Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 61 страниц)

2

Александр Демьянович немного прихворнул в дороге, и они с Надей остановились в одной деревне отдохнуть денек в хате, которую порекомендовал им дежурный проводник.

Было уже под вечер, когда по деревенской улице с гиком и криком пронеслась группа всадников, примерно человек пятнадцать.

– Кто это такие? – тревожно спросила Надя у хозяйки дома, в котором они ночевали.

Та выглянула в окно, присмотрелась:

– А это снова байсаки.

В голосе ее прозвучали нотки не то пренебрежения, не то недовольства.

– Какие байсаки?

– Да партизаны – они частенько сюда наведываются и в хате у меня были. Но, по правде сказать, это такие партизаны, что лучше бы их вовсе не было…

– А почему?

– Да что о них толковать, босяках.

– Почему босяках?

– Да командир у них по фамилии Байсак. Настоящий босяк, глаза всегда самогоном залиты. Только и забот у них, чтобы выпить и погулять.

Всадники, прискакав к деревенской околице, повернули обратно, ехали рысью. Впереди на добром скакуне, явно рисуясь своей молодецкой выправкой, гарцовал человек, которому можно было дать на вид лет под тридцать. Он был одет в хорошо сшитую меховую куртку. Шапка-кубанка сидела у него на самой макушке, из-под шапки выбивался черный вихрастый чуб. Кавалерийская сабля и маузер болтались около стремян. По всему его облику видно было, что это командир. Человек пять верховых, тоже в кожаных куртках, но похуже, ехали в непосредственной близости от командира. Вооружены они были немецкими автоматами. За ними следовали остальные, одетые кто в шинели, кто в овчинные полушубки. За их спинами болтались обыкновенные винтовки, а у ехавшего последним через плечо свисала гармонь.

Передний всадник остановился. Послышалась резкая команда:

– Гвардия, стой! Обеспечить привал!

К нему предупредительно бросились двое верховых. Один подхватил за уздечку коня, другой помог слезть с седла. Спешившиеся конники расходились по хатам.

– О господи, вот напасть на нашу голову, сам идет к нам! – растерянно сказала хозяйка.

Вскоре в хату вошли Байсак и еще двое: один, подвижной, как ртуть, парень лет двадцати, видать, ординарец, другой немного постарше, с тяжелым, немигающим взглядом, который, казалось, прилипал ко всему, что попадало в поле его зрения. Нос с горбинкой и мохнатые брови, нависавшие над глазами, придавали суровый вид его лицу и делали чем-то похожим на сыча.

Сам Байсак, плечистый, розовощекий, грузно вошел в хату и пробасил с порога:

– Ну как живешь, хозяюшка? Принимай гостей!

– Гостям всегда рады. Милости просим.

Горбоносый гаркнул из-за плеча Байсака:

– Чего там, милости да милости? Живей пошевеливайся, баба!

– Тише, Сыч, тише! Гляди, тут и девчата водятся. Что за люди? – спросил Байсак, заметив Надю и Александра Демьяновича. – Что-то не видел я их тут раньше.

– Наши люди, наши… – торопливо проговорила хозяйка.

– Какие это наши? – вмешался Сыч. – А ну-ка документы! – Проверив документы, он вновь обратился к Байсаку: – У них, товарищ начальник, немецкие удостоверения.

А какие же у нас могут быть удостоверения, если они выдаются немецкими властями? – спокойно произнес Александр Демьянович, глядя прямо в глаза Байсаку. Казалось, будто он где-то уже видел это лицо.

Мало ли чего в этих удостоверениях написано. Вы нам вот скажите, что вы за люди по советским документам? – спросил уже сам Байсак, и лицо его заметно посуровело.

– Видите, я не знаю, с кем имею честь говорить.

– Байсак! Понял – Байсак! Вот с кем имеете честь!

– Простите, но это мне еще ничего не говорит.

Байсак посмотрел на него, как обычно глядят на какую-нибудь козявку.

– Странно, однако… Гм… не знать Байсака! Можете благодарить бога, что я в хорошем настроении. Растолкуй ему, Сыч!

– Перед тобой, невежа, командир конно-партизанскою летучего отряда имени Байсака – сам Байсак.

– Тогда другое дело, по крайней мере знаем… – с плохо скрытой иронией сказал Александр Демьянович. – С партизанами приятно повстречаться.

– А вы что ж за люди?

– А мы… скажем, тоже партизаны.

– Какого соединения?

– Скажем… – на мгновенье запнулся комиссар, но решительно закончил: – из соединения Василия Ивановича.

Байсак нахмурился.

– Что за Василий Иванович? Не знаю такого, не слыхал… Чего не слыхал, того не слыхал… Сомик, на стол! – отрывисто скомандовал он ординарцу. Тот забегал, как на пружинах. Остренькая лисья мордочка, носик, как шильце, все время были в движении, суетились, принюхивались. Несколько раз он обращался к хозяйке:

– Алена! Ты гляди, может, сыр у тебя припрятан или масло, яички?

– Овдовели куры, хлопец мой, и твоя это работа была. Сам петуха подстрелил с пьяных глаз, когда заезжали в прошлый раз.

– И злопамятна же ты, тетка! Никак петуха того не забудешь. Ну, ладно. Накрывай стол да поскорей!

Он куда-то скрылся на несколько минут, повидимому, на соседний двор. Сыч молча чистил парабеллум, изредка бросая мрачные взгляды на Александра Демьяновича и Надю.

– Эй ты, стрелок, кинь свой пистолет и садись за стол! Еще колено себе прострелишь, оконфузишься перед девушкой.

В хату вбежал Сомик, начал расставлять на столе разные закуски. Вдруг, хлопнув себя пятерней по лбу, даже подпрыгнул на месте.

– А про главное-то и забыл, вот память куриная!

Сомик молнией метнулся из хаты, и не успел еще простыть его след, как он уже торжественно входил в горницу, неся в обеих руках по литровой бутылке. Вся его остренькая мордочка сияла, как зеркало на солнце, а носик жадно вдыхал воздух, так что трепетали ноздри.

– Во, товарищ начальник, прямо из-под коровки! Такой первачок, кабы Гитлер учуял, так на всю империю плюнул бы, чтобы его отведать. Зади-и-ристый, доложу я вам, как и положено для товарища командира.

– Ну-ну, хвастаться! – буркнул Байсак, опытным взглядом окинув бутылки.

– Алена, стаканчики, а начальнику кубок!

На мгновенье замявшись и взглянув на сидевших в хате, Байсак пригласил их:

– Садитесь, что ли, с нами, па-а-артизаны, выпьем для знакомства!

Александр Демьянович и Надя отказались.

– Мы только что пообедали, на нас не рассчитывайте.

– Ну что ж, была бы честь предложена. Нет у меня такого обычая, чтобы насильно людей потчевать.

Надя и комиссар вышли в другую половину хаты.

– Ну и типы, Александр Демьянович!

– Видать, из диких, – откликнулся комиссар, силясь вспомнить, где же ему довелось впервые увидеть этого человека. Перебирал в памяти разные случаи, встречи, людей, с которыми ему приходилось сталкиваться за последние годы. Но события последних дней заслонили, оттеснили куда-то далеко-далеко все то, что произошло в столь давние, казалось, времена.

– Пойти бы нам дальше, Александр Демьянович, – предложила Надя.

– А куда мы теперь пойдем, на ночь глядя. Тут сравнительно безопасно, немецкий гарнизон далеко. Вот завтра поутру и тронемся.

– Не нравится мне здесь!

– А что именно не нравится?

– Вояки эти. Больше с самогоном воюют.

– Вот мы с тобой и присмотримся к ним поближе, что они за люди, чем дышат.

– А что на них глядеть, их не так уж много.

– Дело не в том, Надя… Их немного, но они могут творить очень скверные дела. Они подрывают то, что делаем мы и все наши люди.

В комнату вошла хозяйка, тетка Алена.

– Я постелю вам, отдыхайте. Этих чертей не переждешь, как начали, так до утра не угомонятся.

– А что они там?

– Пьют, жрут, чтоб им подавиться!

– И часто они бывают у вас?

– Раньше они частенько жаловали, но в последний месяц куда-то запропастились. Мы уже надеялись, что бог нас избавил, наконец, от таких вояк-защитников, которых надо остерегаться так же, как немцев.

В хату вошел старый крестьянин. Он был заметно взволнован. Все клял, жаловался, упрашивал хозяйку:

– Сходи, Алена, к этому Байсаку, пусть прикажет своим… Разве это можно – последнюю телку со двора угнать? У нас раньше по закону, по разверстке… А разве так можно, чтобы такой произвол? Ты уж сходи к нему.

– Не пойду, дядька, и не проси. Разве ты не знаешь его?

– Ну давай вдвоем сходим.

– Вот привязался. Пойдем уж, что ли.

Но через несколько минут тетка Алена прибежала обратно, как ошпаренная.

– Говорила ж, не надо итти к ним. Пусть эта телушка пропадет, чтоб из-за нее над тобой гнушались.

Из-за приоткрытой двери доносилась беспорядочная суетня, громкая ругань. Чей-то голос выкрикивал:

– Вон, пока не пристрелил! Ишь ты, моду взяли!

И еще слышны были упреки и угрозы:

– Мы за вас кровь проливаем, а вы еще недовольны… Вам немцев надо, чтобы проучили вас… Пошел, пошел, не задерживайся!

– Сыч разошелся! А тот, Байсак, все отмалчивается, сопит только да пьет… А злости, как у хорька… Не любит, когда жалуются… – вполголоса сказала хозяйка. – Вы уж отдыхайте, а а постерегу, кабы еще хату не подожгли с пьяных глаз.

Байсак пил беспрерывно. Осушит кубок, упрется ладонями в щеки и все о чем-то думает, поглядывая на Сыча, а порой подмигивает Сомику:

– Сомик!

– Слушаю, товарищ начальник. Может, свежих огурчиков?

– Ерунда – огурцы. И мы с тобой ерунда, Сомик. Пыль мы с тобой, можно сказать. И я, и ты!

– Тут я с вами не согласен, товарищ начальник. Ну, я еще там при конях – служба, известно, пыльная, но и не хитрая: коням – овса, себе – что попадется, ну и о вас забочусь, чтобы сыты были. Но у вас команда целая, вы начальник, у вас вон какие дела большие. Какая тут пыль?

– Не понимаешь ты меня, Сомик. Пыль и есть мы с тобой, космическая пыль.

– Может, оно вам и виднее. А, по-моему, оно так выходит, что мы гитлеровцев должны в пыль превратить. Как ты, Сыч, на это смотришь?

– Не ты ли их превратишь?

– Не один я, а все мы вместе.

– Вместе… Вояка! Коням хвосты чистить, и то не управляешься.

– А кто фашистского часового убил, когда удирали? А кто машину с офицерами подорвал? А кто в полицейскую управу гранату бросил?

Сомик говорил быстро и после каждого вопроса стучал по столу рукояткой нагайки, с которой никогда не расставался. Тихо звякали бутылки, подскакивали стеклянные стопки.

Сыч смотрел на Сомика тяжелым, немигающим взглядом. И от этого взгляда Сомик кипятился еще больше:

– А ты вот, ты еще ни одного фашиста не убил! Только на словах храбрый, а как до дела дойдет, так за спинами прячешься, за начальниками.

– Пикни еще только слово мне, пристрелю!

– И скажу, и скажу! Весь отряд в одно слово говорит: не партизан, а мародер какой-то. Только и знает, где гуся подцепить, да к девчатам подлизываться. Кто позавчера девушку обидел, вояка?

Сыч медленно поднимался из-за стола, неловким движением доставая парабеллум. И вся фигура его, с приподнятыми плечами, с оттопыренной левой рукой, напоминала сову на взлете.

– А ну, попробуй, а ну! – захлебывался Сомик, бегая, как ошалелый, вокруг стола.

Байсак, наблюдавший за происходившим левым глазом, вдруг встрепенулся, стукнул кулаком по столу.

– Замолчи, Сомик, и ты, Сыч, садись! Садись, говорю, а то наведу на вас порядок, черти болотные!

И, выпив залпом кубок самогона, сразу осел, обмяк, потянулся к миске с капустой. Все бубнил под нос:

– Эх, Сомик, Сомик, и фамилия у тебя такая ласковая, где только мать тебя родила?!

– Сам родился, товарищ начальник!

– Вот видишь, сам… А зачем к другому, как слепень, пристаешь, цепляешься, как репей колючий? Чего вам не хватает?

– А пускай не обижает. Всем известно, я в кусты не прячусь.

– Что верно, то верно. А кто тебя упрекает?

– Да вот он, зануда!

– Он, он… Вы вместе и в отряд пришли, из лагеря вместе бежали, а дружбы настоящей я у вас не вижу.

– Пускай с ним дьявол дружит!

– Ну хватит, хватит, надоело мне слушать вашу брань. Ты вот, Сыч, скажи мне лучше, что нового слышно?

– О чем, товарищ начальник?

– Хотя бы и обо мне.

– Арестовать собираются.

– Меня? Кто же это собирается?

– Ну, известно, ваш Василий Иванович, Соколов ваш…

– А почему это он только мой?

– Он ваш непосредственный начальник.

– Начальник? Не бывать тому, чтобы я кому-нибудь подчинялся. Не бывать! Это я говорю, Байсак!

– Это говорите вы, а они говорят иначе. Как же они говорят?

– Все партизанские отряды должны быть под единым командованием, такой будто бы приказ партии.

– Ну, Соколов еще не вся партия.

– Вся или не вся, а от отряда вас отшили. Что у вас теперь осталось? Полтора десятка вот этих лежебок.

– Ну, ты потише, легче на поворотах! – огрызнулся Сомик.

– Люди еще будут. Снова наберем себе отряд. Захочу – полк наберу, захочу – дивизия у меня будет.

– Одного желания мало. Соколов не позволит. Он еще до вас доберется. Он и приказ уже отдал: поймать, арестовать, как бандита, как предателя.

– Молчать! Довольно мне об этом Соколове. Я покажу ему, какой я бандит. Я еще научу его, как надо воевать!

– Ничему вы его не научите, коли сила в его руках.

– Что он понимает в военном деле? Я кадровый командир.

– Это его мало трогает, что вы кадровый командир. За ним стоит партия. Он говорит и действует от имени партии. Его надо от партии отстранить, тогда, может, и в ваших руках будет сила. А может, оно и лучше…

– Что лучше?

– Да мысль у меня есть… Пока это мы…

– Кто это мы?

– Ну, мы с вами. Пока это вы оглядываетесь на… партию, так будете, как заяц, бегать по лесу. За вами и немцы, и партизаны охотиться будут. Что партия…

Байсак изменился в лице. Резко приподнялся, перегнулся через стол и, схватив Сыча за ворот, с такой силой потянул его к себе, что со стола посыпались тарелки, со звоном покатилась и разбилась бутылка.

Сомик схватился за голову и бросился спасать остатки самогона. А Байсак тряс Сыча так, что оторвались и полетели на пол пуговицы, с сухим треском оторвался воротник.

– Ты мне, волчья душа, про партию не говори, ты мне партию не трогай, я тебя за партию угроблю, змея подколодная.

Сыч весь обмяк, побледнел, задыхаясь под тяжестью рук Байсака, хрипел, пытался оправдываться:

– Да вы меня, видно, не поняли, товарищ начальник. Я про Соколова только, ему наговаривают на вас, а партия тут не при чем.

– Я тебе покажу партию, сукин сын! Видали вы его? Сколько раз уж подъезжает с такими разговорчиками.

Байсак с силой оттолкнул Сыча. Тот не удержался на ногах, грохнулся, дрожащими пальцами начал поправлять гимнастерку.

– Простите, если я что сказал невпопад!

– Я тебя прощу! А еще в советчики лезет! Батальонным комиссаром прикидывается… Я еще разберусь с тобой, дай только время! Сомик! На стол! И гармонь сюда!

Сомик лихорадочно приводил стол в порядок, через несколько минут приволок гармониста.

Байсак пил попрежнему, меланхолично подпевая пьяному гармонисту. Звуки старинного вальса колыхали ночную тишину, навевали дремоту. Вальс сменился песней про известный самовар и еще более известную Машу. От Маши перешли к сердцу, которому так хочется покоя. Байсак уже совсем загрустил, но неожиданно встрепенулся, приказал:

– А ну, чего носы повесили? Веселую давай!

И когда гармонист, тряхнув сонной головой, прошелся залихватски по клавишам и гармонь запела на все лады, Байсак поднялся из-за стола и пошел, дробно перебирая подковками туго натянутых сапог. В такт забренчали шпоры. Сомик, задремавший на лавке у стены, сразу сорвался, словно приготовился глубоко нырнуть, и, хлопнув ладонями по голенищам своих кирзовых сапог, пошел в круг, покрикивая:

– Давай, давай, не задерживай!

Две пары ног заходили в бешеном ритме – одна, в новых хромовых сапогах, солидно выбивала тяжелую, так что гнулись половицы, чечетку, другая – в рыжих, кирзовых, мелькала, как ветер, рассыпаясь дробным маком, и выкидывала такие фортели, что сам гармонист стряхнул с себя сон, зашевелился, подергивал плечами и притопывал порыжевшим сапогом, подвязанным какой-то ветошью.

– Поддай, поддай жару! – кричал вспотевший Байсак, не желая сдавать позиций худощавому Сомику, который вихрем носился по комнате. Но, наконец, не выдержал, присел, тяжело дыша и вытирая платком вспотевшую шею.

– А ты чего насупился? Пошел бы в круг, проветрился? – обратился Байсак к Сычу. В его голосе послышались нотки не то легкой брезгливости к этому нескладному человеку, не то примирения.

– Не могу я, нет нужной ловкости!

– А ты наловчись! Гармонь – она любую тоску прогонит, сердце на место ставит.

– Это кому как. Надо танцором быть, а так – разве только людей насмешить.

В это время с окраины деревни донесся гулкий выстрел. Он повторился еще и еще раз.

– Что там такое? Не иначе, балуется кто?

Но когда вновь донеслись близкие выстрелы, – даже тоненько запели стекла в окне, – Байсак быстро накинул на себя кожанку, повесил через плечо маузер. Гармониста как ветром смело. В хату вбежал один из конников.

– Беда, товарищ начальник!

– Какая там беда?

– От леса продвигается какая-то группа, конные мчатся сюда.

– Кто там, немцы?

– Видать, нет…

Хата вмиг опустела. На улице послышалась хриплая команда:

– По коням!

Выбрасывая из-под копыт мерзлые комья снега, по улице промчалась бешеным галопом группа всадников. Это уходила из деревни команда Байсака. Вслед им раздалось несколько выстрелов. Потом воцарившуюся тишину нарушили приглушенные голоса под окнами, которые уже посерели, наливаясь неверным светом зимнего утра. По улице проехало несколько верховых. К ним присоединилась группа пеших. Люди о чем-то громко разговаривали, словно спорили.

Тетка Алена, которая уже давно была на ногах, вошла в хату, поделилась новостями:

– Из нашего отряда разведчики. Жалеют, что не застали Байсака, немного опоздали…

Вскоре Надя и Александр Демьянович, присоединившись к разведчикам, ушли из деревни, чтобы последним небольшим переходом закончить свое путешествие.

3

Шло совещание в комендатуре.

Докладывал Штрипке. С немецкой пунктуальностью он перечислял разные итоги, детали, говорил о выработанных человеко-часах, об израсходованных материалах, демонстрировал диаграмму работы всего депо. Жирная красная линия решительно взбиралась вверх.

Экспансивному Вейсу наскучила скрупулезная пунктуальность Штрипке, он перебил его:

– Вы нам скажите, как обстоит дело с паровозами.

– О, с паровозами! Это самое главное, чем я хотел под конец обрадовать вас. За эту неделю не только выполнен наш план по графику, но мы выпустили сверх плана два паровоза. И, надо сказать, мы тут… до известной степени обязаны господину инженеру Заслонову…

– А чем вы обязаны уважаемому господину Заслонову? – перебил его Кох, которому наскучили все эти технические выкрутасы, как он выражался. Сидя в углу комнаты, он приглядывался к русскому инженеру, который здесь присутствовал и принимал участие в совещании.

– Чем обязан? – немного растерялся Штрипке. – Ну… он знает свое дело. Он мобилизовал рабочих, заставил их работать… да… да…

– А где же были вы, уважаемый Штрипке? Почему раньше у вас был полный хаос в депо, никакого порядка, никакого сдвига?

– Простите, господин комиссар, уважаемый шеф не мог сразу поднять все депо. Это не приходит в день-другой. Надо было собрать рабочих, отремонтировать станки. Надо было…

– До чего мы дожили, господин комендант! – иронически воскликнул Кох. – Нашего инженера защищает русский работник. Наш инженер, видимо, находится под влиянием русского. Наш инженер забывает о том, что он немец! А немец, как сказал фюрер, все может… Он может и обязан преодолеть любые преграды!

– Уважаемый Кох, прошу вас, для всего нашего дела, бросьте вы эти упреки… Мне дозарезу нужны паровозы, понимаете, па-а-ро-о-во-зы. Вот, прочтите, пожалуйста!

С жестом отчаяния, сморщившись, как от зубной боли, Вейс передал Коху очередную телеграмму ставки, в которой под самую суровую ответственность приказывалось во что бы то ни стало не только сохранить пропускную способность дорог, но и повысить ее всеми возможными и невозможными средствами.

– Иначе наше наступление может сорваться!

– Господин комендант! – предостерегающе молвил Кох, взглядом указывая на Заслонова.

– Ах, бросьте! – поняв его, проговорил Вейс. – Наше очередное наступление – не тайна. Об этом известно из газет, радио, из наших приказов и листовок.

И затем, уже обращаясь к Заслонову:

– Я искренне скажу вам, что я рад! Я не ошибся тогда, приняв вас на работу. И я… что тут приказывать… я просто прошу вас, как своего человека, приложить все силы, чтобы дать больше паровозов, поднять все паровозы.

– Я не собираюсь давать вам какие-нибудь торжественные клятвы, скажу лишь: мы поднимем паровозы, да, поднимем. Честное слово русского инженера, поднимем… Об этом говорят результаты моей теперешней работы, об этом скажет и моя работа в будущем.

– Я не сомневаюсь в этом. Мы с вами поднимем паровозный парк!

– Да, поднимем!

Говорили еще о разных делах. Заслонов жаловался на отсутствие необходимого металла, на недостаточное число квалифицированных рабочих.

– О металле вы не беспокойтесь: мы снимем с вас всякую ответственность за нехватку нужных материалов. Это наша задача обеспечить вас всем необходимым. А о рабочих? Предоставляем вам и… господину Штрипке неограниченные возможности набора рабочей силы. Если потребуется, мы найдем способы и принудительной вербовки рабочих.

– Зачем принудительной? Рабочая сила есть… Ее нужно только собрать.

– Пожалуйста, набирайте людей по своему усмотрению.

Когда Вейс спросил, какие у него еще нужды, Заслонов не счел лишним высказать и некоторые просьбы:

– Видите ли, я не осмеливался просить вас, так как считал это мелочью… Дело в том, что каждый человек любит работать в самых благоприятных условиях. Тогда и работа его дает самый большой эффект. Согласитесь, как я могу спокойно и преданно работать, когда мне ежеминутно угрожают? Ну, угрожают моей жизни.

– Откуда вы это знаете?

– Знаю. Чувствую. Наконец, мне заявил об этом и один из рабочих, видимо, из преданных рабочих, Сацук.

При упоминании Сацука Кох даже привскочил со стула:

– Ах дуралей, лезет не в свое дело! И кто ему велел!

Но тут же он опомнился:

– Прошу вас, господин инженер, не тревожиться. К вашему сведению, у нас есть служба порядка, у нас есть кому позаботиться о вашей безопасности. Это говорю вам я, Ганс Кох! – горделиво заключил свои уверения комиссар гестапо.

– Да-да, господин инженер, – подхватил комендант, – пусть вас это не тревожит. За вашей спиной вся Германия. Фюрер знает, как позаботиться о каждом, кто приносит пользу нашему делу. Я считаю не лишним напомнить вам, что всякая усердная работа будет по достоинству оценена нами.

Вейс, вероятно, долго бы еще распространялся на эту тему, но дежурный офицер принес несколько пакетов, телеграмм.

Когда Вейс распечатал телеграфный бланк и пробежал глазами текст, он сразу побледнел, и рыбий хвост на его голове стал торчком, – явный признак того, что хозяин этого хвоста был изумлен или встревожен. Потом обычный румянец вернулся на щеки Вейса, он тяжело вздохнул и вдруг заговорил быстро-быстро:

– Ну, слава богу, слава богу! – и, бросив телеграмму на стол, сделал несколько шагов по комнате.

– Что там случилось? – спросил Кох.

– И не говорите! Это чорт знает что! Понимаете, два паровоза! Два паровоза взорвать за один день! Но, слава богу, это случилось не на нашем перегоне. Вы представляете, уважаемый Кох, как завертится теперь этот выскочка Цукерман, наш сосед! Он так насмехался над нами, когда произошло это несчастье с эшелоном. У вас, говорит, под носом эшелоны взрывают. Теперь попрыгай, попрыгай, голубчик!

– А кто взорвал там эшелоны? Партизаны?

Вейс еще раз заглянул в телеграмму.

– Гм… при загадочных обстоятельствах взорваны два паровоза. Потерпевшие аварию эшелоны стоят. Создалась угроза пробки. Просьба немедленно помочь… Вот это я понимаю, просить начал! Ну, что ж… раз просит, окажем помощь. Вы, Штрипке, организуйте им отправку паровозов. Да-да, паровозов… Ну, что ж… на прощанье я еще раз прошу вас, и господина Заслонова, и вас, Штрипке: принимайте все меры чтобы поднять паровозы! Это ваша основная задача на ближайшие месяцы.

– Поднимем, господин комендант!

– Я в этом не сомневаюсь.

Только когда Заслонов вышел из комендатуры, он дал полную волю обуревавшим его чувствам. На душе было так радостно, что хоть пускайся в пляс.

Заслонов шел, точно несся на крыльях. И все, что было тяжелого на душе, что угнетало его в последние дни – вести с фронта, неприязненные, исподлобья, взгляды рабочих, опостылевшая фигура Штрипке, его беспорядочные приказы, – все это словно исчезло куда-то, растаяло. Радовала и утешала мысль: «Значит, началось! Лишь бы хорошо начать, а там еще рубанем, так рубанем, что вам будет муторно!»

Уже стемнело. Городок притих, готовясь к ночному отдыху. Только изредка вился дымок над трубой – повидимому, какая-то запоздавшая хозяйка готовила немудрящий ужин. Гулко раздавались шаги на дощатом тротуаре. Доски гнулись, покачивались под ногами, а на душе было легко, весело. Словно давным-давно, в далеком детстве, когда возвращаешься в ранние сумерки откуда-нибудь с реки, с катка. Торопишься в теплую хату, но не пропустишь ни одной примерзшей лужицы, чтобы не скользнуть лишний раз да потом побежать вприпрыжку к следующей. А уши щиплет свежий морозец, а за селом лес, а в лесу непременно волки. И сердце захлебывается от быстрого бега. И мать, верно, обругает. Отберет стоптанные, вытертые лапти, онучи, чтобы посушить их в печурке. И, попотчевав добрым подзатыльником, – ведь совсем не больно, – к столу погонит:

– Ешь, гуляка мой, да на печь. Спать пора. Так хорошо было тогда!..

И даже когда около самого плеча просвистело что-то и, с треском ударившись о забор, покатилось по тротуару, он не испугался, не удивился. Поднял эту вещицу, разглядел, по давнишней, еще детской, привычке положил в карман. Усмехнулся:

– Наш уголек, деповский. Вот мазутные черти, добром швыряются!

И еще более радостная мысль:

– Значит, рубанем, если швыряются! Сердце не уголь, не остынет. Однако кто это осмелился?

Оглянулся. Несколько знакомых хат. Ближе всех Чмаруцькина. Подумал про себя: «Все же нехорошо так! Несерьезно, товарищ Чмаруцька! Годы твои не те, чтобы детскими забавами себя тешить. Надо потолковать с человеком, без него не обойдешься. И на кой чорт ненависть человеческую разменивать на мелочи!»

Дальше пошел уже медленнее, сосредоточившись на этой мысли. Думал и прислушивался к ночным звукам окраины городка.

Когда вернулся домой, бабушка встретила его не очень приветливо:

– Гостья там у вас.

– Коли гостья, так ладно.

– Эх, шляются тут всякие! – И, не досказав, ушла в свою комнату, что-то сердито бормоча.

А гостья уже выбежала навстречу:

– Нехорошо, нехорошо, заставлять гостей дожидаться! Я уже добрых полчаса вас жду.

– Что же Любка, – это была она, – мы с вами свидания не назначали, так что и обижаться на меня у вас нет особых оснований.

– Как вам не стыдно так разговаривать с девушками? Это невежливо. Или вы не рады, что я зашла к вам?

– Ну, не сердитесь! Вы, очевидно, хотите мне что-то сказать?

– А вот и хотела, но теперь не скажу, если уж вы напустили на себя такую важность.

– Я совсем не важничаю, – подделываясь под ее легкомысленный тон, сказал Заслонов. – Можете говорить.

– Я вот ее недавно видела!

– Кого это – ее?

– Будто и не знаете? Надю вашу.

– Она такая же моя, как и ваша.

– Рассказывайте! С неделю тому назад я встретила ее в городе. Неужели она не заходит к вам?

– Нет, не заходит.

– Ну и люди! Такая же, видно, гордая, как вы. Она ведь так любит вас, так любит! Это заметно было по всему, девчата говорили, что она очень по вас тосковала. Вы, случайно, не поссорились?

– Может, и поссорились.

– Жаль, жаль! Почему бы ей не заходить к вам? И вам было бы веселее, и нам всем тоже. Даже Кох заинтересовался Надей.

– Надей?

– Ну и Надей, конечно! А также и ее отцом. Это когда я рассказала, что ваша невеста – лесникова дочка, так он даже удивился и сказал: «О-о!» А потом и говорит, что неинтересно, пожалуй, такому видному инженеру водиться с какой-то дочкой лесника. Ну, понятно, он плохо знает наши нравы, вот ему и странно.

– Так, та-а-ак, Любка… – задумчиво произнес Заслонов, не зная, как отвязаться ему от этой гостьи, как закончить надоевший ему разговор. И вдруг он спросил:

– С чего это вы вздумали зайти ко мне? Может, послал кто?

– Я и сама собиралась несколько раз зайти, даже заходила, да все никак не застанешь.

– Ну?

– А тут еще Кох спросил меня про вас, как вы живете, у кого живете, хорошо ли живете, не нуждаетесь ли в чем-нибудь, есть ли у вас знакомые?

– Ну?

– Вот я и зашла к вам, потому что он сказал, что просто стыдно не проведывать своих знакомых.

– Ну, спасибо, спасибо, Любка, что не забываете меня. Да заодно поблагодарите уж и самого Коха за такое внимание ко мне.

– Нет, он просил меня не говорить, что советовал мне проведать вас.

– А что тут особенного? Я очень благодарен за такую заботу обо мне.

– О-о! Он очень внимательный человек, очень внимательный.

– Спасибо, еще раз спасибо!

Любка повертелась перед зеркалом. Игриво взглянула на Заслонова:

– Неужели вы меня не проводите домой? Теперь на улице можно и на хулигана нарваться.

– Ну, разве я осмелюсь пустить вас одну! Как бы только ваш уважаемый Ганс не приревновал.

– Нет… Он человек спокойный.

Заслонов шел с ней по улице, через силу заставляя себя вести веселый, легкомысленный разговор с этой никчемной, пустой девчонкой, которую он прежде всегда называл балаболкой. Она тараторила не умолкая, рассказывая о подругах, о каких-то парнях, о недавней вечеринке, и молола, молола всякую чушь, так что голова разболелась у Заслонова.

Около своего дома она постояла еще с минуту, задержала в своей ладони руку Заслонова, кокетливо сказала ему, прищурив глаза:

– Хоть бы ручку поцеловать решились!

Он отделался шуткой:

– Не люблю целовать на холоде, еще губы распухнут!

– Эх вы, а еще рыцарь называется! Не удивительно, что Надя к вам глаз не кажет. Ну, будьте здоровы!

– Приятных снов и хороших женихов… – в тон ей ответил Заслонов и торопливо пошел обратно. Остановился у хаты Чичина и, зайдя во двор, решительно постучал в окно.

– Вызываю по срочному делу в депо! – нарочито громко произнес он, а когда Чичин вышел из хаты, добавил вполголоса:

– Чтобы не побеспокоить любопытных, пройдем в депо, будто по делу.

Когда шли глухими проулками, он предложил Чичину:

– Надо срочно уведомить Канапельку, им, видно, серьезно заинтересовались в гестапо.

– А что такое?

Заслонов рассказал о визите Любки.

– О Канапельке, Константин Сергеевич, беспокоиться не надо. Все сделано, и человек сегодня в полной безопасности. Что вас еще интересует?

– Про паровозы слыхал?

– Слыхал. Два. Работа аккуратная. Даже неплохо, что это случилось немного далековато. Правда, не всегда догадаешься, где это произойдет, близко или далеко… Но, как видите, можно быть уверенным, что произойдет это обязательно.

– Почему это в первый раз случилось с вагонами, а не с паровозом?

– Да, видите ли, солдаты перехватили уголь, приготовленный для паровозов.