Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 61 страниц)

15

В щели между бревен проникал скупой солнечный свет.

Стены конюшни, ворота, колючая проволока в небольших окошечках – все это было покрыто густым морозным инеем. С соломенной застрехи над окошками свисали длинные ледяные сосульки. Они переливались на солнце мутным желтоватым светом. Если заглядишься на оконца, а потом отвернешься от них, словно темное бельмо застит глаза, ничего не видишь вокруг. Не видно людей, которые сгрудились кучками, сидят, лежат, плотно приникнув друг к другу, чтобы хоть немножко согреться, сохранить тепло своего собственного дыхания, укрыться от пронизывающей стужи. Она идет, струится то ли от промерзших стен, то ли от гнилой соломы, от которой несет старым слежавшимся навозом. Натужный кашель перекатывается по конюшне из конца в конец, на мгновение затихает, чтобы снова взорваться с удвоенной силой. Тогда совсем не слышно, как бредит девушка, лежащая около самой стены. Ее избили полицаи и бросили сюда еще вечером еле живую. Она никак не может притти в себя и все говорит, говорит, вспоминает про какую-то пряжу, про лен, про теплый платок матери. И вдруг кричит надрывно, страшно:

– Мама моя родненькая, спаси меня от смерти!

На несколько мгновений затихает кашель, все прислушиваются, с отчаянием глядят туда, где хлопочут около девушки подруги, укутывают ее чем только можно, утешают.

Майка прислушивается к порывистому дыханию Игната, Анатоля – так зовут второго хлопца. Своим дыханием она греет платок, чтобы тот стал мягче, вытирает им запекшуюся кровь на щеке Анатоля, поправляет бинт на его голове. Если кто-нибудь из хлопцев застонет, она склоняется над ним, ласкает теплой ладонью, упрашивает:

– Не надо… Держитесь!

А на глаза наплывает влага, закрывает свет. И все силы напрягает Майка, чтобы не поддаться, устоять, не заплакать. Страшны слезы в такую минуту. И она превозмогает эту досадную слабость, стискивает в тугой комок свое сердце, силится мысленно отойти от этих стен, от этих стонов. Ей так хочется подняться над всем этим на какую-то высоту, где можно было бы совсем спокойно пораздумать о всем этом. Оно ведь пройдет, окончится. Может быть, не так уж скоро, но обязательно пройдет… Может, не будет и ее, Майки, но исчезнут эти промерзшие стены, исчезнет ржавая паутина колючей проволоки, смолкнут людские стоны. И может, те, что некогда будут радостно глядеть навстречу солнцу, на голубое цветение льняных полей, на трепетную зеркальную гладь рек; те, что будут счастливо смотреть в завтрашний день, в светлое будущее, быть может, они вспомнят и про нее, про Майку, про девушку, которая встретила в своей жизни семнадцать весен… Только семнадцать! Да, они вспомнят о ней, потому что сердце ее угаснет для того, чтобы они никогда, никогда не видели, не переживали, не слышали и не чувствовали того, что выпало на ее долю. Никогда…

Мысли светлые, как детские мечты, тешили, успокаивали. С потолка свисали гирлянды каких-то трав, стеблей, прошлогодних колосьев. И все это в пышном убранстве инея, искрившегося, когда на него изредка попадал солнечный луч. От этих морозных гирлянд словно теплей и уютнее стало на сердце.

– Как на елке…

Подумала и улыбнулась. А мысли мчались роем, обгоняя друг друга. Вспомнилась мать. А сама она, Майка, еще совсем маленькая. Мать заплетает ей косу розовой лентой. В школу идет Майка, а мороз так и кусается, щиплет и подгоняет. Новогодняя елка в школе переливается феерическими огнями. Майка читает сказку про Мороз-Красный нос…

Мороз-Красный нос…

За морозами весны, лето… Идут чередой Майкины весны. Майка – пионерка… Вот она получает комсомольский билет. Майка Светлик внушает подругам:

– Мы не дети теперь.

Учителя. Школа. Товарищи. Шефство над колхозными фермами. Электрификация. Севообороты. «Комсомольцы, выше урожай!». Сколько дел, сколько захватывающих интересов! И мир раскрывается все шире, шире, и жизнь, кажется, с каждым днем ускоряет свой ход.

– Кого мы выберем в секретари?

– Майку Светлик!

Даже растерялась, вспыхнули щеки.

– Майка Светлик!

Вздрогнула, оглянулась. В раскрытые настежь ворота виднеется кусок холодного неба. Багряные, – видно, вечерело, – низко плыли по небу зимние тучи.

– Майка Светлик! – голос грубый, настойчивый. Встрепенулась: перекличка! С трудом поднялась.

– Ты что, шельма, не откликаешься, когда тебя зовут?

Майка молчит. Тяжело оторваться от светлых видений.

– Ты кто? – спрашивает ее какой-то незнакомый. Это Гниб, начальник полиции.

Медленно отвечает:

– Я работница совхоза.

– Работница? – И его дряблое лицо с синяком под глазом перекашивается от злобы, брызгает слюной и бранью:

– Я не об этом спрашиваю, мерзавка! Ты была секретаршей у комсомольцев? Тебя спрашиваю!

Он орет так, что на его шее синеют жилы и судорожно дергаются морщинистые щеки и скулы:

– Зарежу, если не будешь отвечать!

Рядом с ним стоит пан Ярыга, розовощекий старик. Он уже пришел в себя после ночного переполоха. Стоит, причмокивает, облизывает синие губы.

– Девонька! – говорит он тихо, вкрадчиво, и в голосе его слышится легкая дрожь. – Ну чего ты вызверилась на меня, я тебя не съем. Раз начальник спрашивает, отвечай ему ласково, уважительно. Ему на то и право дано, чтобы спрашивать. Мы и так знаем, кто ты такая. Охота ли тебя расстреливать, такую молоденькую? Ласковой будь, расскажи обо всем, пошлем мы тебя тогда в Германию. Ты ученая: будешь там коровок доить, за козами ухаживать, свинок кормить. Ты скажи нам, по какой такой нужде ты с наганом бродишь? Кто посылал тебя и куда? Ты зачем, зачем, спрашиваю, – тут его тихий говор перешел на крик, – человека моего убила? А?

Облизал синие губы, неслышными шагами подкрался ближе:

– А хочешь, девчонка ты неразумная, пошлем тебя к панам офицерам! В паненках будешь ходить, ах боже мой, боже! – сипло бормочет он по-стариковски.

– Довольно, пан бургомистр! Я развяжу ей язык!

И Гниб тяжелым подкованным сапогом нацеливается в грудь Майки.

– Стой, душегуб! – сливаются в крик гневные голоса.

Десятки рук подхватывают Майку, оттягивают назад. Десятки людей заслоняют ее. Гниб видит их глаза, их побелевшие лица, их стиснутые кулаки. Они поднимаются, эти кулаки. Люди с решительным видом надвигаются на него. Откуда-то летят камни, кирпичи, обломки досок.

Вобрав голову в плечи, пятится назад Ярыга. А Гниб кричит, и в голосе его слышится смертельный страх:

– Автоматчики, сюда!

Вооруженные полицаи появляются у ворот. Они оттесняют людей к стене, отталкивают ногами больных, лежачих. Раздаются стоны, вопли.

В этой сутолоке слышится чей-то спокойный, настойчивый голос:

– Где бургомистр? Где начальник полиции?

Это спрашивает немецкий лейтенант.

Гниб выходит вспотевший, красный. За ним плетется Ярыга.

– Командир специального отряда – полковник – требует вас к себе! – говорит лейтенант и еле заметно кивает головой на льстивое приветствие Гниба и Ярыги.

– Ну, слава богу! Слава богу! Я сегодня сколько раз уже звонил в комендатуру, чтобы выслали отряд, нам трудно справиться с пересылкой людей на станцию, – с облегчением говорит Гниб.

Около волостной управы стоял спешившийся немецкий отряд. Опытный глаз Гниба сразу отметил: целый эскадрон, если не больше. Косматые от инея кони пофыркивали, дергали поводья. Солдаты притопывали, похлопывали рукавицами, старались как-нибудь согреться, размять закоченевшие ноги. На десятках саней можно было увидеть пулеметы. Их дула, как хищные клювы, высовывались кое-где из-под брезентов, которыми были прикрыты сани.

– Скорее, скорее, двигаетесь, как сонные тетери! – торопил лейтенант Гниба и Ярыгу.

«Видать, эсэсовцы!» – подумал начальник полиции, заметив черные шинели солдат.

– Где учился?

– На курсах в Гданске, пан полковник.

– Где служил раньше?

– Был вахмистром в польской жандармерии.

– Ты, негодяй, совсем распустил полицаев, помогаешь партизанам.

– Пан полковник! – взмолился Гниб.

– Молчать! Где это видано: часовой стоит у въезда в село и не спрашивает ни пропусков, ни пароля?

– Боже мой, кто будет спрашивать пароль у наших… героических германских войск? – вмешался Ярыга, чтобы как-нибудь выгородить своего собрата. – Мы так вас ждали, так ждали, чтобы вы конвоировали на станцию мобилизованных в Германию.

– Полковник не занимается такими пустяками. Полковник – командир отряда особого назначения по борьбе с партизанами и их агентурой, проникшей в полицию, в администрацию, – оборвал бургомистра лейтенант. – Полковник проводит инспекцию всех полицейских войск.

Ярыга почтительно посмотрел на полковника и, потирая – не то от радости, не то с перепугу – дрожащие руки, начал торопливо сыпать словами:

– Ах как это хорошо! Это нам такая помощь. Сил у нас особенных нет, чтобы серьезно защищаться, если, скажем, боже сохрани, какой-нибудь крупный отряд, простите, партизан вздумает напасть на нас. Но нас бог миловал. У нас тихо, совсем тихо, если не считать там каких-нибудь… – тут он неуверенно взглянул на Гнибу, – мелких фактов. Так тихо, что к нам бегут из соседних районов, где, простите, бесчинствуют эти партизаны. И полицаи к нам бегут, и старосты, и бургомистры и, извините меня, имели честь проследовать и соседние коменданты.

– Поклеп! – гневно крикнул тут лейтенант. – Немецкая армия никогда не бежит.

– Простите… они просто, видите, меняли дислокацию… – Ярыга даже вспотел от волнения и уже не рад был, что ввязался в этот разговор.

Затем полковник через лейтенанта-переводчика подробно расспросил Гниба и Ярыгу, как они борются с партизанами, как выявляют подозрительных, недовольных, справляется ли полиция со своими обязанностями. Просматривали разные списки, приказы. Интересовались людьми, помогающими полиции. Проверили все секретные дела. Наконец, полковник заинтересовался строевой учебой полиции.

– Всех выстроить. Даже дневальных. Наши солдаты сменят караульных, – оборвал лейтенант начальника полиции, пытавшегося возразить, и тут же сказал Ярыге:

– Пан полковник приказал вам вывести на площадь все население. Дети пусть остаются по домам.

Через несколько минут все наличные полицейские силы были выстроены на площади. Полковник почему-то обошелся без «хайля» и сразу приступил к делу. Проворный лейтенант уже распекал на чем свет стоит неуклюжего полицая за то, что у него затвор винтовки совсем примерз, не открывался.

– Распустились, лодыри! Вишь, ряшку раскормил, только щенят бить такой мордой. – И тут же передал приказ полковника: – Осмотреть у всех оружие.

К строю полицаев подошли автоматчики, взяли у них винтовки, щелкали затворами.

– Смирно! Проверку на время отставить, будет говорить господин полковник! Бургомистр, ближе людей!

Жители, согнанные на площадь, сначала равнодушно поглядывали на упражнения, которые проделывали полицаи под команду немецкого полковника. Но постепенно их нахмуренные лица стали оживляться, в глазах появилось выражение заинтересованности: очень досаждал полицаям лейтенант-переводчик, издевался над ними и высмеивал. Чем все это кончится? Разумеется, и полицаи и эсэсовцы – одного болота черти, но хорошо, когда они начинают поносить друг друга. «Еще чего доброго, начнут потчевать друг дружку зуботычинами…»

Бургомистр все суетился, покрикивал на жителей села, подгонял их ближе:

– Скорее, скорее, полковник не любит мешкать! – И, склонившись в три погибели перед высоким начальством, льстиво доложил:

– Если угодно, пан полковник, можете начинать!

Вспотев от желания как можно лучше угодить начальству, он почтительно отошел назад, где с группой немецких офицеров стоял и Гниб… Начальнику полиции не давали покоя мысли о разных неприятностях, которые придется ему, должно быть, перенести от всей этой неожиданной инспекции.

Полковник тем временем подошел к собравшимся жителям, на минуту остановился, словно задумался о чем-то. Потом резким движением снял шапку с головы, заговорил:

– Братья мои, родные мои!

Слова, произнесенные по-русски, сразу наэлектризовали всех. Гниб, которого офицеры оттеснили немного назад, уже стал на цыпочки, чтобы разглядеть полковника. «Ну и полковник, ну и хитрец, знает, как подъехать к крестьянам. Но почему он не говорил по-русски с нами, с полицией?»

– Простите мне этот небольшой спектакль. Он потребовался нам для того, чтобы, не проливая крови… наших людей… расправиться вот с этими палачами, фашистскими наймитами.

Что-то хотел крикнуть пан Ярыга, но поперхнулся словом и, побледневший, опустошенный, только шмыгал носом и мычал. Слышно было лишь одно ах… ах… ах… Гниба держали под руки, вынимали его пистолет из кобуры.

– Вот они стоят перед вами… покажите их ближе! Вот он, ан Ярыга. Он полез сюда, чтобы захватить нашу землю, наше добро. Старшие из вас помнят пана Ярыгу еще во времена царизма. Этот недобитый пес надеялся при помощи фашистов вернуть проклятое прошлое. И он усердствовал, выслуживался перед своими хозяевами. А вот и Гниб. Он верой и правдой служил польским фашистам, добросовестно помогал им душить польских и белорусских крестьян. Сейчас он верно служит немецким фашистам. Это заклятые враги наши… А теперь полюбуйтесь на этих мерзавцев, на этих изменников Родины, – он кивнул на полицаев. Одни стояли побледневшие, испуганные насмерть. Другие как разинули рты от изумления, так и стояли, словно вороны в знойный день. И зуб на зуб не попадал у полицаев, у некоторых дрожали колени. На одного от страха напала такая икота, что он все время судорожно хватался за рот и сгибался в дугу, чтобы спрятаться от людских глаз.

– Мне противно даже говорить о них.

На площади наступила такая тишина, что слышно стало, как всхлипывает пан Ярыга, что-то невнятно бормоча.

А полковник расстегнул меховой воротник, прятавший его лицо, распахнул шинель. И стоявшие ближе увидели на нем обыкновенный крестьянский полушубок, на котором выделялся яркокрасный значок депутата Верховного Совета.

– Вот мы опять встретились с вами по-человечески, как советские люди. Мы встретились, чтобы сказать вам, что не гитлеровцы и не эти ихние холуи являются хозяевами на советской земле. Мы с вами ее настоящие хозяева! Мы с вами бьем наших врагов и будем бить до тех пор, пока не очистим нашей земли от всей этой погани. В этом я клянусь вам!

– Братцы! Это же Василий Иванович, наш депутат! – послышались голоса в толпе.

– Да, клянусь вам как ваш депутат! Клянусь в день Сталинской Конституции и поздравляю вас с этим днем.

Все бросились к Василию Ивановичу, чуть не задушили его в объятиях, подхватили на руки:

– Родненький! Дорогой! Ура партизанам! Слава Сталину!

Многоголосое ура поднялось над занесенными снегом улицами, над полем. От конюшни бежали освобожденные парни, девушки.

Все село пришло в такое движение, которого уже не видали с самого начала войны. К волостной управе шли все, кто был в селе. Спешили старики. Сбегалась детвора.

Над площадью стоял веселый гомон. Говорили, здоровались, пели, приглашали партизан погостить. Над крыльцом управы поднялось красное знамя.

Василий Иванович рассказывал и про партизанские дела. Люди расспрашивали про Красную Армию, про Москву, про Сталина. Каждому хотелось выпытать обо всем, что волновало его за последние месяцы.

Сквозь толпу настойчиво протискивалась Майка. Она остановилась неподалеку и все порывалась подойти к Василию Ивановичу, ожидая, когда тот закончит беседу с людьми. И вот она, наконец, бросилась к нему, схватила за руку:

– Дядечка! Василий Иванович! Товарищ командир!

Василий Иванович посмотрел на нее, удивился:

– А ты как сюда попала?

Увидел кровоподтеки на лице, нахмурился.

– Меня схватили эти гады. Они истязали двух наших людей, те чуть не при смерти, там доктор около них теперь, в конюшне они…

Все посмотрели на полицаев. Словно волна прошла по толпе. Рядом затрещали плетни, ограды. Десятки голосов загремели на всю площадь:

– Смерть душегубам! Бейте их, гадов!

Василий Иванович потемнел лицом, громко крикнул: – Отставить!

И, когда толпа угомонилась, спокойно обратился к людям:

– Что вы? Хотите самосуд учинить? Так не надо. Мы разберемся с каждым из них в отдельности. И никого не обидим: каждый получит сполна по своим заслугам. Получит по нашим законам. Можете мне в этом поверить.

– Верим, Василий Иванович! Знаем, что рука у тебя на них правильная!

Бохан занялся допросом полицаев.

Все ему дружно помогали.

Некоторых оправдывали – тех, которые попали на службу по принуждению, из неволи, и ничего дурного не совершили за время своей службы.

Несколько слов сказал им Василий Иванович:

– Если кто-нибудь из вас опять натянет на себя собачью шкуру, тогда уж не ждите пощады, да и теперь плачут по вас сухие осины! Только кровью своей вы сможете смыть с себя позорное пятно. А если вам жаль своей крови, смывайте фашистской. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Родненький, мы хоть сегодня к вам!

– Нет, нам такие свояки пока не надобны. Вот заслужите доверие у народа, постарайтесь, чтобы гитлеровская нога боялась ступить в ваше село или в деревни, откуда вы родом. Тогда мы, возможно, и примем вас в нашу семью. А теперь идите отсюда, не мозольте глаз людям собачьими шинелями.

Освобожденных полицаев точно вихрем смело. Со всех ног удирали они во все стороны, так что снег взвихрился на улицах. С остальными долго не церемонились.

– За речку, подальше, на болото! – подал команду автоматчикам Бохан. И сплюнул даже, а рукой сделал такой жест, будто отряхал ее или стирал какую-то грязь.

– Ты что? – спросил его Василий Иванович и нахмурился.

– Да знаете, Василий Иванович, не совсем приятное занятие возиться с человеческим мусором.

– Да, быть может, и неприятное. Зато необходимое. Без него не обойдешься. Иначе – реки и реки крови, реки и реки слез. Их вот… – он указал глазами на кучку детей, которые топтались около саней, упрашивали, чтобы показали им, чтобы позволили хоть дотронуться до пулемета. А какой-то малыш, лет семи, в большой не по росту шапке, настойчиво просил караульного:

– Вот бобик патрон потерял. Нате, дядечка. Может, он к вашему ружью подойдет.

– Давай, давай, вояка!

– Только вы обязательно фашистов убейте этим патроном или полицая!

– Постараюсь, вояка! Все?

– Если убьете, то и все! – чистосердечно согласился малый и уже шепотом, оглянувшись по сторонам, добавил: – Они моего папу убили… Забрали и убили по дороге… А мы с мамкой одни теперь.

И тяжело вздохнул, поглядывая на винтовку.

– Нравится тебе ружье?

– Да оно тяжелое, дядечка!

– На, подержи.

– Ого! – восторженно сказал малыш, силясь поднять винтовку. – Слишком большое! Кабы мне маленькое ружье!

И в глазенках малыша мелькнуло на миг что-то грустное-грустное, не детское. Только увидя своих товарищей, которые уже играли в войну и решительным приступом брали вражескую крепость – высокий сугроб, – мальчик с криком «ура» побежал к ним. Бежал и останавливался, чтобы придержать непослушный не по мерке башмак, обнаруживавший явное намерение соскользнуть с ноги в самый решительный момент атаки.

Василий Иванович и Бохан проводили глазами малыша и не могли скрыть какой-то особенной улыбки, от которой потеплела их глаза и лица.

16

Уже близилась ночь, когда конный отряд Василия Ивановича собрался в путь, чтобы присоединиться к главным силам партизан, проходивших поблизости. Старая боевая песня буденновцев исподволь поднялась над полем, над лесом, взлетела до самых звезд, которые слегка дрожали, словно зябко поеживались на высоком морозном небе.

Закутанная в тулуп Майка сидела в санях. Ровный скрип полозьев, мелодия и слова песни убаюкивали, успокаивали, прогоняли колющую боль в плече, в руке. В ночном сумраке словно вставало перед нею конопатое лицо полицая, который так безжалостно бил ее тогда на дороге. Теперь этот полицай никого уже не будет бить. Но сколько еще этих конопатых ходят по нашей земле… Долго ли им ходить еще?

На стоянку приехали ночью. Надя, услышав утром от Майки о приезжих из Минска, пошла к ним в санитарную землянку, куда Игната и Анатоля поместили ночью. Они уже отогрелись, пробовали шутить с пожилым врачом, вместе с которым убежала из села в памятную ночь Майка. Он перевязывал рассеченную щеку Анатолю. Игнат первый увидел Майку, даже приподнялся на топчане:

– А вот и наша спасительница явилась!

– Что ж ты, Майка, ничего не сказала мне об этом?

Майка немного смутилась и, чтобы скрыть свое замешательство, бросилась помогать врачу.

Игнат, приподнявшись на топчане, так и сидел, вглядывался в другую девушку, голос которой показался ему очень знакомым.

– Игнат?

– Надя?

Они расцеловались так горячо, что Майка даже отвернулась из деликатности. Она даже позавидовала Игнату, которому выпало счастье любить такую чудесную девушку. Но они почти ничего не говорили о себе. Все расспрашивали друг друга о каких-то делах и общих знакомых.

В землянку вошел Василий Иванович:

– А я на минутку к вам. Как дела, доктор? Вы должны мне как можно скорее поставить этих молодцов на ноги. О-о, они уже, оказывается, могут говорить.

Василий Иванович поздоровался с товарищами, расспросил Игната о заводских делах.

– Слышал я про ваш выезд из города. Неплохо сработали. А вот за ваши последние приключения не хвалю – вы тут забыли про осторожность.

– Мы, Василий Иванович, от самого города по вашему проспекту шли, и все было хорошо, спокойно. Сколько мы по нему людей к вам переправили и ни одной задержки не было.

– Вот видите, людей переправили, а сами засыпались. Проспект тем и хорош, что люди на нем придерживаются известных правил и слушаются… регулировщиков. А вы излишне понадеялись на свои собственные силы и попали в объятия полиции.

Майка знала, о чем говорит Василий Иванович. Проспектом уже с месяц называлась незаметная и неизвестная гитлеровцам дорога, по которой проходили сотни и тысячи людей из города и далеких районов в партизанские отряды. На этой дороге день и ночь работали бдительные связные. Тут были даже свои партизанские «гостиницы», где можно было человеку обогреться, отдохнуть и переждать денек-другой, если на каком-нибудь участке портилась «погода», появлялись «заносы», «обвалы» и прочие обстоятельства, делавшие этот участок «трудно проходимым». В отдельных случаях Василий Иванович командировал «ремонтников», которые «ремонтировали» проспект. В одном месте надо было убрать излишне усердного в службе бургомистра или старосту, в другом восстановить проваленный связной пункт. Да мало ли было этих «дорожных» хлопот!

– Ну ладно, хлопцы, выздоравливайте и будем вместе восстанавливать наши стежки-дорожки.

И надо же было тут Майке сунуться со своим замечанием:

– Они, товарищ командир, правильно шли.

Василий Иванович оглянулся и, пряча улыбку, серьезно, даже слишком серьезно посмотрел на Майку:

– А я и не заметил, что наш уважаемый радист тоже здесь. Куда, думаю, он делся? И третьи сутки голоса не подаст. А он, оказывается, вознамерился с одним пистолетом полицейские отряды рассеивать!

– Дядечка! – взмолилась Майка.

– Слышу, слышу, племянница. Жаль только, что нет у меня специальной землянки под гауптвахту, чтобы приютить мою дорогую племянницу этак суток на десять.

– За что, дядечка? – густо покраснев, тихо спросила Майка.

– А хоть бы вот за что: станет ли человек, если он в здравом уме, нападать с пистолетом на полицейский отряд? Станет ли он стрелять, чтобы выдать и себя с головой, да и других подвести под удар? И, наконец, правильно ли поступил наш радист, самовольно отлучившись из штаба?

– Дядечка… Товарищ командир! – голос у Майки дрожал, срывался, а ее веснушки словно загорелись, так побелело ее лицо. – Я не могла иначе. Я не могла… не стрелять! Не могла!

Она стояла бледная, возбужденная, даже глаза, кажется, посинели, да слегка дрожали стиснутые кулаки. Василий Иванович посмотрел на нее, и лицо его посветлело, прояснилось. И когда он начал говорить, в голосе исчезли жестковатые нотки, которые звучали в его предыдущих словах:

– Я знаю, Майка, что ты иначе не могла поступить. И каждый из нас иначе не поступил бы, если б увидел, что может погибнуть наш человек. Но лезть на рожон не следует. Атака в лоб с малыми силами всегда равносильна поражению. Тут нужны и военная хитрость, и выдержка, и точный расчет, и смелость, конечно. Нужен и разумный риск. Ты ведь помнишь, Майка, как наш Копуша и лейтенант Комаров немецкие танки жгли? Не так уж много было у Копуши людей, а им удалось не только нанести ущерб врагу, но вогнать его в такую панику, что целая гитлеровская дивизия удирала от небольшой группы наших людей. И еще как удирала!.. Однако я заговорился с вами, да и больным мы здесь мешаем.

Василий Иванович, Надя и Майка вышли из землянки. Майка уже успокоилась. Вся ее обида на Василия Ивановича, который вогнал ее в такой стыд перед этими двумя хлопцами, прошла, растаяла.

Шедший впереди с Надей Василий Иванович вдруг спросил Майку:

– Говорят, ты одного полицая насмерть уложила?

– Я, дядечка, жалею, что не всех трех. Очень уж волновалась я тогда!

– Когда же ты наловчилась так метко стрелять?

– Да еще в комсомольском стрелковом кружке. Я ведь ворошиловский стрелок.

– О-о! А я и не знал, что у меня такая боевая племянница. А теперь отправляйся к своему приемнику и приведи его в порядок, хлопцы привезли новые батареи, снова можно будет слушать.

Когда Майка вышла, Василий Иванович пригласил в свою землянку Надю. Он подробно расспрашивал ее обо всем, чего она еще не успела рассказать, о людях Мирона Ивановича, о городке, о Минске. Про депо не спрашивал, знал от Александра Демьяновича про сугубо личное отношение Нади к этому вопросу. Под конец спросил ее и про сестру Галю.

– Вот что я тебе скажу, Надя. Ты сама понимаешь, что не обязательно рассказывать ей обо всем, что ты увидела и узнала. Мы с тобой люди взрослые и знаем, что можно и чего нельзя. Одно скажу тебе – пусть она не уклоняется от своей службы. И еще надо ей сказать, чтобы она не слушала, не поддавалась уговорам разных людей, подбивающих ее на необычайные дела. Ну, скажем, могут найтись неплохие хлопцы в городе, которые станут ее толкать на какую-нибудь мелкую диверсию в немецкой столовой или клубе. Пусть не слушает их… Она нам нужна для важных дел. Если ее захотят перевести на другую работу хотя бы и к самому Кубе, пускай идет. А когда она нам понадобится, мы свяжемся с нею через тебя, а может, выберем другого человека для связи.

Василий Иванович дал Наде еще несколько поручений по городу и для отряда батьки Мирона.

– Если собираешься в обратный путь, можешь завтра поехать с нами. Подвезем.

– А вы куда думаете ехать, Василий Иванович? – машинально спросила Надя и сразу очень смутилась, сообразив, что вопрос ее неуместен.

Василий Иванович увидел ее замешательство.

– На небольшую прогулку собираемся! – И такая теплая улыбка появилась на его лице, что Надя сразу успокоилась и благодарно рассталась с Василием Ивановичем.