Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 61 страниц)

12

– И непоседа же ты, сынок мой! – попрекала Дубкова тетка Ганна. – Ну, что тебе не сидится? Посидел бы, отдохнул, хотя бы рука зажила немного. Так нет же, нет на него угомона!

Дубков не любил засиживаться. То возился на дворе, порубил весь хворост, взялся было за большие березовые поленья, но одной рукой не мог с ними управиться, да и дед Сымон силой отобрал у него топор.

– Брось ты, братец, хоть меня срамить. Еще, слава богу, жил я до сих пор без батраков. А то, боже упаси, люди еще скажут, что заставляю раненого человека руку бередить. Так что не взводи на меня, пожалуйста, напраслину. Не срами нас с теткой Ганной!

– Не понимаешь ты меня, дед. Скучно мне без работы… Я, можно сказать, первейшей руки сапер. Я, дедушка, что угодно смастерю. Хочешь мост – вот тебе мост, на любой пролет, на любой тоннаж… Хочешь – на сваях, хочешь – так, любую тебе фермочку смастерю – залюбуешься, сучки-топорики! Хочешь блиндажик, моргни только! И хату срублю. Могу и колодец поставить. Кабы у тебя, скажем, ветряк был, и тебе любые крылья отстрогаю, и глазом не поведешь – к месту прилажу, как вылитые. Нужна тебе деликатная работа – и тут мои руки ход имею!. Был бы только инструментик подходящий. Но на тонкой работой с топором не разгонишься.

– Это ты верно, братец, говоришь. До всего свой инструмент. Инструмент и понятие. Я вот так смотрю: должен человек обо всем иметь понятие… Или там какую кадочку для огурцов, или табуретку в хату, бадеечку, ведерко.

– А бросьте вы! Ведерко, бадеечка!.. Какой может быть разворот для человека в вашей кадочке?

– Не говори, брат, не говори. Ты моего ремесла, брат, не трогай. Опять же, не в кадочке одной дело… Не каждый к нему способен. А попробуй вот дерево найди подходящее. Для одной вещи дуб нужен, для другой береза годится… А которым подавай липу. Для кубышки, скажем, и сосной обойдешься. Не говорю про осину – это уже дешевка… Опять же, когда и какое дерево брать, как распилить, расщепить, как сушить. Нет, брат, не говори, – нужна в этом деле бо-о-льшая наука! Вот попробуй баклажечку сделать. Другому кажется очень просто: взял и сделал… и все… Это который не понимает. А тут, брат, хитрая механика. Овладеешь ею, так баклажечка твоя аж зазвенит, как тот колокольчик. Приложи к уху – всякий звук она собирает: и лесной, и полевой… Воды в нее нальешь, она у тебя, как в роднике, всегда студеная. И носи ее на здоровье целый век, и внукам еще останется. А ты говоришь. Нет, брат, каждое дело требует ума, науки. Опять же – охота: без любви ничего у тебя не выйдет. Ну что это за работа, коли у тебя не лежит к ней сердце? Но у тебя, вижу, руки чешутся до работы, проворные руки!

– Скучно, дед, скучно…

– Знаю, невесело. Ты это к чему?

– А к тому: наши там кровь проливают, воюют, а я тут баклуши бью, по углам околачиваюсь, пропади они пропадом.

– Ах, боже мой, про кого ты так?

– Про фашистов, про кого же?

– Про них можно. Но что поделаешь, брат, разве ты виноват? Вот поправишься маленько. А там, может, и наши подойдут. Оно все одно к одному и выйдет. А фашист, конечно… без надобности нам фашист… Каждому скажу: упаси боже, чтобы его дальше пустить! Обдерет он нашего человека, как липку. Я, брат, посмотрел на немца еще в ту войну. Угораздило и меня тогда в плен попасть; два года отмучился. Был тогда у хозяина одного на манер, скажем, батрака, да еще хуже. А хозяин, по нашему сказать, кулак. Коровы там, кони у него, свиньи племенные, все как следует… Душу из меня вытрясал, а что ты сделаешь? Мучился я у него, мучился целых два года, а как довелось мне домой ехать, так он содрал с плеч пиджак, в котором я работал. Дал на дорогу какую-то рвань, конечно, выглаженную, да сала с полфунта и то все взвешивал, чтобы лишнего грамма не передать. Нет, брат, не дай бог с такими людьми дело иметь, и упаси бог попасть к ним в ловушку… Вот он какой бывает немец. Это я, конечно, про немцев-живоглотов говорю. Которые немцы в нужде живут, своим трудом, те люди как люди… А про сочувствие, про жалость в сердце у этих живоглотов так и не спрашивай. Если когда-нибудь случалось захворать, так хозяин меня сразу на голодный паек переводил да еще толковал при этом: «От тебя, Сымон, одни только убытки в хозяйстве! Ты бы лучше не хворал, тогда и мне выгодней, и тебе лучше. Иначе придется тебя отослать в лагерь». Без души кулак. От него, видать, и фашист пошел. Страх, что говорят люди. Он наши поезда с детьми расстреливает, стариков не милует… Он это может!

Рассказы Сымона не веселили сапера. Он порой уходил в лес, пробирался к реке, где немцы наводили постоянный мост, прятался в непролазных порослях дубняка и наблюдал оттуда, как копошились немцы, как они выравнивали крутой въезд на мост. Там же работали и пленные, а также местные жители, которых тоже приводили под конвоем. Не мог на это долго глядеть Дубков… Ходил по лесу, прислушивался к птичьему щебетанью, к шуму сосен, присматривался к лесным цветам. На болотистых низинах горели под солнцем золотистые лютики, буйно раскинулись белые и синие ирисы. Рдели на полянах красные смолянки, маленькие звездочки купавок просвечивали под лучами солнца. На берегах ручья веяло прохладой от зябкой лазури незабудковых разливов. А на лесных полянах и угревах краснела земляника, и аромат от нее шел тонкий-тонкий. Так пахнет в детстве весна. А повсюду, на луговинах, на поймах маленькой речки около шоссе, колыхались густые, в рост человека, травы. За лесом зеленели ржаные поля. Под тихим ветерком они переливались теплыми трепетными волнами. И в другое время глядел бы и глядел Дубков на это ржаное море, не отрываясь, слушал бы шелест его прозрачно-зеленых волн, на спадах которых пробивалась тут и там ласковая синь васильков.

Теперь ничто не тешило сердце, не ласкало глаз. От шоссе несло душным, сладковатым запахом – запахом тлена. Километрах в шести на восток от деревни произошел, повидимому, кровопролитный бой. Тут шоссе проходило через небольшую речушку. Длинный деревянный мост был немного поврежден, но ею спешно привели в порядок. А вокруг воронка на воронке – сколько там бомб одних побросали! Телеграфные столбы были побиты, некоторые наклонились, скрутившаяся проволока вилась спутанными клубками. По обочинам дороги лежали подбитые, обгоревшие машины, конские трупы. Зарывшись дулом в черный торф, лежала под откосом перевернутая пушка. Ее железные колеса были покарежены, расколоты. Кое-где попадались трупы.

Как приник человек к земле, так и не встал больше. Много трупов было и чальте за речкой, на опушке леса. На меже самого поля, неподалеку от шоссе, лежало несколько убитых женщин, детей Широко раскинув руки, лежал старик, крепко стиснув костлявыми пальцами пробитую пулей бутылку из-под молока. По бутылке, по ореховой клюшке, лежавшей рядом, шли и шли чередой рыжие муравьи, словно шевелилась на тусклом стекле живая, подвижная нитка. А вокруг бушевала повилика, звенели колокольчики, белая ромашка покачивалась под тяжестью шмеля, а он гудел озабоченно, басовито.

Все места эти обошел Дубков, настороженно поглядывая на шоссе, по которому целыми часами тянулись на восток бесконечные немецкие обозы, запыленные колонны пехоты, мчались, грохотали пятнистые танки, тяжелые грузовики на гусеничном ходу, молниеносно проносились мотоциклисты.

За шоссе проходила железная дорога. На ней, повидимому, не было никакого движения, в городке восстанавливался взорванный железнодорожный мост. Не было также движения и по лесной дороге, по большаку. И когда Дубков смотрел на эту дорогу, на сердце у него становилось легче от сознания, что он, а не кто-нибудь другой взорвал тогда мост… Где-то теперь бригадный комиссар?

И, глядя на шоссе, на деревянные мостки, часто попадавшиеся здесь на заболоченных местах, Дубков загадочно улыбался:

– Вы у меня дождетесь, жабы!

Но как же Дубков был удивлен, когда, блуждая однажды под вечер по лесу, он подошел ближе к шоссе и увидел там необычайную толчею. Все шоссе, насколько хватал глаз, было запружено машинами, конным обозом, разными немецкими частями, которые сбились, перемешались в одну кучу. И еще больше удивился он, когда взглянул на мост через речушку. Моста как не бывало. Поломанные балки, поручни, почерневшие доски настила громоздились внизу, в воде. По самую башню зарылся в заболоченный берег опрокинутый танк. От другого торчала из воды только пушка. Несколько грузовиков, разбитых вдребезги, валялись тут же, громоздясь от насыпи до самой реки беспорядочной кучей. Запруженная всей этой свалкой речушка теперь поднялась и грозно шумела, сбивая с ног обалдевших немцев, которые неустанно копошились около двух опрокинутых танков, подводя под них стальные тросы. С другой стороны, куда легче было подступиться из лесу, тяжелые грузовики подвозили свежие, только что спиленные сосновые бревна. Слышался перестук топоров, немцы торопились восстановить мост. Часть легкого обоза заворачивали обратно, чтобы пустить его по проселочной дороге.

«Вот это здорово! Это работка, сучки-топорики… И кто б это мог учинить?» – с большим облегчением вздохнул Дубков. И вся скука, вся черкая тоска последних дней, державшие его в цепях, сразу исчезли, растаяли, рассеялись. Даже рана, казалось, меньше беспокоит – он попробовал поднять руку, она приподнималась в плече, слегка сгибаясь в локте.

В голове сновали разные мысли, одна другой веселее. Отходило сердце, оттаивало. И словно в ответ на эти мысли сапера в прозрачной лазури неба как-то мгновенно возникли, ширились, нарастали еще не совсем ясные, но такие желанные и радостные звуки. Сначала как слабый звон струны, потом все сильней, сильней. И уже заметны были под белыми перистыми облачками три самолета.

Наши!

Шоссе притихло. Тут и там разбегались немцы, залегли по обочинам, не шевелятся. Умолкли голоса на мосту. Только слышно было, как грозно ревет вода, закипает пеной в водопадах, пробиваясь сквозь груды лома около взорванного моста.

– Дай бог! – шептали посиневшие от напряженного ожидания губы сапера.

Но самолеты как только развернулись, так и полетели вдоль дороги, на запад, держа курс на городок. Ожили немцы на шоссе. Послышалась команда, нерешительно застучал один топор, за ним другой. Через несколько минут гулкий перестук топоров заглушил все другие звуки. Немного саднило на сердце.

«Видно, не заметили… Летели высоко».

Но прежняя радость не оставляла сапера.

«Мост – что вам не хаханьки строить! До ночи не поставите… А других дорог для танков нет, будете здесь стоять, никуда не денетесь!»

Разминая затекшие ноги, он уже намеревался встать, чтобы потихоньку итти обратно, в деревню. И сразу присел от неожиданности: из-за ближайшего леска, что за речушкой, с грохотом, гулом, бешено стреляя из пушек, появилось несколько самолетов. Они, как вихрь, пронеслись над самым шоссе, подняв над ним тучи пыли и дыма. Самолеты скрылись за поворотом дороги, за лесом, и вдруг снова, как молнии, проскользнули над дорогой… Еще и еще! Даже вспотел сапер, прилипла к спине рубашка.

«Чистая работа! Рубают, как саперы!» – громко крикнул он.

На шоссе происходило настоящее столпотворение. Всю дорогу заволокло дымом. Оглушительные взрывы потрясли окрестность, сквозь дым и пыль прорывались огненные языки. Фашисты совсем ошалели, в панике бросались в сторону от шоссе, но там дороги не было: вода, болото, непролазная трясина не давали им ходу, и гитлеровцы метались, как мыши в клетке. Долговязый офицер попытался нащупать ногой более твердое дно, торопливо переставил ногу.

Не утерпел Дубков и, схватив здоровой рукой винтовку, лежавшую рядом, притаился на всякий случай под папоротником.

Кое-как примостился у кочки, положил на нее ружье, изловчился и выстрелил. Долговязый гитлеровец ткнулся носом в зеленую тину и больше не встал. И пока шла на шоссе заваруха, сапер выпустил всю обойму, не спеша, выбирая подходящие цели. Хотел еще стрелять, но одной рукой тяжело было совладать с затвором, видно, заело там что-то. Да и фашисты на шоссе немного пришли в себя – самолеты так же молниеносно исчезли, как и появились. И тут только вспомнил сапер, что в то время, как он стрелял, не замеченный немцами в такой толчее, он отчетливо слышал винтовочные выстрелы, раздававшиеся где-то поблизости. Даже в тот момент, когда он выпустил последний патрон, несколько таких выстрелов донеслось из лесу. Стреляли недалеко, в какой-нибудь сотне метров справа. И эти выстрелы тоже затихли, когда начало успокаиваться шоссе. Гитлеровцы уже не метались как угорелые, там налаживался кое-какой порядок. Сбрасывали с шоссе горевшие грузовики, раздвигали сбитые в кучу машины и еще больше суетились на мосту.

Уже темнело. Над речушкой, над болотами, медленно поднимались кудрявые клочья тумана, росли, клубились, заволакивая все серой, зябкой сыростью. Сразу почувствовал Дубков, что он весь промок, пыла спина под вспотевшей сорочкой. Шутка сказать, как он переволновался! Он встал и задумчиво побрел по лесу, не очень спеша, даже вскинув на ремень винтовку, чтобы спрятать ее где-нибудь в более подходящем месте. Шел и ног под собой не чувствовал – от радости, от душевного волнения. Словно это он сам натворил им столько беды, столько страху нагнал на этих вояк.

Из головы не выходили мысли о винтовочных выстрелах, которые он недавно услышал. Значит, не только он один ходит вот так по лесу. Очевидно, есть и другие люди, у которых мысли текут по тому же руслу. Это хорошо, это очень хорошо… Последние дни он не напрасно бродил по лесу. Была у него и кое-какая пожива – несколько винтовок, несколько немецких автоматов, целые и начатые ящики патронов и прочие трофеи. Все это было припрятано сейчас в лесу под буреломом, в дуплах вековых лип, в частых зарослях богульника, под прошлогодним папоротником. А несколько ящиков снарядов ему пришлось попросту закидать хворостом, так как одной рукой с ними не совладаешь. Только сапер никак не мог сообразить, куда могли деваться два ручных пулемета с изрядным запасом патронных дисков, найденных им позавчера. То ли он забыл место, где спрятал, то ли кто-то их обнаружил и забрал. Но место приметное: на самом косогоре под речкой старая, замшелая ель вытянула, точно руку, к югу огромный косматый сук. Под елью непролазная поросль: молодые елочки, сосны, густой орешник и Дубовые кусты по откосу, до самой воды и гущи лозняка. Около старой ели и были спрятаны эти пулеметики. А сегодня их нет. И такое, кажется, подходящее место, а все же откопал кто-то…

Дубков на минуту задумался, прислонившись к корявому стволу старой сосны, от которого веяло еще дневным теплом, нагретой пахучей смолой. Приятно закружилась голова, в сладкой истоме нежилось тело, так было уютно здесь, тихо… И тепло спине.

Глухая, сторожкая тишина стояла над лесом. Ни вздоха ветерка, ни птичьего вскрика. Только верхушки стройных сосен чуть слышно шелестели в темном далеком небе… И не поймешь, шелестит ли это хвоя, или звезды шевелятся и осыпаются там, стремительно падая и угасая. Прислушиваясь к извечному шуму бора, Дубков различил в нем приглушенные голоса где-то там, внизу, над речушкой. Шелохнулись тростники, прибрежная осока, раздался осторожный шорох, словно тащили что-то тяжелое по мокрому песку. Голоса теперь слышны были отчетливей, люди взбирались по откосу, раздвигая густые ветви орешника. Дубков, осторожно ступая, скрылся в гуще ельника, чутко прислушиваясь к каждому слову. Вот люди, четыре темные фигуры, взобрались на самый гребень, направились к старой ели. Все шли запыхавшись, спотыкаясь, видно, что-то тащили. В тусклом отблеске луны, еле пробивавшемся сюда сквозь верхушки сосен, Дубков заметил, что передний немного прихрамывает. Вот он споткнулся не то о камень, не то о корневище, громко выругался:

– Вот, чорт, ногу разбередил…

И по голосу, и по характерному прихрамыванию Дубков сразу узнал председателя сельсовета, Апанаса Шведа. И сразу же двинулся – даже захрустел сухой валежник – вперед к людям, окликая председателя:

– Апанас Рыгорович! Апанас Рыгорович!

Те мгновенно остановились.

– Что там такое? – тревожно спросил передний. Двое, следовавшие позади, заметив человека с винтовкой, сразу же бросились ему наперерез:

– Стой, стой, тебе говорят! Руки вверх!

– Да стою, стою! И руку поднимаю, а другую, хоть стреляйте, поднять не могу… Ну, чего вылупились?

– Кого тут лихо носит? – спросил Швед, подойдя к человеку, поднявшему вверх одну руку. Другая была на перевязи. Пригляделся, улыбнулся:

– О, холера, напугал ты только моих ребят! Это же Дубков, из сынов тетки Ганны, значит… Что это за спиной у тебя, какую штуку тащишь, сучки-топорики?

– Что положено солдату, то и несу, товарищ председатель.

– Смотрите-ка на него! Ничего не скажешь, ответ правильный… Но скажи ты мне, дорогуша, где это тебя носило по лесу, откуда идешь?

– На шоссе ходил. Ноги носили, товарищ председатель. На немецкую кашу глядел… Крутая кашка!

– Ишь ты… – сказал Апанас Рыгорович и словно немного растерялся, не найдя нужных слов. Только и слышно было: – Да-а-а… Дела! – и уже в раздумье: – Спать бы тебе, Дубков, у тетки Ганны на печи, как у Христа за пазухой… С твоей ли рукой по лесу слоняться да еще в такое, можно сказать, неподходящее время. Спать бы, говорю, сны хорошие видеть.

– Не спится, товарищ председатель.

– Это ты верно говоришь. Не до сна! Заснешь и весь свет белый проспишь. А то и вовсе не проснешься. И опять-таки скажу, ответ ты даешь правильный…

Беседа продолжалась, но все ощущали какую-то натянутость, в словах слышалась недоговоренность, загадочность. И у каждого, кроме Дубкова, мелькала одна и та же мысль: «Вот же некстати встреча… Ни взад, ни вперед».

Они стояли кучкой, заслоняя от сапера какие-то предметы, которые тащили до того. Но Дубков еще раньше разглядел пару пулеметов и ни с того ни с сего засмеялся:

– А я-то думал: куда девались мои пулеметы? Быть не может, чтобы они ваших рук минули?

Швед почесал затылок, потянул носом и тоже рассмеялся:

– Глянь-ка, нашелся хозяин на пулеметы!

И уже весело сказал своим:

– Пошли! Ничего не поделаешь… Обойдется как-нибудь.

Шли молча. Не дойдя километра два до села, Швед мягко сказал саперу:

– Ты б уж отдал нам и свою пушку. Думаю, и другие свои трофеи от нас таить не станешь. А теперь, братец, иди с богом домой… Нам еще нужно кое-что сделать, на минутку задержимся. Да ты не обижайся, должен сам понимать, раз ты солдат. Да о том, что видел в лесу, ни слова, ни звука… Ну, бывай!

– Апанас Рыгорович! – вздохнул тут сапер. – Что ты со мной в жмурки играешь. Вижу я все, понимаю!

– Тем лучше, если понимаешь. А обижаться не надо. Будет нужда в тебе, сразу позовем… Да руку подлечи…

Дед Сымон, пропустив его в хату, пошутил:

– Должно быть, сапер, ты в лунатики подался, нет на тебя и ночью угомона!

– Нету, дед, нету! – возбужденно и весело ответил Дубков.

13

Александр Демьянович хотя и поправлялся, но выздоровление подвигалось чрезвычайно медленно, сказалась, повидимому, большая потеря крови. За ним заботливо ухаживала Надя, делала перевязки, кипятила молоко. Рана на ноге комиссара понемногу заживала. Он даже делал попытки становиться на нее, по при каждом прикосновении к половице жгучая боль пронизывала все тело, и комиссар, тяжело дыша, беспомощно откидывался на подушки. Хуже было с рукой. Рана то затягивалась немного, спадала опухоль, потом снова поднималась боль. Рука горела, как в огне, набухала, не пролезала в рукав сорочки. Кисть так распухла, что пальцы нельзя было согнуть, и они торчали набрякшие, растопыренные.

– Больно, дядя? – спрашивал Василька. – Вы, дядя, йодом помажьте болячку, тогда она скорее заживет. Мне мама всегда йодом мажет, если я палец ножом порежу. А мама уже который день не приходит. Вы не знаете, дядя, скоро она придет?

Казалось, от слов мальчика утихала боль, и Александр Демьянович, глядя в синие глаза малыша, силился изобразить на своем лице подобие улыбки и коротко отвечал:

– Думаю, что она скоро придет. И папа твой вернется.

– Нет, папка не придет. Он фашистов бьет… Он пока всех фашистов не перебьет, домой не вернется. Но нам в Минск надо, там у нас квартира, там велосипед у меня. А на дворе, дядя, у меня аэродром. Все мои самолеты остались там. Может, теперь фашисты их захватили? Как вы думаете, дядя? Захватили или нет?

– Видно, захватили, Василька. Они все хватают.

– А как вы думаете, дядя…

– Василька, отвяжись от дяди, дай ему отдохнуть, – набрасывалась на Васильку Надя. – Пошел бы лучше на двор погулять.

– Боюсь, тетя. Самолетов боюсь, они еще летают.

– Ну и пускай себе летают. Они же бомбы сюда бросать не будут.

– Все равно боюсь.

Со дня на день, собиралась Надя отвести мальчика к его деду и все не могла решиться: кому приятно получить весть о страшном несчастье с их родными, близкими? И отец советовал: пусть все немного успокоится, прояснится. Он даже допускал мысль, что дочка Силивона Сергеевича не погибла, не стоит понапрасну тревожить стариков. Опять же у Андрея Силивоновича Лагуцьки и без того теперь пропасть всяческих забот, чтобы добавить ему еще лишнее горе. Вот почему Василька до поры до времени жил в старой лесной сторожке. Гулял с Надей в лесу, возле ручья. Пас вместе с Пилипчиком корову, собирал землянику. Пилипчик порой расспрашивал его, как они нашли Александра Демьяновича и кто он такой.

– Не знаю… – отвечал Василька. – Мы его с тетей Надей прятали в лесу, ты же его привез оттуда. Его фашисты убить могут, ведь он начальником над красноармейцами был… Поэтому о нем говорить не надо. Он вот залечит раны и будет фашистов бить.

– А твой папа тоже начальник?

– Мой папа командир, но говорить о нем я не буду, тут, может, фашисты какие-нибудь ходят, они еще подслушать могут.

– Фу! Очень мы испугались этих фашистов. Мы с дяденькой Остапом немецких диверсантов били, а он говорит…

Если уж на то пошло, так он может показать Васильке такое, что тому и не снилось. Нашел чем пугать его!

– Пойдем-ка! – позвал он мальчика, явно намереваясь показать ему в лесу свой тайник, где хранились разные любопытные вещи: целый ящик патронов, гранаты, ящик каких-то необыкновенных бумажных патронов слишком большого размера и самый настоящий пистолет. Правда, пистолет этот не такой, как у людей, очень уж широкое у него дуло. Подумал про свое богатство Пилипчик и сразу же спохватился. Вспомнил строжайший приказ дядьки Остапа: все, что Пилипчик найдет в лесу или в поле, сейчас же ему показывать и никому больше об этом ни слова, ни звука.

– Не посмотрю, что ты мой племянник, оба уха пушу на мочалу!

И Пилипчик показал Васильке всякие другие секреты: барсуковую нору под сосновым пнем, птичье гнездо в кустах. В гнезде были желторотые птенцы, их хотел приласкать Василька. Но Пилипчик сурово набросился на него:

– Не трогай, не трогай… птичка может покинуть детей, если учует от них человечий запах. Они ж тогда могут с голоду умереть. Идем лучше в другое место, я тебе меду дам.

И в самом деле, через несколько минут хитрый Пилипчик угощал Васильку медом, который они пили через соломинки из шмелиных сот, вырытых Пилипчиком из мохнатой кочки. Мед был необыкновенно сладкий. Он казался еще слаще от того, что они сами его достали, сами нашли. Если не Василька, то Пилипчик.

И все было бы так хорошо, если бы не этот проклятый шмель. Он загудел, забумкал прямо перед носом Васильки. Тот отчаянно замахал руками.

– Не шевелись, он тебя не тронет, – советовал Пилипчик. Но где там не тронет! И минуты не прошло, как Василька тер свой нос, стараясь изо всех сил не разреветься. Он ведь мужчина! Пилипчик прикладывал ему к носу какой-то лопушистый лист, потом обмывал холодной водой у ручья. Но боль не унималась, краснел и распухал нос, и когда Василька его пощупал, ему даже страшно стало: нос стал большим и твердым, как картошка. Тут уж он не выдержал, и крупные слезы посыпались из его глазенок. А этот нахальный Пилипчик, уперев руки в бока, еще хохочет, заливается:

– Вот так нос! То был у тебя курносый, маленький, а теперь как у твоего деда Силивона.

Василька побежал к тете Наде, чтобы помазала йодом. – Кто ж это тебя так раздолбал? – спросила она.

– Шмель меня ранил… Такой большой-большой.

Тетя Надя тоже рассмеялась, улыбнулся и дядя Александр, услышав про шмелиную рану. Василька немного смутился.

– Это и так пройдет. Йода не надо, вот я тебе немного помою лицо, рана твоя и заживет.

Василька чувствовал себя немного обиженным таким пренебрежительным отношением к его ране. Но дядя Александр привлек его к себе, погладил по голове, приласкал:

– Хочешь, сказку тебе расскажу?

– Сказку можно, сказки я люблю.

Дядя Александр рассказал ему про Красную Шапочку, рассказал и другие сказки. Василька сначала восторгался, часто перебивал рассказ восклицаниями, но потом стал позевывать, клевать носом. И, наконец, совсем задремал. Надя осторожно раздела его, напоила уже полусонного молоком, понесла на кроватку.

Вечерело. В окно видны были скупо освещенные заходящим солнцем верхушки сосен и елей. За стеной в ульях стихало пчелиное гудение. С тихим посвистом пролетели над хатой дикие утки. Где-то в лесу отозвался ворон, – видно, только добрался до гнезда после дневных странствий. Первый вечерний жук ударился об оконное стекло, умолк на некоторое время и снова зажужжал около молодой березки под окном. Над болотцем грустно прокричал кулик. Вечерний сумрак незаметно пробирался в угол хаты, постепенно затемняя стены, потолок, широкую печь у порога. Отозвался за печью сверчок, вестник близкой ночи.

В эти вечерние часы очень скверно чувствовал себя бригадный комиссар. Находила на него такая тоска, что хоть беги из этой глухой лесной сторожки, где целыми неделями не увидишь нового человека, не услышишь нового человеческого голоса Не раны угнетали его, а неизвестность, незнание того, что творится сейчас на свете, за линией фронта. Если днем еще туда-сюда, то в эти сумрачные часы чувствуешь себя, словно в могиле. И такая печаль оседает на сердце, что места себе не находишь. Совсем бы другое дело, если б не эта рука и нога! Вот Остап ходит где-то весь день, у него уйма забот, все выполняет разные поручения Мирона Ивановича. И сам Мирон, молчаливый, с виду неприветливый человек, у которого даже подстриженный ежик головы всегда сердито топорщится, словно угрожает, – и тот целый день на ногах, куда-то ходит, с кем-то встречается, совещается, дает людям поручения. Одним словом, живут люди полным ходом. Александр Демьянович даже в курсе некоторых их дел. Хорошие дела! Если бы все за такие брались, круто пришлось бы фашистам. Но самому Александру Демьяновичу тяжело, ох как тяжело лежать в такие дни прикованным к постели.

– Надя! – зовет он девушку, чтобы как-нибудь рассеяться. – Как же мы жить будем. Надежда Остаповна? – говорит он полушутливо, полусерьезно.

– Будем жить, товарищ комиссар, не погибнем.

– А фашисты?

– Что фашисты? Обойдемся без них!

– Так они же не хотят, Надежда Остаповна, без нас обходиться, хотят вот научить нас новой жизни.

– Это мы еще посмотрим, товарищ комиссар, кто кого научит.

– Вполне с тобой согласен, дочка. – И комиссар умолкает, чтобы собраться с мыслями, подумать, вспомнить, где теперь линия фронта, где товарищи из штаба, что с ними, как они… Мысли не оставляют в покое и Надю. Она думает об одном человеке, образ которого то и дело мелькает перед ее глазами, и тогда Надя вздохнет, утешится на минуту. Она даже пробовала расспрашивать о нем у Пилипчика. Не о нем, а о его матери, Аксинье Захаровне: видел ли Пилипчик ее, как она там живет в заречном колхозе. Но разве этого хитреца проведешь? Лукаво подмигнув ей, он отрезал:

– Что ты меня о ней спрашиваешь? Уехал твой. Все депо разрушил и уехал… Очень уж тебя ждал на каникулы, все спрашивал, не приехала ли… Мне даже карандаши подарил.

– Что ты мелешь разные глупости, вот выдеру вихры, так будешь знать, как языком молоть! – И даже погналась за ним, чтобы дать подзатыльник – пусть не лезет не в свои дела.

А лицо у самой разрумянилось, горит. Но попробуй, поймай этого вьюна! Вывернулся да еще огрызается:

– Чего же спрашиваешь? Ей скажи, так она еще злится… – И, шмыгая носом, проворчал: – Сами которые любятся, а я должен затылок подставлять! Как же, не дождетесь, чтоб я в ваши руки попал!

– Замолчи ты, вот отцу скажу, как ты надоедаешь.

– Скажи, скажи! Погляжу, как ты это сказывать будешь. Найдешь тут на него управу!

Уже стемнело, когда на дворе залаяла собака. Тревожно приподнялся, опираясь на локоть, комиссар. Скорее почувствовав, чем заметив его тревогу, Надя поспешила его успокоить.

– Не беспокойтесь, свои.

И действительно, через какую-нибудь минуту в хату не вошел, а ввалился Остап: до того оживленными были все его движения. Грохот его тяжелых сапог сразу разогнал устоявшуюся тишину. От его зычного голоса задрожало стекло на окошке, зажужжала где-то перепуганная муха.

– Ну что вы тут сумерничаете, скуку нагоняете? Зажги лампу, Надейка, а я уж окна завешу, чтоб уютнее было… Да тащи, дочка, из печи все, что у тебя там есть, и Мирона тоже не обдели, он сейчас зайдет. А, может, товарищ комиссар с нами разделит компанию? Гляди, как он сдал на мелочном провианте.

Комиссар улыбнулся в ответ, присматриваясь к кряжистой фигуре Остапа, его тяжелым и вместе с тем точным движениям: аккуратно повесил одежду на стене, не спеша умылся над бадейкой и, пофыркивая, вытирался широким вышитым полотенцем. Казалось, вот-вот разорвется в клочья это полотенце. Аккуратно пригладил бороду, чуб, примостился у стола на скрипучую табуретку.

Вскоре они с Мироном Ивановичем, который немного погодя вошел в хату, так аппетитно уплетали все, что было на столе, что соблазнили и комиссара, которому и в самом деле приелся молочный провиант, как говорил Остап.

– А теперь, комиссар, можно и отрапортовать тебе обо всем по порядку: что слыхали, что видали, о чем доведались. Ты же тут закис, видно, от скуки? – говорил Остап, откинувшись от стола и набивая свою неизменную трубку.

Он рассказал о событиях на шоссе, где кто-то, видно, ночью подпилил деревянные сваи под мостом.

– Кто-то, говоришь, ну, пускай себе кто-то… – улыбнувшись, сказал Александр Демьянович.

– Разумеется, кто-то… Из наших, конечно, из советских людей.

– А брось ты, Остап, в жмурки играть. Не дети мы. Подпилили мостовые сваи ребята Шведа. Есть тут человек у нас один, председатель сельсовета, с головой человек. Мост сам по себе нехитрая штука, да сошлось тут одно к одному. У гитлеровцев пробка, ни вперед податься не могут, ни назад. А тут наши самолеты, – будто их умышленно вызвали. Одним словом – картина! Работки летчикам хватило. Фашисты и теперь еще очухаться не могут, мост все восстанавливают. Думаю, что придется им еще постоять день-другой.