Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 61 страниц)

Говорил, утешал, но и сам не очень верил своим словам. Посидев немного, пошел, чтобы предупредить народ об аресте Чмаруцьки.

Чмаруцька переживал в это время не меньше своих родных и друзей, думал, гадал, за что бы его могли взять. Сидел в приемной комендатуры, прислушивался к голосам за дверью, вздрагивал от резких телефонных звонков. Немец, приведший его, ушел куда-то. Конвоир-полицай не спускал с него глаз, следил за каждым движением. И когда Чмаруцька всунул руку в карман, чтобы достать носовой платок, полицай побледнел и испуганно крикнул:

– Не шевелись, а то стрелять буду!

Наконец, дверь отворилась, послышалась команда:

– Ввести!

Привычным жестом полицай толкнул Чмаруцьку в кабинет, но немцы, сидевшие там, прикрикнули на конвоира, и он отступил в приемную.

Три пары глаз впились в Чмаруцьку.

– Что же вы не здороваетесь с нами? Ну, как живете, господин Чмаруцька? Да садитесь, садитесь.

Даже кресло пододвинули.

– Рассказывайте, как большевики вас довели до такого состояния, что заставили работать на угольном складе.

– На угольном, господа офицеры…

– В каком году случилось с вами это несчастье?

Ничего не понимал Чмаруцька, о каком это несчастье идет речь.

– Где ваши имения теперь?

Чмаруцька пожал плечами.

– Извините, но ни теперь, ни раньше у меня не было и нет никаких имений.

Тут уж удивились немцы. Сам инспектор гестапо, никогда не видевший живого князя и так заинтересовавшийся особой Чмаруцьки, высказал глубокую мысль:

– Видите, до чего большевики довели высокопоставленную особу, боится даже нам сказать правду о себе. – И к Чмаруцьке: – Я очень рад, князь, познакомиться с вами. Мы все к вашим услугам. Мы поможем вам возместить ваши потери, занять снова то место, какое вы занимали до большевиков. Мы…

Тут Чмаруцька, который сначала был очень растерян я все никак не мог сообразить, чего же, в конце концов, от него хотят, начал постигать смысл всей этой беседы. И, поняв ее несколько своеобразно, – должно быть, посмеяться над ним хотят, – по-настоящему обиделся:

– Я маленький человек, господа начальники, но зачем надо мной насмехаться? Если мои товарищи порой называют меня князем, так это еще туда-сюда, они свои… Опять же я понимаю шутки. А вы же начальники. Вы должны со мной серьезно говорить, а не смешки тут разные строить…

Другим, разумеется, Чмаруцька задал бы жару за неуважение к своей фамилии, а с этими где ты тут развернешься? Даже сердце заныло от этой обидной комедии. А они не унимаются:

– Так скажите нам, господин Чмаруцька, кто вы такой?

– Я и есть Чмаруцька. Отец мой был Чмаруцька. И дед был Чмаруцька, и сыны мои Чмаруцьки. А тружусь я, значит, по рабочей линии уже больше сорока лет…

– Так вы не князь?

– Я такой же князь, как Шмульке император!

Тут Вейс даже рассмеялся:

– Хо, Шмульке!

Рассмеялся и инспектор. Фамильярно похлопав по плечу Ганса Коха, слегка пошутил:

– Опять неудача, молодой человек. Слабо знаете людей, слабо, господин комиссар.

Чмаруцька осторожно спросил:

– Прикажете итти, господа начальники?

– Идите, идите, ваша светлость! – и давай хохотать. Да еще Кох приказал вслед:

– Пошел к чорту да живее!

Конвоир сунулся было в кабинет с вопросом к Коху:

– Куда прикажете отвести?

Но ответил инспектор:

– Отпустите князя! Дорогу его светлости!

Чмаруцька не заставил себя долго упрашивать и, подмигнув полицаю – на вот, выкуси! – с независимым видом вышел из комендатуры да ускорил шаг, чтобы быть подальше от этого учреждения, ближе знакомиться с которым у него не было ни малейшего желания.

Дома его встретили с бурной радостью. Заплаканная Гавриловна все спрашивала:

– И чего они привязались к тебе?

– Знают, к чему придираться!

У Чмаруцьки да чтобы не было причины.

Рассказал историю про князя. Даже похвастал, как он там немцам задал жару.

– Вот опять мелешь. Сколько уж раз говорила – не давай воли языку. Из-за глупости можешь в беду попасть.

– Не такие уж мы дураки, чтобы попасть на удочку.

– Хвастай, хвастай!

Бранилась Гавриловна со своим мужем, но в дела его не очень вмешивалась. Видела, что они что-то тайком затевают с Хорошевым, с чем-то возятся по вечерам в бане, как назвал Чмаруцька свой «флигель». Даже остерегалась брать уголь из той кучи, что лежала около бани. По слухам, доходившим со станции, о взорванных паровозах и эшелонах она немного догадывалась о том, что делается в этой бане. Но не допытывалась. Хотелось, чтобы секрет раз уж он есть, надежно охранялся, чтобы о нем знало поменьше людей. Только однажды, как бы между прочим, сказала Чмаруцьке:

– Ты хоть клади их подальше, чтобы дети не напоролись.

Тот недоумевающе посмотрел на жену.

– Ну, чтоб тебе не пришлось опять печь спасать, водой заливать!

Чмаруцька даже сделал вид, что рассердился:

– Несешь нивесть что!

– Пускай себе и несу… А ты смотри, осторожней будь! На этом разговор и окончился.

7

Склад авиабомб находился в густом сосновом бору.

Аккуратно выложенные штабели выстроились в ровные шеренги, растянулись почти на полкилометра. Склада не видно ни со стороны шоссе, ни со стороны железной дороги. Глухо, неуютно с лесу зимой, особенно в метель. Неподалеку от разъезда в железнодорожной казарме разместилась рота солдат – охрана склада. Дневальные находились на самом складе, в глубокой землячке. В пулеметных гнездах мерзнут, лязгая зубами, дежурные пулеметчики. Несколько часовых топчутся среди деревьев. Вобрав головы в воротники, они отогревают в карманах шинелей задубевшие пальцы. А вьюга метет, завывает, наметает сугробы, засыпает протоптанные часовыми стежки. Хорошо теперь тем, которые в казарме или землянке. Хорошо спится под завывание метели.

Часовые топают, отбивают чечетку, чтобы не закоченели ноги or проклятого мороза, от которого нет никакого спасения. Другие прислонились к стволам сосен, чтобы хоть спины укрыть от пронизывающего ветра. А мороз щиплет, хватает за нос, за щеки, проникает сквозь тонкие шинели, сквозь все это тряпье, накрученное и наверченное на шею и голову. Ну и пусть щиплет! Ну и пусть затекают ноги! Даже делается теплее и одолевает дремота. И затаенная дума в голове: дай боже попасть в госпиталь, а оттуда домой, на побывку… Хоть без уха, хоть без носа, пусть далее без ног, лишь бы домой, лишь бы подальше от этих страшных мест. Действительно страшных…

Молодой солдат Ганс дрожит от холода на краю поляны и со страхом прислушивается к гудению завирухи. Ветер врывается на поляну откуда-то сверху, швыряет в Ганса целыми охапками снега, стараясь сбить его с ног, безжалостно хлещет по лицу колючей еловой лапой. Ганс плотнее прижимается к стволу, не может разобрать, то ли он дрожит, то ли дрожит-гудит высокое дерево под напором ветра. Кажется, вот-вот упадет оно, – до того яростно шумит ветер над головой. В его завывании слышатся Гансу разные голоса. Его сердце сжимается от страха. Он зажмуривает глаза, чтобы не видеть страшных призраков, которые бродят здесь, приближаются, протягивают к нему бледные и такие худые-худые, длиннющие руки. Он ощущает прикосновение их замерзших, синеватых пальцев, и холодный пот выступает на хлипком теле Ганса. Он готов кричать, звать на помощь, но чувствует, как слабеет, пропадает его голос, как слова застревают в горле, и он давится этими словами. В отчаянии он хватается рукой за страшные костлявые пальцы и облегченно вздыхает: это не пальцы, а обыкновенные сучья, к которым он прижался затылком. Но он боится глядеть в ночной сумрак, где все гудит, завывает, где смешалось все в одно страшное видение: и метель, и завывающий ветер, и это фантастическое нагромождение во мраке ночи кустов, сугробов, непролазной лесной поросли.

Перед его глазами стоит глубокий противотанковый ров, наполовину засыпанный снегом. Он где-то здесь недалеко, быть может, в пятидесяти или ста метрах от этой поляны. Они лежат там теперь незакопанные, замерзшие, оледеневшие, их привезли на грузовиках, чтобы как можно скорее разгрузить длинный эшелон с бомбами. Был солнечный морозный день. И всем, кто даже отдыхал в это время, всем солдатам было любопытно поглядеть, как шла разгрузка эшелона, как полураздетые и обессиленные люди тащили сани с бомбами, как подгоняли их эсэсовцы, как они били и добивали прикладами тех, кто не мог подняться с земли. Работа длилась с утра далеко за полдень. Подгонять пленных помогали и солдаты из охраны склада. Гоняли и били, чтобы скорей работали. И Ганс ударил одного, который огрызнулся в ответ на его приказ. Ганс ведь не хуже всех своих однополчан, для которых эта разгрузка была приятным развлечением. Человек, которого ударил Ганс, бросился на него, и Ганс уже собрался выстрелить в него из автомата, но подоспевший эсэсовец чуть не вырвал у него автомат и еще обругал его:

– Запрещено, дуралей! Забыл, что стоишь на динамите.

И в самом деле, как он мог забыть тогда про главную инструкцию: на складе не стрелять. А человека, который бросился на него, добил эсэсовец. Ганс только помнит глаза этого человека. Страшные глаза, от них, кажется, мог взорваться не только склад, но вся земля, весь мир. Хорошо, что добили его.

По вечерам пленных отводили небольшими группами глубже в лес, к рвам. Ходили туда и солдаты из охраны. Оттуда доносились приглушенные пистолетные выстрелы. Ганс спросил у товарищей, зачем убивать пленных, когда предстоит еще столько работы по выгрузке. Это ведь и потом успеется. Над ним посмеялись: что с дурака возьмешь, молод еще, зелен. Однако разъяснили: иначе нельзя, может кто-нибудь сбежать, рассказать, где находится склад.

– А-а… – согласился Ганс.

– Вот тебе и «а», сказала ворона!

Не обиделся. Что ж, так им и надо, русским. Из-за них приходится Гансу бродить по этой страшной земле, дрожать от холода, коченеть в эту жуткую метель.

А она гудит не переставая. Ветер неустанно воет в вершинах сосен, раскачивает низкие ели, засыпает Ганса снегом.

У него давно одеревенели руки и ноги. Но если стоять неподвижно, прислонившись к сосне, приятное тепло разливается по телу, начинает одолевать дремота. И даже жарко стало Гансу. Так жарко, что растаял плотный ночной сумрак, словно молния опалила лес, и перед глазами завертелись красные, зеленые круги. Взмахнул Ганс руками и медленно, беззвучно опустился на сугроб. И все для него стало тихо-тихо.

Где-то неподалеку кто-то словно застонал, по звук оборвался, заглох, приглушенный воем метели. Видно, не один Ганс утихомирился во время этой завирухи.

А по заснеженной поляне метались невидимые в ночном сумраке фигуры. Их шаги замирали, сливались с посвистом вьюги. Через несколько минут серые фигуры скрылись в лесу, чей-то голос промолвил:

– Левей, левей, тут подходы заминированы!

И уже дальше в лесу раздалась громкая команда:

– Быстрей, быстрей, через пути!

И едва перескочили через рельсы, едва успели залечь в глубокий снег покатого склона, как земля тяжело вздрогнула. Блеснули раз и другой белые чашечки изоляторов на телеграфных столбах, а натянутые провода загудели, как струны, оборвались.

– Сюда, сюда, Мирон Иванович, в кювет!

За железнодорожным полотном гудело, грохотало. Пестрым фейерверком разлетались по всему небосводу стремительные огни.

– Видно, и снаряды там были!

На запасном пути лесного разъезда разгорался пожар. Взрывной волной было опрокинуто большинство вагонов из эшелона, который остановился тут в ожидании встречного поезда. Пожар начался, вероятно, от опрокинутой в упавшем вагоне чугунной печки, а может быть, и по другой причине. Пламя полыхало уже в нескольких местах, освещая полуразрушенную от взрыва казарму и кучки немцев, которые беспорядочно суетились вокруг огня. Уцелевший паровоз тревожно гудел. Видно, ошалелый от страха немецкий машинист, забыв обо всем на свете.

Думал только о спасении собственной шкуры и не снимал руки с рычага гудка. Осипшие гудки тонули в свисте вьюги.

Это была первая операция, в которой вместе с другими принял участие и Блещик. И он глядел сейчас зачарованно на все происходившее вокруг: ни стужа, ни резкий ветер, от которого слезились глаза, не могли остудить пылающего сердца.

– Так им, так им, проклятым! – шептал он побелевшими губами.

К этой операции все готовились, как к большому празднику. Еще в ту пору, когда немцы выселили всех жителей из прилегающих к разъезду деревень, Мирон Иванович понял, что немцы намереваются разместить здесь какой-нибудь важный объект. Была проведена тщательная разведка. Несколько ночей пробыл в окрестностях разъезда Павел Дубков со своей группой, высматривая наилучшие подступы к складу, так как все вокруг было заминировано. Изучили весь порядок дня небольшого гарнизона, время смены караулов, расположение пулеметных гнезд.

И вот весь этот склад – тысячи тонн смертоносного груза, предназначенного для фронта, – разлетелся в пух и прах. Теперь можно с чистой совестью встретить великий праздник: поработали неплохо, старались не зря.

Когда с противоположной стороны послышался далекий гудок паровоза – видно, шел встречный поезд – Мирон Иванович приказал:

– Пошли! Нам теперь тут делать нечего. Хватит им сейчас и без нас хлопот, пока очистят пути…

Двадцать человек двинулись лесом, по целине, гуськом, вплотную друг к другу. Шли. Шутили. Молодые от обуревавшей их радости, от большой удачи озорничали, тузили друг друга в сугробах.

– Эй вы, веселый взвод! – крикнул им батька Мирон. – Пошли вперед, хоть дорогу будете прокладывать, а то вся ваша сила впустую израсходуется.

В небольшой лощине партизан ждали подводы.

8

Лесной разъезд находился километрах в пятнадцати от города. Взрыв склада слышен был далеко от глухого разъезда. Не на шутку переполошились все немецкие части. Комендант ходил злобный, растерянный. Нервничал Кох в ожидании больших неприятностей. Еще с утра он выехал на место катастрофы в сопровождении инспектора гестапо, который в связи с последний событиями отложил свой выезд в Минск. Из города на грузовиках прибыла целая часть. Разбирали покареженные вагоны, расчищали пути.

В полдень из Минска прибыл бронепоезд, за ним специальная летучка с несколькими пассажирскими вагонами. Приехала комиссия во главе с самим начальником полиции генералом Герфом… Начальство осторожно расхаживало по разъезду, намеревалось даже пройти на территорию склада, но, услышав, что подходы туда были заминированы, остановилось. Постепенно выявились размеры катастрофы. От самого склада почти ничего не осталось. Лес тут напоминал ржаное поле, побитое градом, – от огромных сосен остались только расщепленные пни. Уцелевшие кое-где деревья стояли с обожженными, изломанными сучьями. Некоторые были обезглавлены. И вокруг, насколько хватал глаз, чистые снежные просторы были запорошены землей и словно опалены огнем.

От дежурной охраны склада не осталось никого в живых. Погибли даже те, которые были во время взрыва в землянке. От сотрясения землянка осела и похоронила под собой всех ее обитателей. Было много пострадавших и в казарме, в которой оторвало целый угол и снесло крышу, – скрюченные листы жести находили потом в километре от железной дороги. Были жертвы и в эшелоне. Одних придушило в перевернутых вагонах, другие сгорели, третьи попали под осколки. Всего было убито около трехсот человек и несколько сот ранено и контужено.

Комиссия из представителей гестапо, охранной полиции и воинских частей, собравшаяся в вагоне генерала Герфа, готова была уже сделать вывод, что причиной катастрофы могла быть обыкновенная неосторожность складской охраны, но тут внимание всех было отвлечено непредвиденными обстоятельствами. Только Герф обмакнул перо, чтобы расписаться в протоколе, как стены вагона так задрожали, что закачался стул под самим генералом. Раздался гулкий взрыв. Перо из рук Герфа упало на бумагу, посадив на ней изрядную кляксу. Все бросились к выходу и, давя друг друга, выскакивали из вагона. И сразу заметили над паровозом бронепоезда высокое белое облако пара. Оттуда доносился пронзительный шипящий свист. Все побежали к бронепоезду. И в это мгновение, оглушая людей и отдаваясь гулким эхом в лесу, поднялась канонада. Били скорострельные пушки, захлебывались пулеметы на башнях бронепоезда. Из уцелевшего эшелона раздалась винтовочная стрельба.

– Ложитесь, господин генерал! – задыхаясь, крикнул Кох и бросился под откос. Мешковатый Вейс, бледный, как мел, заревев «спасите», со всех ног бросился бежать и шлепнулся в снег. Разбив о камень колено и визжа от боли, он покатился вниз по насыпи. Их примеру последовали остальные. Минуту спустя они лежали, зарывшись в снег у подножия насыпи. Боясь высунуть голову, они прислушивались к частой перестрелке. Сухощавый генерал пытался расстегнуть задубевшими пальцами неподатливую кобуру и все сопел, не мог отдышаться. Наконец, он собрался с силами, опросил.

– С какой стороны нападают?

– Со всех сторон, господин генерал! – ответил Ганс Кох, не поднимая головы.

Генерал ополз ниже, выбирая более удобные места и глубже зарываясь в снег.

Тем временем стрельба прекратилась. Умолк пулемет. Послышались спокойные людские голоса. Со стороны паровоза доносилось уже только легкое шипение. Облака пара над ним рассеялись, растаяли. Ганс Кох, посланный в разведку, уже довольно храбро докладывал с железнодорожной насыпи:

– Опасность миновала, вставайте, господин генерал.

Избегая смотреть друг другу в глаза, взбирались по насыпи вверх. Вертлявый Кох помог генералу, услужливо счищая снег с его шинели. Еле взобрался Вейс и шел медленно, прихрамывая. Все молчали. Навстречу спешил командир бронепоезда.

– Ну как, отбили противника? – довольно робко спросил Герф.

– Разрешите доложить, господин генерал, вышло небольшое недоразумение… – отрапортовал подтянутый подполковник.

– Я спрашиваю у вас, где противник? – опасливо промямлил генерал.

– Противника не оказалось.

– Какой же дурак приказал стрелять?

– Никто не приказал… Началось стихийно…

– Паника?

– Осмелюсь доложить: да… Командиру правой башни показалось, что из лесу обстреляли паровоз из орудия. Он и начал бой, а за ним все остальные.

– Похвалиться дисциплиной, подполковник, вы, повидимому, не можете.

Но распекать или хотя бы упрекать не стал, потому что над всеми тяготело смутное сознание общей вины.

Все молча тронулись к паровозу бронепоезда.

Прямо на снегу, около паровоза, лежал помощник машиниста, убитый при взрыве оторванной дверцей топки. Тут же врачи оказывали первую помощь машинисту, который попал под сильную струю пара из лопнувших труб. Не пострадал один кочегар, который во время взрыва был на тендере. Только он один и мог дать кое-какие показания об всем, что произошло на паровозе. Но и его сведения были необычайно скупыми и не проливали никакого света на причины этого инцидента.

– А где брали уголь? – спросил Кох к явному неудовольствию самого генерала, очень не любившего, когда младшие раньше его вмешивались в разговор.

– Уголь брали в Минске.

– О-о! И там уже начали! Ну это, знаете ли, слишком!

– Причем тут уголь, господин лейтенант? – поморщившись, спросил Герф.

– Осмелюсь доложить: паровоз взорван изнутри, в топке, значит, мина была подброшена в топку. Видите, рама паровоза цела и рельсы не повреждены.

– Что вы хотите этим сказать, господин лейтенант? Разве немецкий железнодорожник станет бросать в паровоз мину, чтобы убить себя?

– Дело в том, господин генерал, что мины подбрасывают русские.

– Я очень уважаю, господин лейтенант, вашу преданность, ваш патриотизм, но при чем же тут русские? Вы явно переоцениваете их силы. Неужели три наших человека не заметили бы, если б кто-нибудь только попытался проникнуть на их паровоз, а не то что бросить мину?

– Простите, господин генерал, но мины эти незаметны, они сделаны под уголь. Они попали на наш паровоз вместе с углем, никто их не заметит…

– Я вынужден также отметить и вашу исключительную фантазию, господин лейтенант. Но меня немного удивляет, что такая исключительная фантазия мало, а пожалуй, и вовсе не помогает нам в незамысловатых и даже совсем обыденных делах. К тому же с вашей фантазией совсем не считаются наши враги – партизаны.

Густая краска залила щеки Ганса Коха, но он во-время сдержал себя, промолчал. Не вступать же в конце концов в пререкания с генералом. Хоть он и обыкновенный полицейский генерал, но все же генерал.

На некоторое время воцарилось неловкое молчание. Его нарушил сам генерал, который, повидимому, счел нужным несколько смягчить свое суровое отношение к молодым подчиненным. Он спросил уже спокойно и совсем миролюбиво:

– Сколько у вас заложников?

– Тридцать человек, господин генерал.

– Расстрелять!

– Есть еще из лагеря, негодные для работы.

– Расстрелять!

– В тюрьме имеются заключенные, заподозренные в связи с партизанами.

– Расстрелять!

И с раздражением – мрачный, злой, он повторил еще несколько раз:

– Да, расстрелять! Расстрелять! Расстрелять!..

Генерал уехал на своей летучке. Бронепоезд привели на станцию. Короткий технический осмотр взорванного паровоза убедил всех, что депо не сможет его вернуть в строй. Его прицепили к очередному эшелону, направили на завод в Германию. Рабочие присматривались издалека к обезглавленному бронепоезду, посмеивались в усы:

– Вот это дело, так дело! Молодцы!