Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 61 страниц)

– И это тоже неплохо, лишь бы не впустую. Как теперь наш арсенал?

– Гудит. На полный ход! Свой тол мы весь пустили в работу. Обещал Мирон Иванович подбросить в ближайшие дни, у него там есть еще запас.

– Эти штучки пока что пускайте, да не слишком густо, а то сразу заподозрят. Да, вот по тем адресам подбросили, о которых я говорил?

– Сделано уже, Константин Сергеевич! И в Минск подбросили, и в Смоленск отправили небольшую партию. Еще кое-куда послали. В конце концов и нам легче будет. Освоят и там нашу продукцию. Мы за патент платы не требуем!

Некоторое время они пробыли в депо. Заслонов обошел важнейшие участки работы:

– Поднажмите, хлопцы, поднажмите! Давай работу, давай! – шутливо бросил он на ходу группе рабочих, которые меняли паровозные скаты.

– Дураков работа любит… – проворчал кто-то за паровозами.

– Устарело, устарело, голубь мой! В наше время работа умных любит. Понятно, и работа умная!

Кое-кто вздохнул, иной пожал плечами, третий молча стиснул зубы, некоторые исподлобья, косо взглянули на инженера.

Заслонов отлично понимал каждый их жест и скрытые мысли.

– Ничего, ничего, хлопцы! Гляди веселей! Не всегда человек знает, где он найдет, а где потеряет. Каждую работу оценивают по ее хорошему результату в конце.

Начальник говорил загадочно – это ясно. Не разберешь только, к чему он клонит. Вот раньше, когда он был начальником депо, мысли его были куда понятнее. А теперь? Туманно выражается начальник. Какие там еще концы, когда и так уж один конец всему, будь оно проклято!

– Продался, не иначе, с потрохами продался, гад, да еще посмеивается, загадками развлекает.

А какие тут загадки, когда яснее ясного начинает к людям придираться:

– Э-э, никуда не годится такая работа! С такой работой паровоз и одного перегона не пройдет. А еще такой знатный слесарь! И такая халатная работа! Прошу, прошу серьезно работать, как следует.

Обошел, поглядел, увещевал, кое-кому даже погрозил. А когда скрылся за дверью, вслед ему понеслись упреки, ворчанье:

– Так измениться!

4

Полицаи всегда предпочитали останавливаться у старосты Сымона. Куда бы ни ехали, они не миновали его хаты. Возможно, что их привлекало богатое угощение, на которое хозяин не скупился. Когда ни заедешь к старосте, всегда у него можно отдохнуть, и закусить, и с дороги осушить стакан-другой такого первача, который мог бы, казалось, свалить с ног любого крепыша. А в довершение ко всему – и хозяйка веселая, общительная, умеет занять гостей, а порой такое расскажет, что животы еле не лопаются от смеха.

Правда, после этих угощений полицаи не очень удачно завершали свои рейды: то подозрительных людей, за которыми они ехали, почему-то уже не оказывалось в селе, они бесследно исчезали; то собранные хлебопоставки раскрадывали; то еще что-нибудь случалось. Но, если говорить начистоту, у полицаев вообще никогда особой удачи не бывало. А про их неудачи и говорить не приходится. Да и при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и его почтенная тетка Ганна? Пить – пили, на неудачи не жаловались. Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать, доля. Недаром тетка Ганна сочувствовала им порой, когда они изрядно выпивали:

– Ах, сынки мои, нелюдское житье у вас: и ночью на подводах трясись, и на морозе коченей, и людям досаждай. Теперь бы которому доброму человеку на печи спать, а тут вот иди на ночь глядя, и зябни, и замерзай, и злого человека берегись… Да в такую метель! Это ж собаку и ту хороший хозяин в такое ненастье из хаты не выгонит!

– Верно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому нас и бобиками окрестили. В бобиках ходим! – говорил какой-нибудь расчувствовавшийся полицай.

– Вот и я говорю: бобики, взаправду – бобики, – сочувственно поддакивала тетка Ганна.

– Что ты мелешь там? – притворно сердился дядька Сымон. – Что ты людей обижаешь?

– Какая там обида? – заступался кто-нибудь из гостей за ку Ганну. – Она же истинную правду говорит.

Дядька Сымон хотя и был приветлив с гостями, но особливой веселости не обнаруживал, в разговоры не пускался, не приставал с лишними расспросами. Такого уж он нрава – хмурый, молчаливый. Зато хватало забот тетке Ганне. Но это уже в ее женской натуре: и повеселит, и посочувствует, и потолкует обо всем с человеком, порой и расспросит, что к чему. Известно, баба, язык ей не привяжешь. Полицаи были довольны ею, не жаловались. А что до высокого начальства, то оно порой негодовало. На совещании старост Клопиков уже несколько раз выговаривал Сымону:

– Ты мне работников моих распускаешь! Как попадут к тебе, так обязательно перепьются.

– Что уж, разве нельзя мне доброго человека и накормить подчас?

– Ты мне смотри! Накормить… Суть не в кормежке, а в том, что они с пьяных глаз на работе забываются.

– А меня, Орест Адамович, ваши дела не касаются. О них заботьтесь вы, начальник полиции. И не к лицу мне в ваши дела вмешиваться или полицаями вашими командовать.

– Ой, гляди ты у меня! Ужо доберусь я до тебя и твоей бабы!

– А при чем тут моя баба?

– Язык у нее острый, слишком острый! Не язык, а шило!

– Язык, как у всякой бабы, Орест Адамович. На то он им и дан, чтобы нашему брату допекать.

– Не о том говоришь, не о том. Я тебе про одно, а ты про другое. Понимать должен, о чем речь идет. Ты уже не маленький.

– Где уж нам все понять с нашим умишком? – наивно оправдывается дядька Сымон.

А Клопиков сердито бормочет. Не рассказывать же ему, в самом деле, на совещании, что эта Сымонова баба полицаев обзывает бобиками, а подчас такое о немцах скажет, что при людях и повторить нельзя.

Дядька Сымон понимал все намеки начальника полиции. Знал, что тот к нему и другие претензии имеет, и весьма солидные: то одно не сделано, то другое не доведено до конца, а если сказать правду, то и вовсе сорвано. Знал и про то, что начальник полиции немного сдерживается еще и потому, что осведомлен о хорошем отношении к старосте самого коменданта. Но эти отношения сегодня могут быть хорошими, а завтра с таким же успехом расклеятся.

Принимал дядька Сымон полицаев, а у самого на сердце кошки скребли: чем кончатся все эти попойки? Когда, наконец, не надо будет больше держать душу на привязи да еще потакать этим бандитам? Так бы, кажется, взял оглоблю и раздробил им черепа.

И, когда полицаи уходили, он порой не на шутку напускался на тетку Ганну:

– Чего уж ты рассыпаешься перед ними мелким бисером,? Все похваливаешь их да сочувствуешь. Да я б их за ворот, да мордой о припечек, чтобы и не пискнули!

Тетка Ганна, которая в былое время, если б ей стал перечить Сымон, так бы на него напустилась, что тот сразу бы умолк, теперь смотрела на него совсем спокойно, даже улыбалась:

– Тоже мне храбрец нашелся!

И, с минуту помолчав, продолжала:

– Ты вот лучше не забудь: думают они наведаться в соседнее село окруженцев искать… Да еще хвастались, что разузнали, где партизанские переправы.

– А еще о чем они говорили?

И тетка Ганна выкладывала все, о чем ей говорил тот или иной полицай, или то, что ей удалось уловить из их разговоров друг с другом.

– Гляди же, не забудь! – еще раз напоминала тетка Ганна.

– Да уж ладно, – примирительно отзывался Сымон. И молчали оба. Горевали. Жаловались.

Сымон не на шутку тревожился, все думал, как бы ему избавиться от этой должности. Но избавиться так, чтобы и людям хорошо было, да и себя не дать в обиду всем этим бобикам и их хозяевам. Нелегко было в его годы вести эту двойную игру. Знал, что в конце концов немцы разнюхают о его не совсем приятных для них поступках. И так уж среди окрестных жителей пошла слава о его деревне как о партизанской гостинице. Куда ни шли партизаны, на задание или с задания, они всегда находили в его деревне надежный приют и необходимую поддержку. Но эта слава партизанской гостиницы могла из уст дурного человека дойти и до ушей гитлеровцев. Не сдобровать тогда ни гостинице, ни ее хозяину. А главное – будет нанесен ущерб народному делу.

И при первом удобном случае дядька Сымон не преминул осуществить свой заветный план. Произошло это однажды вечером, когда люди уже ложились спать, а в хате у Сымона сидел Остап Канапелька и они толковали о разных своих делах. Остап спрашивал, когда из деревни пойдут подводы в город по немецким нарядам. Надо было перебросить в надежное место партию тола. Его лучше всего переправить с такой удобной оказией. Договорились и о сроке, и о подводчиках, которым можно поручить такое деликатное дело. Остап собирался домой, как вдруг кто-то постучал со двора в окошко. Стук был тревожный. Когда Сымон высунул голову в открытую дверь, Остап услышал несколько слов, произнесенных взволнованным голосом:

– Дядька Сымон, полицаи!

Остап не считал для себя полезным лишний раз встречаться с полицаями. Он схватил кожух, свою неизменную шапку и был готов уже броситься во двор, чтобы огородами пробраться к лесу, но Сымон схватил его за руку, прошептал:

– Поздно, брат! Прячься в кладовку! – и торопливо запер за ним дверь.

Полицаи были уже на дворе. Одни подходили к крыльцу, другие открывали ворота. Вскоре во двор въехало трое саней, на которых Сымон успел заметить станковый пулемет и понял, что полицаи куда-то направляются с серьезным заданием.

– Принимай гостей, Сымон, да коням там сена подбрось, да овса расстарайся: такая тяжелая дорога в эту метель.

– Куда это вас бог несет?

– После, Сымон, после, дай душу согреть с мороза, аж ноги затекли.

– Заходите в хату, заходите! А о конях не беспокойтесь, сыты будут.

Полицаи гурьбой ввалились в хату, захватили с собой и пулемет.

– Подбрось дровишек в печку, тетка Ганна, совсем окоченели!

Тетка Ганна не заставила гостей долго упрашивать себя, пошла хлопотать по хозяйству.

Сымон сновал по двору, ходил в сарай за сеном и, проклиная непрошенных гостей, вернулся, наконец, в хату.

– А ты, Ганна, приготовь что-нибудь людям, они ж с дороги.

– Да вы не беспокойтесь, дядька Сымон, у нас и своя фляжка есть, чтобы душу согреть. Мы не думаем у тебя долго задерживаться, вот только немного обогреемся и поедем дальше.

– Это уж ваше дело. Я людей не гоню из хаты, да еще в такое время. А ты, Ганна, дай там чего-нибудь людям, закусить Им ведь тоже надо.

Когда Ганна вошла в кладовку, чтобы взять там кое-что из припасов, Остап хотел уйти домой, но Ганна возразила:

– Обожди лучше, они – скоро. Разузнаешь, может, куда их чорт несет.

Хлопотала, металась Ганна. Вскоре на сковороде зашипело сало, испуская такой аппетитный аромат, что старший полицай не стерпел, стал раздеваться.

– Не на пожар спешим. Если-уж выпить, то по-людски, за столом.

Его примеру последовали и другие. Неудобно сидеть в хате в зимней одежде, от тепла так разморит, что начнет клонить к дремоте, того и гляди заснешь.

Хватили по первой чарке, попотчевали и Сымона.

– Знаменитая у вас, однако, водка. Чистая, как слеза, но на крепость, сказал бы я, деликатная.

– Что деликатная, то деликатная. Но от деликатности этой на дне одно горе осталось… Нет того, чтоб людям дать подходящую порцию. Гонять – так гоняют, а чтобы дать хороший харч – об этом не догадаются, – жаловался старший полицай. – А ты, начальник, не принимай это близко к сердцу. Служба – это служба. А горю вашему я помогу. Неси, Ганна, бутылку чего-нибудь. Да картошечки бы на стол, да огурчиков давай, капусту!

– Нам, брат Сымон, некогда у тебя засиживаться. Дело у нас, брат, очень серьезное.

– А дело не волк, в лес не убежит.

– Вот это ты, старый, верно говоришь. Чего ему убегать, если он, можно сказать, в лесу сидит. Еще, что ли, по одной?

– Кому охота считать, по первой или по второй? Коли душа принимает, незачем перечить ей, пускай летит ласточкой!

Выпили по второй, и по третьей, и по четвертой. Тетка Ганна не промахнется, во-время поставит лишнюю бутылку. А с закуской у нее свой порядок заведен: для начала можно яичницу или просто шкварки, а после какой-нибудь шестой или десятой можно обойтись и одной квашеной капустой – будут жрать, никуда не денутся.

А старший уже хвастается, фанаберится:

– Мы этих бандитов всех под ноготь! Мы вот позавчера одного повесили… Но упрямые, никак с ними не управишься. Одному нашему глаз выбил, а мне так саданул в пах, что еле богу душу не отдал. Ну, выпьем еще, что ли! Уж очень я не люблю на полдороге останавливаться. Сымонка, расстарайся там еще бутылочку.

Уж иные лежали вповалку на полу, кто в красном углу, а кто и под лавкой. Только старший и еще двое не сдавались. Старший то хвастал, то пробовал слезу пускать:

– Ты подумай, Сымон, как тяжело нашему брату живется. Кто вред причиняет, а ты в ответе, тебе – забота. Ему там хорошо в лесу на теплой печке отлеживаться. А ты из-за него не спи, слоняйся! Хорошо ему там, когда…

– Кому это – ему, начальник? – спрашивает Ганна.

– Да этому чорту старому, Остапу.

– Выпейте еще, начальник, выпейте на здоровье!

– Приказано взять его, в город доставить.

– Остапа? – удивляется тетка Ганна, стоя у печи. – Гляди ты, кажется, такой тихий и почтительный человек.

– О-о! Тихий! Их, тетка Ганна, тихих этих больше всего бояться надо. Знаем мы их!

– Видать, натворил что-то старый, если им так заинтересовались?

– Как же не интересоваться? Сам Кох, можно сказать. Да так еще распекал нашего Клопа! Подать сюда этого Остапа и никаких гвоздей! Ему это легко сказать – подай! А ты попробуй, поймай! Там; может, все партизаны сидят! Нашел дурней, чтобы за полночь в лес соваться! Нет, мы, брат, ученые, попусту в лес не сунемся!.. Эх и доля нам выпала.

– А ты, начальник, не кручинься! Зачем уж так горевать? Лучше за ваше здоровье пропустить еще по одной!

– Давай!

«Начальник» уже носом клевал в миске с капустой и слезу пускал, на судьбу жалуясь, потом, набравшись храбрости и вытаращив глаза, крикнул на всю хату:

– Всех порасстреляю, в бога вашего!

Стукнул кулаком по столу, задумался, будто силясь что-то вспомнить. Да где уж там упомнить.

Мотнул, словно конь, головой, уткнулся носом в стол и захрапел.

– Тащи, Ганна, и эту падаль на пол, а то еще свалится и проснется.

– Где ему, бобику, проснуться, нализался мертвецки!

В хату вошел и Остап. Потирая у камелька закоченевшие руки, оглядывал хозяйским глазом полицайские винтовки, автоматы:

– А пулеметик, брат, ничего, кажется, исправный.

– Что ты задумал, Остап?

– А я, видно, думаю о том же самом, о чем думаешь и ты, Сымон.

Улыбнулись друг другу.

– Ты бы хоть согрелся малость! – тетка Ганна кивком указала на стол.

– А что ты думаешь? Совсем закоченел я в твоей кладовке, так что и не грех бы душу потешить.

Хозяйской рукой налил стакан, выпил, крякнул, взял огурец из миски и, глядя на полицаев, похваливал Ганнины огурцы.

– Хорошие они у тебя, хрустящие.

– С дубовым листом солила их.

– Видать… Так позови хоть хлопцев, Ганна.

– Ты, Остап, не в хате только…

– На что мне твою хату поганить? Мы их живьем…

Уже на самом рассвете в деревне начался большой переполох. Проснувшиеся люди увидели, как по улице двигался какой-то конный отряд. Поднялась стрельба. Люди бросились было бежать, но, заметив, что всадники – партизаны, высыпали на улицу. Из Сымоновой хаты выводили шестерых полицаев, не очень вежливо усаживали их в запряженные сани. Несколько партизан вели Сымона, руки у него были связаны веревкой. И когда сажали в сани вместе с полицаями, дали несколько подзатыльников и ему да все приговаривали:

– Дослужился, гитлеровский холуй!

А тетка Ганна металась, ломала руки. Голосила все:

– Люди добрые, отчего вы не заступитесь за человека?

Партизан просили:

– Он не виноват, его народ поставил. Отпустите старика.

– Отстань, баба, а то и тебя прихватим.

Некоторые женщины не удержались, заплакали да вслед за Ганной пошли голосить:

– А, боже ж мой, он ведь не виноват, за что ж ему муку терпеть?

Партизаны уехали, захватив пленных. Люди разошлись по дворам. Хватило разговоров бабам на целый день: что да как, да по какому случаю. А тетка Ганна, поголосив немного на улице, наконец, пошла в хату. И хоть не очень была тетка Ганна склонна молиться, но тут, стоя перед образом спаса, торжественно поклонилась три раза:

– Слава тебе, господи, слава тебе!

Потом села, выглянула в окно – не смотрит ли кто. Потом занялась хозяйством. Чистила, прибирала хату. И спокойно, сурово подумала:

– Так вам и надо, душегубы!

5

У Ганса Коха были неприятности.

Из Минска приехал инспектор гестапо. Уже который день он подробно знакомился со всей работой Коха, придираясь к каждой мелочи. За мелкий пустяк долго и нудно выговаривал:

– Вы, молодой человек, еще не умеете как следует работать, вы не знаете своего района, не изучаете его, не имеете надежной агентуры.

И куда бы они ни явились – в СД, в тюрьму, в лагерь военнопленных, под который отвели бывшую больницу, – инспектор все время недовольно морщился:

– Вы думаете, молодой человек, если вы расстреляли там пленных или больных из этой больницы, так вы уж и выполнили свои обязанности? Конечно, их тоже надо расстреливать, но главная ваша задача – ликвидация партизан. У вас сорваны по району все поставки, у вас, как вам известно, чуть ли не советская власть под самым городом. У вас… А вы ведете борьбу разве только с бабками и детьми. Невелики ваши заслуги перед Германией, невелики, молодой человек!

И до того осточертел своим «молодым человеком», что Кох даже однажды огрызнулся:

– Вам в центре все кажется таким легким, а вы попробовали бы вот тут управиться с этим народом.

Огрызнулся и сам не рад был. Серые глаза инспектора вонзились в него, точно колючие иглы, а сухое и длинное, как редька, лицо дышало такой брезгливостью, таким горделивым презрением, что Кох даже растерялся и покраснел до копчиков ушей.

– Вы, молодой человек, подумайте раньше, чем говорить. И вообще советую вам лучше прислушиваться к тому, что вам говорят. Вы еще, молодой человек, сидели где-то в Берлине, когда я брал ваш район. Да-да, вы имеете дело с фронтовиком!

Беда с этими фронтовиками! Только свяжись с ними! А тот уже повернул в другую сторону свои колючие иголки-глаза.

– Об этом потом, в свободное время. А вот скажите мне, что вы думаете делать с транспортом?

Оказывается, и тут похвалиться Коху нечем. Правда, депо начало работать значительно лучше, но зато несколько эшелонов было взорвано в пути, а несколько обстреляно. Почти ежедневно портилась связь, случались и другие диверсии на железной дороге. Не лучше, если на хуже, обстояли дела на шоссейных а грунтовых дорогах.

– Так что ж, молодой человек, прикажете доложить начальству о всех ваших делах? – Глаза инспектора прошивали насквозь Коха, который что-то невнятно мямлил в ответ и чувствовал себя очень скверно, не лучше провинившегося школьника перед строгим и требовательным учителем.

– Я обещаю, господин инспектор… Я клянусь именем фюрера, что…

– Остановитесь, молодой человек. Я не позволю вам злоупотреблять святым именем!

Вечером состоялось совещание с местными комендантами, командирами двух полков, которые были отведены в город на переформирование после понесенных ими на фронте тяжелых потерь, и разным другим начальством. Проводил совещание инспектор гестапо. Хотя он был еще в небольшом чине унтерштурмфюрера, но миссия уполномоченного по борьбе с партизанами давала ему возможность держаться довольно развязно и даже порой покрикивать на офицеров, имевших значительно большие чины, чем он.

Все участники совещания сошлись на том, что настала пора применить некоторые радикальные меры против партизан, провеет хотя бы прочесывание окрестных лесов, так как о дислокации партизанских отрядов у них достоверных сведений не было.

После совещания Кох и комендант, чтобы немного задобрить этого придирчивого инспектора, наладили небольшой банкет на квартире Вейса. Сухой инспектор проявил исключительную склонность к возлияниям. В благодарность за отменное гостеприимство, которое ему было оказано, он счел не лишним поделиться с хозяевами своим военным опытом, воспоминаниями о своих приключениях.

– Я уже сказал молодому человеку, что имею некоторый опыт фронтовика. Кстати, в вашем районе у меня произошла серьезная стычка с значительными силами противника. Вот это было дело! Я высадился тогда с парашютным десантом. Людей у меня было не так уж много. Ну, десять… двадцать человек.

Нам предстояло провести серьезную операцию. А тут мы попали в окружение! Случилось так, что нас выдал один местный лесник, этакий, знаете, великан с бородой – хотел бы я с ним встретиться теперь! Так… Окружили нас в лесу, знаете ли, человек триста… вооруженные до зубов, пулеметы… орудия… А у нас, сами знаете, легкое авиадесантное оружие. Но кто может выстоять против нашего солдата? Бой был долгий, упорный… Мы буквально крошили врага. И, знаете, мы не только рубили их, мы не только вынудили их отступить в полном беспорядке, но мы их выловили!

– Чудесно! Чудесно!

– А куда вы девали пленных, уважаемый господин инспектор?

– О-о! Мы… мы уничтожили их. Да-да, уничтожили!

– Быть может, уважаемый инспектор помнит место, где произошел этот замечательный бой?

– Помню, помню. Это была моя первая встреча с врагом. Все происходило недалеко от хаты лесника. Мы должны были взорвать мост, да-да… Синий мост – так называлась наша операция.

Еще долго потом хвастался инспектор, как он с небольшой группой парашютистов побеждал целые советские полки. Да что полки! Ему приходилось наводить панику на целые дивизии, держать в страхе армии!

Уже глаза рассказчика слипались от пьяной одури, а он все еще побеждал заплетающимся языком советские армии. Даже Вейс, обладавший необычайной способностью увлекаться, притих и осоловевшими глазами смотрел на храброю вояку. Ганс Кох отлучился на минуту и, вызвав Клопикова, строго приказал ему незамедлительно доставить в гестапо Остапа Канапельку. Фамилию того лесника установил Клопиков. Он не мало слышал о бывшем здесь парашютном десанте и приблизительно представлял себе место, где все это произошло. Правда, обстоятельства самого дела были ему неизвестны.

Когда Кох вернулся, инспектор гестапо нес уже такую несусветную чушь, что комендант счел нужным при помощи Коха бережно перенести завравшегося гостя на кровать, кое-как раздеть и уложить спать.

А когда они остались вдвоем, Кох не мог удержаться, чтобы не похвастать перед комендантом:

– Мы завтра преподнесем господину инспектору такой сюрприз, такой сюрприз, что он будет нам благодарен. Я доставлю ему человека, с которым он хочет познакомиться, того самого лесника, который когда-то выдал его.

Превозмогая свою давнишнюю неприязнь к Коху, – этот ловкач всегда забегает вперед, – осоловевший Вейс процедил сквозь зубы свое неизменное «чудесно», произнесенное, однако, без особого энтузиазма и без тех обильных вариаций, на которые он обычно не скупился. И, ложась спать, расстроенный Вейс мысленно ругал на чем свет стоит этого выскочку Коха, который не раз ему доставлял неприятности тем, что начинал уже не одну операцию, предварительно не договорившись и не посоветовавшись с ним. А в последнее время это уже вошло в привычку у Коха. Даже после того, как деликатный Вейс осторожно намекнул ему на взаимную выгоду согласованных действий и обоюдных советов, тот – ну чего ждать от выскочки? – нахально усмехнувшись, выпалил:

– Гестапо, уважаемый герр комендант, есть гестапо! Оно не ощущает особенной потребности в советах.

И еще добавил, нахал:

– В чьих бы то ни было!

Так они поступают всегда, эти выскочки без роду и племени. Однако, чтобы не остаться в дураках, Вейс довел утром до сведения господина инспектора о том, что они – Вейс и Кох – приняли все необходимые меры, чтобы доставить господину инспектору того преступника, который некогда причинил ему столько неприятностей.

– О ком идет речь? – опросил недоумевавший инспектор, который еще не совсем пришел в себя после вчерашнего угощения.

– О том леснике, герр инспектор, о котором вы рассказывали вчера, что он выдал вас врагам. Вскоре он будет в вашем распоряжении.

– А-а! Ну, это вы напрасно… Затевать хлопоты из-за какого-нибудь одного человека, не стоит, не стоит… Это такая мелочь, такой пустяк, что им и заниматься не к чему.

– Он покушался на жизнь наших солдат, на вашу жизнь, господин инспектор.

– Конечно… Но это такая особа, которая не заслуживает такого внимания и забот с вашей стороны.

И почтенный господин инспектор поморщился даже довольно кисло, что было расценено Вейсом как проявление обычной скромности со стороны человека, который знает себе цену и не любит излишне выпячивать свою особу. Эту черту Вейс уважал в людях, особенно тех, от которых сам Вейс зависел в той или иной степени.

Вот почему он с особым удовольствием сказал Коху, явившемуся с утренним визитом:

– А почтенный господин инспектор давно вас ждет. Давайте скорее этого разбойника-лесника!

Кох на это ничего не ответил. Поздоровавшись с господином инспектором и послав мысленно к дьяволу этого безнадежного остолопа – коменданта, – повидимому, этот осел уже успел рассказать о его, Коха, замыслах, в то время как о них куда лучше было бы промолчать, – Кох присел на краешек стула с видом самого разнесчастного мученика. Сидел и тер ладонью щеку, не зная, как приступить к этому щекотливому делу.

– Что это у вас такой страдальческий вид? Зубы болят?

– Нет, господин инспектор. Неудача у меня. Прямо, можно сказать, несчастье.

– Что случилось?

– Неудобно даже говорить об этом. Но я должен довести до вашего сведения. Вчера я… – он искоса взглянул на Вейса, – вчера мы послали…

– Да-да, – поспешно согласился Вейс.

– Вчера мы послали отряд из лучших полицейских, чтобы доставить вам лесника, который, как вы сообщили, некогда выдал вас.

– Я же говорил вам, я же говорил, – обрадованно вставил Вейс.

– И вот такая, знаете ли, неприятность… Только сейчас стало известно, что партизаны напали на полицейских и захватили их. Надеяться на то, что их выпустят живыми, нет никакого основания. Пропало и оружие. Вдобавок партизаны захватили нашего старосту и тоже увезли с собой. До сих пор никаких следов ни полицейских, ни старосты не обнаружено.

– А оружие? У них же был пулемет? – невпопад вмешался Вейс и сам почувствовал всю неуместность этого вопроса.

Кох страдальчески посмотрел на него:

– Какое уж там оружие…

Вейс уже готов был наброситься на Коха, высмеять его, пожалеть о старосте, погибшем, видимо, из-за этого дурака, который всегда хочет забежать вперед, по во-время спохватился и промолчал.

Воцарилось гнетущее молчание.

И словно гора свалилась с плеч у Коха и Вейса, когда почтенный инспектор, даже не подав вида, что его волнует это происшествие, просто сказал:

– Из-за чего тут особенно волноваться? Обычный инцидент в нашей работе, которому не следует придавать особого значения. А старосту можно и другого найти.

Так развивались события, в результате которых Чмаруцька чуть не попал в высокопоставленные особы, а тетка Ганна фактически стала полноправной хозяйкой партизанской гостиницы, о чем хотя и догадывались соседи, но особых доказательств на это не имели и не стремились их найти. Гестаповцы, правда, заинтересовались было ее особой. Вызывали ее и в волостную управу, расспрашивали, как это случилось.

– А как случилось? Очень просто. Налетели, захватили, связали и меня тоже убить хотели. Спасибо добрым людям – соседям – спасли меня, спрятали от лиходеев. А чтобы вспомнить кого из них, так где уж там! Все какие-то незнакомые, будто красноармейцы или кто их там знает… Да я так перепугалась, что и сейчас меня дрожь пробирает. А кормильца моего, его, видать, и косточки лежат где-нибудь в лесу, неприбранные, земелькой несхороненные. А Сы-ы-ымонька мой, голубчик мой, а вот же тебе и досталось за твою верную слу-у-ужбочку…

Тетка Ганна не скупилась на слова и голосила так, что у допрашивавших ее полицаев мороз прошел по коже, и не один из них подумал, как бы это задать лататы от этой проклятой службы. Гестаповцы тоже сочувственно выслушали ее, обещали даже помочь, советовали написать прошение об оказании помощи.

Но тетка Ганна отказалась:

– Нет, нет, не надо, еще разузнают партизаны, так совсем со света сживут. Право слово, сживут! – снова заголосила тетка Ганна. Да так расходилась, что начальник волостной полиции не стерпел:

– Тише ты, баба! Только беспорядок наводишь. Шла б уже домой.

Сам не рад был, что вызвал такую неугомонную бабу, чтобы ей совет подать или помощь какую оказать. А она как пойдет голосить, так хоть беги из полиции.

И даже облегченно вздохнул, когда тетка Ганна, наконец, ушла.