Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 61 страниц)

14

Поезд, шедший в Минск, был битком набит людьми. Он напоминал не то пригородный, не то прежние товаро-пассажирские поезда. В лучших вагонах ехали немцы. В задних вагонах нельзя было повернуться. Правда, в одном из них несколько купе оказались почти свободными. Но когда наши пассажиры попытались войти туда, на них сразу закричали:

– Куда претесь, не видите разве?

Пьяные полицаи играли в карты, горланили песни. Некоторые заикнулись было:

– Куда гоните девушку, в самый раз – за компанию.

Но их оборвали:

– Какая там компания! Должно быть, с отцом едет, с калекой, только мешать будет.

Надя и комиссар Андреев примостились в уголке у окна. В вагоне были разные люди. Ветхая старуха обеими руками держалась за свою нагруженную торбу и все приговаривала:

– А я к сыну еду, люди добрые, к сыну.

Ей никто не отвечал, но она все пыталась заговорить с соседями, поделиться с ними мыслями, посоветоваться:

– А я к сыну. Которую уж неделю, как он… – шепотом, – в тюрьме сидит, в тюрьме… Как забрали…

– Тихо ты, бабка, нашла о чем говорить! – зашикали на нее некоторые.

– А что, ж тут такого? Я мать, детки мои. И ни за что, ни про что. Забрали вот и увезли в тюрьму. А где та тюрьма и какая она, откуда мне знать. Вот и еду, искать буду.

– Ты, бабка, ищи да помалкивай, а то и сама туда угодишь.

– Зачем я им, детки мои? Разве я провинилась в чем? И без меня есть добрые люди, помоложе… Мне бы вот повидать его, сына…

– Слышите, как народ мучится! Я же говорю, что одна нам дорога: только в партизаны, только в партизаны! – довольно громко произнес, обращаясь к группе людей, человек в потрепанной шинели.

– Мы вот отдадим тебя полицаям, так будешь знать партизанскую агитацию, – послышались приглушенные голоса.

– А-а, боитесь вы их, боитесь! А народ пускай мучается, пропадает из-за немцев и полицаев. И вам до этого дела нет. Вам только бы свои головы сберечь.

Люди в засаленных шинелях, ватниках, крестьянских свитках молча слушали оратора. Некоторые вздыхали, но все почему-то избегали смотреть в глаза этому человеку, который уж слишком открыто, прямо на виду у полицаев, агитировал за партизан. Только бабка не удержалась, сказала:

– Он правду говорит, чистую правду. Как-то надо обороняться от них.

– От кого, бабка? – спросил кто-то.

– Ну, известно, от них. От них, от кого же больше… – старуха неопределенно махнула рукой.

В это время из купе, где горланили песни полицаи, высунулась взлохмаченная голова. Икнув на весь вагон, пьяный громко позвал:

– Митька! Тебе говорю или кому другому? Ужинать пора. Куда водку дел? Ну где ты?

Отборная ругань прокатилась по сумеречному вагону. Оратор, только что упрекавший людей в нечуткости, в равнодушии к партизанским делам, вдруг потерял голос и сидел, спрятавшись за спины людей. Но взлохмаченный полицай уже заметил его.

– Ну, чего притворяешься? Аида ужинать! Там у тебя где-то водка в мешке. Айда, айда, еще напрактикуешься. Нашелся сыщик! Тут ты не полакомишься партизанами, ты их в других местах ищи. Люди по пропускам едут, народ свой, а он, дурень к ним подъезжает.

«Партизанский агитатор» смылся в один миг и шмыгнул в полицейское купе.

В вагонах постепенно устанавливалась тишина. Засыпали пьяные полицаи. Успокоилась бабка и перестала шептать что-то свое, невнятное, старческое. За окном вагона тихо колыхалась ночь, темная, без просвета, без проблеска. По вагону прошла группа немецких солдат – видно, сели на очередной станции. Они прогрохотали подкованными сапогами, тыкали фонариками прямо в лица людям, недовольные прошли дальше в поисках лучшего вагона. И снова стало тихо. Только лениво постукивали колеса, еле покачивался, поскрипывал вагон, да сонный храп людей медленно раскачивал установившуюся тишину. Поезд подолгу простаивал на станциях, на полустанках, пропускал поезда, которые шли навстречу или обгоняли.

Надя примостилась под самым потолком, на третьей полке, которую предложил ей человек, вышедший из вагона на маленькой станции. Ночью она слышала сквозь сон какую-то неясную суету в вагоне, какие-то крики, глухое хлопанье дверей, что-то похожее на звон разбившегося стекла. Но убаюканная вагоном и дремотными мыслями, она проспала всю ночь и проснулась, когда в скупом утреннем свете уже видны были заспанные лица людей и каждый уголок вагона.

Некоторые из пассажиров как-то особенно, многозначительно поглядывали друг на друга. Вертлявый человек, хваставший еще с вечера своей коммерческой удачливостью, говорил с возмущением:

– Это же такое нахальство! Можно сказать, на глазах у людей повыкидывали за окно всех полицаев.

– Разве вы видели?

– Нет, что вы, гражданин! Конечно, никто из нас не видел, в вагоне такая темень. Да если бы кто увидел… конечно… каждый пришел бы им на помощь…

– Кому это им?

– Ну, что за вопрос, гражданин? Конечно, им, представителям, так сказать, службы порядка. – И уже глухо, шепотом: – Мы, конечно, граждане, ничего не знаем и ничего не видели, ведь это, упаси боже, пахнет такой волокитой и всякими там неприятностями… Но какое нахальство! Говорят, они еще офицера и двух солдат обезоружили и тоже выкинули из вагона. Такое нахальство!

– А куда они делись? – спросил кто-то из дальнего угла.

– Кто?

– Ну те, что сбрасывали?

– О-о… разве они станут задерживаться? Они перед какой-то станцией спрыгнули на ходу и след их простыл, бандитов!

– Жаль, жаль!

– Чего жаль?

– Что тебя, заразу, не выкинули эти «бандиты»! – снова донеслось из дальнего угла, и кое-где послышались смех, приглушенные шутки.

Вертлявый человечек сразу потерял всю свою прыть, растерянно озирался вокруг, зябко пожимал плечами – в разбитые окна дул холодный ветер – и сосредоточенно начал рыться в своих узлах.

– Далеко едете, уважаемый? – спросил его Александр Демьянович, придав своему голосу нотки сочувствия.

Вертлявый человек, уловив это, сразу просиял, вздохнул:

– Ах, гражданин, простите, не знаю вашего имени, отчества, куда мы едем, куда мы едем? Тяжело и подумать, куда мы едем. Вот, кажись, начала устанавливаться жизнь. Что ни говорите – новые времена, новый порядок. В самый бы раз умному человеку инициативу в ход пустить, скажем, по линии промышленности, торговли или какого другого интереса. Полезное дело, тем больше для себя – человек должен всегда о себе заботиться, – так где вы видели? Все никак не ладится, не везет, одним словом, нет человеку настоящего разворота, хотя немецкие власти всегда поддержку оказывают и даже помочь готовы, если твоя деятельность идет на пользу империи. – Почему это не везет?

– Да, знаете, из-за людей все. Такой уж народ несознательный, не понимает да, видно, и понимать не хочет ни своей, ни твоей пользы. Ну, понятно, твоей в первую очередь… Не понимает, наконец, ситуации, не понимает, что большевизм, простите, кончился, что кончились все ихние большевистские свободы, как это говорится для всех и каждого. Не понимают, что всякими свободами и вообще хорошей жизнью может пользоваться только достойный человек, дисциплинированный, умный, умелый, человек, который имеет способности на все, право на все.

– В чем же вам не повезло?

– Это, знаете, долго рассказывать. Был я при советах бухгалтером. Своей копейки большой, разумеется, не имел, все подсчитывал чужую, народную. Да, наро-о-дную! Порой случалось тем или иным способом прихватить лишний рубль, но за те способы жестко расправлялась советская власть. Взыскивала, строго взыскивала и с начальства твоего и с тебя. Признаться, – извините, что не знаю вас по имени, отчеству, – пришлось и мне несколько годков заиметь за… лишнюю ловкость в отчетах. А должен вам сказать, папаша мой до советов большую коммерцию вел, ну и я, признаться, имел склонность к этому делу. Что ни говорите, занятие похвальное, полезное, нужное. Но, как вам известно, не при советах, поскольку торговля там – дело государственное. И вот я работаю теперь в магистрате, по промышленности. Прибрали мы к рукам одну беспризорную швейную фабричку. Машины раздобыли, сукна навезли – подрядились шинели и мундиры шить для немецкой армии. В самый раз пустить предприятие на полный ход. А инженер наш – ну такой, казалось, умный, солидный человек, все задерживал пуск, все конвейер налаживал, чтобы большая рентабельность была с этим конвейером. И наладил же! Так наладил, что от всей фабрики остались у нас только одно воспоминание и крупные неприятности от немцев. Дождался он, пока мы завалили сукном всю фабрику, и в одну, как это пишется в романах, чу-у-десную ночь занялась наша фабрика огнем-пламенем, все пошло прахом: и сукно, и наши надежды, и прибыль. Поджег, разбойник, и, как это пишется в тех же романах, отбыл в неизвестном ни для нас, ни для немцев направлении… А вместе с ним пропали и рабочие.

– Да-а-а… Случай тяжелый и поучительный, – назидательно произнес Александр Демьянович, пряча усмешку в густых усах, отросших за последние месяцы. Надя, выслушав этот рассказ, еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться на весь вагон над незавидными приключениями новоиспеченного коммерсанта. А тот все рассказывал:

– Конечно, тяжелый… С такой коммерцией, знаете, и сам по миру пойдешь, да и магистратские финансы можно в гроб загнать. Теперь вот еду в Минск, думаю в комиссариате добиться разрешения на восстановление кожевенного завода в нашем городке. Кожи выделывать будем.

– А с кого сдирать будете эти кожи? – раздался из дальнего угла все тот же насмешливый голос.

Коммерсант запнулся на минутку, растерянно озираясь, искал сочувствия в лице своего собеседника.

– Ну вот видите! – уже шепотом признался он. – Куда ни поезжай, куда ни сунься, всюду нарвешься на этих… Не понимаю, куда только смотрят наши немецкие власти! До чего уж жесткие, кажется, законы, приказы, распоряжения, а вот не вытравить никак эти… элементы.

Незадачливый коммерсант собирался говорить еще дальше, но в это время в вагоне поднялся шум, послышались голоса: «Оцепляют!» Поезд, который перед этим загнали в небольшой тупик, окружили немецкие солдаты.

– Облава! – крикнул кто-то.

В вагоне появился немецкий патруль во главе с офицером.

– Встать! – гаркнул офицер. – Выходи по одному из вагона!

Люди засуетились, пошли к выходу. Пассажиров выстраивали в одну шеренгу перед вагонами. Началась проверка документов, пропусков. Толстый немецкий офицер, проходя вдоль шеренги, брезгливым жестом срывал с некоторых шапки, бросая короткие взгляды на волосы. Тут же отдельных отводили в сторону, брали под конвой.

– Военных разыскивают, беглых пленных, думают по стрижке узнать… – шепнул кто-то.

Немецкий ефрейтор по команде офицера бросился к заподозренным людям, хватал их за ватники, за пиджаки, принюхивался, как собака.

– Партизан! – люто шипел он, и человека оттаскивали в сторону, ставили в особую группу, которую охранял усиленный конвой.

«Документы» у Александра Демьяновича и у Нади были в полном порядке. Пожилой вид комиссара, его борода, отпущенная за последние месяцы, и, главное, явная инвалидность не внушали никакого подозрения, и их скоро отпустили, позволив вернуться в вагон.

15

Через час поезд, наконец, дотащился до Минска. Было уже около полудня. Предстояло пересаживаться на другой поезд, чтобы добираться ближе к Слуцку. Но оказалось, что нужный поезд пойдет только через день; надо было искать какого-нибудь временного пристанища.

– Знаете, пойдем к моей сестре, она тут недалеко живет. У нее и переночуем.

Пройдя несколько кварталов по городу, оба сразу остановились, – так поразило их то, что они увидели перед собой. Тут была главная улица – когда-то самое оживленное место города. По этой улице проходили праздничные демонстрации, колонны войск на парады. Теперь улицы не стало. Насколько хватал глаз, возвышались опаленные руины, полуразрушенные стены, огромные груды битого кирпича, покареженного железа и всякого лома. Это все, что осталось от былых зданий, от человеческого жилья.

Трамвайные рельсы были погнуты, вывернуты в некоторых местах, трамвайные провода оборваны. Но тротуары подметены. По ним шли редкие прохожие. Штатские – торопливо, куда-то спеша. Они мало обращали внимания на руины, повидимому, давно привыкли к ним. Среди прохожих попадались немецкие солдаты и офицеры. Группы солдат, видно, ожидавших на станции отправки эшелонов, с любопытством осматривали руины, о чем-то оживленно говорили.

Несколько кварталов Надя и комиссар шли молча. И вдруг Надя заговорила – в голосе ее звучала явная тревога:

– Беда, Александр Демьянович!

– Какая беда? – встрепенулся он, вопросительно глядя на девушку.

– Вот видите! – она грустно показала ему на обычное пепелище, которых так много было в этом городе, что они уже никого не могли ни удивить, ни поразить.

– Тут жила она… сестра… – печально сказала Надя, заметив недоумевающий взгляд комиссара. – Сестра моя Галя…

– Понимаю, понимаю, Надя, – скороговоркой произнес Андреев.

Они несколько раз прошли мимо пепелища, остановились на минутку на другом конце улицы. Но немец, часовой, которого они не заметили в воротах дома, заученным тоном бросил:

– Назад! Не останавливаться!

И они пошли. Надя была совсем подавлена:

– Этак мы с вами, пожалуй, в беспризорные попадем. А при нынешних условиях это не совсем безопасно.

– Ну что же, в крайнем случае пойдем на вокзал, мы ведь как-никак транзитные пассажиры…

– Не стоит нам, Александр Демьянович, излишне бросаться в глаза людям. Однако подождите… – и грустное лицо девушки вдруг прояснилось, – мы попробуем пройти еще в одно место. Там живет одна знакомая рабочая семья. Если они не выехали из города, то пристанище нам будет обеспечено.

Вскоре они очутились на знакомой нам окраинной улице перед домом, где жил Игнат. На дверях не было замка. Надя вздохнула с облегчением, – наскучило бить напрасно ноги на тротуарах города. Они тихонько постучали в дверь. Немного спустя на пороге появилась старуха, пристально глядевшая на незнакомые лица. Это была старая Маслодудиха.

– Не узнаете меня, Максимовна? – весело спросила Надя. Та попрежнему строго всматривалась в лицо девушки, но вот старушечьи глаза потеплели и все черты ее лица расплылись в жалостную улыбку:

– Надя, кажется! В самом деле – Надя… и голос, и глаза ее… Но как ты повзрослела! Так заходи, заходите, пожалуйста… – приглашала она, заметив за спиной Нади ее спутника.

Надя вместе с Галей когда-то частенько наведывалась к Игнату, была в хороших отношениях и со старой Маслодудихой и с самим Маслодудой. Старая обняла Надю, расцеловалась с ней и все смотрела, вглядывалась, бросила пытливый взор на комиссара.

– Свой, Максимовна, свой!

– Так садитесь, добрый человек, в ногах ведь, как говорили когда-то, правды нет. Ах, правды, правды… Куда она девалась теперь, эта правда? А ты откуда это и куда собралась?

– Долго рассказывать, Максимовна. По делам, видишь, по делам.

– Какие дела могут быть нынче на белом свете? Чтобы не убили – одна только и забота. Живу вот да о сыне думаю, он где-то в армии. А тут и про мужика думай. Его же силой на завод потащили… – Старуха умолкла, недоверчиво взглянула на незнакомого. – Свой, Максимовна, свой человек, можете обо всем говорить!

– Да о чем говорить? Погнали танки ремонтировать и разные другие машины. И старых, и молодых погнали, и Игната твоего.

– Какого Игната? – Надя даже привскочила, пораженная последними словами.

– Какого такого? Того самого, к которому ты когда-то заходила.

– Так он здесь?

– А где же ему быть? Работает вместе с моим на заводе.

– Да он со мной домой шел!

– Шел, да не дошел!

– Конечно, не дошел, немцы его тогда схватили.

– Ну, от них он в ту пору вырвался. Вместе с моим из лагеря выпустили, когда всех минчан выпускали. Теперь и работает на заводе.

Немного спустя пришел Игнат. Вместе с ним явился какой-то парень, но, заметив чужих, тут же ретировался:

– Зайду уж к тебе в другой раз!

Игнат очень обрадовался приходу Нади.

– Ну, хорошо, что ты зашла.

Рассказал ей о всех своих приключениях у немцев после того, как они забрали его на переправе, о работе в лагере, в котором он находился.

– С этой работы они не нажились, однако.

Спохватился, начал расспрашивать о Ксане, о Васильке, о родителях.

И когда узнал о смерти матери и сестры, сразу притих, умолк. Как сидел за столом, так и застыл в этой позе. Окаменевшее лицо почернело. Безграничное горе светилось в глазах, на виске билась быстро-быстро еле заметная жилка и нервно вздрагивали уголки губ.

Старая Маслодудиха беззвучно плакала, уткнувшись лицом в подушку кушетки. Украдкой вытирала слезы Надя.

Чувствуя, как он вдруг ослабел, как дрожали руки и ноги, Игнат все же нашел в себе силы спросить Надю:

– Как там Василька?

– Василька молодец. Он с нашим Пилипчиком сдружился.

– Где он теперь? У кого?

– Он теперь у тетки Аксиньи живет.

– У Заслоновой?

– Да.

– А он?

– Кто он?

– Ну, Заслонов, Костя?..

Надя немного смутилась:

– Он? Что о нем говорить… живет… где-то работает, по специальности.

– Эвакуировался?

– Да… Нет… На старом месте… В депо своем…

– У немцев, выходит?

– Выходит, у немцев. Да бросим говорить о нем. Разве нет других людей, о которых можно поговорить?

Игнат хотел еще что-то спросить о Заслонове, – он и представить себе не мог, что этот человек оказался предателем, – но видел, что разговор об инженере неприятен Наде. Игнат только спросил:

– Что-то ты про сестру забыла, не вспоминаешь о ней.

– А разве Галя тут? В городе?

– Куда ж она денется? Тут. Работает. В столовой.

– В прежней своей столовке?

– Какое там в прежней! Работала раньше в солдатской столовой, теперь вот уже месяца полтора в офицерском клубе.

– Ты видел ее?

– Ну-у… видел…

– Говорил?

– Ну, пусть говорил…

– Что-то ты не договариваешь.

– А что тут особенного скажешь? После расскажу, пейте чай…

Старая Маслодудиха вертелась вокруг стола. Расставляла стаканы, бегала в сенцы проверить, шумит ли самовар. И все упрашивала:

– Вы уж извините нас. Закуска – нельзя сказать, чтобы богатая. Для хорошего человека и стакана чаю, как у людей, не найдешь, давно перешли на сахарин…

– А вы, Максимовна, не беспокойтесь. Мы из деревни. Для немца не очень разбрасываемся нашим добром, у нас еще можно дышать. Вот и вас угостим.

– Да что вы, что вы?

Даже сам хозяин, вошедший в это время, начал упираться:

– Не будь я Иван Маслодуда, если позволю дорожного человека обирать.

– Да бросьте вы, наконец, разве мы не свои люди, чтобы куском хлеба считаться, да еще в такое время.

– Ох, Надя, и не говори! Лютое время настало, лютое. Нет людям покоя, не стало житья…

– Ну, брось, старуха. А ты, Надя, хоть познакомила бы нас с гостем.

– А я и забыла. Это же Александр Демьянович. Свояк отца. Он гостил у нас и прихворнул немного. Отец наказал мне, чтобы я помогла Александру Демьяновичу добраться домой… Он учителем работал на Любанщине.

– На Любанщине, говоришь? – лукаво спросил Игнат. – У нас, брат, тоже много людей из города пробирается на… Любанщину…

Иван Маслодуда сердито набросился на Игната:

– А тебе нечего подъезжать. Твои шутки не всегда уместны.

– Да разве я шучу? – загадочно улыбнулся Игнат, лукаво глядя Наде в глаза.

Александр Демьянович откликнулся, задорно блеснув глазами:

– Надя правду говорит. Я и в самом деле буду там работать.

Надя попросила Игната проводить ее к сестре, рассказала ему, что она сама пыталась утром разыскать сестру на старом месте, но увидела там только пепелище.

– А она там рядом и живет. Ты только очень у нее не задерживайся, после семи у нас запрещено ходить по улицам. А если засидишься, то уж лучше переночуй там.

– А ты разве не пойдешь со мной?

– Нет…

– К Гале не зайдешь?

– Хотя бы и к Гале, твоей любимой сестре.

– Что-то ты мне не договорил, когда рассказывал о Гале.

– А что тут договаривать? Не люблю я твою Галю, не нравится мне ее поведение.

– Может, она ведет себя непристойно?

– Не в этом дело. И живет она, и ведет себя попрежнему, никаких тут упреков быть не может. Большое дело, что она там немцам обеды подает. Мы вот тоже вроде на них работаем, как Максимовна говорит. Но не Максимовне знать, как мы там работаем, как наша работа помогает немцам и что мы вообще делаем здесь, в городе. Максимовне и знать об этом не надо, зачем старому человеку век укорачивать лишними думами и заботами. А Галя, как бы тебе сказать, нос от нас ворочает. Она меня прямо выгнала, когда я как-то зашел. Выгнала да еще обругала.

– Как это обругала?

– Ну, прямо так и сказала, чтобы я не очень слонялся под ее окнами. Глупцом меня назвала, и так далее. Будто за ней там наблюдают, следят. Это она говорит. По-о-думаешь, какая опасная личность!

– Ты, видно, о чем-то говорил ей?

– Разумеется, не по пустякам к ней ходил. Не хватало мне еще любоваться такой персоной. По делу ходил, о деле говорил.

– Были у нее какие-нибудь причины не согласиться с тобой?

– Причины? Какие там причины! Трусиха она, вот кто. Однако, вот и ее окна. Постучись в ту дверь, оттуда к ней и попадешь. А я пошел. Нет… погоди минутку. Давай еще немного пройдемся, останавливаться здесь не стоит. Что это за человек с тобой и куда он пробирается?

– Много будешь знать, Игнат, скоро состаришься.

– А ты не шути. Видно, к партизанам?

– Ну, скажем, к партизанам, так что с того?

– Что, что? Может, и мое слово тебе лишним не будет. Вы собираетесь дальше поездом ехать. Не советую. На этом участке бесчинствуют эсэсовцы, еще можно попасть к ним в лапы. Надо будет вам иначе пробираться, по шоссе или проселками.

– Почему ты думаешь, что мы к партизанам? Если бы мы хотели к партизанам, то они всюду есть. Ты думаешь, что у нас нет партизан?

– Рассказывай мне сказки. Конечно, есть. Но обкома у вас нет, – а-а, угадал? По глазам твоим вижу, что в обком пробираешься. Видал ты их, – учителем на Любанщину! Школы их там так и ждут!

– Ну ладно, оставим это! Сам понимаешь, не обо всем теперь будешь рассказывать на людях…

– Однако и хитрющая ты, как всегда!

– Однако и глупый ты, как прежде! – в тон ему ответила Надя. – Ну, иди, иди, Игнатка, иди домой. Я долго здесь не пробуду. А если запоздаю, то заночую тут.

Немного погодя она попала в объятия сестры. Так и стояли в коридоре, крепко обнявшись, молчаливые, сосредоточенные. В сумраке коридора вглядывались друг другу в глаза, словно каждая старалась поскорее узнать, что сталось с другой, да те ли это глаза, что были раньше, что глядели на тебя с сестринской лаской и сочувствием.

Первой опомнилась Галя:

– Что же мы стоим тут? Еще люди глазеть станут… – И повела Надю куда-то влево, в маленькую комнатушку.

Вечерний час уже наполнил комнатку мглой, а они все говорили и не могли наговориться. Вспомнили и о детстве, о веселых днях юности, о родных и знакомых.

– Ах, Надя, Надя, если бы ты знала, как мне порой бывает тяжело. Так тяжело, что и рассказать нельзя. Не с кем посоветоваться, поговорить по душам, поделиться своими думами и сомнениями. У нас в клубе народ все чужой. Среди официанток нас всего лишь несколько минчанок, а то все немки да еще там разные привезенные. Да за каждым шагом твоим следят, к каждому слову прислушиваются, так ли ты сказала или нет. А тут еще собираются меня перевести в горничные к их главному начальнику, Кубе.

– Почему именно тебя?

– Мне не раз приходилось обслуживать ихние банкеты да разные приемы, ну, видать, пришлась им по вкусу моя работа. Вот они и думают меня послать в дом этого начальника.

– А если ты, скажем, не захочешь пойти?

– Как это не захочешь? Тебя насильно туда поволокут, очень они будут добиваться твоего согласия! Куда прикажут, туда и пойдешь.

Сестры беседовали еще долго. На Галины расспросы Надя отвечала не очень охотно:

– Утомилась я очень с дороги, сестричка, охота бы тебя еще послушать, а самой рассказывать трудно, да и новостей особенных у нас нет.

Однако рассказала о всех деревенских событиях, о пожарах, расстрелах, о гибели старой Силивонихи и других людей.

– Я вот хочу спросить тебя, Галя: а о партизанах ты ничего не слышала?

– Почему же не слышала? Офицеры часто о них говорят, конечно, между собой. Нам же говорить о партизанах запрещено, боже сохрани вспоминать о них. Да, партизан очень часто карают у нас в городе…

– А о том, как партизаны фашистов карают, ты ничего не слыхала?

– Слыхала, Наденька, слыхала… Здесь много офицеров убито в самом городе.

– А за городом?

– Тоже слухи ходят. Говорят, много их, партизан.

– А кто ими руководит?

– Кто? Разумеется, наши люди.

– А нашими людьми кто руководит?

– Ну что ты выпытываешь у меня, как у маленькой? Разве я не понимаю? Да мне, сестричка, тяжело имя его вспоминать, мне стыдно перед ним, перед нашими людьми… за себя стыдно, за работу свою стыдно… Вот недавно рассказывали, как наших людей карали, коммунистов. Так они, умирая, Родину славили и Сталина.

– Не только умирая! Они с именем Сталина и фашистов бьют. И как еще бьют! Ты об этом не знаешь.

– Откуда мне все знать, когда день-деньской только и слышно от немцев об их победах…

Уже ложась спать, Надя спросила про Игната:

– Что-то он обижается на тебя. Вы что, не поладили?

Галя на минутку смутилась. Очевидно, ей неприятно было отвечать на этот вопрос.

– Видишь ли… Признаться тебе, так я в последний раз просто выгнала его да сказала еще, чтоб он больше и не пытался заходить ко мне на квартиру.

– По какой же такой причине?

– Причина тут очень простая. Глуповат он еще, Игнат этот самый. У него в голове еще ветер гуляет.

– Какой это ветер?

– Да так… Все равно, как мальчишка, с авантюрами разными носится. Может, и не авантюра, может, он просто задумал надо мной шуточки строить. Вот приходит раз, ну, говорим о том, о сем, как он живет и работает, как скучает по своим… Одним словом, самый обыкновенный разговор. А потом он сделал такие серьезные глаза да и говорит: «Мы бы с тобой, Галя, если б нам договориться как следует, так половину – не меньше – минских офицеров пустили бы на воздух!»

– Ну и сумасшедший! – сказала Надя, не в силах скрыть улыбку на лице.

– Не сумасшедший, а просто глупец! – серьезно продолжала Галя. – Я только спросила его, как это мы их пустим на воздух. А он и отвечает: «Я тебе, говорит, бомбочку принесу… Такую бомбочку, что фашистам будет развеселая смерть, останется от них только одна отбивная котлета».

– А ты ему что на это?

– Что? Выгнала и все. Ты, говорю, с такими мыслями и за версту ко мне не подходи, поймают тебя немцы – голову тебе, дураку, оторвут.

– А он что?

– Видно, в самом деле обиделся. Надулся, что-то проворчал и ушел… С тех пор и не заходил больше.

– Так, говоришь, глупец?

– Конечно! Разве серьезный человек полезет ко мне с такими предложениями? Я тебе уже сказала, что за мной следят. Однажды ко мне подъезжал какой-то. Даже отраву давал… Всыпь, говорит, им в суп. А мне еще раньше про этого человека говорили, что он в СД служит. Он в другой столовке двух наших девчат подговорил. Те и взяли. Их через несколько минут арестовали. И повесили. А я на этого человека, как только он мне сделал такое предложение, сразу заявила шефу столовой. Так что ты думаешь? Теперь этот человек у нас в клубе обедает, в полной эсэсовской форме. Да и мне еще усмехается, зубы скалит. Вот какие предложения бывают.

– Разве Игнат тоже такой?

– Да нет, что ты… Игнат – наш человек. Но не стоит ему водиться со мной, еще заподозрят его в чем-нибудь, а он по дурости своей может в беду попасть. Несерьезно это! Надумал своей мальчишеской головой и – на тебе: бери у него бомбу.

– Чудак, в самом деле чудак! Я хоть посмеюсь над ним.

– Сохрани тебя бог напоминать ему об этом. Я его не хотела обидеть, а только добра ему желала, да чтоб он с такими шутками ко мне не приходил.

– А если он не шутил, Галя? Ну, понимаешь! Может, у него было какое-нибудь серьезное намерение? Может, он от всех наших людей – что против немцев – делал тебе предложение? Может, он приходил к тебе с поручением от наших… партизан?

– Что ты, что ты говоришь? Это все его фантазии, сам, должно быть, придумал… Чтобы Игнат да на что-нибудь серьезное решился? Где ты видала это? У него, дуралея, только еще шутки на уме! Нашла мне вояку!

– А вот рассказывали, что у вас в городе было несколько взрывов: и на аэродроме, и в эсэсовской столовке, и на электростанции… Неужто все это какие-то шутники делают?

– Я тоже об этом слыхала, Надя… Но… – Галя стала серьезной, задумчивой. – Это, Надя, подпольщики работают. Это солидные люди. Это герои! Им все нипочем, они ничего не боятся, да они и не одиночки, их, видно, много. Они, должно быть, коммунисты, смельчаки! Это настоящие люди; с такими, кажется, любой человек пойдет на самое опасное дело против врагов…

– А ты? – ребром поставила вопрос Надя, но, заметив, как глубоко задумалась Галя, сочла нужным смягчить вопрос, свести его к шутке: – Я шучу, Галя! Разве нам, слабым женщинам, думать про такие дела?

– А ты не шути. Я многое увидела за это время, немало пережила. Я вот живу, работаю. Но разве это жизнь? Тобой понукают, ругают подчас, насмехаются. А порой какие-нибудь пьяные бестии пристают к тебе с разными гадостями. И каждый день, каждый день смеются тебе в лицо, хвастаются, что они здесь хозяева, а мы… мы должны только надеяться на ихнюю милость. И что ни день все – кровь, кровь, кровь… Боже мой, боже, сколько крови пролили они за это время! Так разве можно так дальше жить? Легче умереть, чем видеть все это. И кабы знать вот таких людей, настоящих, то пошла бы с ними на все, на все. На смерть бы пошла, чтобы это было на погибель врагам! Я вот тебе рассказывала об одном человечке, что яд мне предлагал… А такие предложения, ну, такого порядка, мне и другие делали. Иногда мне казалось, что среди них были и наши люди… Сердцем чувствуешь своего человека, по глазам его узнаешь… Однако отказывалась, даже бранила их, даже угрожала: «Иди-ка, иди-ка подальше, пока я тебя в СД не отвела». Помню я слова одного, это на мою угрозу… И теперь в ушах стоит: «Подожди, подожди, мы припомним тебе, поганка, все немецкие виселицы…» А у меня сердце обливается кровью. Слушая это, я чувствую, что и у него кровь кипит от ненависти ко мне. Ты думаешь, мне охота в немецких невольницах ходить да проклятья своих людей выслушивать, да на ихние муки глядеть?

– Я не думала и не думаю этого, Галя. Одно, что я тебе скажу: и в самом деле не слушай ты слов и всяких там предложений незнакомых людей. Так можно и в большую беду попасть.

– Об этом я и говорю.

Еще долго, далеко за полночь длилась беседа сестер, разлученных войной на несколько месяцев.