355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михась Лыньков » Незабываемые дни » Текст книги (страница 53)
Незабываемые дни
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 19:47

Текст книги "Незабываемые дни"


Автор книги: Михась Лыньков


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 61 страниц)

6

– Ай-ай! Что ты наделала, Майка?

Девушка, которая словно на крыльях мчалась в землянку, растерянно остановилась, и густой румянец покрыл ее обветренные, смуглые от загара щеки. Ветер растрепал ее косы, легкое не по сезону платье, выцветший платок на голове. Девушка стояла, и вся ее растерянная фигура словно силилась припомнить: а что она такое натворила?

– Дядечка…

– Во-первых, я тебе на службе не дядя и ты в таком случае не племянница! Во-вторых, посмотри себе под ноги.

Майка глянула и, вскрикнув, отступила на шаг назад:

– Это я не нарочно!

Она нагнулась, чтобы поднять с земли три растоптанных боровика, попавших ей под ноги. Эти боровички – один другого меньше – еще несколько дней назад заметил Василий Иванович в каких-нибудь двух шагах от палатки и, чтобы кто-нибудь не наступил на грибы, поставил около ник несколько ивовых прутиков. «Пусть растут, интересно…»

И вот эта Майка! Если уж бежать, так бежать без памяти. Этак же можно и на мину напороться…

Шутливо отчитывая племянницу за разгром своего «заповедника», он уже серьезно спросил ее:

– Ну, что там у тебя произошло, что ты летишь, как на пожар?

– А дя…

– Ну-ну-ну!

– На Брянском фронте, товарищ секретарь, наши перешли в наступление… Идут крупные бои.

– Записывает кто-нибудь?

– Да, я всех свободных людей мобилизовала, чтобы не пропустить ни одного слова. А еще, товарищ секретарь, передавали, что партизаны батьки Мирона…

– Кого, кого?

– Батьки Мирона. Передавали, что они за месяц несколько немецких эшелонов спустили под откос. Да еще много чего о них сказано: про сожженные цистерны бензина, про разные склады, и сколько они уничтожили немцев, и даже сколько советских людей они вывели за линию фронта. Много про них передавали, дядечка…

– Гм… А еще что-нибудь передавали про партизан?

– А как же… Там записывают. Но фамилий командиров нет, дают одни только инициалы. Одни инициалы, дя… товарищ секретарь обкома, но где, в каких местах они выступают, указано.

– Про нас там не слышно?

– Не слышно… – И Майка произнесла эти слова с таким виноватым видом, словно она сама была причиной такой, по ее мнению, возмутительной несправедливости, когда про всех, видать, партизан услышишь по радио, а вот про своих, которыми командует Василий Иванович, не услышишь ни слова. Конечно, не совсем это хорошо, ей, комсомолке, заступаться за своего дядю. Но пусть Василий Иванович будет ей сто раз дядей, все же несправедливо забывать о нем в сводках. Он не меньше, а может быть, даже больше, чем другие, сделал…

Василий Иванович, лукаво прищурив глаза, заметил с явным укором:

– Плохо вы слушаете, товарищ радист! Видно, пропускаете?

Майка предпочла бы скорее сквозь землю провалиться, чем выслушать такой упрек. Но при чем она тут? И разве она мало старается? «Радист…» И с явным отчаянием в голосе она идет на протест:

– Неправда! Я не пропускаю ни одной сводки. А вот если бы нам в самом деле хорошее радио, по которому мы могли бы и с Москвой говорить, как бы это было хорошо, дядечка! Тогда бы и про нас узнали!

– Неужто тебе так хочется, чтобы про нас передавали? Вот не знал, что ты, оказывается, и славу любишь!

– А, дядечка!

– Ну-ну-ну…

– Про какую славу вы, товарищ секретарь! И кому она нужна, эта слава? Мне хочется, чтобы наши люди знали, чтобы товарищ Сталин знал, что мы фашистов не боимся, что мы не сидим тут с вами сложа руки, не кланяемся им, а воюем с этими гадами!

– Ладно, ладно, товарищ радист! Иди и выполняй свои обязанности. Да гляди там, чтобы аккуратно все записали да сразу в редакцию.

– Слушаю, товарищ секретарь!

– Слушаться – слушайся, а боровиков моих не топчи, не то получишь от меня на орехи. Ну, кру-у-гом, шагом арш!

– А, дядя…

– Ну-ну-ну!

Этот шутливый приказ всегда вгонял Майку в краску. Наблюдая, как молодецки козыряют партизанские командиры и некоторые связные, как они выходят из палатки Василия Ивановича, они ловко поворачиваются, громко щелкнув при этом каблуками, Майка решила перенять все эти приемы. Чем она хуже других, если ей приходится выполнять разные ответственные поручения? Как-никак и она имеет непосредственное отношение ко всему этому делу, и она теперь военный человек. И, забравшись куда-нибудь в уютный уголок, она с азартом выполняла разные военные упражнения. Тут было и «разрешите доложить, товарищ командир!», и «разрешите итти, товарищ командир», и «по вашему приказу явилась, товарищ командир». Особенно давал себя знать этот поворот кругом. Даже пот выступал на лбу, а удачного поворота все никак не получалось. И когда она однажды от усердия даже нос наколола об елку при этом проклятом повороте, нужно же было случиться так, что рядом раздался такой веселый смех, от которого она прямо растерялась. Василий Иванович, случайно ставший свидетелем ее упражнений, смотрел, смотрел на них, но, в конце концов, не выдержал и расхохотался во весь голос.

– Дивизия, смирно! – смеясь, скомандовал он. – А, дядечка, а никому не говорите!

– Слушай мою команду! Кру-у-гом, шагом арш!

Ну что ты с ним поделаешь?.. Дня два она не выходила из своего шалашика, который все население болотного островка шутя прозвало радиостанцией, так как здесь находился радиоприемник, принесенный Майкой из отцовской квартиры в совхозе. Тут же рядом находилась и «редакция». На ящиках стояли две старенькие пишущие машинки, одна из совхоза, другая райкомовская. На них и печатали сводки Информбюро, коротенькие листовки. В одной машинке не хватало какой-то буквы, и ее потом проставляли на бумаге карандашом. Была это очень томительная работа. Обычно печатала одна Майка, если нужно было выпустить короткую листовку. Печатала она очень медленно, никак не могла приловчиться работать обеими руками. Если нужно было напечатать побольше какого-нибудь материала, она пыталась в последние дни мобилизовать шоферов Дудика и Падудика, которые, наконец, вновь сошлись и не могли наговориться обо всем виденном и пережитом за последние дни. Конечно, она прибегала к их помощи, когда у них не было других заданий.

И тут начинались для Майки большие неприятности. Если Дудик и сам был подчас не против из любопытства постучать пальцами по клавишам, да и приятно было ему, молодому парню, исполнить просьбу девушки, то подступиться к Падудику было куда труднее. Несмотря на то, что он был механиком, он так ненавидел всякие там пишущие машинки, что один вид захватанных клавишей выводил его из равновесия, и его колючие усы приходили в такое грозное движение, что Майка с трудом удерживалась, чтобы не расхохотаться. «Морж, чистый морж…» – думала она, поглядывая, как Падудик, целясь огрубевшим пальцем в клавиш, кряхтел и как под конец вся его лысина покрывалась потом.

Заметив затаенную улыбку девушки, он вдруг грузно поднимался, отряхивал с колен разную труху и, погладив усы, категорически заявлял:

– Я шофер, как должно быть вам известно. Я первоклассный механик. И чтоб меня превратили чорт знает во что – не потерплю… Вот что!

– Да что вы, товарищ Падудик, я только попросила вас на несколько минут!

– Вопрос ясен. Вот что! – он торжественно уходил из «редакции» и с таким усердием начинал выбивать и проветривать небольшое обкомовское хозяйство – пару брезентов, несколько одеял, – что пыль летела по всему острову.

– Видно, снова неувязка в нашей «типографии»! – весело подмигивал Гудима, обсуждая с Василием Ивановичем, Боханом и Слышеней результаты своих походов по районам.

7

Очень беспокоила Василия Ивановича мысль о постоянной связи с Москвой. Выдержки из сводки Информбюро, в которых говорилось о действиях партизан, беседы с людьми, которых он лично знал, наполняли его тревогой за судьбу двух человек, посланных им еще два месяца назад за линию фронта для налаживания связи. Тогда еще Гомель был в наших руках, там находился Центральный Комитет Коммунистической партии Белоруссии, там же был штаб одного из фронтов. Люди отправились, а через день было получено печальное известие: гитлеровцы заняли Гомель. Теперь они под Брянском и продвинулись также далеко за Смоленск. Что сталось с посланными людьми? Перебрались ли они через линию фронта? Удалось ли им выполнить сложное и ответственное задание? Пришлось ли встретиться с кем-нибудь из секретарей ЦК или с представителем командования Красной Армии?

Эти мысли тревожили, беспокоили.

Они не давали уснуть и ночью. Дудик, помещавшийся с Василием Ивановичем в одной палатке, прислушивался к тому, как секретарь обкома ворочался от бессонницы, спрашивал:

– Не колет ли сенник? – так он называл охапку сухой осоки, застланную плащ-палаткой.

– Нет, браток, не это меня гнетет. Как ты думаешь, добрались наши хлопцы до Москвы?

– Должны добраться, товарищ секретарь. Никуда они не денутся. Любой человек до Москвы доберется, только пошлите. На крыльях долетит.

– Даже на крыльях? А где те крылья взять?

– А что вы думаете? Вырастут, если их нет. Легко сказать – Москва! Да я бы туда за несколько дней попал, сквозь все немецкие армии пробился бы. Так что вы особенно и не думайте об этом. Обязательно доберутся, не могут не добраться…

Было уже за полночь. Наконец, уснул и Василий Иванович. До чуткого уха Дудика доносилось легкое похрапывание спящих в соседнем шалаше. Где-то вверху еле слышно шелестели листья. Изредка налегал ветер, отряхая на туго натянутую палатку струи воды, пытался проникнуть сквозь густое прикрытие из еловых лапок, поставленное с надветренной стороны. Порой слышны были осторожные шаги часового.

Охрана была укомплектована из комсомольцев совхоза, всем хорошо известных и надежных. Но по старой привычке, усвоенной во время странствований последних месяцев, Дудик никогда не успокаивался, прежде чем сам не проверит выставленные посты, обойдет ночью весь островок, внимательно прислушиваясь к сторожким ночным шорохам, даже притаится на полчаса где-нибудь под елкой, неподалеку от подступов к острову. Он и сегодня обошел все посты и забрался на высокий холм в лесу, откуда был хорошо слышен каждый звук на болотной низине. Все было тихо, спокойно. И когда начал накрапывать мелкий осенний дождик, Дудик вернулся в палатку.

Он начал уже дремать, когда его ухо уловило какой-то подозрительный шорох в ближайших кустах и несколько слов, произнесенных так тихо, что их с трудом можно было расслышать. Схватив автомат, Дудик осторожно вышел из палатки и пополз к кустам. И, как только поднялся, услышал вблизи не то приглушенный крик, не то стон. Что-то глухо шлепнулось оземь, звякнуло железо, словно кто-то щелкнул ружейным затвором.

– Кто тут? – громко спросил Дудик и услышал, как кто-то торопливо побежал напрямик, бешено продираясь сквозь густые заросли.

– Стой, стой! – крикнул Дудик, бросившись вслед бегущему, и сгоряча выпустил длинную очередь из автомата. На мгновение остановился, чтобы собственные шаги не заглушали того, что происходит впереди, и, если понадобится, пустить вдогонку бегущему еще одну очередь. Но впереди было уже тихо, не доносилось ни одного звука.

«Должно быть, убил, ну что ж, отыщем!»

И тут он услышал позади, ближе к палатке такой же стон, как раньше. Стон повторился. Дудик пошел в том направлении и едва не наступил ногой на человека, лежавшего на земле. Рядом валялась винтовка.

Дудик наклонился, чиркнул спичкой. Скупой свет выхватил из мрака бледное, искаженное от боли лицо, подвернутую руку на измятом папоротнике.

– Что с тобой? – взволнованно спросил Дудик, узнав по лицу лежавшего, и тут же почувствовал всю неуместность это: о вопроса. Дело было совершенно ясное…

Уже сбежались люди, Василий Иванович шел от палатки.

– Бинты скорей! – приказал Василий Иванович.

Майка принесла фонарь. Она вся встрепенулась, увидев, что подмятый папоротник почернел от крови. Дудик вышел из мгновенного оцепенения.

– Бегите к болоту, на тропинку! Поймать! – крикнул он караульным, и те тотчас же рассыпались по лесу.

Бинты уже оказались лишними. Человек, не приходя в сознание, скончался на руках у товарищей.

Майка плакала навзрыд. С трудом произнесла несколько слов:

– Это наш киномеханик… Из совхоза…

Все бросились на поиски злоумышленника. Обошли, обыскали каждый кустик. Ходили на болотную тропинку, единственную, по которой мог сюда пробраться неизвестный. Поиски оказались безрезультатными. Гибель киномеханика от руки неизвестного злодея всех взбудоражила и опечалила. Сначала это было не совсем понятно. Что нужно было человеку, пробравшемуся на островок? Что он намеревался делать здесь, вооруженный, по-видимому, только одним ножом, которым он и убил часового. Все это было неясно. Люди тихо переговаривались, делились разными догадками, соображениями. Только один Василий Иванович молчал, занятый своими мыслями. Потом зашел в шалаш, в котором разместились Слышеня, Бохан и Гудима.

– Как вы смотрите на это происшествие? – в один голос встретили его товарищи.

– А что тут смотреть? Вывод ясен: враг пробирался к нам. Мы не поймали его. Надо безотлагательно сменить стоянку, иначе эта история может повториться и привести к совсем нежелательным для нас результатам.

Уже рассвело. Люди еще раз обошли все лесные закоулки, внимательно приглядывались к болотным кустарникам, к открытым топким полянам, кое-где лишенным всякой растительности, так что на болотистой поверхности не обнаружишь ни одного заметного следа, кроме разве узорчатых отпечатков ног куликов. Наконец, у самой болотной тропинки, известной только жителям острова, увидели следы неизвестного человека. Видно было, что он увяз в одном месте, выбираясь на тропку, несколько метров прополз на животе, перебираясь с кочки на кочку, пока не попал на стежку. Однако времени прошло много, и злоумышленник был уже далеко, в полной безопасности от погони. Да и как его отыщешь в таком лесном массиве, распростершемся на болотах.

Майка все еще никак не могла притти в себя от сильного потрясения. Она не могла представить себе, как это живой, здоровый человек, с которым только недавно говорила, шутила, смеялась, лежит на подстилке под мшистой сосной, навсегда расставшись со своими думами, мечтами. В памяти вставала каждая мелочь, начиная от самого раннего детства, затем – школы, комсомольских дней. И школьная кличка Юрка казалась теперь такой обидной, неуместной.

Растерянная, она ходила утром по лесной опушке, бездумно глядя на белесую завесу тумана, которая редела под утренним солнцем, таяла, рассеивалась. Легкий ветер гнал остатки тумана с болотной равнины, и только в зарослях лозняка туман еще прятался от солнца, цеплялся за прибрежный камыш, прозрачными волнами перекатывался через заросшие мохом кочки.

Майка собиралась пойти вглубь леса, к шалашам, когда приметила среди густого вереска военную пилотку.

«Кто бы из наших хлопцев мог оставить ее здесь?»

И тут же припомнила, что ни у комсомольцев, ни у людей дяди Васи никаких пилоток не было.

Ей стало так страшно, что захотелось броситься бежать как можно скорее к людям, ибо, возможно, здесь он, здесь, этот проклятый убийца, пробравшийся сюда ночью. Хотела бежать и не могла – отказались служить ноги. Она испуганно оглянулась вокруг, но, увидя яркое солнце, потом какую-то птичку, беззаботно порхавшую над ореховой веткой, успокоилась. Вспомнила, что этот злоумышленник убежал; видели же его следы на болоте. Подняла пилотку, обыкновенную красноармейскую пилотку, выгоревшую на солнце, видно, не раз стиранную. Звездочки на ней не было, от нее остался только зеленоватый след, не успевший вылинять.

Майка задумчиво разглядывала пилотку, заглянула внутрь, – нет ли какой-нибудь надписи. С любопытством развернула одну сторону, другую.

«Могут попасться какие-нибудь документы, – подумала она. – Но если бы тут были бумаги, они бы шуршали». Вывернула одну боковинку. Там ничего не оказалось, кроме кусочка белой материи, вероятно, подкладки. Майка уже думала, что ничего особенного в этой пилотке нет, как вдруг заметила на изнанке белой материи несколько непонятных ей знаков. В глаза бросился номер, напечатанный крупными черными цифрами, рядом фашистская свастика, несколько отдельных букв, оттиснутых синей краской.

«Тут, однако, что-то есть. И при чем этот номер 117?»

Волнение как рукой сняло. Размышляя о своей находке, Майка вошла в палатку Василия Ивановича, протянула ему пилотку:

– Вот нашла около болота. Видите, какие-то знаки тут.

Василий Иванович осмотрел пилотку и сразу оживился. И хотя лицо его заметно омрачилось, в глазах загорелось любопытство:

– Давай, давай свою находку! И вот что я тебе скажу, Майка: никому не говори о ней. А почему, ты, вероятно, догадываешься сама. А что нашла – молодчина!

8

Еще с вечера Сомик заглянул в землянку. Молодой лейтенант, беседовавший там с пожилым человеком, сухо спросил Сомика:

– По какому вопросу?

Сомик неприязненно посмотрел на лейтенанта, скосил глаза на его собеседника в штатском.

– Вопрос у меня один: когда мы будем воевать?

– Кто это – мы?

– Скажем, я. Все живущие здесь. Бежавшие из немецкого плена.

– Теперь ясно. Который день живете здесь?

– Я пятый день протираю тут бока. Достаточно насиделся в немецком лагере. Я не на курорт сюда заявился, чтобы восторгаться этими вашими пейзажами и набивать пузо.

Лявон Маркович – это и был собеседник лейтенанта, – улыбнувшись, даже слово вставил:

– Однако нельзя сказать, что ты уже отрастил живот. Животик у тебя в самую меру и даже меньше, подвело его от гитлеровских харчей. И на ногах еле держишься, парень.

– Прошу не мешать, когда я обращаюсь к товарищу лейтенанту.

– Прыткий, однако, ты, хлопец. Люблю таких! – сказал Лявон Маркович.

– Мне не очень интересно, что вы там любите. Я к вам обращаюсь, товарищ лейтенант.

– Чего вы, в конце концов, хотите? – недоумевающе спросил его Комаров, которому временно была поручена строевая подготовка бойцов в этом сборном лагере.

– Чтобы меня отправили в боевой отряд. Вот чего я хочу.

Лейтенант внимательно оглядел худощавую, мизерную фигуру Сомика, его вытянутое лицо, заострившийся, как шило, носик, запавшие щеки. Спросил о прежней службе, в каком полку был, где попал в плен.

– Это, товарищ лейтенант, известно по спискам. Я обо всем рассказал, когда нас привели сюда, вот и поищите там. Расспрашивать меня больше нечего. Я не за этим пришел сюда. Когда нас отправят?

– Чудак-человек! Да куда же вас сейчас отправлять, когда вы на ногах еле стоите? Вот поправитесь немного, тогда и пошлем.

– А-а, не доверяете, значит. Проверять будете! Что же, проверяйте… Это ваше дело. Можно итти, товарищ лейтенант?

Лейтенант удивленно посмотрел на Сомика, переглянулся с Лявоном Марковичем.

– Видите, какой непоседа… – И потом к Сомику: – Да поймите же вы, чудак-человек, что нам нужны здоровые люди, крепкие. А вы на первом же переходе отстанете от отряда.

– Здоровые, говорите… – насупился Сомик. – А если это здоровье из меня повыбивали фашисты? Что же, прикажете мне назад подаваться? В плен?

– Не болтайте, однако, всякую чушь!

– Какая чушь? У меня сердце все перегорело, как я насмотрелся, что там творится. Я проклинаю день и час, когда попал к ним в лапы. Я не могу так – сидеть тут без дела и отлеживать бока. Я…

– Да успокойтесь, наконец, пошлем и вас в отряд, еще навоюетесь вволю. Но раньше надо вас поставить на ноги, одним словом, подремонтировать ваше здоровье.

– Знаем мы эти ваши ремонты. Проверять будете наши души, проверочкой займетесь!

– Что-что?

– Я сказал! Что ж, проверяйте!

– А как вы думали! И проверить надо. Не к теще на блины посылаем. Что же здесь страшного для человека, который действительно наш?

– А вы сомневаетесь? Слава богу, достаточно проверили… Кто этот ад прошел, тот навеки проверен, не то, что некоторые любители прохлаждаться в укромных местах.

Комаров нахмурился. Его серые глаза загорелись, стали колючими.

– Кто здесь прохлаждается? Кто отсиживается здесь? – И всем телом грозно наклонился к Сомику, который невольно отступил на шаг.

Лявон Маркович встал, взял за локоть лейтенанта:

– Брось… Видишь, у человека накипело в сердце, он и кричит. Да, видно, кое-кто настраивает на такой лад, всякие еще люди попадаются.

Лейтенант отошел в сторону, сел на скрипучую лавку:

– Завтра утром зайдите ко мне, поговорим. А теперь можете итти.

Сомик вышел из землянки нахмуренный, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности шевелилось в груди, не давало покоя, С каким нетерпением шел он сюда, чтобы тотчас же, взяв винтовку в руки, ринуться на проклятого врага и отомстить ему, так отомстить, чтобы земля покраснела от вражьей крови. Разве можно простить этим выродкам все издевательства? И вот, на тебе! Сиди, да полеживай, да только слушай, как другие, а не ты, бьют, кромсают душегубов. Видно, правду сказал Сыч, что тут нет особого порядка, что тут занимаются только проверочкой нашего брата… Что проверять, если в живом теле душа еле держится!

Бесконечно тянется осенняя ночь, все бока отлежишь на смятой постилке. Не спится от тревожных мыслей. Не спится от холода. Вдвоем удобнее спать, прижавшись спинами друг к дружке. И где слоняется этот непоседа Сыч, все шмыгает по шалашам, ищет дружков… Кое-как закутался Сомик в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они оба спали, оделся. Очевидно, куда-то собрался пойти.

– Ты куда? – спросил Сомик, постепенно отряхая с себя последние остатки сна.

– А тебе что? Лежишь, так лежи. Тебе, видно, нравится здесь бока отлеживать.

– Я серьезно спрашиваю.

– В отряд иду. С одним хлопцем, он знает дорогу.

– Так там тебя и примут!

– Примут. Боевой отряд. Там делом занимаются, а не портят бумагу на всякие проверки да проверочки.

– Без этого не обойдешься… Надо… – а мысли у Сомика уже текут в другом направлении. И обида жжет сердце.

– Что ж, если, говоришь, нужно, то и проверяйся на здоровье. Мало нас немцы проверяли, всю душу вымотало этой проверкой.

– Хороший отряд?

– Другого такого не найдешь, гремит на всю округу!

Сомик подумал еще, с минуту колебался:

– Тогда и я с вами…

– Если хочешь, давай. Только не очень шуми в этих хоромах, а то еще задержат такого дурня, как ты, подумают, что в дезертиры подался.

Сомик не ответил. Он молча собирал свои немудрящие пожитки: смятый котелок, жестянку из-под консервов, заменявшую ему кружку, и деревянную ложку, которую сам смастерил тут же в лесу.

Было немного тревожно на сердце у Сомика. Не из тех он был, чтобы своевольничать, чтобы выступать против заведенного порядка. Но что поделаешь, раз уж так выпало, что приходится самому умом раскинуть, как бы поскорее включиться в какое-нибудь живое дело. Не век же коротать в этом шалаше.

Утром они пробирались лесом, меж зарослей молодняка, обходя деревни, держась подальше от дорог. Третий спутник был молчаливый малый, который все время вздыхал по какой-то своей гармони, оставшейся где-то в отряде, в котором он был недавно.

– А почему же ты ушел из отряда? – сухо спросил его Сомик.

– Да просто отбился. Тетку свою проведал в деревне, а отряд как сквозь землю провалился. Я и подался сюда, на сборный. А тут случайно разузнал у хлопцев, что мой отряд стоит на старом месте. Зачем же мне здесь околачиваться, если я там, можно сказать, при деле? Хлопцы там во! Им, брат, пальца в рот не клади! Боевые хлопцы, ничего про них не скажешь. Немцу спать не дают. А командир веселый, обходительный. Коли удача какая, сразу, брат, бутылку на стол и мне командует: давай, брат Микита, гармонь. А мне что… Я и на гармони могу, я и на балалайке могу любой танец сыграть. Все могу.

– И на балалайке? – иронически спросил Сомик.

– А ты что думал? Абы инструмент! Могу и на балалайке…

– Балалайка, однако, у тебя…

– Ты о чем это?

– Да вот тут, говорю, тут… – выразительно постучал Сомик по его лбу, – балалайкой тебя бог не обидел.

– Понятно, не обидел, – раздумчиво проговорил гармонист и, поняв, наконец, что Сомик над ним подтрунивает, сразу вскипел: – Ты что это? О чем толкуешь?

– Как слышишь, про музыку. Понял?

– Гм… что-то ты плетешь, не разобрать толком. Что-то…

– Иди уж, музыкант, а то заночуем в дороге!

Так попали Сомик и Сыч к Байсаку.

Попали в самый раз, когда Байсак был в приподнятом настроении после удачной вылазки на шоссе. Эту удачу он считал не лишним хорошо отпраздновать. Правда, он не обижал себя и при неудачах, прикладываясь к бутылке для поддержания бодрого духа в своем еще довольно здоровом теле.

Сыч так молодецки откозырял и прищелкнул каблуками, что Байсак умилился:

– Не воин – загляденье! Из командиров?

– Батальонный комиссар, товарищ командир! – отрапортовал Сыч и вытянулся в струнку.

– Голубчик мой, как же это кстати! С политикой у меня немного не клеится… – слегка помрачнев, сказал Байсак. – Не везет мне с политикой, из-за нее даже неприятности имею. Еще фашиста бить – это моя специальность, а тут пасую малость, пасую.

И задав несколько незначительных вопросов – где, да что, да как, долго ли пробыл в плену, – величественно провозгласил:

– Комиссаром будешь при мне. Чтобы было, как у людей. Не годится моим бойцам оставаться без политической работы. А ты, остроносый, по какой специальности? – обратился Байсак к Сомику.

– Ездовой артиллерийского дивизиона, товарищ командир.

– Артиллерийского? Смотри ты… Фамилия?

– Сомик.

– Голубчик мой, дай я на тебя поближе погляжу. Такая ласковая фамилия, мирная, и вдруг тебе – артиллерия. Ах ты, мой бог войны! Значит, к лошадям имел касательство?

– Без коня в нашей службе невозможно, товарищ командир.

– Правильные слова говоришь. Что ж, и ты мне пришелся по вкусу, будешь… – Байсак придумывал место для этого проворного на вид паренька, на котором и рваная гимнастерка сидела, как вылитая, расправленная до последней складочки. Аккуратный, видно, боец и служака. – Ординарцем будешь у меня… Кони чтобы всегда были наготове!

– Слушаю, товарищ командир!

– А теперь выдать им оружие, как полагается каждому по его званию. Ели?

– Не успели еще, товарищ командир, с самого утра в дороге, к вам спешили! – ответил Сыч как старший по званию.

– Накормить! И если там что лишнее есть из трофеев, – скомандовал он одному из своих бойцов, – одеть. Выдать батальонному комиссару парабеллум, ординарцу моему карабин и как кавалеристу – саблю. Хотя… – он смерил взглядом фигуру Сомика, – саблю отставить, будет только мешать.

Тут же набросился на гармониста:

– Ты куда девался, лодырь, с неделю не вижу! Где слонялся?

– Виноват, товарищ командир, тетку проведывал. Потом отбился, не мог попасть в отряд.

– Не мог… Я вот тебе такое «не мог» пропишу, что ты и десятому закажешь.

– Я случайно, товарищ командир.

– Случайно… Знаем вас, случайных! Товарищ батальонный комиссар, займитесь потом такими вот типами, на дисциплину, на дисциплину нажимайте!

И вдруг, словно вспомнив что-то:

– Где же гармонь?

– Тут, у хлопцев.

– Тогда тащи ее сюда.

И, уже ни к кому не обращаясь, говорил задумчиво:

– Вот оно как… А они все придираются ко мне, придираются. А ко мне сам народ идет. Он знает, народ, кто настоящий командир, кто по-настоящему фашистов бьет. Верно я говорю или нет, боевые мои товарищи?

– Ура командиру!

– А если правильно фашистов бьем, значит, имеем полное право душу развеселить. Гуляй, хлопцы! Давай гармонь, да так крутнем, чтоб дома не журились!

И началась обыкновенная пирушка байсаковцев, которая могла продолжаться и день, и два, в зависимости от обстоятельств, от удачи, от настроения командира.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю