Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 61 страниц)

18

На вокзале в Минске Заслонов сразу же заметил представителя пушной фирмы, который на этот раз старался не лезть в глаза, а держался на приличной дистанции.

Инженер направился в департамент восточных железных дорог. Тут он узнал, что сам советник хочет до начала совещания встретиться с ним для личной беседы. Вскоре он уже сидел в приемной. Какой-то военный, видно, из личной охраны советника, пригласил его в кабинет.

За огромным столом сидел в кресле, расплывшись как опара, сам господин советник. Обвисшие, жирные щеки, маленькие уши, еле заметный седой бобрик на голове, оттопыренная нижняя губа очень напоминали бульдога. Только голос не соответствовал всей этой важной кряжистой фигуре. И, когда советник заговорил, Заслонов даже оглянулся. Ему показалось, что говорит кто-то другой, – до того тоненький голос был у чиновника. А когда тот привстал, чтобы поздороваться с инженером, Заслонов удивился еще больше – господин советник не стал выше чем тогда, когда он сидел.

– Так вы и есть инженер Заслонов? Слыхал, слыхал! Приятно познакомиться с вами. Ну, садитесь, рассказывайте, как у вас дела? Вы, кажется, паровозник? Очень приятно. У меня сын – паровозный конструктор. Я слышал, вы критически относитесь к системе наших паровозов.

– Дело не в системе, господин советник. Паровозы неплохие, но, видите, они не приспособлены к нашему климату и очень часто выходят из строя, как бы ни старались машинисты.

– Да, климат у вас, можно сказать, суровый, безжалостный. К нему трудно приспособиться не только нашим машинам, его тяжело переносят и наши люди. Проклятый, можно сказать, климат, иначе его не назовешь… Да-а-а… Но я вызвал вас, молодой человек, не для разговора о климате. Передо мной сводка о состоянии некоторых депо. Должен сказать, работаете неплохо… Не думайте, что я собираюсь хвалить вас, нам нужна еще лучшая работа, значительно лучшая, чтобы наши поезда ходили так, как ходили они в Германии до войны, точно по графику. Вы знаете, молодой человек, что наш транспорт был и остался лучшим в мире по пунктуальности движения.

– И русские железнодорожники добились до войны выдающихся результатов.

– Вы так думаете, молодой человек? Плохо думаете, очень плохо. И вообще всегда нужно внимательно слушать, что говорят старшие, ибо я не собираюсь и не собирался вступать с вами в дискуссию… Да-а-а… А теперь я хочу вас вот о чем спросить: чем вы можете объяснить известные, я уже говорил… неплохие успехи вашего депо?

– Простите, но я не уполномочен делать отчет. У нас есть шеф, уважаемый господин Штрипке.

– Это не имеет существенного значения. Мы собрали сегодня главным образом русских специалистов, которые работают на нашем транспорте. Мы интересуемся их технической мыслью. Поэтому я и предлагаю вам высказать ваши личные соображения.

– Они очень простые, господин советник. Во-первых, дисциплина…

– О да, дисциплина – это основное, без дисциплины германский народ не одержал бы своих блестящих побед!

– Затем – образцовый порядок в каждом цехе. Каждый рабочий должен знать, что он будет делать и что должен сделать за день, одним словом, точный учет самой работы и производительности труда каждого рабочего в отдельности. Ну, конечно, должны быть точные графики работ с подробным перечислением всех мельчайших деталей.

– О да-да, планы имеют исключительное значение во всяком деле.

– И еще мы учитываем один, пожалуй, самый главный фактор успешной работы. Это – сознательность рабочих…

– Сознательность? Да… Я лично считаю это несущественным. Будет ли он сознательным или нет, этот рабочий, для нас особой роли не играет, лишь бы он выполнял свою норму.

– Но сознательный рабочий, господин советник, не только выполняет, но и перевыполняет свою норму.

– Это, молодой человек, немного попахивает большевизмом. Вы большевик?

– Я беспартийный, господин советник. И большевизм здесь не при чем. Если рабочий знает, что его труд приносит пользу, он горы перевернет и других заразит своим энтузиазмом.

– А какую пользу, скажем прямо, видит русский человек, работая на нас? Мы с вами, как деловые люди, смотрим трезво на вещи, – особенных привилегий мы не даем вашим рабочим. Опять же – неизбежные тяготы войны. Какую же пользу вы имеете в виду?

– Какую? – в голосе Заслонова послышалась заминка. – Известную градацию в заработной плате. Не помешают и премии за лучшую работу, увеличенная оплата за перевыполнение нормы и прочее.

– Да-а-а… Ваши последние доводы имеют некоторый резон, хотя их и нелегко реализовать. Война. Нам некогда заниматься такими деталями. Кроме того, русский рабочий – наш пленный. Он должен быть нам благодарен за то, что мы даем ему работу, обеспечиваем столь нужный ему кусок хлеба. Но ваша мысль о стимулировании лучшей работы не лишена основания. Ну, какие у вас еще будут предложения? Вы же непосредственно сталкиваетесь с рабочими, знаете их.

– Надо хорошо знать каждого рабочего, господин советник.

– В этом я с вами согласен. Мы мало, слишком мало знаем русского рабочего, отсюда, видно, и некоторые эксцессы и недоразумения. Есть еще у вас замечания?

– Мне хотелось, господин советник, упомянуть еще один фактор, играющий не последнюю роль в нашем деле. Фактор, так сказать, моральный.

– Любопытно послушать, какой это у вас моральный фактор?

– Об этом не хотелось бы говорить, но дело это очень существенное. Мы, русские рабочие и инженеры…

– Ну, зачем вы себя смешиваете с простыми рабочими? Вы инженер, представитель технической мысли, представитель высшей категории людей.

– Простите, вы не так поняли меня. Я имею в виду вот что. Каждый русский работник, конечно добросовестный, должен рассчитывать на некоторое доверие, на полную свободу в работе, в жизни и уважение к своей личности. Это не всегда имеет место. Порой на тебя глядят точно как на врага, притесняют в мелочах, не дают проявить инициативу, если надо итти на производственный риск.

– Риск? Давайте, господин инженер, без риска. Мы, немцы, очень не любим риска в производстве. Это страшная вещь, граничащая с анархией. Тем более это нетерпимо на транспорте, который должен работать, как часы. А насчет доверия и прочего вы правы. У нас попадаются и такие начальники депо, которые додумались вести инженеров на работу чуть ли не под конвоем. Понятно, на войне бывают случаи, не предусмотренные регламентами и инструкциями. Кстати, как к вам относятся представители местной немецкой власти?

– Я не могу пожаловаться. Отношения нормальные.

– Это похвально, молодой человек. Приятно поговорить с таким скромным человеком, который даже не жалуется на неизбежные неполадки. А я вот слышал, что вы были под арестом, и не так давно?

– Это мелочи, господин советник… – смутился Заслонов, подумав, откуда эта старая обезьяна могла об этом узнать. – Это простое недоразумение.

– И вы не обращайте на это внимания. Господин Кох еще молодой человек и немного фантазер, но он преданный работник. Иногда может и ошибиться, но мы всегда разберемся в обстоятельствах дела. Между прочим, он оказался правым в вопросе об угольных минах, которые кое-кто считал мифом. Кстати, что вы можете сказать об этом дьявольском средстве борьбы, не имеющем ничего общего с нормальными, общепризнанными правилами и законами войны?

– Прошу извинить меня, господин советник, но в минных делах я полный профан.

– О, молодой человек, вы должны всем интересоваться, всем. Когда-то я тоже думал, как вы. Но война теперь не является только делом армий. Современная война – тотальная война. И каждый из нас, даже инженер-путеец, техник, каждый гражданин Германии и ее работники – солдаты. Да-да, молодой человек, солдаты, обязанные думать о победе. Советуем и вам иметь это в виду.

– Но я могу воевать только как инженер, свойственными методами: улучшать транспорт, давать возможно больше паровозов.

– Вы не совсем правы. Мы требуем от наших работников: будьте не только инженерами и техниками, будьте также солдатами. Враг действует не только на фронте, но и в тылу, он всюду подстерегает нас. Вы слышали, вероятно, о гнусной деятельности бандита, который величает себя дядей Костей. Это не мифическое лицо, как думали некоторые из нас. Это реальная фигура, по-своему умная. Иные наши русские работники думают: это дело нас не касается; мы лойяльные инженеры, работаем честно, и так далее. Должен сказать, что мы требуем от таких работников, как вы, не только лойяльности. Грош цена такой лойяльности, если она граничит с обыкновенной нейтральностью. Мы требуем от наших работников полной преданности интересам Германии, готовности к борьбе за нашу победу, за великое дело фюрера. И нам хотелось бы, чтобы каждый наш работник понял это и сделал надлежащие выводы для себя. А что вы думаете об этом дяде Косте?

– В таких делах я тоже профан, уважаемый господин советник.

– Вот этого мы и не хотим. Наши работники должны в полной боевой готовности встретить любое вражеское выступление. Ну, прощайте!

Господин советник милостиво приподнялся на своем кресле. На дряблых щеках, в заплывших жиром глазках появилось что-то похожее на снисходительную улыбку и сразу угасло. Где-то под седым бобриком мелькнула мысль: «Неплохой работник, но еще немного наивный, и, видно, кое-что у него осталось от большевистских замашек. Но мы его приучим думать по-нашему».

19

Совещание в Минске состоялось вечером в одном из помещений генерального комиссариата. Совещание посетил сам гаулейтер. Он явился с целой свитой своих помощников, чиновников разных отделов. Советник департамента и прочие чины вытянулись в струнку при появлении в зале главного начальника края, дружным хором ответили на его приветствие, угодливо глядели на него, пока он усаживался. Низко наклонив голову, что-то почтительно говорил ему советник департамента железных дорог, и его склеротические пальцы-сосиски в такт поклонам то сгибались, то растопыривались на лампасах генеральских брюк. Лицо советника вдруг просияло, как хорошо начищенная медная кастрюля, – повидимому, герр гаулейтер надумал произнести речь. Заметное оживление царило и в зале. Некоторые из присутствовавших с любопытством поглядывали на начальство, которое видели впервые. Другие равнодушно озирались по сторонам. У третьих, когда за столом началось движение, в глазах загорелся блудливый огонек, по которому сразу можно было распознать обыкновенного шпика.

– Персона, значит, не маленькая… – невольно подумал инженер Заслонов, взглянув на приземистую коренастую фигуру, гаулейтера, который грузно навалился обеими руками на край стола. Кирпичного цвета затылок выпирал из тесного воротника мундира. Грубое, словно высеченное топором, лицо уставилось на аудиторию выцветшими водянистыми глазами. Шпики замерли, только искоса сверлили глазами соседей, следили за их лицами, руками, карманами.

– Господа! – заговорил, наконец, гаулейтер. – Мы собрали вас сюда не на совещание, – нам не о чем совещаться с вами, – а для определенного инструктажа. Тут собрались немецкие и русские работники. Задача у нас ясная: улучшить работу транспорта. А транспорт, как вам известно, – тут он многозначительно взглянул на господина советника, – работает еще очень плохо, чрезвычайно плохо. Германский народ, который сам бог прославил великими победами, не потерпит такого положения. В самом деле, разве можно терпеть, чтобы транспорт подрывал наши победы? Выводы отсюда сделайте сами. Только добросовестная служба, активная помощь немецкому командованию во всех его начинаниях обеспечат вам спокойную жизнь, нормальный быт и нашу поддержку. Всякий, кто попытается явно или тайно выступить против нас, всякий, кто будет уклоняться от активной борьбы с актами диверсии, саботажа, скажем проще – бандитизма, будет беспощадно уничтожен. И не только он, но и его семья, и ближайшие родственники. И если у кого-нибудь из вас остались еще кое-какие иллюзии о возврате прошлого, рекомендую вам немедля расстаться с ними, выкинуть их из головы как ненужный и, я бы сказал, ядовитый мусор. Трудитесь, работайте, заботьтесь о новом порядке, об интересах новой могучей Европы, а этим самым и о своих собственных интересах. Старайтесь и вы заслужите должное уважение, вас отблагодарит немецкий народ и великий фюрер!

На этом и закончилась речь гаулейтера. Он поспешно направился со своей свитой к дверям. Зал заметно опустел. Но советник департамента сразу стал более оживленным и подвижным, хотя сделался с виду еще более важным, чем в присутствии гаулейтера. Он торжественно поздравил собравшихся:

– Вам выпало счастье выслушать речь самого господина Кубе, одного из ближайших соратников великого фюрера. Помните об этой минуте, как об исторической дате в вашей жизни, с сегодняшнего дня вы присоединяетесь к активному сознательному участию в государственной жизни великой Германии, которая осчастливила весь народ Европы новой судьбой, новой жизнью, новым порядком.

В речи советника было еще много высокопарных слов и фраз. Тут встречалось и «на вас смотрит вся Европа», и «на вас смотрят все народы мира», и «сам бог нам сочувствует и наделил фюрера мудростью и предвидением». Не хватало только обыкновенных слов о действительном положении на транспорте, о безотлагательно необходимых мероприятиях по ремонту путей, паровозов, вагонов. И когда из задних рядов послышался довольно робкий вопрос про какие-то костыли, советник департамента словно упал с неба.

– Кто вы такой? – спросил он строго.

– Дорожный мастер… – отрапортовал по всем правилам проворный, но, видимо, не очень сообразительный служака.

– О чем вы спрашиваете?

– О том, уважаемый господин советник, что у нас подчас нет обыкновенных костылей, чтобы укрепить рельсы. А рельсы часто портятся из-за этих самых… партизан.

– Ну, вы, кажется, чересчур впадаете в панику. И вообще вы рассуждаете не совсем с государственной точки зрения. Что означает какой-нибудь костыль в сравнении с историческим ходом событий? В конце концов мы найдем эти костыли. И при чем тут партизаны? В большинстве случаев эти партизаны являются не более, не менее, как плодом болезненной фантазии, – это в лучшем случае, а в худшем – результатом обыкновенного перепуга, трусости. Шире глядите на свет, прислушивайтесь к событиям на фронте, читайте сводки наших побед! А вы – про костыли…

Тут и там послышался приглушенный смех. Бедный служака, некстати выступивший со своими костылями, усиленно тер переносицу и никак не мог понять причины недовольства начальника.

После выступлений обычного характера начался инструктаж. Один за другим выступали руководители разных отделов с заранее заготовленными инструкциями, сухими, нудными и довольно далекими от жизни, от действительности. Главное внимание в них обращалось на разные наказания за те или иные провинности, служебные недосмотры и халатность. И во всех повторялась одна и та же ссылка на законы военного времени.

Некоторое оживление внес доклад или, скорее, информация одного из руководителей СС о борьбе с партизанами. Ее все выслушали с интересом. Информация действительно не лишена была известной доли юмора, о чем, видно, не подозревал докладчик. Сначала он чуть ли не полностью отверг какую бы то ни было опасность со стороны партизан. Потом привел в качестве примера довольно крупные цифры – десятки тысяч якобы уничтоженных за последнее время партизан. В конце концов заверил всех, что окончательная ликвидация ничтожных остатков партизанщины – дело ближайших дней, что получены сведения, правда, еще не проверенные, о поимке известного дяди Кости, парализовавшего работу нескольких дорог. Это сообщение было выслушано при настороженном молчании всего зала. Его встретили по-разному. Одни обменялись радостно-взволнованными взглядами. Два человека крепко пожали друг другу руки, и один из них даже намеревался произнести что-то вроде здравицы или просто поблагодарить худощавого эсэсовца за такое приятное известие. Но, оглянувшись по сторонам и увидя кругом хмурые, насупленные лица, он вдруг сел, точно внезапно потерял дар речи.

– Кто это? – машинально спросил Заслонов у соседа, который, видно, не очень обрадовался услышанной новости и нервно комкал в руках полу своего пиджака.

– Приезжий… Из Берлина… Числится специалистом по службе пути… Старый эмигрант…

– Та-а-ак… – неопределенно процедил Заслонов. Он присматривался к русским людям, к их лицам, строил догадки о настроениях этих людей по их внешнему виду, по жестам, по еле уловимой мимике. Он рисовал в своем воображении те пути, которые привели людей в этот зал, на это совещание, на службу к немцам. И по многим приметам, по разным мелким признакам, по глазам, по самой манере слушать, реагировать на слова докладчика он видел: мало, очень мало в этом зале настоящих сторонников нового порядка, преданных немецких служак. Видно, большинство людей привела сюда просто неволя.

А, быть может, есть среди них и такие, которые пришли сюда вот так же, как он сам, которые продолжают честно служить советскому народу… Все может быть. Еще в начале совещания Константин заметил в зале знакомого инженера. Даже больше чем знакомого. Это был его старинный приятель, товарищ по институту Адам Лявонович Красачка. Года два не встречались приятели. В другое время и при других обстоятельствах они бросились бы друг другу в объятия, расспрашивали бы друг друга:

– Ну, как, брат?

– А ты как?

Сколько было бы разговоров, приятных воспоминаний, взаимных расспросов! А теперь? Что теперь… Видно, не время демонстрировать перед людьми – да и какими людьми? – настоящие человеческие чувства. Они незаметно кивнули друг другу. И когда все выходили из зала, один из них немного задержался, чтобы выйти вместе с приятелем.

– Живешь?

– Как видишь, двигаюсь, существую. А ты?

– Дышу. Значит, тоже существую.

– Что ж, это неплохо.

– В наше время и это счастье.

Помолчали. Вокруг толпился народ. Когда немного отошли от здания комиссариата, Адам Лявонович спросил:

– Ну, наслушался?

– Выходит, что так.

– Врут они.

– Ты это о чем?

– Не о чем, а о ком… О дяде Косте, брат, врут, чуть ли не каждый день его ликвидируют. А он себе живет и в ус не дует, плюет на всю эту брехню.

– Однако это любопытно… Так, говоришь, живет?

– Живет и, по всему видно, будет жить. Такие люди не так уж часто попадаются к ним в лапы. Этот эсэсовец хвастал сегодня, что дядю Костю ликвидировали. А советник будет потеть всю ночь, со страхом ожидая все новых и новых диверсий.

– А тебе это откуда известно?

– Да я же служу у него, в диспетчерском управлении. Оттуда мне виднее, как они ликвидировали. Все ликвидируют, а дороги трещат.

– Постой, как ты попал сюда на службу?

– Как попал? Сидел в лагере для военнопленных, а оттуда отправили на место службы по специальности. Вот и работаю.

– Интересно! Но как ты мне рассказываешь такие вещи, даже не зная, что я за человек теперь и чем дышу? Может, я задержу первый патруль, чтобы сдать тебя куда следует за твои крамольные речи.

– Не прикидывайся дурачком хотя бы передо мной. Я, брат, знаю, чем ты дышишь. Чем дышат советские люди, попавшие в такую западню? Не маши руками! Я кое-что знаю о твоей работе… Не пугайся, не пугайся, однако. Я говорю только о твоей служебной работе. Наш советник не нахвалится тобой, в пример нам ставит тебя. Но я не такой дурак, чтобы верить каждому слову этой свиной туши.

– И ошибаешься. Работаю я в самом деле так, что он имеет полное право и похвалить, и другому в пример меня поставить.

– Постой, постой. В конце концов кто ты такой? Кем ты являешься теперь? – в голосе Адама Лявоновича послышались тревожные нотки.

– По службе – начальник русских паровозных бригад. Примерный начальник. Не за страх, а за совесть ремонтирую паровозы. Это официально.

– Та-а-ак… – несколько разочарованно произнес Адам Лявонович. – А я думал…

– Что ты думал?

– Ну, что ты тоже попал на службу к немцам по причинам, от тебя не зависящим.

– Можешь, однако, успокоиться. Я попал к ним на службу приблизительно так же, как ты. Эвакуировался, перехватили наш эшелон… ну, почтенного твоего друга взяли и заставили служить.

– Это другое дело…

– Вот тебе и другое. Но и ты, видно, служишь им, что называется, верой и правдой. Может, ты и не против того, чтобы в примерные попасть.

– Об этом мы еще не говорили. Разные бывают условия, разные и обстоятельства. Но вот что я тебе скажу: если я хорошо знаю человека и крепко верю в него, так я надеюсь, что он не подведет, что он тот же самый, каким был раньше.

– В этом ты не ошибаешься… Я тебе сказал про свою официальную службу. Она может меняться, а человек обычно в наши годы не меняется. Я имею в виду нашего, советского человека. И ты понимаешь, о каких переменах я говорю тебе.

– Это все, брат, понятно.

Они вспоминали не такие уж далекие годы, когда учились в институте. Вспоминали товарищей.

– Повидимому, большинство из них в Красной Армии теперь, есть и в партизанах. Из всего нашего выпуска только мы с тобой попали к немцам.

– Невелика честь! – задумчиво проговорил Заслонов.

– Что и говорить… Хвастаться этим никто не станет. Не одни мы с тобой очутились в таком положении. Но мне бы хотелось вот что сказать. И днем, и ночью совершаются на наших или, вернее сказать, на немецких дорогах диверсии. Эшелоны идут под откос. Происходят таинственные крушения. Взрываются паровозы. Портится связь, блокировка. Наконец, немецкие эшелоны просто останавливаются в чистом поле и – ни с места, замерзают паровозы. Кое-где эшелоны воспламеняются, особенно цистерны с горючим. Ты не задавал себе вопроса: чьими руками все это делается, чьи это руки так часто хватают фашистов за горло и душат их так, что враг прямо задыхается? За один только месяц взорвано двести паровозов. Ты только подумай – двести! Это двести эшелонов, остановленных на полпути! Между прочим, самое большое количество паровозных диверсий приходится на вашу дорогу. Кто остановил эти эшелоны?

– Известно кто – партизаны.

– Разумеется, большинство диверсий – дело рук партизан. Но некоторые диверсии совершаются и людьми, которые на сегодняшний день служат немцам. Конечно, служат для отвода глаз. Для лучшей маскировки. Это наш брат-железнодорожник, такие, как мы с тобой. Может быть, мы видели сегодня этих людей на нашем совещании, может быть, ежедневно с ними встречаемся. И нет ничего невероятного в том, если сегодня на совещании был и тот замечательный человек, который придумал эту угольную мину. От нее немцы просто сходят с ума. На некоторых узлах перекапывали, перебирали руками целые угольные склады. А мина ходит и ходит. Наш советник чуть было не похудел, когда эта мина появилась на дороге. Были специальные запросы из Берлина. А приказов об этой мине целые горы. У нас в департаменте за одно неосторожное упоминание о дяде Косте тянут в гестапо, арестовывают. До того им в печенки этот человек въелся. Вот кого бы мне хотелось повидать!

Заслонов слушал эту исповедь, не прерывал товарища. Их несколько раз останавливали немецкие патрули, но пропуска полученные на совещании, давали им возможность продолжать путь. Вдруг Красачка тревожно спросил:

– Где ты собираешься ночевать, уже поздно?

– Где-нибудь в гостинице.

– Не стоит в гостинице, лучше уж давай ко мне, найдется в нашей хате и для тебя постель.

– Можно и к тебе.

Заслонов оглянулся, внимательно осмотрел улицу. Он и раньше присматривался к каждому человеку, который обгонял их или шел некоторое время следом за ними. Но ничего подозрительного не заметил.

– Ты чего? – спросил Красачка, следивший за движениями товарища.

– Не люблю лишних глаз. Не лишних, а ненужных.

– А-а!

– Вот тебе и а-а!..

И Адам Лявонович, который когда-то славился как один из лучших товарищей и обладал характером живым, общительным, порывистым, даже чуточку сентиментальным в отношении к Заслонову, чуть не бросился, как бывало, к нему в объятия. Но впереди стучали по мостовой подкованные сапоги патрульных, кое-где в подъездах уцелевших домов стояли часовые, и Красачка сдержался от проявления своих бурных чувств. Он только крепко пожал руку товарищу, сказав:

– Мне все понятно. И если бы ты только знал, как я рад! Я ведь сердцем чувствую, что ты настоящий человек. Мы вот встретились с тобой и сначала говорили, как чужие люди, ну, как те… что работают на немца. А ты только пойми: ночь кругом да какая страшная, жуткая ночь, и ты встречаешь своего человека. Это надо только почувствовать, пережить. Вот теперь мне понятно, что ты настоящий начальник настоящих русских паровозных бригад… настоящих русских…

– Хватит говорить об этом. Вижу, что ты остался попрежнему Адамком, со всеми своими чувствами, планами, мечтами. Я только не могу понять, как ты совмещаешь свои обязанности диспетчера со своей, сказал бы я, немного поэтичной, кипучей, и, во всяком случае, далеко не практичной натурой.

– О, ты не знаешь! Работа диспетчера и раньше, и особенно теперь это не просто работа. Я подчеркиваю: теперь, в немецких, как бы тут точнее выразиться, не совсем благоприятных условиях. Уж одно то, что я работаю там… может, и приносит кое-какую пользу… нам…

– Довольно, Адам. Советую тебе при встречах с другими людьми – себя я исключаю – быть более сдержанным, более осторожным. Чувства свои и слова прячь более надежно. Время такое. И себя погубишь, и других потянешь в прорубь. Дело погубишь, – понятно?

– Да я только с тобой так говорю. Разве мы за эти месяцы не научились молчать? Да, молчали, стиснув зубы. И давно поняли, что не в словах дело, не в красивых фразах. Кажется, весь город молчит. А что ни день, в нем что-нибудь случается. Ты погляди вот на дома, в которых живут те, которые считают себя хозяевами. Погляди на их учреждения. Повсюду опоясано колючей проволокой, понастроили доты: в фундаментах домов, в подъездах, даже на балконах. Боятся! Безмолвных боятся! Тех, кто, стиснув зубы, ходит днем на работу. Тех, которые внешне стараются быть усердными, вежливыми, порой послушными, понятно, в известной мере, в определенных вопросах. Боятся! И, видно, у них есть основания для страха. Я не буду приводить тебе примеров, но уверяю тебя, что почти каждый наш человек, который по тем или иным причинам попал в это пекло, старается по-своему помогать нашим.

В доме Красачки уже спали. Стараясь не разбудить спящих, Адам устроил Заслонова на кушетке и собрался уйти в другую комнату. Заслонов задержал его:

– Вот что, Адам, ты говорил мне, что в вашем управлении подробно известно, где и когда совершаются те или иные диверсии.

– Не только известно, но на нашей обязанности лежит составление, еженедельных сводок специально по диверсиям.

– Кому отсылаются эти сводки?

– Гитлеру, Гиммлеру, Герингу… одним словом, в шесть или восемь адресов.

– Пакетами?

– Да, специальными пакетами.

– Кто-нибудь из наших товарищей осведомлен об этих сводках?

– Из наших? – Адам на минуту задумался. – Мало. Ими особенно не интересовались, этими сводками.

– Теперь ты мне ответь на другой вопрос: ваше диспетчерское управление чем может помочь… нашим людям?

– Управление само по себе ничем… Но есть отдельные люди, которые занимаются графиками движения поездов, тем нередко известны даже маршруты специальных, очень важных поездов. Что тебе сказать еще? Ну, порой наши люди пользуются и другими, отдельными сведениями.

– Отдельными?

– Да.

– Это плохо, Адам. Надо, чтобы диспетчерское управление полностью работало на нас. Как это сделать, надо тебе обдумать. Ну, и я помогу при случае. Вот что я тебе скажу: надо наладить дело так, чтобы один из специальных пакетов попадал не к Гиммлеру или к другому фашистскому дьяволу, а к нам… Понимаешь, к нам, в Москву. В Центральный Комитет партии. Товарищу Сталину.

– Зачем там нужна эта мазня?

– Какая мазня?

– Это целые простыни, где отмечены каждый испорченный рельс, каждый развинченный стык.

– А паровозы, а взорванные эшелоны?

– Разумеется, и они там.

– Так вот, Адам, такая, как ты говоришь, мазня нам очень пригодится. Немцы – народ довольно аккуратный в разных своих сводках, особенно секретных. По этой сводке мы тоже можем проверять свою работу. Для нас с тобой это, может быть, и не имеет особого значения, а, скажем, для командования Красной Армии такие документы представляют немалый интерес. Из них сразу видно, где, на каких участках у немцев слабо, где у них рвется и где надо поднажать, чтобы тоже рвалось.

Они говорили еще долго. Условились о паролях, связных, способах передачи материалов. Незаметно дружеская беседа приняла совсем другой характер, изменился и ее тон. Заслонов уже не просил, не убеждал в том или другом инженера-диспетчера, а просто приказывал ему. И Красачка не возражал, он только переспрашивал, когда, в какой срок надо выполнить то или иное поручение. Он сразу почувствовал над собой власть этого человека, которому когда-то добровольно подчинялся в институте в разных серьезных вопросах институтской учебы и быта.

Красачка не расспрашивал Заслонова, почему и для чего нужны все эти сведения, для кого он, Красачка, будет выполнять полученные им от Заслонова задания. Он знал, что раз Заслонов требует, значит так и надо.

– Ну, а теперь спать, Адам!

И когда собирались уже выключить свет, слегка задрожали стены, тихо зазвенели оконные стекла и лампочка сама погасла. Повидимому, где-то в городе произошел взрыв.

– Спи, не обращай внимания. Это у нас часто случается, – сказал Адам.

– А свет у вас откуда?

– Да с завода, на котором все еще работает отец.

– Он еще на станкостроительном?

– На старом месте.

– Что теперь производят на заводе? Не станки же выпускают?

– Какие там станки. Ремонтируют танки, автомашины.

– Танки, говоришь? И есть у тебя там знакомые?

– Отец там. Отец жены тоже. Поглядел бы ты на этих стариков. Не живут, а чахнут…

– Значит, танки, говоришь? Ну, не все сразу. Да, видно, и там люди есть…

– Ты о чем? – спросил Адам.

– Это я так… Про людей вот думаю. Много забот у наших людей, помогать им надо, тяжело им приходится. Ну хватит на сегодня…