Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 61 страниц)

23

С группой гестаповцев Слимак несколько дней пробыл в концентрационном лагере, где они еще по приказанию покойного Коха наводили «порядок». Слимак был очень доволен этой командировкой: шли хорошие суточные, был также некоторый доход одеждой, вещами. Слимак уже собирался домой, как в дежурке лагеря ему попалась на глаза фашистская газетка «Новый путь», аккуратным подписчиком которой он состоял уже несколько месяцев. Номер газеты был самый последний, свежий.

Уписывая кусок сала, чтобы получше подкрепиться в дорогу, Слимак машинально развернул газету, лениво просмотрел разные объявления. Среди них помещалось новое распоряжение о регистрации кустарных и торговых предприятий. И только мелькнула у него мысль, что надо сказать Тамаре, чтобы она перерегистрировала свою лавку, как его внимание привлекла небольшая заметка под самыми объявлениями. Ее заголовок, набранный крупным шрифтом, сразу бросался в глаза. Он подвинул газету ближе, углубился в чтение:

«Как сообщили нам немецкие органы власти, комендатурой разоблачена крупная банда преступников, свивших себе гнездо в городских учреждениях. Во главе ее стоял всем известный Клопиков, обманным путем проникший на свой пост. Банда, будучи связанной с партизанами, занималась диверсионной работой в городе и окрестностях. Все преступники понесли заслуженную кару, главари повешены».

Слимак почувствовал, что у него сразу отнялись руки и он с трудом пошевелил рукой, чтобы перевернуть лист и убедиться, что это действительно городская газета, а не какая-нибудь партизанская листовка или подкидная газета, как называли полицаи партизанские издания. Нет, все было на своем месте. И сводки «Из квартиры главного командования», и заметка о трех солдатах-героях, которые будто бы взяли в плен советский батальон, и целая полоса писем из Германии от рабочих-добровольцев о том, что они там обуты и одеты и даже получают пищу три раза в день. Даже на балалайке играют. И снимок такой был на четверть полосы: сидит кудрявая девица и залихватски лупит всей пятерней по струнам. И под этим надпись: «Мне очень весело в Германии!»

Слимак смотрел осоловевшими глазами на балалайку и ничего не мог понять; в голове у него, казалось, бренчали тысячи балалаек.

С трудом поднялся, оглянулся по сторонам, схватил проклятую газету и судорожно засунул ее в карман. Забыл и про сало, и про хлеб и, не дожидаясь своих попутчиков-гестаповцев, отправился в путь. Когда он очутился в перелеске, сошел с дороги, углубился в заросли ельника и долго сидел там опустошенный, полуживой, ощущая, как немеют, стынут на морозе ноги, как леденеют, щемят озябшие уши.

Надвигались сумерки. Червь сомнения точил душу Слимака. Не может быть, чтобы Клопиков связался с партизанами. Они бы голову оторвали Клопикову, если бы он попал к ним в руки. Тут что-то совсем непостижимое, такое, что не вмещается в голове Слимака. Не иначе, как немецкие власти опубликовали это нарочно, чтобы ввести в заблуждение партизан. Это похоже на то, как они раньше объявили, что на рынке будет свободная продажа соли, а когда люди приходили, хватало их и отправляли в Германию. Слимак тогда сам помогал гитлеровцам. Или взять их объявление недели три назад о том, что выдаются пропуска и билеты для желающих поехать в Москву. Желающих почти не оказалось: все хорошо помнили про соль, да и партизаны разоблачили все уловки фашистов. Снова что-то задумали немцы, публикуя такую неправдоподобную штуку.

Преодолевая страх, он побрел или, скорее, пополз по глубокому снегу к дороге. Выбрался, оглянулся, как всполошенный зверь, и, напрягая зрение и слух, осторожно поплелся по направлению к городу. Долго не решался пройти последние полкилометра, блуждал по полю, скрываясь в придорожных кустах.

Остерегался, чтобы не попасться на глаза человеку, который мог бы в такую пору возвращаться из лесу. Боялся наткнуться и на прохожего, который шел бы в это время из городка. В конце концов, окоченевший, изможденный, кое-как перебрался через огороды и задворки и глухими улицами, переулками пошел к своему дому. Когда заметил темневшие на площади столбы, с трудом перевел дыхание, расправил шарф на шее, сжимавший горло, словно это была страшная петля. Перебежал мостовую, прижимаясь к заборам. В свой двор пробрался из переулка, через сад. Отдышавшись, прислушался, тихонько постучал в ставки. Никто не отозвался. Он постучал еще. Наконец, робко скрипнула дверь, и знакомый голос спросил:

– Кто там?

– Я…

Его молча впустили в дом. В кухне, завешанной разной разностью, в руках жены засветился огарок. Женщина стояла неподвижно, пристально вглядываясь в его посиневшее лицо.

– Беги! – услышал он приглушенный голос.

– Куда? – спросил он растерянно.

– В лес беги.

– В лес? Там теперь зверю страшно.

– Беги в деревню, к людям.

Он посмотрел на нее с удивлением и растерянно усмехнулся, хмыкнул. Она поняла.

– Тогда подавайся куда-нибудь в другой город, надо затеряться среди людей, никто не узнает…

– Немцы всюду… – снова растерянно произнес он. И вдруг встрепенулся, как тонущий, который почувствовал под ногами твердую почву.

– Я пойду к Коху. Он знает, как я служил, без обмана служил.

– Люди говорят, что Коха убили.

– Этого не может быть.

– Все может быть в наше время. Люди говорят, сегодня нашли его за угольным складом.

– Все равно пойду… В гестапо пойду. Там должны знать, где я был последние дни.

Женщина молча сунула ему в руки приказ коменданта, расклеенный по всему городу. Это было распоряжение о повешении полицейских, о чем Слимак уже знал из газеты. Но тут Слимак обнаружил еще некоторые пункты, о которых раньше ему не было известно. Здесь перечислялись фамилии полицаев, которые заочно приговариваются к смертной казни как бежавшие от ареста. Среди них Слимак прочел и свое имя…

Последние надежды, смутно теплившиеся в сердце Слимака, бесследно рассеялись. Он сидел, тупо уставившись в какую-то точку на стене, и о чем-то думал, разминал палицами распухшую мочку уха.

– Тогда съешь хоть что-нибудь, – нерешительно предложила жена, ставя на край печи огарок.

– Не надо.

– Что не надо? Ты погляди, на кого ты похож стал. Ты ходячая смерть, тобой людей можно пугать.

– Смерть! – Он посмотрел на жену, и в его взгляде блеснули на миг колючие злобные огоньки. – Ты смертью меня пугаешь? Если бы не ты, может, я и теперь был бы как все люди.

– Ты и а людей не равняйся, каждый должен иметь свой ум и суметь свою жизнь так наладить, чтобы не ты, а тебя люди боялись.

– Брось!

– Что брось? Я спрашиваю, что же делать будешь? Думать надо!

– Отвяжись!

Жена ломала руки и тихо скулила, как в темную и ненастную осеннюю ночь скулят бездомные псы на мокрых пустырях.

Слимак сидел за столом и силился придумать какой-нибудь выход из темной могилы, в которую он угодил. Но мысли были такие тяжелые и неповоротливые, как мельничные жернова: еле повернутся и снова становятся на свое место. Трудно и непривычно было думать Слимаку. Так и просидел он неподвижно до самого утра. Уже светало, уже виден был в доме страшный беспорядок, грязь, когда раздался сильный стук в дверь. Слышны были голоса немцев.

Соскочив с кровати, женщина лихорадочно открыла дверцу в погреб, торопливо бросила туда несколько узлов, подхватила Слимака под руки, насильно подняла его с лавки.

– Лезь скорее, лезь, – немцы!

Он не слез, а скатился по скользким ступенькам, больно ушиб колено. Стало темно. Что-то зашуршало над головой, – повидимому, дверь в погреб застлали дерюгой. Сидел окаменевший, прислушивался. Пахло сыростью, цвелью. Вверху громыхали двери, слышен был топот ног. Со двора донесся визг свиней, причитания жены. На миг стало тише. И снова над головой послышался нестерпимый грохот, пронзительный женский крик.

– Паночки, дорогие, не забирайте всего! Это не его, а мое имущество!

Наверху затопали, словно собирались открыть дверь в погреб. Посыпалась всякая труха, звякнуло железное кольцо.

Торопясь, Слимак снял с брюк ремень, накинул его на взмокшую шею и, нащупав отсыревший крюк на стене, прикрепил к нему петлю. Пошатнулся в сторону, было низко, неудобно. Упал на колени, выпрямил затекшие ноги. Ремень больно прищемил дряблую кожу на шее, посыпались искры из глаз. Хотел подтянуться, поправить. Ушибленное колено не слушалось. Уперся другой ногой, но она на чем-то поскользнулась.

«Боже мой, ведь это гнилая картошка!»

Это была его последняя мысль.

Перед глазами поплыли желтые огни. Потом они почему-то стали синими-синими, как волчьи глаза ночью.

И их не стало.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Утром того дня, когда на болотном островке расположились люди Василия Ивановича, состоялось первое заседание обкома. Было оно коротким, немногословным. И когда Василий Иванович сказал, что открывается заседание не просто обкома, а подпольного обкома, все как-то подтянулись, лица стали строже. Каждый из них почувствовал, осознал, что начинается новая жизнь. Сразу многое из того, что волновало и связывало с прежней жизнью, отошло на задний план, стало второстепенным, минувшим.

– Я даю вам две недели. За этот срок проведем во всех районах собрания коммунистов, выявим все существующие партизанские группы и отряды, подготовим почву для организации новых отрядов. Народ выступает против захватчиков. Так поможем ему сплотиться в великую непобедимую силу. И, чтобы добиться этого, надо, чтобы каждый наш человек знал о призыве Сталина.

На этом Василий Иванович закончил свою речь. Все еще раз проверили свои маршруты, воскресили в памяти имена людей, с которыми, возможно, придется встретиться. Проверили собранные сведения о ближайших районах, уточнили формы связи, назначили сборный пункт. Сделав последние напутствия и напомнив еще раз о бдительности, Василий Иванович критическим глазом оглядел обувь и одежду товарищей. Потом, приставив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел на солнце – оно поднималось над верхушками деревьев высокое, ясное, предвещая хорошую погоду.

– Что ж, товарищи, пора. Пожелаю вам счастливого пути!

Попрощались. Все смотрели ему прямо в глаза, и казалось, что во взгляде у каждого искрилась одна и та же мысль:

«Будьте спокойны, Василий Иванович, все будет в порядке, будет все хорошо, глядите только себя поберегите…»

– Идите, идите, братцы!

Словно боясь нарушить торжественную минуту расставания, люди уходили молча, сосредоточенные. Минута, другая – и за ближайшей сосной скрылись фигуры людей, с которыми он делил все опасности и невзгоды долгого пути, приведшего их на этот болотный островок. Уже не слышно шагов, а ушедшие товарищи все стояли перед глазами Василия Ивановича: и неизменный весельчак и балагур Гудима, и задумчивый Слышеня, и стеснительный с виду Бохан, и непоседливый Ельский.

Василий Иванович долго глядел им вслед, потом молча прошелся по лесу, внимательно осматривая каждый закоулок, каждое деревцо. Подошел к очажку, у которого возился шофер.

– Хорошо у нас, Федя! – сказал ему Василий Иванович, чтобы как-нибудь рассеять грустную тишину, наступившую после ухода товарищей.

Шофер взглянул на него исподлобья и принялся так усердно протирать песком котелок, что тот жалобно задребезжал в его руках.

«Переживает…» – усмехнувшись б усы, подумал Василий Иванович.

– А что хорошего? – наконец, отозвался шофер, обычно не торопившийся с ответом, когда бывал чем-нибудь недоволен. – Остались одни, как волки в лесу.

– Зато видишь, какая красота кругом! И лес, и вода, и солнце, и, как ты говоришь, озона не продохнешь.

– Насчет озона – это вы верно сказали. А вот если красота такая, да без людей, то грош ей цена: она меня тогда нисколько не трогает. Какой мне интерес в этой красоте, если не с кем слова вымолвить? А поскольку я человек, должен я с людьми дело иметь. Неправда ли? А тут от этого лягушечьего хора со скуки позеленеешь, чтоб они околели… – И он с такой злостью швырнул в сторону речушки горсть песка, что сорока, сидевшая на ольхе и с любопытством следившая за всем происходящим, застрекотала что-то невразумительное и с перепугу метнулась в сторону.

– Что-то ты не в настроении, Дудик!

– А что Дудик? Как ехать на задание – Падудик! Как на дежурство – Дудик! Как посылать к людям – Падудик! А с комарами тут воевать – Дудик! И выходит оно на поверку: нету мне никакого хода из-за этого Падудика.

Василий Иванович рассмеялся.

– Вот-вот, вам это – смех, вам это – хаханьки, вас это, конечно, мало трогает.

– А чтоб вы скисли, в конце концов! Нашли время сводить счеты друг с другом.

Только сейчас Василий Иванович понял причину дурного настроения Феди. Дудик был недоволен тем, что другого шофера, Падудика, послали вчера с работниками обкома, а он, Дудик, остался здесь. Частичное сходство их фамилий приводило порой к комичным недоразумениям, а самим шоферам доставляло подчас неприятности. Не всегда упомнишь, кто из них Дудик, а кто Падудик, и кто из них водитель, а кто механик, – рангом, так сказать, выше. Но сами шоферы, невзирая на некоторую разницу в летах и в профессиональной иерархии, были закадычными друзьями и в обиду посторонним не давались. Они оба и напросились в эту поездку и были всегда неразлучны.

– Вот что, Дудик, о людях ты хорошо сказал. Много их, людей, вокруг нас – целый народ, понимаешь, на-а-род. И как красоте твоей, по твоим словам, грош цена без людей, так и нам с тобой без людей, без народа тоже грош цена.

– С вашими словами можно согласиться.

– Вот видишь. А тебе невдомек, что околачиваться мы тут не собираемся. Потому что, если б мы с тобой засиделись, то не только бы позеленели от скуки, как ты говоришь, а нас вообще пришлось бы тогда палкой гнать отсюда. Вот наведается завтра Тихон Заруба, и мы подадимся с тобой к людям. Это раз.

– Вот хорошо!

– А во-вторых, пройдет несколько дней, и заявится твой Падудик, никуда он не денется, можете тогда любоваться друг дружкой.

– Да что вы, товарищ секретарь, разве я об этом? Да я просто так… ну, немного грустно стало. Все люди при деле, а я…

– Ладно уж… я да я… И больше мне котелков не портить, сорок не пугать. Одним словом, дисциплина, и носа не вешать.

– Есть, товарищ секретарь, дисциплина!

Утром они вместе с Тихоном Зарубой выбрались с острова на гать, по которой раньше ездили на машине. Василий Иванович хотел пробраться в совхоз, выросший на окраине осушенных болот, в котором он бывал не раз за последние годы. Приезжал поглядеть на богатые урожаи пшеницы, конопли, кок-сагыза, на хорошо налаженное хозяйство, напоминавшее скорее промышленное предприятие, чем обычное хозяйство.

Василий Иванович хорошо помнил, что на месте этого богатого совхоза не так давно было непролазное болото, куда весной и осенью нельзя было проникнуть. И вот во второй половине двадцатых годов среди зарослей лозняка на трясине, на гнилых речушках появились новые землечерпалки. Пришли сотни и тысячи землекопов. Углублялись, выравнивались извилистые ленивые речушки, голубыми лентами протянулись магистральные каналы, коллекторы, прокладывались дренажные линии, строились дороги, мосты, шлюзы. Народ перешел в решительное наступление на болотную глухомань, и это наступление вела партия большевиков. Сам Василий Иванович положил здесь немало сил; он был в течение двух лет парторгом мелиоративного строительства. И когда на осушенных делянках загудели скромные путиловцы – первые советские тракторы, – Василия Ивановича послали на другую работу. Не без сожаления расставался он тогда со всем коллективом, со своими товарищами, среди которых самым близким был начальник одного участка Лявон Маркович Светлик.

Светлик так увлекся своим участком, что когда закончилась осушка, он остался на нем строить новый совхоз. Был он человеком упорным, непоседливым и очень неспокойным. Доставлял много хлопот некоторым руководителям, любившим пожить без лишних забот. Нагонял страх на плановиков своими многочисленными замыслами и проектами. И порой ему приходилось выдерживать форменные бои с бывшими чиновниками-прищеповцами, которые окрестили Светлика полесским Маниловым, карьеристом-фантазером. Все это, разумеется, давно миновало. Партия быстро осушила прищеповские болота в земельных органах, где в былое время тонула любая инициатива, любое ценное предложение. В совхоз на бывшем болоте приезжали со всех концов республики поучиться, как надо вести хозяйство на осушенных землях, как воевать с болотами.

Дружба Василия Ивановича с Светликом имела и другие корни, еще более давние. Когда-то Светлик был рабочим на лесопильне в том же городке, где Василий Иванович начал свою трудовую жизнь на железной дороге. Еще тогда, живя в одном доме, они подружились, почти одновременно вступили в партию. Характеры были у них несхожи. Светлик – живой, подвижной, любитель поговорить, поспорить. Соколов – более сдержанный, спокойный, без особой надобности не любил вступать в разговор. А если уж напустится на кого-нибудь, тому не поздоровится: в гневе горяч был Василий Иванович.

Вышло так, что в те годы Василий Иванович породнился со Светликом, женившись на его сестре. Старая дружба не забывалась, и Василий Иванович всегда охотно наведывался в совхоз, если проезжал где-нибудь поблизости. А во время отдыха специально заезжал, чтобы с двустволкой на спине побродить со Светликом по болотным зарослям, по дремучим лесам, которые приютились среди болот на песчаных островах и взгорьях.

Василий Иванович шел по гати, предаваясь воспоминаниям. По обе стороны тянулась зеленая равнина, вдали терявшаяся в тумане. Вдруг его внимание приковало необычайное зрелище: большой клин пшеницы, тянувшийся на целый километр, был покрыт водой. Стройные, словно камыш, стебли набрякли водой, потемнели. Кое-где целые полосы пшеницы, отяжеленные крупными колосьями, полегли, прикрыли водную гладь. Все это огромное поле напоминало дикие заросли камыша, некогда стоявшего здесь стеной и служившего уютным пристанищем болотной птице. И с этого поля в нескольких местах поднялись стремительные стайки уток, мягко просвистели крыльями в воздухе, скрылись в направлении синеющей на далеком горизонте кромки леса, словно нависшей над туманом.

Заметив грустный взгляд Василия Ивановича, Тихон заговорил, словно оправдываясь:

– Для кого стараться? Для немца? Вот и решили затопить.

Люди молча двинулись дальше.

Из-за высоких зарослей ивняка несло гарью. Когда вышли на перекресток, заметили над дорогой синеватые полосы дыма, сквозь которые пробивалось несильное и неяркое при свете солнца пламя. Горел мост через речку. Была она не особенно широкая и неглубокая, но мост тянулся на добрую сотню метров: очевидно, весной она широко разливалась.

Из густых прибрежных зарослей Тихон вытянул лодку, и вскоре путники скрылись за стеной камыша, наступавшего с обеих сторон на сонную речку. Порой камыши расступались, открывая многочисленные рукава, широкие заливы. Утиные выводки с перепугу бросались в прибрежную осоку, ныряли в черную глубь реки, казавшейся бездонной. Еле колыхались на встревоженной речной глади белые, студеные лилии, поблескивали на солнце восковые лепестки желтых кувшинок. И над всем этим водным царством реяли, стремительно сновали синие, зеленые стрекозы да стоял густой, словно настоенный, комариный звон. Порой раздавался звонкий всплеск. Широкие круги расходились по зеркальной поверхности реки. Рассыпаясь радужными брызгами, вылетали из глубины серебряные блестки. Это неугомонная щука бросалась на разную рыбью мелюзгу, выплывавшую погреться на солнышке.

Вскоре к берегам речки подступили низкорослые суковатые сосны. Тихон повернул лодку в широкую канаву, прорезавшую покрытый кочками торфяник. Сосны попадались чаще и перешли в густой сосновый бор.

– Отсюда удобнее пешком, – сказал Тихон и потащил лодку в заросли орешника, густо разросшегося по всему берегу.

Они собирались перейти лесную просеку, когда Тихон, шедший впереди, взмахом руки остановил их. Вблизи слышны были голоса людей, приглушенный конский топот. Соколов и его спутники притаились под сенью листвы, насторожились. По просеке напрямик ехала группа всадников. Кони шли медленно… Ехавшие позади верховые о чем-то спорили; передние не то пели, не то пробовали петь, – мелодия песни внезапно обрывалась, начиналась новая. Трудно было разобрать отдельные слова песни, – ехавшие пели вразброд, заглушали друг друга, путали мотивы. По всему видно было, что это пьяная ватага.

– Я тебе покажу, говорю, как нам указывать! – выкрикнул кто-то позади.

– Ну?

– Вот тебе и ну… Мы сами, говорю, начальники и сами знаем, что нам делать.

– Ну?

– А он задержать хотел… У меня, говорит, с бандитами один разговор.

– Это он на тебя так? И ты не дал ему?

– Гм… дал… Попробовал бы ты дать, когда у них пулемет. Еле ноги унес, такая, брат, выпала прогулка.

Передний всадник был в обмундировании красноармейского командира. Он еле держался на седле и явно клевал носом.

– Новую давай! – вдруг спохватился он и вновь, продолжая клевать носом, коротко приказывал: – Отставить!

Деревянная коробка маузера болталась у него на боку, сползала, била – по ноге. Тогда он спросонья раскрывал глаза, недоумевающе озирался вокруг:

– Кто тут мешает?

Заметив маузер, закидывал его за спину. Конь пугался, шарахался в сторону, – видно, он еще не привык к седлу. Весь он был в мыле и, тяжело сопя, еле переставлял ноги.

– Пошел, пошел, стоялый, а то сменяю, волчье мясо!

Всадник пытался ударить коня меж ушей, тот мотал головой и, испуганно прядая ушами, переходил на легкую рысь.

– Вот это я понимаю, держи такой аллюр.

Но тут же хватался за поводья, осаживал коня:

– Тише ты, шкура, растрясешь все кишки…

И, оглянувшись, рычал осипшим басом:

– Чего приумолкла, кавалерия? Даешь боевую!

«Кавалерия» подтягивалась и – кто в лес, кто по дрова – несла такую околесицу, что притороченная к седлу заднего всадника пленная овечка начинала громко блеять.

До чего уж был мрачен Василий Иванович, увидевший эту необычайную кавалькаду, но и тот не выдержал, улыбнулся:

– Что за люди?

– Кавалерия от инфантерии, а по всему видать – босота, – отрубил Дудик и мастерски подбросил носком сапога подвернувшийся под ногу мухомор. – Разрешите, Василий Иванович, так я эту кавалерию если не в плен возьму, то во всяком случае так попугаю, что она и уши овечьи растеряет.

– Вот это уж отставить, с пьяными нечего связываться. Разберемся с ними после, никуда не денутся.

– Да я их один…

– Знаем, знаем! Смельчак Дудик на пьяных.

– Напрасно вы, Василий Иванович! Хотя бы разузнать, что за люди.

– А теперь всякого люду хватает. Некоторые просто без толку слоняются, выбитые из колеи. Ходят. Бродят как очумелые, не зная, за что взяться, – вмешался в разговор Тихон.

– Разве и такие попадаются?

– Вот эти, которых вы только что видели, Василий Иванович, должно быть, из таких. Сотни людей проходят теперь по нашим лесам. Многие пробиваются на восток. Мы вон тысячи красноармейцев проводили, из-под самого Бреста хлопцы шли, на Гомель подались. От сельсовета к сельсовету, так и провожали. У нас один старый колхозник тысячи три людей вывел. Ну, есть которые, что остались. Теперь они по отрядам. Есть и раненые, так по деревням приютились, народ их выхаживает, помогает. Понятно, каждый честный человек на восток стремится, чтобы к своим добраться. А не проберется и тут дела хватает, лишь бы руки, лишь бы винтовка, фашиста повсюду можно достать.

– Что правда, то правда, Тихон.

Они уже приближались к совхозу, когда за деревьями услышали множество людских голосов, скрип колес, рев скотины. Пахло гарью, очевидно, вблизи что-то горело. Действительно, над самыми верхушками стройных сосен низко плыло лохматое облачко дыма. Когда они вышли на проторенную тропинку, откуда-то из-за дерева к ним бросилась не замеченная ими раньше девушка. Вскинув винтовку, она крикнула им:

– Стой, стой! Кто такие?

И так угрожающе щелкнула затвором, что Василий Иванович, шедший впереди, предупредительно поднял руку:

– Тихо, вояка, а то еще подстрелишь!

Федя сунулся было вперед, но девушка остановила его грозным окриком:

– Не двигаться, убью на месте!

Ее голос срывался на детский писк. И вообще в лице ее было что-то детское, мальчишеское. Из-под платка выбивались непокорные вихры стриженых кос, белесые брови были словно приклеены на загорелом лице. Множество веснушек обсыпало ее вздернутый носик, лоб, придавая всему лицу удивленный вид. Девушка в самом деле глядела на остановленных ею людей с некоторой растерянностью и удивлением, светившимся и в синеве ее глаз и во всей фигуре.

Вдруг губы ее искривились, руки опустились, и сразу же, смущенная, раскрасневшаяся, она бросилась навстречу Василию Ивановичу:

– Ах, дядечка, родненький, а я вас чуть не подстрелила! – В ее порывистых словах чувствовался еле сдерживаемый плач.

И, в замешательстве взглянув на спутников Василия Ивановича, оробела, умолкла.

– Что ты тут делаешь, Майка? – обняв ее и поцеловав, спросил Василий Иванович.

– А я, дядечка, скотину стерегу. Не только одна я: тут еще наши хлопцы, девчата, все комсомольцы наши.

– От кого стережете?

– Да от немцев, тут их целая дивизия недавно прошла.

– Вот какое у тебя, выходит, дело! Где же отец?

– Да там! Пожар тушит. Гитлеровцы подожгли скотный двор.

– По какой причине?

– Узнаешь у них причину! Будто бы за то, что весь совхозный скот до их прихода угнали на восток, а им мясо нужно. Отец еле убежал от них, они все искали его, расстрелять хотели, да и про других коммунистов спрашивали.

– А это чей скот?

– Рабочих. Есть и немного совхозного, который не успели угнать.

Подошло несколько хлопцев, девчат, с любопытством поглядывали на незнакомцев. Одни были вооружены берданками, попадались у хлопцев и обыкновенные охотничьи ружья. Майка спохватилась:

– Это Василий Иванович, секретарь обкома, – и уже немного тише: – Мой дядька…

И сразу застыдилась, покраснела так, что под краской исчезли все веснушки, и только на облупленном от загара носу они горели неугасимым золотым жаром.

– Какой я теперь секретарь обкома, я просто дядька, – попробовал отделаться шуткой Василий Иванович.

– Ну, дядечка, я же понимаю… Только здесь все свои, все комсомольцы, я же секретарь комсомольской организации.

– Ну, если так, тогда ничего не попишешь! Должен ведь у секретаря и дядька быть секретарем! – смеясь сказал Василий Иванович.

Дружно засмеялись хлопцы и девушки.

А Василий Иванович, обняв взглядом всю эту группу юношей и девушек, с любопытством смотревших на него, спросил уже серьезно:

– А как вы думаете жить? Что будете дальше делать?

И несколько голосов ответили дружным хором:

– Воевать будем, товарищ секретарь! Партизанить.

– Вы слыхали речь товарища Сталина?

– Слыхали, товарищ секретарь. И читали. С самолета газеты сбросили у нас в совхозе, два номера «Правды» есть.

– Мы… – Майка на миг замялась, – мы, товарищ секретарь, выучили всю речь наизусть, у меня… у нас она даже переписана. Мы и в деревни ходили с докладами. На нашем комсомольском собрании мы все поклялись выполнить приказ Сталина.

– И как выполняете свое обещание? Многие из вас уже партизаны?

Этот вопрос вызвал некоторое замешательство среди юношей. Майка то робко поглядывала на Василия Ивановича, то бросала вопросительные взгляды на товарищей.

– Видите, нас… – начала она нерешительно, – не берут еще в партизаны, не хотят брать…

– Не доверяют разве?

– Нет… почему…

– Сожалеют, что вы еще не доросли?

– Не в том дело. Но в партизаны пошли в первую очередь коммунисты, ну… и взрослые.

И тут заговорили все сразу:

– Несправедливость, товарищ секретарь! Как узкоколейку разбирать – так давай комсомольцев, скот угонять – нам приказывают. А как что-нибудь серьезное, так сами делают и тайком от нас!

– Без винтовки и не принимают. Да чтобы хорошая была, исправная!

– Да что винтовка! Вот в одном отряде без автомата и не подходи! А где его сразу раздобудешь?

Василий Иванович подождал, пока всё высказали свои обиды и немного успокоились. Спросил у старших, кто где работал. Были здесь и два тракториста, и киномеханик, и несколько молодых рабочих из совхоза, с узкоколейки. Остальные – ученики из десятилетки.

Выслушал всех, присмотрелся к каждому.

– Ну, а теперь и я вам скажу несколько слов. Вижу, беда у вас еще невелика. Можно сказать, всего полбеды. Но претензии ваши правильны, законны. И я должен сказать, что такие претензии и удовлетворить нетрудно. Надеюсь, что все ваши желания, – а они честные, благородные – все ваши желания вскоре осуществятся. Обещаю вам это как ваш старший товарищ, коммунист.

На лицах юношей словно светлое облачко мелькнуло, глаза девушек стали внимательными, задумчивыми.

Василий Иванович взглянул на притихших юношей.

– Много в ваших обидах еще детского. Вы еще почти дети, а они вот и совсем дети, – указал он на группу подростков. – Правильно поступают старшие, когда жалеют вас, не дают опасных поручений. Мне кажется, и на войну вы еще смотрите по-детски. А это война страшная, лютая. Фашисты стремятся отнять у нас все: жизнь, Родину. Война с ними тяжелая, суровая. Готовьтесь к ней так, чтобы каждый, кого мы позовем, стал бы образцовым воином-партизаном, беспощадным к врагу, народным мстителем, который поведением своим, боевыми делами, героизмом, мужеством проявил бы себя достойным сыном любимого нашего отца Сталина.

– Будем такими! – раздались громкие возгласы. Глаза юношей и девушек горели, искрились. А подростки, стоявшие все время как наэлектризованные, начали дружно аплодировать.

И потом тоже зашумели, окружили секретаря обкома:

– Мы хотим в партизаны!

– Ну разумеется! А почему вам не быть партизанами! Будем, все будем, все советские люди, оставшиеся в тылу врага, будут партизанами!

Василий Иванович тоже был тронут, взволнован. Он не собирался произносить речь. Но все пережитое за последние месяцы и эта неожиданная встреча с молодежью, с детьми глубоко тронула и взволновали его. Он уже хотел проститься с ними и пойти в совхоз, когда вдруг несколько пушечных выстрелов гулким эхом прокатилось по лесу. Стреляли; повидимому, где-то недалеко, так как с ветвей сосен посыпалась хвоя и над самыми верхушками деревьев прошелестело несколько снарядов. Их глухие разрывы один за другим раздались где-то за лесом. Все встревоженно оглянулись, вслушиваясь в гулкую лесную тишину, наступившую сразу после умолкшей канонады. Так же звенели осы, так же гудели оводы над стадом, неугомонный дятел, как ни в чем не бывало, постукивал своим долотом и взбирался все выше и выше, мелькая красной головкой то на одном, то на другом суку. Вспорхнула сорока и, описав полукруг над полянкой, села на тонкую березовую ветку. Ветка закачалась. И, чтобы удержаться, сохранить равновесие, сорока замахала крыльями. Взмахи становились все реже и реже. И, уже чувствуя надежную опору, неугомонная стрекотунья быстро поворачивала голову во все стороны, с любопытством все разглядывая, за всем следя.