Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 61 страниц)

11

Мишку повесили утром во дворе депо. Повесили также мертвого Ваську Чичина. Ветер покачивал их тела, висевшие на высоком фонарном столбе, с боку на бок поворачивая фанерные таблички, на которых было написано: «Они были партизанами».

Рабочие, которые первыми увидели и опознали повешенных, бросились предупредить семьи, уговорить мать Мишки, чтобы она в этот день не пошла на работу. Она давно ждала сына, догадывалась, что с ним произошло какое-то несчастье, так как после бомбежки он не вернулся домой. Но в сердце ее теплилась надежда на то, что он ушел к партизанам или прячется у товарищей. Порой подкрадывалась страшная мысль, что, может быть, сын погиб во время бомбежки и труп его лежит где-нибудь среди разрушенных вагонов. Она уже не раз говорила Чмаруцьке:

– Ты бы сходил, поискал на путях, около станции.

Старик отмалчивался. Отвернувшись, смахивал непрошенную слезу, выходил из дому, чтобы быть на людях, как-нибудь пересилить навалившееся на него горе.

Когда матери сообщили о гибели сына, она сразу стала суровой, начала одеваться:

– Я пойду туда. Зайду в гестапо и попрошу разрешения похоронить его.

Люди потратили много времени, чтобы доказать ей, как рискован такой поступок.

– А мне все равно… Я прожила свою жизнь, и мне больше нечего ждать от нее.

Ей напомнили о муже, о детях. Сказали, что гестапо расстреливает семьи партизан.

– Неужели вы хотите отдать в руки этих убийц и своих младших? – Детей подвели к Степаниде Гавриловне. Они не знали о том, что произошло с их старшим братом. У них были свои дела. Они нетерпеливо вырывались, им надо было спешить во двор, на улицу, к своим товарищам. Но сразу притихли, увидя нахмуренные лица взрослых, а у матери слезы на глазах.

– Отчего ты плачешь, мама?

– А я не плачу… – И обратилась к окружающим ее людям. – Ладно, я останусь дома, с ними. Не пойду…

Ее оставили в покое.

Чичин, давно овдовевший, – жена его умерла еще несколько лет назад, – встретил горестную весть сдержанно. Только на время собрались морщинки под глазами, словно он задумался о чем-то, припоминал… А когда люди ушли, он, чтобы никто не видел, зашел в боковушку и, припав горячим лбом к дощатой перегородке, произнес почти беззвучно:

– Сын мой, сын, как ты обидел меня! Кто же заменит меня, когда ослабеют руки мои, сердце мое…

Мутным, невидящим взором поглядел в окно. Холодные ледяные узоры вывел на стекле трескучий мороз. На сердце было еще холоднее.

Вздохнул. Тяжелой поступью прошел по комнате. И, обращаясь к тому, которого уже не было в живых, крикнул со всей страстью наболевшего сердца:

– Клянусь тебе, родной мой, мы отомстим им за твою кровь! Отомстим!

12

На следующий день у Вейса была уйма хлопот. Хоронили фашистских солдат и жандармов, погибших во время стычки с партизанами. Вейс произнес по этому случаю речь, которой остался очень доволен. В последние месяцы редко выпадали случаи блеснуть своим красноречием. Воспользовавшись столь удобным поводом, он говорил так пространно, что офицеры, присутствовавшие на похоронах, нетерпеливо пожимали плечами и недоумевающе смотрели на расходившегося оратора. Наконец, и у самого Вейса от стужи затекли ноги, и он залпом выпалил все здравицы фюреру, чтобы как можно скорее пройтись и размять ноги.

– Ну, знаете, если бы вы затянули еще на несколько минут вашу страстную речь, мы все остались бы без ног! – скривив нечто похожее на любезную улыбку, сказал подполковник.

– Понимаете, моя речь и меня самого тронула до самых ног! – шутливо ответил Вейс, восхищаясь собственным остроумием. – Но вы, господин подполковник, гораздо счастливее меня. Мне еще предстоит итти на похороны полицейских.

– И там еще раз выступать с длинной речью?

– По долгу службы!

– Ну что ж, им, вероятно, от этого теплее, покойникам… – неопределенно усмехнулся подполковник.

– Надо поднимать дух живых! – с пафосом ответил Вейс.

Полицаев хоронили без особой помпезности. Торопливо засыпали могилы землей. Клопиков даже прослезился, когда опускали гроб с трупом Семки Бугая. Произнес даже нечто вроде надгробной речи:

– Спите, храбрые герои. Над вашим прахом мы клянемся итти по тому же пути, по которому шли вы.

Вейс смотрел на Клопикова, на его сухую, жилистую фигуру, на хитрые глазки, слезившиеся на морозном пронизывающем ветру, на костлявые, желтые пальцы рук, похожие на лапы хищной птицы. Только какой именно? Подернутые инеем, косматые брови Клопикова, его крючковатый тонкий нос, уши, из-за которых торчали редкие волосенки, – все это напоминало лесного филина.

Личностью Клопикова Вейс заинтересовался недавно. Раньше у него не было особенных причин близко присматриваться к начальнику полиции. Свои обязанности Клопиков выполнял усердно, с заключенными был беспощаден. На экзекуциях – лют и кровожаден. Но среди писем, полученных Вейсом, попалось несколько не совсем понятных и даже загадочных. Письма эти были анонимные. Неизвестный корреспондент предупреждал немецкую комендатуру о том, что начальник полиции Клопиков – весьма опасный человек, который коварно маскируется, чтобы проводить свою вредительскую подрывную работу. В последнем письме говорилось:

«…Я не могу пока раскрыть свое настоящее имя, так как ставленники и сослуживцы этого бандита Клопикова могут расправиться со мной. Я предупреждаю вас, будьте бдительными, осторожными. Разве полицаи Клопикова поймали хотя бы одного известного партизана, командира отряда или хотя бы командира группы? Нет и нет. Разве ликвидировано партизанское движение в районе, на железной дороге? Нет и нет».

Было что-то похожее на правду в этом анонимном письме. Это подтверждали логические выводы, с которыми нельзя было не согласиться. Все, что автор письма говорил о партизанах и масштабах их деятельности, было правдой. Точно так же было правдой все, что говорилось о бездеятельности полиции на фронте подлинной, активной борьбы с партизанами.

Кто написал это письмо – неизвестно. Весьма вероятно, что какой-нибудь завистник или подчиненный Клопикова, обиженный на своего начальника. Такие письма порой попадались Вейсу. А может быть, сами партизаны подсунули эти письма? Однако не в их интересах заботиться об укреплении полицейских кадров.

Попробуй разобраться во всей этой ситуации!

Письма заставили глубоко призадуматься коменданта Вейса. Он уже намеревался арестовать Клопикова, произвести повальные обыски и аресты среди работников полиции. И только одно обстоятельство помешало этому. Вейс узнал, что Ганс Кох приказал Клопикову арестовать детей Мирона Ивановича, который до сего времени оставался недосягаемым для полиции, жандармерии и других специальных команд.

«Что ж, подождем немного… Посмотрим, как он выполнит это задание. Тогда видно будет, что он за птица – этот начальник полиции Клопиков».

Ход его мыслей прервал подошедший Клопиков. Он отрапортовал:

– Господин комендант, похороны героев-полицейских закончены.

– Героев? Ах да-да… – спохватился Вейс. – Чудесно, чудесно! Они действительно героически погибли за наше общее великое дело. Пожалуй, стоит лучших из них представить к посмертной награде.

– Я составлю список, господин комендант. И разрешите первым в списке поставить Симеона Бугая, погибшего от ножа диверсанта-ракетчика.

– Это тот полицай, который когда-то сражался с коровой?

– Тот самый, господин комендант. Незаменимый был работник, одним ударом кулака мог загнать в гроб любого человека.

– Чудесно, чу-дес-но! Ставьте его, ставьте. Очень, очень жаль, что погиб такой полицай. Он был просто артистом. Он бы оказал честь любому цирку Европы.

Так была прославлена память Семки Бугая, который не так давно обнаружил неожиданные способности в борьбе с обыкновенной полицейской коровой, очень бодливой и не дававшей спуску ни одному полицаю, пытавшемуся в ее присутствии пройти по двору. Полицаи науськивали Семку с пьяных глаз потягаться с этой коровой, пообещав отдать ему в случае удачи все порции гречневой каши, положенные им на ужин.

За гречневую кашу Семка Бугай пошел бы и на слона.

Это единоборство превратилось в потрясающее зрелище, на которое сбежались все полицаи и эсэсовцы. Поскольку невиданная до тех пор борьба немного затянулась, полюбоваться его пригласили и господ офицеров. Сначала Семка попал было в критическое положение. Дерзкая корова, захватив инициативу, повела такие стремительные атаки на Семку, что тот, несмотря на свой вес и неуклюжесть, летал по двору, как очумелый. Еще одна удачная атака, и Семка был притиснут рогами к штабелю дров, да так притиснут, что глаза у него полезли на лоб. Он уже, к величайшему своему посрамлению, кричал «спасите!». У некоторых зрителей от этого зрелища испарился весь хмель в голове, и они перестали смеяться, встревоженные судьбой своего боевого соратника. Но тут Семка как-то изловчился, схватил свою соперницу за рога и так крутнул, что шея незадачливой спортсменки хряснула и корова грузно шлепнулась оземь. А Семка Бугай, вытирая рукавом вспотевший лоб, уже задрал голову и оглушал весь двор своим неизменным:

– Гы-гы-гы!

К нему бежал взволнованный завхоз:

– Что ты наделал, идиот? Ты, душегуб, загубил корову самого господина начальника полиции! Разве так нужно бороться, чтобы свернуть голову?

– Гы-гы-гы! А она хотела из меня кишки выпустить.

– Собакам бы твои кишки, осиновая голова.

– Давай поборемся, тогда увидим, кто собака! – неожиданно насупился Семка и начал наступать на завхоза, осмелившегося поносить его артистические способности.

Под оглушительный хохот зрителей заведующий хозяйственной частью предпочел ретироваться.

И вот такой артист бесславно погиб or ножа обыкновенного паренька.

– Так что разрешите итти, господин комендант?

– Идите.

Вейс собирался еще что-то сказать или спросить, но махнул рукой, подумав: «Еще успеем разобраться».

И помимо начальника полиции хватало забот. Отослал в Минск рапорт обо всех последних событиях. Просил срочной помощи, присылки ремонтных поездов, техников. Умолял перебросить сюда надежные воинские части.

Вызвал потом Бруно Шмульке.

– Вы давно знаете Клопикова?

– Ореста Адамовича? Давно. С тех пор, как я начал здесь работать.

– И что вы можете сказать о нем?

– Мне трудно что-нибудь сказать о нем, он не совсем приятный человек, хоть и был моим квартирантом. Он, неблагоразумный, шел на риск. Выступал против власти.

– Советской?

– Да.

– Значит, по-вашему, каждый, кто выступает против советской власти – неблагоразумный человек? Так я вас понял? – нахмурился Вейс.

– Нет, вы не так меня поняли. При советской власти он хотел стать крупным коммерсантом. Это невозможно. Это может сделать только глупый человек, рискуя своей работой, своим делом, своим будущим.

– А-а… это другое дело! Как он, однако, относился к советской власти?

– Я не ошибусь, если скажу, что очень враждебно. Но что он мог сделать? Сидел на советском складе и собирал утиль, всякую рвань. Сидел и ворчал.

– Активно не выступал против власти?

– Нет. Только в беседах со мной клял и хулил советскую власть.

– Та-а-ак! – промычал Вейс. – Плохо вы знаете людей… Никудышный вы немец!

– Вам виднее, господин начальник… – совершенно растерявшись, произнес Шмульке, ожидая новых грозных расспросов. Но комендант неожиданно перешел на совсем другую тему:

– А что вы скажете, если я вас назначу, герр Шмульке, временным шефом депо. Как вы посмотрите на это?

– Как я смотрю? – растерянно спросил Шмульке. – Я просто не в состоянии руководить таким сложным делом. Меня даже не будут слушаться рабочие.

– А русского инженера слушали?

– Это голова, господин комендант, большая голова!

– Он недавно арестован. Инженер сигналил русским во время налета.

– Простите, этого я не знал, господин комендант… – в замешательстве пробормотал Шмульке.

– А как вы думаете, мог он подавать сигналы?

– Боже мой, откуда я могу знать, мог он или не мог. Я не живу с ним вместе, не знаю, что он делает, когда бывает дома… Но позвольте спросить у вас, когда он подавал сигналы?

– Во время налета, уважаемый Шмульке.

– Вот хитрая голова, ну и голова, скажу я вам! Так ловко придумать: сидеть вместе с нами и сигналить.

– Я что-то не понимаю вас, Шмульке, где это он сидел вместе с вами?

– Ну как же! В бомбоубежище. Сидел до самого утра, да еще в самом начале налета спас господина генерала.

– Вы сегодня случайно не хватили добрый стакан шнапса?

– Что вы, господин комендант? Я никогда не пью водки. Я изредка, по праздникам, разрешаю себе бутылку пива. У меня жена, у меня, извините, господин начальник, дети… Боже мой… если бы я был пьяницей…

– И вы могли бы под присягой сказать, что в ночь налета сидели вместе с инженером в бомбоубежище?

– Конечно, могу. Но зачем присягать, если это видели многие рабочие. Наконец, можно просто спросить генерала. Я его даже видел сегодня. Господин генерал-доктор…

– Доктор?

– Да…

– Гм… Чудесно, чу-у-десно, скажу я вам, уважаемый Шмульке! Можете итти.

Шмульке не знал, как лучше повернуться, чтобы не показать спину высокому начальству, и бочком, бочком, беззвучно пятился к двери.

Вейс с злорадной улыбкой потирал руки: еще раз засыпался этот молокосос и выскочка Кох! За какое дело этот осел ни возьмется, всегда натворит столько глупостей, что потом месяцами приходится все вновь налаживать и поправлять.

Еще один козырь в руках Вейса против этого самоуверенного выскочки.

Комендант поехал в городской госпиталь, где временно помещался генерал, чуть ли не в единственном числе уцелевший от всего эшелона, попавшего под бомбежку. Там Вейс и узнал во всех подробностях ночные приключения медицинского генерала и все, что его особенно интересовало: о роли инженера Заслонова в спасении генерала.

13

В штабе Мирона Ивановича радовались и горевали. Радовались полученной из Москвы радиограмме, в которой передавалась благодарность командующего фронтом партизанам батьки Мирона и железнодорожникам депо дяди Кости за удачно проведенную операцию. Подтверждалось получение сведений о диверсиях за текущий месяц. В радиограмме из ЦК партии большевиков Белоруссии на имя дяди Кости рекомендовалось расширить опыт его группы на другие железные дороги. Предупреждали о повышении бдительности, запрашивали о разных нуждах, о настроениях населения, о фашистских зверствах.

Эта радиограмма обрадовала партизан. Каждый с удовольствием сознавал, что за боевой работой партизан ежедневно следят за далекой линией фронта с неослабевающим вниманием и готовы во всем оказать помощь.

В землянке Мирона Ивановича подпольный райком партии обсуждал вопросы, связанные с фашистской «добровольной» мобилизацией молодежи на работу в Германию. Наметили широкий план самых разнообразных мероприятий по разоблачению очередной провокации гитлеровцев. Тут были и выходы агитаторов в окрестные села, и выпуск специальных номеров газеты, и чисто диверсионные акты на биржах труда, недавно организованных оккупантами. Намечались и боевые операции, которые должны были связать фашистов по рукам и ногам, отбить у них всякую охоту ловить советских людей и отправлять их в рабство.

Уже Мирон Иванович поднялся, чтобы закрыть заседание райкома, как ему передали записку, только что принесенную связным из города. Мирон Иванович прочитал ее раз и другой и, нахмурившись, стоял с минуту молчаливый, сосредоточенный.

– Не совсем приятные новости у нас… – начал он так тихо, что слова его будто доходили издалека, их едва уловили присутствующие. Двое молодых рабочих повешены в депо, в том числе и наш связной Вася Чичин. Арестован машинист Хорошев и еще один рабочий. Схвачен гестаповцами Константин Сергеевич.

В землянке воцарилась тишина. Тяжелым грузом легла на сердце весть о гибели рабочих, об аресте Заслонова, руководителя всех диверсий на железной дороге. О его настоящей роли был осведомлен только райком. Даже связные, передавая в депо те или иные указания и советы, не знали, что они адресованы Заслонову.

Прерванное заседание райкома возобновилось. Поставили перед собой новую, важнейшую задачу – во что бы то ни стало освободить Константина Сергеевича. Задача эта была не из легких. Дело обстояло бы совсем иначе, если бы Заслонов попал в обыкновенную полицию, – там были свои люди, через которых можно получить всякие сведения, а также организовать при их содействии побег заключенного. С гестапо было труднее. Оно помещалось в районе военного городка, где стояли разные немецкие части. Устроить налет на гестапо не было никакой возможности. Не было там и своих людей, через которых можно разузнать о причинах ареста и ходе всего дела. Решили, однако, попытаться что-нибудь узнать при посредстве Слимака, который, насколько известно было Мирону Ивановичу, служил теперь в гестапо. Слимака давно хотели уничтожить как самого подлого предателя. Но каждый раз находились более важные дела, и Слимак пока оставался ненаказанным. Надо было использовать и его, подослав к нему своих людей, служивших у Клепикова, и выведать во всех подробностях ход дела Заслонова.

– Вы понимаете, товарищи, что для спасения Заслонова мы используем все наши средства, все возможности, какие только у нас найдутся. Помогут нам и деповцы. Да и самого Заслонова фашистам не так-то легко прибрать к рукам. Мне кажется, что он арестован только по подозрению. Среди людей, знающих его, предателей нет, так что прямых доказательств, разоблачающих инженера, по-моему, фашисты не имеют.

Было уже за полночь, когда люди разошлись из землянки Мирона Ивановича. И сам он вышел с Блещиком, чтобы немного размяться, пройтись по лагерю и подышать свежим воздухом. В лагере было тихо, люди давно улеглись. Только в одной из землянок хозяйственной команды еще слышны были голоса. Неугомонный дед Сымон, не находя себе места без привычной работы, наладил производство саней. В его землянке стояла печь, в которой он парил и гнул кленовые полозья, березовые дуги. Отряду нужен был хороший транспорт, и Сымон нашел увлекательную работу и для себя и для Силивона – Лагуцьки.

Обычно к Сымону заходил Остап Канапелька, под присмотром которого находились партизанские кони. В свободную минуту забегал сюда и Артем Исакович Лященя, исполнявший теперь обязанности отрядного врача. По этой причине землянку Сымона прозвали клубом стариков. Тут происходили самые жаркие споры на любые темы: из какого дерева лучше сделать копыл, какой полоз долговечнее: гнутый или копаник, и что бы они сделали, если бы к ним попал в плен Гитлер, и как скорее прогнать с нашей земли это проклятое фашистское отребье.

Самые радикальные меры обычно предлагал дед Сымон:

– Попадись он мне, этот самый Гитлер, я бы с ним долго не цацкался: головой в эту печь и кричи тогда хайль.

Но его предложение обычно отклонялось:

– Нет, брат, не подходит. Какое это наказание, если только ты один видишь погибель такого душегуба? Я, если бы мне посчастливилось поймать его, присобачил бы ему, гаду, железную цепь, чтобы он ходил да позвякивал ею. И каждому бы показывал этот спектакль без всякой платы. Поглядите, люди добрые, на людоеда.

Старый Лагуцька предлагал свой способ: в прорубь и под лед.

Артем Исакович морщился, не соглашался:

– Зачем такие длинные процедуры? Когда встречаешь гадюку, ее попросту убиваешь. Мне, хоть и стыдно признаться, никогда не приходилось стрелять из настоящего ружья, а уж коли встретил бы гада Гитлера, застрелил бы его, верьте слову. И все, что тут особенно толковать!

В землянку часто собирались послушать лекции Артема Исаковича о происхождении вселенной, о начале жизни на земле. Нередко проводил он и беседы о разных болезнях, о том, как уберечься от сыпного тифа, – кое-где в деревнях вспыхнули эпидемии, – как избежать обмораживания – в эту зиму стояли лютые морозы.

Частенько наведывался сюда и Мирон Иванович, чтобы просто посидеть со стариками в выпавший свободный часок и послушать разнообразные истории, которые мастерски рассказывал Остап.

Порой Мирон Иванович приходил в эту землянку и по серьезным делам, посоветоваться с людьми, немало повидавшими на своем веку, как лучше разрешить тот или иной вопрос.

Проходя вместе с Блещиком мимо этой землянки, Мирон Иванович не услышал обычного перестука долот. Не слышно было и громких голосов, которые доносились оттуда в часы жарких дискуссий.

– Что-то тихо сегодня у наших стариков, – сказал он. И только собрался повернуть к землянке, как оттуда выбежал Пилипчик и, попав сразу из светлого помещения в темень, чуть не наскочил на идущих.

– А ты чего тут? – спросил Мирон Иванович, схватив Пилипчика за руку.

– Я просто так… – смущенно ответил хлопец и осторожно высвободил свою руку. – Да вам дядька обо всем расскажет, он знает.

– Что ты мелешь? Что он знает?

– Ну, все. Он вам скажет. А я побегу к хлопцам…

Ничего не понял Мирон Иванович из путаных слов мальчугана, но в сердце закралась неясная тревога. С этим ощущением и вошел в землянку, скупо освещенную коптилкой. За ним последовал Блещик. Старики вели тихую беседу, но, заметив вошедших, сразу умолкли.

– Что-то тихо у вас сегодня?

– А зачем шуметь? С делами управились, пора и на покой. Это молодежь никак не угомонится, им как раз впору итти на задание. А нам што? Закусил и на боковую.

Чувствовалось, что Остап это говорит просто к слову, лишь бы не молчать. Сымон и Силивон молчали, избегая глядеть в глаза Мирону Ивановичу.

Тут Остап завел еще разговор о погоде, о морозах:

– Все болота подмерзли, можно днем за сеном поехать на далекие лужки…

Потом он заговорил о хлебопекарне и, наконец, перешел к городским новостям.

Мирон Иванович рассеянно выслушал все это, угадывая чутьем, что старики утаивают от него какую-то новость, искусственно оттягивают серьезный разговор. Силивон Лагуцька молча наблюдал за ним, словно старался проникнуть в его мысли. Поморщившись, словно от какой-то внутренней боли, он вдруг решительно сказал Остапу.

– Что ты со своими новостями пристаешь? Мирон Иванович и без тебя все знает. Мы взрослые люди, зачем нам в жмурки играть? Скажи, Остап, о главном, зачем ты в кусты прячешься? Садись, Мирон Иванович…

Остап стоял, склонившись над печуркой, и шарил в ней, доставая уголек, чтобы прикурить.

– Что ж… Того, что случилось, не утаишь. А главное, уж такая доля нам выпала, что доводится всего хлебнуть: и горя, и радости. Но не годится, чтобы горе над человеком верх взяло… Пускай оно и тяжкое, но надо его одолеть. Так я говорю, старики?

– Зачем ты окольным путем идешь? Говори, как человек человеку, без всяких этих хитрых подходов, – сказал Лагуцька, поднялся и тут же снова сел.

– Что же ты хочешь мне сказать?

– Плохие, брат Мирон, новости у меня. Мы уже толковали тут, совещались. Еще раньше хотели тебе сказать, но у тебя там бюро заседало.

– А ты короче…

Остап взглянул на стариков, как бы прося у них поддержки. Потянул пальцы, так что хрустнули суставы:

– Несчастье, Мирон, с твоей семьей случилось. Арестованы твои дети.

– За что? – машинально вырвалось у Мирона Ивановича.

– Разве допросишься у душегубов, зачем им понадобились дети?

– Откуда тебе это известно?

– Пилипчик вчера в разведку ходил. Чуть не поймали его там фашисты, они теперь засаду устроили в той деревне, тебя захватить думают при случае. Ну, люди хлопца предупредили.

– Куда вывезли?

– Никто толком не знает. Говорят, не то в Минск, не то в наш городок. Да никто своими глазами не видал, взяли их поздно и поехали неизвестно куда. Они, видишь ли, хотят… – замялся немного Остап.

– Так чего же они хотят? – спросил Мирон Иванович. И собственные слова показались ему далекими-далекими, лишенными всякого смысла, человеческой теплоты живого слова. – Чего им надо, наконец?

– А ты, брат Мирон, почитай лучше сам. Пилипчик вот афишку принес. Такие афишки по всем деревням расклеены.

Мирон Иванович взял протянутый ему тонкий синеватый листок, начал читать его. Черные буквы то пропадали, то снова выстраивались в ровные строчки, и бумага, казалось, обжигает пальцы. Нет, не пальцы… Сердце горело в огне, сжималось так, что, думалось, вот-вот выскочит из тесной груди. И тогда исчезнет все: и эта потертая бумажка с изображенным на ней черным орлом, распростершим крылья над землей, и сама земля, и он сам, Мирон Иванович, и эта низкая землянка, где так пахнет дымом, гарью, прелой березовой листвой. И эта коптилка с трепетным язычком пламени, которое робко мигает, еле освещая обветренные лица, сгущает сумрак в промерзших углах землянки и готово вот-вот погаснуть…

В листовке было написано, что если батька Мирон не явится в гестапо, его дети будут расстреляны как заложники… Если явится, и детям его и ему самому сохранят жизнь.

– Сохранят жизнь? Кто?.. – вслух произнес Мирон Иванович, прочтя листовку и перевернув ее. На обратной стороне видны были какие-то пятна, – вероятно, ее приклеивали к стене или забору, на ней остались следы от клея.

– Возьми, Остап… Брось в печку… – Тяжело было самому подняться и бросить в печь эту синеватую бумажку с черным орлом.

Все встали, столпились вокруг Мирона Ивановича.

– Соберись с силами, Мирон, не падай духом… может, просто запугивают. А мы выручим детей из беды.

Еще что-то говорили невпопад, каждый по-своему.

– Мы же с тобой. Гляди, сколько людей на тебя надеются!

– Верят, что ты защитишь их от фашистов.

– Не поддавайся горю. Оно губит человека, если поддашься ему.

– Твое горе – наше горе. Оно легче, если несешь его сообща…

Он благодарил товарищей, стараясь говорить о другом, расспрашивал Сымона про специальные сани, на которые собирались поставить небольшую пушку, снятую с немецкого танка. Спросил у Остапа про коней, про сбрую. Спрашивал, слушал, а мысли все возвращались к синему лоскутку бумаги. Кто-то же писал ее, кто-то же думал о нем, Мироне Ивановиче, рассчитывал на его приход?

Куда? В гестапо?

Нет, не ходить ему в гестапо, нет у него, батьки Мирона, таких дел, чтобы наведываться в это заведение, пороги которого залиты кровью.

А дети?

– Нет, нет… Я не предал вас, дети мои. Мы найдем вас, мы вырвем вас из лап людоедов!

Ночь выдалась светлая, морозная. Лапчатые ели светились зеленоватым серебром. Запорошенные снегом, стояли молчаливые дубы, задумчивые сосны. То здесь, то там затрещит ветка, сорвется снежный ком с еловой лапы, и снова все тихо-тихо. Только снег поскрипывает под ногами, и каждый шаг слышен далеко-далеко. Да из-за убранного инеем входа в землянку Сымона доносятся приглушенные голоса. И в тишине лесной ночи кажется, что они долетают откуда-то издалека, из недр земли.