Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 61 страниц)

– А через мост по большаку они не могут двинуться в объезд?

– Могут, да не все… Мост на большаке они поставили, но это временный мост. По нему пехоте еще пройти можно, легковая машина проберется, легкий грузовик. А чтобы танки там, артиллерия – и думать нечего! На живую нитку сколочен мостик, на легких понтонах держится.

– А спихнуть его нельзя?

– Охрана сильная. Да там же и саперная часть стоит, готовятся постоянный мост строить, сваи уже забивают.

Александр Демьянович расспросил, что делается в районе, как встречают немцев, что происходит в городке, какие слухи с фронта. Слухи хотя и были самые противоречивые, но хорошего в них мало. Немцы уже не то заняли Смоленск, не то приближались к нему. Изо всех окрестных сел и городков приходили самые грустные вести. Фашист лютует, грабит население, беспощадно расправляется с советскими людьми, расстреливает раненых и отставших красноармейцев, захваченных в деревнях.

Скверные новости…

Мирон Иванович спросил Остапа, был ли он на лесопильне, в одном из предприятий районного промкомбината. Этим промкомбинатом он руководил до войны.

– Хитрое дело – побыть мне на лесопильне! Все там в порядке: пилорамы побиты, от парового двигателя одни гайки остались, рабочие поразносили, пораскидали части, так что теперь сам чорт его не соберет.

– А плоты?

– Что плоты?

– Да на реке плоты стоят, с полдесятка их пригнали накануне того самого дня, когда все это началось. Зачем же им стоять?

– Их же не затопишь, не разбросаешь, как тот двигатель.

– Да и разбрасывать не надо. Освободить – и пускай себе плывут помаленьку.

– Это я, ей-богу, не додумал. Только и работы у меня, что твои плоты. Я вот побеспокоился, чтобы твой приемник доставить сюда. Это ж наш комиссар с ним свет увидит, да и мы будем знать, что в мире делается.

Александр Демьянович весь загорелся, услышав про радиоприемник, хотел тут же пустить его в ход, но, взглянув на часы, решил отложить это дело на завтра.

А Мирона Ивановича не оставляла мысль о плотах. И он долго еще ворочался на постели, все припоминал, не забыл ли о каких-нибудь делах, думал о том, что предстоит сделать в ближайшие дни. Задолго до рассвета разбудил Остапа. Тихонько, чтобы не потревожить спящих, они вышли из хаты. Через каких-нибудь полчаса были уже на реке, отыскали в лозняке спрятанную там лодку, перебрались на другой берег, немного выше лесопильни. Почти половина речного плеса была занята плотами. Меж бревен журчала и переливалась вода, густой смолистый аромат сосны перебивался кислым и острым запахом мокрой осины, дубовых кряжей, которые еле-еле держались на воде.

– Далеко не дойдут дубки, Мирон.

– Не дойдут, так затонут… Лишь бы врагу не достались. Отвязывай!

Передний плот мягко сдвинулся с места и, оторвавшись с глухим шорохом от прибрежного песка, плавно двинулся на быстрину. Вскоре он скрылся с глаз за густой туманной завесой, окутавшей всю широкую пойму реки. За ним пустили второй и третий. Когда последний плот тронулся с места, Мирон и Остап сели в лодку и переправились на свой берег.

– Теперь можно и домой, – обрадованно сказал Остап.

– Домой? Погоди… А посмотреть не хочешь на свою работу?

– Что ж тут смотреть? Пустили добро по воде – и все. Не жалеть же его?

– Нет, брат, не в том дело… Не понапрасну уничтожаем мы свое добро… Надо, чтобы оно, это добро наше, которое мы уничтожаем, топим в воде, сжигаем, пускаем на ветер, надо, брат, чтобы оно фашистам боком выходило! Чтобы оно им поперек горла становилось. Чтобы фашисты на нем зубы сломали!

– Это я, конечно, понимаю. Но при чем же тут плоты?

– При чем? Поглядим.

Они двинулись вдоль берега среди густых зарослей лозняка, вышли на небольшой мысок, от которого река делала легкий поворот. С этого мыска на несколько километров вверх и вниз видна была вся река. Пока совсем не рассвело, зеркальная гладь реки еще окутывалась туманом, но уже издалека видна была черная покареженная громада железнодорожного моста, осевшего обоими пролетами в воду. Виднелись также некоторые городские строения, розовела кирпичная башня водокачки, темнели заводские трубы. Из них не вился даже самый маленький дымок, и небо над ними было чистое, прозрачное, с редкими облачками, которые розовели, золотились под первыми лучами еще невидимого солнца.

Ниже по реке, километрах в двух отсюда, на левом берегу тянулась высокая насыпь большака, тускло проступали сквозь туман неясные очертания наведенного немцами моста. Оттуда долетали неутихавший гам, стук топоров, шипение паровой лебедки – рядом с понтонами немцы забивали деревянные сваи для постоянного места. По понтонному мосту шли, невидимому, обозы, легкие машины. Слышно было, как по крутому, мощенному булыжником спуску на правом берегу тарахтели подводы, настороженно гудели машины. И вся высокая насыпь большака, темневшая на бескрайних лугах левого берега и, казалось, висевшая над туманами, была в шумном движении. Словно ползла по насыпи огромная черная гусеница, ползла, шевелилась, выгибалась, поблескивая редкими волосиками, – то холодно поблескивали в утреннем свете острия штыков.

– Так вот гляди, Остап! Гляди и слушай…

– Да я гляжу. А что?

И не успел еще ответить Мирон, как со стороны понтонного моста раздалось несколько одиночных выстрелов. Затем стрельба участилась, и в нее даже вплелась длинная пулеметная очередь. Потом стрельба внезапно затихла. Только слышны были чьи-то бешеные выкрики или команды. По спуску метались какие-то люди. А над насыпью поднялась густая пелена пыли. Там мчались повозки, обгоняя одна другую, теснясь и забивая дорогу, машины, стремившиеся как можно скорее удалиться от реки.

Остап вглядывался в неожиданную суетню и панику на дороге, прислушивался к взбудораженным голосам оттуда и тоже не понимал, с чего бы это все началось.

Он глядел на Мирона, спрашивал его взглядом.

– Неужто и сейчас не понимаешь? Разве я зря привел тебя сюда? Плоты наши в работу пошли!

– А чтоб тебе ни дна, ни покрышки! – и, громко хлопнув себя по коленям, Остап даже присел. Он так захохотал, что разбуженная стайка уток с кряканьем поднялась из зарослей осоки и испуганно умчалась к лесу. – Это же надо придумать! Мне твой мост и в голову не приходил. Ну, спустили плоты, и все..: Подумаешь, большое дело эти плоты! У них своя дорога, у меня своя.

– Они, брат, на своей дороге еще много дров наломают немцам. Я из-за этих плотов ночь не спал, когда вспомнил о них вчера… Ну, а теперь можно и домой подаваться, задание свое мы с тобой выполнили. Можно сказать – и перевыполнили. Кто бы поверил, что можно вдвоем, без особых хитростей и способов, без всяких приспособлений, без оружия, без пули, без динамита и так досадить проклятым.

– Для нас, брат, всякий способ важен, лишь бы он фашистам боком вышел. Об этих способах мы и должны думать с тобой, искать их вместе с народом. А ты смеешься.

– Это ты верно говоришь. С народом. А если я смеюсь, то ты и сам должен признаться, что действительно смешно получилось. Как языком мосток слизали… А обижаться на меня нечего. Что я – уж посмеяться над ними не могу? Что мне – плакать от них? Про фашистов говорю…

Мирон улыбнулся.

– Полное право имеешь. Лишь бы над нами не посмеялись.

– Вот тут я с тобой согласен… Это – слово!

А тем временем плоты делали свое дело. Первые выстрелы с перепугу сделал часовой, услыхавший, как вместе с непонятным гулом и треском раздались пронзительные крики на мосту. Это вопили о спасении солдаты, на глазах у которых опрокидывались понтоны с машинами. Тем, которые внезапно нырнули в воду, было уже не до крика. Вся середина реки дыбилась перевернутыми, раздавленными понтонами, уцелевшие на воде гитлеровцы хватались за обломки досок. Некоторые пытались вплавь добраться до берега, но густые клубы тумана поглощали их, и только слышны были плеск и крики. Кто-то дико ревел, прижатый бревном к свае, вопли тонущих раздавались все дальше и дальше от моста. От выстрелов часового очнулась сонная охрана и, не сообразив толком, в чем дело, начала бешеный обстрел леса и противоположного берега. Пока суть да дело, от моста и следа не осталось. Первый плот перевернул я смял несколько понтонов, но остановился было, упершись в только что забитые сваи. Когда же другие плоты ударили по нему да навалились следом тяжелые дубовые кряжи, легкие сваи треснули, как спички, полетела в воду паровая лебедка, прочее оборудование. Нагромождение раздавленных понтонов, досок, разбитых у берега моторных лодок с треском, с грохотом понеслось под напором бревен и поехало, поплыло: что на дно, что дальше по реке.

Перед глазами обалдевших с перепугу гитлеровцев тяжело проплыли серые громады бревен. Когда они прошли, открылась чистая гладь реки, в которой уже купались первые лучи солнца. От моста – ни следа.

А по дороге еще долго мчались ошалевшие от страха гитлеровцы. Над дорогой прозвучало и перекатывалось, как эхо, устрашающее слово: партизаны! И кто впервые пустил это слово, никому не было известно: быть может, часовой, или оно, слово это, донеслось с береговой кручи, где за ржавой колючей проволокой, прямо на земле, лежали и отдыхали мрачные, запыленные люди. Были здесь пленные красноармейцы, были вольные или так называемые штатские. Всех их согнали сюда на работу – строить постоянный мост через реку. И когда первые выстрелы раздались над рекой, а потом поднялась беспорядочная пальба, эти люди насторожились. Когда же после громко произнесенного слова часовые, находившиеся за проволочным заграждением, бросились вниз, к мосту, люди, как по команде, вскочили, подмяли под себя часовых, стоявших у входа внутрь ограды, разбросали колючие рогатки и в одно мгновенье скрылись в густом кустарнике, за которым начинался густой, непроходимый бор.

А плоты шли своей дорогой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Когда на противоположном доме появилась вывеска с короткой, но выразительной надписью «Местная комендатура» и на крыльце стал прохаживаться немецкий часовой, Клопиков сразу воспрянул духом. Ему наскучило долгое сидение в своей пропахшей утилем дыре, и он все чаще и чаще стал выбираться на улицу «поглядеть на свет божий», как говорил он сам. Правда, у Клопикова были сначала и некоторые неприятности из-за райкомовского стеклянного шкафа и того распроклятого письменного стола, уж не говоря о том, что он чуть не надорвался, когда перетаскивал его ночью в свою лавчонку. То ли довел кто-нибудь до сведения комендатуры, или просто немецкие солдаты собирали мебель для своего начальства, но они заставили Клопикова вернуть все это добро. И Клопиков оттащил все на собственной спине, искоса поглядывая по сторонам, – не увидел ли, упаси боже, кто-нибудь из знакомых такого неслыханного издевательства над его почтенной персоной. Но людям было не до комендатуры, каждая живая душа старалась быть подальше от этого учреждения. Немцы попытались и вовсе выжить Клопикова из его квартиры, чтобы не иметь лишнего глаза перед своими окнами. И только заступничество домовладельца Бруно Шмульке избавило Клопикова от лишних хлопот. Его оставила в покое.

Эти мелкие обиды, или, как говорил Клопиков, недоразумения, не нарушили его душевного покоя. Война – ничего не поделаешь. Опять же должен существовать какой-то порядок. Недаром на вывеске комендатуры красовался черный орел. И хоть не ровня он бывшему царскому орлу со скипетром и державой, но все же орел. Где орел, там и порядок, твердый закон. Клопиков наряжался в лучший свой пиджак, напяливал на голову позеленевший от времени и старости котелок и, опираясь на такую же старую палку-кривулю, собственноручно отремонтированную при помощи клея и проволоки, с важным видом отправлялся на прогулку. Не было в городке более ревностного читателя и комментатора многочисленных фашистских приказов и воззваний, чем Клопиков. Он стоял где-нибудь на улице около щита с объявлениями и, вытянув свою хорьковую мордочку, не читал, а вчитывался в очередной приказ, с наслаждением повторяя отдельные слова, фразы, причмокивал языком, облизывался, подмигивал кому-нибудь, если считал его своим единомышленником:

– Ну, как? Вот это так! Сразу чувствуется Европа… Понимаете – Ев-ро-о-па-а! Очень даже просто-с. Порядок. Новый. Верхо-о-вное командование. Понимаете – ко-о-ман-дование! Это вам не т-о-ва-а-рищи, молодой человек-с! – важно и строго обращался он к кому-нибудь из молодых.

И несколько раз повторял:

– За нарушение приказа смертная казнь через повешение…

Многозначительно качал головой:

– Строгость! Строгость! Без нее не обойдешься при нашей новой власти. Слишком распустили вас, молодые люди. Распущенность одна-с… Ни ему бог, ни ему… Вот, глядите, вылупился на меня. Ишь топорщится, как еж, небось собьет с тебя спесь новая власть… – сердито набрасывался он на какого-нибудь парнишку в промазученной кепке. И возмущался, когда слышал в ответ:

– Ты что пристаешь ко мне, зеленая гнида?

Клопиков пугливо озирался по сторонам, нет ли где-нибудь поблизости немецкого солдата или офицера для защиты, и возмущенно обращался к присутствующим:

– Вот видите, видите. Это же чисто большевистское семя. Кто он, не знаете ли, господа?

Люди отворачивались от него, молча расходились. Клопиков недоумевающе пожимал острыми плечиками и, ссутулившись, шел дальше, раздумывая о том, как много еще на свете этого семени… Глядишь, кажется, и ничего себе человек, и по виду, и по одежде, и по возрасту, можно сказать, в самый раз. А он от тебя нос отворачивает. Осторожность нужна, осторожность, Орест Адамович, а то, чего доброго, и на неприятность наскочишь, как в железнодорожном поселке, куда сунулся было со своими разговорами и расспросами. Взяли его там за шиворот и, поставив лицом в сторону городка, не очень вежливо стукнули по деликатному месту. Так стукнули, что он носом зарылся в уличную пыль. Да еще вслед:

– Проваливай, проваливай, немецкая ищейка! Да помолись богу, что еще светло.

И он ходил там, где казалось ему безопасней, и вынюхивал.

Он знал назубок все приказы. И о явке на работу. И о регистрации коммунистов. И о регистрации военнообязанных. И о явке в комендатуру раненых и отставших красноармейцев. О парашютистах. О партизанах. Об оружии. Ходил, примеривался, прикидывал на глаз, прислушивался.

Порой вынимал из кармана засаленную, потрепанную книжонку, где записывал раньше свои хозяйственные и служебные расчеты по мылу, щетине, сырым телячьим шкуркам. И наслюнявленным карандашным огрызком аккуратно записывал что-нибудь в недавно заведенные счета. Был тут счет номер первый: большевики, начальники, а также комсомольцы; счет номер второй – «которые важные семьи, что не успели выехать»; счет номер третий – «всевозможные подозрительные люди, а также которые ругают и поносят новую власть и добрым людям всяческие неприятности учиняют». Были и другие счета. И даже кончик языка высовывал, кряхтел, потел, записывая в книжку: «Еще одна семья, которая не выехавши, областного прокурора, трое деток мужского пола, возрастом малолетки». Или – «проверить: поселилась неподалеку неизвестная женщина с дитем».

Записывал, потом аккуратно засовывал книжицу в карман.

Шел и усердно кланялся немецким солдатам. А если впереди показывался офицер, загодя перекладывал в левую руку неизменную спутницу – палку-кривулю – и еще за несколько шагов, сняв свой ветхий котелок, замедлял шаг и почтительно приветствовал господина офицера.

Он все собирался пойти в комендатуру, даже намеревался посоветоваться об этом с уважаемым Шмульке, но тот не проявил особого интереса к его планам, что-то даже пробормотал о каком-то риске. И Клопиков до поры до времени отложил свой визит в комендатуру.

2

Раньше, чем в других селах фашисты появились в колхозе «Первомай». Во-первых, потому, что он был самым близким от городка, во-вторых, потому, что невдалеке от колхоза, на шоссе, в последние дни произошли события, – обрушился мост, кто-то подпилил сваи, – доставившие оккупантам немало хлопот. Гитлеровцы наехали внезапно. Влетели на улицу на нескольких грузовиках, а загуменной дорогой, за огородами, пылили мотоциклисты, окружали деревню.

Машины круто затормозили у сельсовета, остановились. Офицер и несколько солдат бросились в помещение, но вскоре вышли оттуда разочарованные: в трех комнатах сельсовета никого не было. Только на дворовом крыльце сидел старый одноногий Никодим, неизменный сторож и уборщик сельсовета. Он плел корзинку из лозы. Глухой и немного подслеповатый, Никодим так погрузился в свою работу, что и не заметил, как его окружили гитлеровцы. Его дернули за плечо, схватили за руки и, поставив у крыльца, все допытывались, где председатель сельсовета. Офицер, молодой, краснощекий, нетерпеливо тыкал пистолетом в грудь сторожа, требуя ответа.

Перепуганный Никодим бубнил одно, что сельсовет не работает.

– Никого нет. Нет, нет. Я один здесь, дом стерегу. А о делах я ничего не знаю…

Когда, наконец, до него дошло, что спрашивают о председателе, он так же решительно заявил:

– Ничего не знаю. На войне он, теперь все на войне, весь народ на войне, которые на ногах…

Он был до того стар и немощен, что даже имевший большой опыт в допросах офицер в конце концов отстал, видя, что от Никодима ничего не добьешься. Офицер скомандовал солдатам, и те бросились по дворам, обходя и обыскивая каждую хату.

Тетка Ганна копалась в огороде, когда услышала грохот подъехавших машин. Глянув на улицу, она бегом бросилась в хату.

– Спасайся, сынок, понаехали гады! Ах, боже мой! Беги огородами, может, в коноплях спрячешься. Да если что лежит где, сказал бы, спрятала б от фашиста.

– Ничего, тетка, не волнуйся.

И когда Дубков торопливо убежал со двора, она еще крикнула ему вслед:

– Боже упаси в руки им попасть. Смотри, не лезь на рожон. Я же мать тебе, не забудь. Такой же и документ у тебя. Так если что, то прямо и подавайся домой, – мои родители вот здесь, скажешь гадам.

И сразу набросилась на Сымона, работавшего в садике:

– Одежа где?

Тот уже услышал шум на улице и сразу догадался, о чем идет речь.

– Не беспокойся. Спрятал. Сам Гитлер не найдет.

– Ты у меня гляди.

– Гляжу, гляжу… Делай свое дело!

Гитлеровцы сновали по хатам, спрашивали про солдат, оружие, лезли в сундуки и кубышки. Уже некоторые тетки тихо голосили, глядя, как юркие солдаты тащили что попало из сундуков, поспешно запихивая в ранцы, в широкие голенища сапог то шелковый платок, то хорошее вышитое полотенце.

Помрачневшие мужья их успокаивали:

– А брось ты! Только и заботы, что это полотенце. Пусть он повесится на нем!

Но плач и крики вскоре прорвались и на улицу. В конце села раздалось несколько выстрелов. Из хатки вдовы Кляновичихи, стоявшей немного на отшибе, гитлеровцы вытащили еле живого красноармейца. Она не успела спрятать его, и у него, тяжело раненного в ноги, не было сил спрятаться самому. Взбешенные фашисты пристрелили красноармейца тут же на дворе. Тетка Кляновичиха бросилась было к ним с криком:

– Что вы делаете, ироды? Раненого человека убивать? Разве люди так поступают? Так ли положено солдатам по закону?

Розовощекий офицер вытолкал ее за ворота под старый раскидистый клен и, словно походя, выстрелил в нее раз и другой. Не глядя на упавшую женщину, пошел дальше, что-то скомандовав солдатам. Те уже тянули из сарая-телку, гонялись за поросенком на дворе, затем пристрелили его из автомата. Торопливо подожгли старую покосившуюся хатенку.

Еще видела старая Кляновичиха, как вьется сизыми завитками дымок, ползет по сухой обомшелой кровле, как незаметно вспыхивают огоньки, потом пламя взметнулось, взвихрилось искристым столбом и загудело, набирая силу. Из-под застрехи, из-под венчика повалили густые клубы дыма.

Видела также Кляновичиха, как бежали к ней люди, но гитлеровцы перехватили их и, оттесняя штыками, погнали обратно. Она еще нашла в себе силы приподняться и, глядя вдоль улицы и превозмогая страшную боль, еле слышно прошептала сухими посиневшими губами:

– Не увидать вам матерей и детей ваших… выродки…

Людей сгоняли к сельсовету. На стене дома гитлеровцы расклеили разные объявления, вывесили большой плакат, с которого глядела, озираясь на всех безумным взглядом, мрачная образина с черной прядью волос на лбу. Бросался в глаза крупный шрифт надписи внизу: «Я освободил вас».

Розовощекий офицер взобрался на крыльцо, потоптался на месте, покрикивая на солдат, и начал говорить, показывая рукой на плакат:

– Великая Германия пришла к вам с помощью. Фюрер освободил вас от большевиков. Вы сейчас свободные люди. Вы живете теперь в новой Европе. У вас будет новый порядок!

Офицер выпалил весь запас привычных фраз, загодя заготовленных, и теперь присматривался к лицам людей, к их жестам, тревожным взглядам, которые они бросали на пламя пожара у околицы. Офицер понял эти взгляды, оживился:

– Каждый, кто выступит против нас, будет казнен. Кто не выполнит нашего распоряжения, тому смерть! Кто укрывает красноармейца или коммуниста, тому смерть! Кто не сдаст оружия, будет повешен. Кто будет портить мосты и дороги, тот карается смертью. Кто нанесет вред нашей армии, тот не будет жить на земле. Вы теперь люди Германии. Вас любит фюрер, он желает вам добра…

Видя, как посуровели лица у людей, встречая их колючие взгляды, офицер вдруг переменил тон и уже не перечислял разные новые порядки, а кричал:

– Где ваши коммунисты? Где есть еще красноармейцы? На ответ даю пять минут… Солдаты будут стрелять.

Над толпой пронесся не то вздох, не то тихий шорох. Женщины подсказывали мужчинам: «Да скажите вы ему, что он пристает, какие там коммунисты?» Некоторые дергали за рукав Сымона: «Вы же самый старший, скажите ему».

Старый Сымон вышел из толпы.

– Пан офицер, вы не волнуйтесь. Дозвольте ответить вам на ваши вопросы… Видите, вы сами сказали, что освободили нас от большевиков. Где ж мы их искать будем? Вы же сами сказали, что им не нравится новый порядок. Кто же из них захочет жить с таким порядком? А красноармейцев нет, вот уж несколько дней, как отступили, и нет их… А вы, пан офицер, не волнуйтесь. Мы вас встретили впервые, нам же неизвестно, что к чему. Вы сказали о новых порядках, о покарании смертью… А люди вот просят вас рассказать, за какие дела вы не будете нас карать смертью. Люди ведь жить хотят. А насчет тех, пан офицер, что против порядка, так вы не сомневайтесь, если он, значит, враг… наш… так мы его не только вам выдадим, но сами ему шею свернем. Не свернем, так голову оторвем! Так мы и просим про порядок…

Офицер слушал, поддакивал. Он немного утихомирился. И когда Сымон сказал про расстрелянного красноармейца, что он сын убитой вдовы, что она не прятала его, а подобрала на поле, чтобы подлечить, офицер спокойно буркнул под нос:

– Никто не должен препятствовать моим солдатам. Что делает наш солдат, то – закон. А про порядок… – прервавшись на минутку, он спросил: – Может, кто-нибудь знает немецкий язык?

Вопрос был совершенно неожиданный, некоторые женщины посмотрели на Сымона.

– Так ты знаешь язык? – обратился к нему офицер.

– Да где там знать? Немножко понимаю… пятое через десятое…

– А где научился?…

– Да уж так пришлось, – нехотя ответил Сымон, не зная, к чему клонит офицер. – В плену был во время старой войны.

– Это хорошо. Отлично! Я сейчас только думал о старосте. Вам надо выбрать старосту, через него и узнаете про все порядки. Думаю, что вот он и может быть хорошим старостой. Я вас всех спрашиваю!

– Известно, если нужно, так нужно. В самый раз ему быть старостой. Соглашайся, Сымон!

Такой оборот дела совсем сбил с панталыку старика и встревожил тетку Ганну, которая и так очень настороженно слушала Сымона, опасаясь, как бы он, упаси боже, не ляпнул чего-нибудь лишнего. Растерявшийся Сымон совсем утратил равновесие, но, собравшись с мыслями, решительно замахал рукой:

– Нет, нет… Эта должность, пан офицер, не для меня. Стар я, это раз… Кто меня, скажем, слушаться станет? Не по моим летам такими делами заниматься. Меня и старая власть от таких хлопот освободила.

– Не может он, не может, – вмешалась в разговор и тетка Ганна, но офицер резко оборвал ее:

– Я не с тобой говорю. Молчать! – И даже ногой топнул и сердито заморгал глазами.

– Это моя жена, пан офицер. Так я и говорю, что не подходит мне на такую должность подаваться. А, во-вторых, новые порядки нам неизвестны. Как же мне к чему приступиться? И что это за обязанность такая – опять мне неведомо. Не буду… нет…

– Как это не будешь? Что приказывает немецкий офицер – это закон, выше закона.

– Вы можете мне приказывать, пан офицер, а народу я не указчик. Мне народ может по горбу накостылять, если я против его воли буду ему приказывать. Нет… не буду я…

Офицер молчал. Видно было, как постепенно им овладевал гнев, как все шире и шире расплывались красные пятна на его щеках, а пальцы рук нетерпеливо перебирали лозинку, которой он то и дело ударял по голенищам. Что-то говорил ему переводчик.

И тут, как по команде, несколько женщин начали всхлипывать, раздались голоса – сначала тихие, робкие, потом они слились в сплошной гул:

– Просим, просим тебя, дядька Сымон! Да не упирайтесь, сделайте милость! Или вы хотите, чтобы нас всех по миру пустили? Почему ж вам не быть старостой? Разве мы против?

– Не буду… Сказал, значит, разговор окончен. Не хватало мне еще такого лиха, чтобы я на рожон против народа лез?

– Да не против же. Ах, боже… Мы же тебя просим. Что, лучше нам будет, если над нами какого-нибудь гада поставят? – говорили люди, подталкивая друг друга в бок, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего в присутствии немцев.

Даже тетка Ганна, настороженно глядевшая то на офицера, то на своего Сымона, который сразу стал таким несговорчивым, сама не могла придумать, как тут ловчей избавить своего мужа от неожиданной напасти. Не советовать же ему, в самом деле, в немецкие начальники становиться… И в мыслях этого не могло у нее быть. Опять же и народу нужно какой-то выход найти.

Тем временем переводчик злобно бросил Сымону:

– Ты знаешь, что означает невыполнение приказа офицера германской армии?

– Да соглашайся же скорее, дядька! Родненький, не ставьте же себя и нас под обух!

Кое-где послышался женский плач, некоторые заголосили.

Сымон стоял молча, ссутулившись. Потом, словно встрепенувшись, глянул на притихшую толпу людей, на немецких часовых, стоявших рядом, на солдат, сновавших по дворам, гонявшихся за курами и поросятами. Медленно догорала в конце улицы хата Кляновичихи. Пламя уже не бушевало, как раньше, не взрывалось снопами искр, а спокойно колыхалось от слабых порывов легкого ветерка. Правда, оно стало ярче – надвигались сумерки.

– Скажите пану офицеру, что я не могу так сразу… Я прошу пана офицера дать мне подумать… Хотя бы день-два… – сказал Сымон и умолк.

Офицеру это даже понравилось. Если человек просит разрешения подумать, значит он не просто легкомысленный пустомеля, а серьезный человек, рассудительный, с которым приятно иметь дело. Офицер отдал приказ, и вскоре грузовики, подняв облака пыли, помчались по дороге в городов. Все с облегчением вздохнули.

Люди начали торопливо расходиться, чтобы скорее попасть в свои хаты, свои дворы. И все словно чувствовали какую-то пустоту внутри, будто что-то оборвалось в душе, захолонуло сердце от этой первой встречи с фашистами. Вот он каков – фашист, которого они, наконец, увидели собственными глазами!

Поздно вечером хоронили Кляновичиху и убитого немцами красноармейца.

Тушили пожар.

Когда забросали песком и землей обгорелые бревна, залили водой головешки на пожарище, молча разошлись по домам. Деревня стояла притихшая, задумчивая – ни голоса, ни звука…

Из своего укрытия выбрался Дубков и пошел в хату. Там уже был Ананас Швед, который пришел проведать Сымона. Швед просидел весь день около бани в густых зарослях орешника, так как особенного желания показываться на глаза немцам не имел и хорошо знал, что близкое знакомство с фашистами ничего приятного и полезного ему не обещает. Сымон сидел молчаливый, растерянный. Он чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Фашистский приказ и все события дня лишили его обычного спокойствия. Он рассеянно слушал, как тетка Ганна, проклиная на весь свет немецких дьяволов, все угрожала им:

– Погодите, погодите, я найду на вас управу, гады!

Она никак не могла согласиться с мыслью, что Сымон станет старостой.

– Это же надо так человека на старости лет обидеть! Разве мы враги народа? Или мои сыны не в Красной Армии? Что, нас советская власть жизни решила или имения отобрала? С ней же мы шли столько лет, при ней мы старые лохмотья сбросили, с ней мы в люди вышли. С нею и свет увидели. Нет, не бывать по-вашему, рыжие черти!

И, успокоившись немного, она снова начинала:

– Не дождетесь! Околеете, душегубы! Я найду на вас управу. Я с партийным человеком посоветуюсь, я до области дойду!

Когда до этого аргумента доходила тетка Ганна в былые дни, ее не на шутку побаивались разные «обидчики колхозной жизни». Она не любила бросать слова на ветер. Но теперь даме Сымон в ответ на эти слова буркнул:

– Мелешь нивесть что. До области она дойдет. Может, еще в Минск подашься?

Но трудно было сбить тетку Ганну с ее позиции. И хотя она вначале немного смутилась, однако твердо стояла на своем:

– Ты мне Минском в нос не тычь! Я знаю, что говорю. Я, может, знаю больше, чем ты. Не на одном этом поганом фашисте свет стоит. Он мне дорогу не закроет. Он, этот фашист, пришел и ушел, от него и следа не останется. А мы как жили, так и будем жить. С советской властью жить будем, потому что советская власть это все равно, что наш народ…

– И ты? – шутливо бросил Сымон.

– Что я?

– Советская власть будто.

– И я… А как же ты думал? Тут шутить нечего.

Сымону было не до шуток. Просто хотел отделаться or назойливых мыслей, не дававших ему покоя. Если бы он был моложе, нашелся бы и лучший способ выпутаться из этого отвратительного положения. А пока он не видел способа.

Не давали покоя тревожные мысли и Ганне. Она сознавала, что некоторые слова просто говорит, чтобы подбодрить себя и других, чтобы развеять невеселые думы. А как оно все пойдет дальше, чем это кончится, она и сама еще не могла во всем как следует разобраться. В самом деле, где теперь эта область? И в Минске же засели проклятые фашисты. И где ты теперь возьмешь партийного человека? Или ему специально оставаться, этому человеку, чтобы попасть в грязные руки душегубов? Конечно, вот и Апанас Швед партийный человек. Уже лет пять в партии. И сметливый человек, внимательный, знает, что к чему. Одно, что свойский человек, сосед… Еще помнит тетка Ганна, как когда-то, лет, должно быть, двадцать тому назад или немного больше, приходилось ей гоняться с плеткой за этим Апанасом, тогда еще Панаском, слишком охочим на морковку и мак с чужого огорода. Разумеется, не один он такой. Человек, что ни говори, уважаемый, солидный, серьезный, можно сказать, человек. Да, но свой же, сосед…