривал свою трубку да подставлял под скупое сентябрьское солнце свое худощавое тело.

Девушки, занятые своим делом, щебетали как сороки, но тотчас же умолкали, заметив приближение нахмуренной тетки Палашки. Тетка грозно их оглядывала и уходила. Девушки не могли сдержаться и разражались дружным хохотом. Но тут же зажимали рты и сидели, притаившись, как мыши под веником: тетка Палашка угрожающе оглядывалась. И тут какая-нибудь не выдержит и расхохочется на весь лес. Это было явным неуважением к тетке Палашке, которая никак не могла приучить к образцовой дисциплине этих непоседливых щебетух. Они ни минуты не усидят спокойно за работой, а когда окончат работу, того и гляди скроются с глаз, словно растают, не дозовешься. Ищи их тогда в лесу. А она, тетка Палашка, отвечает за них перед начальством. Это раз. А во-вторых, здесь столько искушений и соблазнов для ее подчиненных! В шалашах полно хлопцев. А тетка Палашка с давних пор зачислила всю мужскую половину рода человеческого в своих кровных врагов и вообще во врагов всех женщин Об этом она не преминула довести до сведения своих подчиненных. Это известно также всем обитателям шалашей. Попробуй, сунься в столовую раньше времени, так поднимается такая дискуссия, что вокруг лес загудит. Ты ей слово, а она тебе десять. Ты ей два, а она… да разве сочтешь? Так и пойдет по всем шалашам слух:

– Опять кто-то попал под пулемет!

Беда тетке с этими непоседами. Только и знает, что уговаривает их, а другая хохочет в ответ:

– Что вы, тетенька? Мы же работаем и, кажется, исправно.

– Какие тут хаханьки, если ты на боевой партизанской работе? Партизану на посту не разрешено смеяться.

– Так мы же картошку чистим, какой тут пост?

– Не прекословить, когда с тобой говорит командир! – такую команду она подслушала у партизан и прибегала к ней только в самом крайнем случае.

Дед Пранук, услышав эти слова, улыбался с хитрецой и с самым независимым видом начинал перебирать свою реденькую бородку.

Эту коварную улыбку замечала Палашка.

– А ты что? – начинала она, переходя на новые позиции.

Дед дипломатично отмалчивался и сосредоточенно продувал свою трубку.

– Что ты, спрашиваю, ухмыляешься?

– Отвяжись! Видно, не выспалась как следует, так тебе и мерещится что-то в глазах.

– Я-то выспалась, а ты вечно, как тот кот, на солнце нежишься.

– Иди, иди, старая!

– Знаю, что не молоденькая! Но почему тебе, старому человеку, не усовестить этих хохотушек?

– Не имею такой функции… – уклончиво отвечал дед, не желавший вступать в долгие пререкания.

– Ты это о чем?

– Функции, говорю, нет у меня такой, чтобы твоими девчатами распоряжаться.

– Эх ты, бесстыжие твои глаза, мне, женщине, можно сказать, и говорить такие слова! – укоризненно покачала головой Палашка. – А еще старый человек!

Дед смотрел на нее недоумевающе: чего она, в конце концов, от него хочет? Пытался растолковать:

– Понимаешь, моя функция – конь, вода, дрова. Могу выполнять, понятно, и другие функции, если будет на то приказ высшего начальства.

Услышав о дровах и чувствуя, что она явно запуталась в дедовых функциях, Палашка переходила на более близкую ей тему:

– Ты вот полюбуйся, что ты наделал только со своими дровами?

– А что?

– Солнца не видать из-за дыма, гляди, из печи валит, как из паровоза. Так ты выполняешь приказы? Что тебе командир говорил про дрова?

– А при чем тут дрова?

– Ты мою маскировку сводишь на нет. Фрицы теперь за сотню километров, а может, из самого Минска мою кухню видят. Не дай бог, самолет сюда! Видишь, какой дым от твоих сырых дров валит!

– Надо с умом печь топить, тогда и лишнего дыма не будет, – не сдавался дед. – А то напихает в печь, как в той смолокурне, они тогда и тлеют без пламени, один только дым. С такой топкой и дров на вас не напасешься!

– Где уж им гореть, коли возьмешь любое полено, а из него аж вода течет.

Разумеется, дед сознает, что тут его недосмотр, можно было бы, в конце концов, срубить какое-нибудь сухое дерево. Но не сдаваться же этому комбату в юбке, как прозвали тетку Палашку обитатели шалашей за ее суровый характер. И дед пускается в дипломатию:

– А ты хотела, чтобы с полена молоко текло? Конечно, вода. Но при чем же тут я? Сколько дней дожди. Влаги много в атмосфере. Понимаешь, старая, – атмосфера!

Дед недаром пробыл несколько лет сторожем в сельсовете и нахватался там столько мудреных слов, что подступиться к нему даже тетке Палашке было не так легко. Перед атмосферой тетка отступала. Но, отходя на исходные позиции, она не преминула упрекнуть деда:

– Погоди, погоди у меня! Вот заявится к нам Василий Иванович, он тебе твою атмосферу прочистит, он уж тебя выведет на чистую воду.

– Прения закончены, протокол подписан! – торжественно заключал дед Пранук, и тетка Палашка хорошо знала, что после этого протокола никакие атаки на деда не выведут его из равновесия и не заставят продолжать дискуссию.

С видом оскорбленной в своих лучших чувствах тетка Палашка оставляла деда в покое, бросала величественный взгляд на своих подчиненных и, если выпадала свободная минута, наведывалась к обитателям шалашей. Тут можно было встретить знакомых из ближайших деревень. Сюда ежедневно прибывали люди из города, из немецких лагерей, бежавшие из плена. Около шалашей всегда было шумно, людно. Молодежь, да и старшие тоже занимались военной подготовкой – разбирали винтовки и собирали их, возились с немецким пулеметом, который нашли где-то в лесу. Если начальства поблизости не было, какой-нибудь озорник вихрем подлетал к тетке и рапортовал:

– Армия в полном сборе ждет ужина! Никаких происшествий, товарищ комбат, не произошло.

– Иди, иди, а то вот как перекрещу… – и тетка довольно миролюбиво замахивалась уполовником, с которым никогда не расставалась, и шла дальше. Тут уж было значительно тише. В погожие дни обитатели этих шалашей выползали на солнце и, удобнее расположившись на своих шинелях, дремали. Другие бездумно смотрели в ясное сентябрьское небо, следили за движением редких облачков, за полетом паутины. Их было так много, этих паутинок, что за каждой вершиной ели, сосны развевались, покачивались целые гирлянды еле видимых в солнечном сиянии серебряных нитей.

И такая звонкая тишина царила здесь, – казалось, как присядешь и прислушаешься, так словно тихо-тихо гудит где-то поблизости пчелиный рой. Это наслаждались последним солнечным теплом лесные осы, ленивы осенние шмели, залетавшие издалека пчелы. И люди тут говорили тихо-тихо. Перекинутся скупым словом и замолкнут.

Тетка Палашка прислонится где-нибудь к сосне, и, упершись щекой в ладонь, грустно глядит на людей, порой вздыхает, головой покачает:

– Эх, сынки вы мои, горемычные…

Какой-то незнакомый, с косматыми белесыми бровями недовольно проворчал:

– Гляди ты, мать нашлась!

– А как же – мать, всем вам мать, сынки мои.

Это, видно, из новеньких, которых приняли только вчера.

В этих шалашах, которые назывались отделением выздоравливающих и слабосильных, размещали людей, только что прибывших из немецких лагерей для военнопленных, бежавших из тюрьмы, из лагерей смерти. Люди эти были до того истощены, что, казалось, стоит лишь подуть сильному ветру, и он расшвыряет их, разнесет по воздуху, как перышки. Кожа да кости. С этими людьми не вели пока никаких занятий, их лечили, как могли, подкармливали, поднимали на ноги.

Особенно измученным и изможденным было вчерашнее пополнение, десять человек, приведенных из-под Минска, откуда они убежали из лагеря. Вот у самого младшего из них даже рука трясется, когда он пытается отогнать осу, которая нахально кружится над самым его лицом, худым, прозрачным, с заостренным, как шило, носом. Только запавшие глаза не потеряли своей живости, сверкают, как угольки.

– Да отгони ты, Сыч, эту нахалку, а то еще нос отгрызет, – говорит он, слабо замахнувшись на назойливую тварь.

– Не горюй, красивей будешь, а с таким носом, как у тебя, только подошвы тачать.

– Эх, сынки мои, шутят еще! – с нежностью произносит тетка Палашка и начинает беседу с отдыхающими: кто и откуда, да есть ли у них матери, а может, кто-нибудь женат? Надо узнать про человека что и как? Охотней всех отвечает парень с косматыми бровями, придающими его лицу совиное выражение. Он не только отвечает, но и сам расспрашивает:

– А долго ли нас продержат без дела и куда пошлют?

– Это, сынок, не по моей команде…

– А где тут штаб?

– Вот там, в землянке.

– Да я не про этот опрашиваю, а про главный, которым сам Соколов командует?

– На то он и Соколов, чтобы фашиста клюнуть там, где тот не ожидает. Очень уж ты прыток, сынок, все сразу хочешь узнать. Мы и сами того не знаем, чего нам знать не положено.

– Съел, Сыч! – подшучивает над товарищем худощавый.

– А ты, Сомик, молчи, не приставай! – И, уж изменив тон, всячески стараясь задобрить тетку, косматый начинает рассказывать про всякие ужасы, пережитые им в лагере.

– Разве мы для того перенесли все это, тетка, чтобы сидеть тут сложа руки, когда фашист-гад на народе нашем злость вымещает, с народа шкуру сдирает? Да я… Эх, кабы встретить мне вот… как его… ну… Василия Ивановича, я бы в ноги ему поклонился: бери нас, веди на самую смерть, в лютый огонь, чтобы прогнать поганца, разбить его, супостата.

– Это ты верно говоришь, хлопец. Только Соколов наш не любит людей на смерть водить. Он больше того придерживается, чтобы фашисту была смерть.

– Правду говорите, тетечка… Это я так, к слову пришлось, про эту самую смерть. Жили мы и жить будем на нашей земле, а ему, гаду-фашисту, кишки вывернем.

– Верно говоришь, сынок!

Тетка Палашка задумалась о чем-то своем и, заметив около землянки Светлика, решительно направилась к нему. Парень с остреньким, как шило, носиком, подмигнув в сторону удаляющейся тетки, от нечего делать еще раз поддразнил товарища:

– Съел, Сыч?

– Не понимаю.

– Да что тут понимать? Обрезала тебя тетка! Что-то ты, Сыч, такой храбрости набрался с тех пор, как сюда попал, что хоть сразу тебя в бой посылай.

– Ну и набрался. Трусом никогда не был!

– Не был! А почему ты за нашими спинами прятался, когда мы из этого пекла выбирались? Разве я не помню, как ты чуть не провалил все дело, когда я с немецким часовым расправлялся? Кабы не наши хлопцы, быть бы мне тогда на штыке и не видел бы я сегодня твоей воинственной прыти перед теткой.

– Брось, Сомик, нашел о чем говорить. Я же в самом деле чувствовал себя тогда очень плохо. Так плохо, что не имел никакой надежды выбраться оттуда. И если бы не вы, погиб бы я, как пить дать. А разве не я вас тогда уговаривал?

– К чему уговоры, когда мы уже давно готовились бежать? Уговаривал! А еще хвастает, что комиссаром был!

– Ты не сердись, Сомик. Я взаправду, как очутился здесь, такую силу в себе почувствовал, что мне не хочется ни одной лишней минуты сидеть без дела. И вот увидишь, Сомик, мы еще так с тобой повоюем, что аж лес задрожит от страха.

– И впрямь осина вот уже трепещет с перепугу! Такого страху ты нагнал на нее.

Из-под косматых бровей на сразу потемневшем лице сверкнул острый, как отточенное лезвие, взгляд. Сыч порывистым жестом поправил пилотку на голове, прилег на смятую шинель. Минуту спустя заговорил спокойно, рассудительно, словно идя на примирение:

– Ты напрасно смеешься, Сомик. Искренне тебе говорю, что вскоре буду воевать, и ты, если захочешь, тоже сразу дело найдешь. Я уже ходил, разузнавал… Тут в карантине нас могут еще долго задержать. Но мы и сами можем податься в какой-нибудь отряд, если там есть знакомые.

– А если нет, кто это сразу примет незнакомых?

– Конечно. Но тут есть один отряд, говорили. Но я еще хорошо не разведал. Вот похожу еще, разузнаю.

И Сыч ходил.

А тетка Палашка в штабной землянке вела решительную атаку на Лявона Марковича, в ведении которого находилась хозяйственная часть лагеря. Светлик отмахивался обеими руками:

– Ничего не выйдет, Пелагея Семеновна. Распорядок один. Рацион один, ни грамма больше!

– Да что ты меня рационом пугаешь, все равно, как дед Пранук функцией мне угрожает!

– Что, что?

– Да ничего. Ты меня рационом не попрекай. Что твой рацион? Он для здорового годится.

– Ни одного лишнего грамма. Для всех одинаково.

– Что значит для всех? Вот который из деревни прибыл, или из совхоза, или откуда-нибудь из местечка, так у него в собственной торбе десять твоих рационов.

– Я и говорю, зачем тогда больше в котел закладывать?

– Говорю, говорю! А ты не говори, а иди вон погляди: люди из немецких лагерей пришли еле живы, кожа к костям присохла, а ты… ни грамма больше! Нет, вот что я тебе окажу, хоть ты и мой директор, и человек, можно сказать, ничего себе, но скряга изрядный! Не ждала я, не надеялась! Дай, думаю, хлопцев подкормлю, на ноги их скорее поставлю. Шкварку им лишнюю, картошку салом залить, не так в горле драть будет… Можно хороший кулеш заправить… Глядишь, человек и ожил, и на свет божий глядит веселей. И винтовку держит ловчей, и не ходит, а танцует… Он тогда твоего Гитлера живого в могилу загонит! Он тогда…

– Стой, стой, тетка! Сдаюсь!

И, подняв руки вверх, трагично спрашивает Лявон Маркович:

– Ну сколько тебе нужно этого сала?

– Пуд! – лаконично отрезала тетка Палашка.

– Ты меня без ножа режешь, Пелагея Семеновна. Где я тебе возьму столько? Ну ладно, ладно, только уйми свой пулемет.

Даю полпуда.

– Пуд и ни грамма меньше!

– Да пойми же ты, что я должен приберечь…

– Дивлюсь я тебе, Лявон Маркович, как это у тебя язык повертывается такое слово молвить. На людском здоровье экономить хочешь?

– Ну хватит, мир! Бери в кладовке свой пуд и дай мне хоть воздухом немного подышать! – Светлик вытер вспотевшую лысину и с облегчением вздохнул, когда грозная фигура тетки, наконец, скрылась.

Тетка торжественно несла в кухню свои сверхплановые приобретения, и вся ее величественная фигура так и дышала гордостью победителя.

И по этой причине она становилась столь миролюбивой, что даже не удосуживалась заметить очередного нарушения экстерриториальности ее владений каким-нибудь шальным вестовым, который, воспользовавшись ее отсутствием, отважно забирался в самые недра кухонного сектора и до того очаровывал молодых девчат разными веселыми рассказами, что только и слышны были их возгласы: «Ну и выдумщик! Вот наговорил!»

Правда, завидя величественную фигуру тетки Палашки, веселый рассказчик сразу терял дар красноречия и поспешно отступал на безопасные позиции.

Увидя тетку Палашку с трофеями, несколько утрачивал свой всегдашний покой и дед Пранук и, покручивая усы, встречал ее примирительной репликой:

– Вот и шкварок поедим.

– Нет уж… Выкуси свою функцию!

Дед флегматично выслушивал такое оскорбление и после непродолжительного размышления заключал:

– Характерец, однако… – После чего шел на берег реки, где в землянке была устроена партизанская баня, и начинал колоть дрова. И колол их с такой яростью, что какой-нибудь обломок взлетал стремительно и, загудев, как заправский пропеллер, с маху шлепался в воду. Дед провожал его задумчивым взглядом, вздыхал:

– Характерец, однако…

5

В сентябре вечереет рано. Не успеешь оглянуться, как солнце уже скрылось за лесом. И едва оно померкнет, над землей расплывается ранняя осенняя стынь. Она зябко хватает за плечи, пробирается сквозь дырявые сапоги, прокрадывается сквозь складки потертой шинели. Люди тесней жмутся друг к другу, чтобы было теплее, уютнее.

В шалашах весело, шумно. Кое-где пиликает гармоника, и ей подтягивают дружные голоса. Тут и там идут горячие споры о том, когда фашисты повернут оглобли. Когда и в какой отряд пошлют, к каким командирам лучше всего попасть… За вечер переберут десятки отрядов и командиров, о которых здесь ходят разные слухи. И одна мысль владеет всеми: просить начальство скорее отправить в отряд на боевую работу, попасть туда, где жизнь бурлит, идет полным ходом. А здесь что? Ну, военная подготовка… А не лучше ли поупражняться на фашистах? Куда лучше, когда человек при живом деле находится, чем маяться тут, в карантине. И странно как-то: не то партизан, не то чорт знает что.

– А как же, – бубнит кто-то в темноте, – все равно, как арестанты сидим. Только что решеток нет. Проверяют все…

Бубнящий голос встречает дружный отпор:

– А ты что? Без проверки захотел. Тут, брат, только пусти, так всяких гадов наползет, и опомниться не успеешь, как в фашистскую западню угодишь. Вот в нашем районе случай был…

Начинаются рассказы о разных событиях и случайностях.

Сыч, который так любит послушать все эти разговоры в шалаше, тихо спрашивает:

– Вот вы про Копушу говорите. А как до него добраться? Где он теперь?

– Ишь, чего захотел! Кто это там! Из лагерных? Тогда понятно, они порядка еще не знают. Но ты красноармеец, должен был бы знать, что на войне каждая воинская часть засекречена.

– Разве и у партизан так?

– А ты думал, что партизаны – это тебе детские забавы? И какая тебя только мать родила, хлопец, что ты этого не знаешь?

У Сыча не было особенных оснований пускаться в излишние дискуссии по этому поводу, и он замолкал. На минуту говор затихал.

И снова бубнит в темноте тот же голос, на этот раз с мечтательной интонацией:

– Та-а-ак… Много, теперь развелось отрядов, прямо силища! Но что ни говорите, веселее всего в отряде Байсака.

– А ты разве веселую жизнь себе ищешь?

– Да не в этом дело, зачем вы придираетесь? Я о том говорю, что весело воюет Байсак. И фашиста бьет, и погулять мастер.

– Знаем мы твоего Байсака. Сорвал вон совместную операцию и хлопцев Кияна чуть не подвел под монастырь.

– А он такой же мой, как твой. Рассказывали, так и я говорю.

– А ты поменьше языком болтай. Рассказывают! Мало ли что плетут, а ты только уши подставляй. Гуляка!

В шалаше порой затевали ссору. Сыч недолюбливал горячих дискуссий и незаметно уходил к себе, где, зарывшись в охапку овсяной соломы, давно спали его товарищи по лагерю. Сыч брезгливо ворошил солому, укрывался шинелью и, прижавшись плотнее к Сомику, старался согреться и вздремнуть. Вертлявый Сомик спал очень неспокойно, тревожно, метался во сне, что-то выкрикивал, не то ругался, не то произносил слова какой-то команды. Иногда он просыпался, привскакивал как очумелый, дико озираясь спросонья.

– Чего тебя чорт носит, всю шинель стащил! – сердито ворчал Сыч.

– А, это ты… Опять, знаешь, мерещится все это. Одно и то же. Последняя атака, когда я потерял сознание. Бью их, бью, а они все наседают, все лезут без конца, без края…

– Ложись, наконец, и спать не мешай людям, вояка!

Вскоре в шалаше воцаряется тишина. Сквозь редкие увядшие ветки под головой виден кусочек ночного неба, несколько мерцающих звезд. И чем ярче они разгораются, тем сильнее зябнут ноги, которые никак не умещаются в шалаше, да так и проветриваются снаружи на подостланных еловых лапках. Холод пробирается даже сквозь подошвы сапог, которых тут не снимают… Как все это некстати, однако! Угораздило же его попасть в такую командировку!..

Сыч перебирает в памяти все виденное и пережитое за последние четыре дня в лагере. Скучно тут. Кабы и захотел выбраться отсюда, так не сможешь, не зная дорог. Все же стоит потолковать с этим понурым про Байсака, может, он и знает, где находится байсаковский отряд. Но не это главное. А до главного так же далеко, как и в тот день, когда он тронулся с этими чудаками в неведомый путь. Правда, один раз блеснул луч надежды. Даже два раза. Наблюдая за движением у штабной землянки, он заметил, как оживились некоторые парни, увидя около землянки незнакомого человека в поношенной кожаной куртке. Даже фамилию услышал – Дудик… Но дело не в фамилии, а в том, что после прихода этого человека целая группа обитателей шалашей получила назначение в один из отрядов и в тот же вечер выбыла из лагеря. Этот Дудик и сегодня появился здесь, и опять человек двадцать собралось в дорогу.

Не иначе из главного штаба этот человек. Может быть, связной или порученец… во всяком случае – из штаба…