Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 61 страниц)

– А мне нужно, чтобы он был на нашей стороне сегодня же, сейчас. Конечно, мы принудим его к этому оружием. Но позвольте в таком случае спросить: зачем же мы держим вас, для какой необходимости, с какой целью? Для забав, для пустой болтовни?

И чтобы несколько сгладить впечатление от своих резких слов, заговорил более спокойно, рассудительно:

– Напоминаю вам: фюрер никогда не забывает тех, кто оказывает полезные услуги его историческому делу. Для вас всегда найдется почетный пост в новой Германии. И не только пост. Я вам прямо говорю: вы можете уже сейчас облюбовать себе какое-нибудь бывшее советское хозяйство. Фюрер приказал мне передать вам: за эффективную работу, за действенную помощь нам каждый из вас будет обеспечен имением. Учтите это.

– Было бы очень желательно получить имение где-нибудь на немецкой земле, спокойней там! – вырвалось у «спадара» Демидовича-Демидецкого, который не на шутку расчувствовался от слов гаулейтера об имениях. Сказал и растерялся.

Кубе смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. Поглядел, процедил сквозь зубы:

– Плата бывает по работе. Понимаете? А земля и здесь немецкая. Это, кстати, давно пора бы знать не только всем простым людям, но и некоторым руководителям.

– Простите, я сказал это совсем в другом смысле. В том, знаете ли, что Германия – страна великой культуры… Там и жить приятнее, чем где-нибудь тут, у нас, среди дикарей…

– Германия для германцев, советую вам этого не забывать!

– О да-да! Я и не мыслю себе иначе! – выкарабкивался из неловкого положения незадачливый «спадар», очень падкий на чужое добро.

Но Кубе уже не сердился, милостиво отпустил всех: – К работе! К борьбе! «До ходання», как вы говорите!

«Спадары» дружно отхайлили и вышли из кабинета. Уже на улице они набросились на Демидовича-Демидецкого.

– Всегда вы, Демидович, из-за своей поспешности готовы испортить обедню.

– Не Демидович, прошу пане, а Демидович-Демидецкий.

– Вы забываете, Демидович, что находитесь не на какой-нибудь, а на белорусской земле. Не паны, а спадары, прошу это запомнить!

«Спадары» чуть не поссорились. Но ресторанная вывеска примирила их, напомнила, что пора обедать. «Спадар» Ермаченко предложил пойти в «трапезную» самопомощи, но его высмеяли:

– Пустым хлебовом твоим давиться!

И дружно направили шаги в ресторан подкрепить ослабевшие в «ходанни» силы.

25

Стояли те февральские дни, когда зима еще держится крепко, искрятся на солнце снежные сугробы и мороз чувствует себя уверенно и домовито. Он по-хозяйски стучится по ночам в стены хат, в ледовый настил озер, в деревья лесной чащобы. Но солнце нет-нет и улыбнется по-новому. Пригретая хвоя вдруг запахнет свежей смолой, и захмелевшая от этого аромата синица так распиликается, что невольно вспомнишь соловья и первый лист на березе. То улыбнется издалека весна улыбкой кроткой и нежной. Облачко закроет солнце, дунет морозный ветер – и ни аромата, ни синицы. Но пробужденные словно переливаются в сердце подснежные ручейки: близко весна, недалеко весна!

Красный флаг, развевавшийся на самой высокой хате села, придавал всему окружающему праздничный вид. Насколько хватал глаз, на площади, вдоль улицы и даже за околицей на выгоне выстроились партизанские отряды. Суетились связисты, устанавливали репродукторы. В центре площади краснела кумачовой обивкой наспех сколоченная из досок трибуна. Рядом разместился оркестр: ярко начищенные трубы горели множеством солнц, залихватские гармонисты нетерпеливо перебирали лады. Шумные стайки неугомонной детворы кружились около трибуны и оркестра. Жители села стояли молча, сосредоточенно, восторженно глядя на флаг, на многочисленные шеренги вооруженных людей, на партизанские орудия и минометы. Тут же суетился дед Пранук. Когда начался рейд, он попросился в ездовые. Правда, тетка Палашка никак не могла согласиться с замыслами деда, даже противоречила:

– Кто баню топить будет, беспутная твоя голова?

– Что баня? Она не убежит. Нехитрая штука ее истопить. А править лошадьми не всякий умеет. Да, может, мне еще придется пушку возить. Может, мне поручат даже стрелять из нее.

– А чтоб тебя гром поразил! Ты с дровами и то не справляешься, а тут надумал!

– И надумал, как есть я старый артиллерист!

– Сказала бы я тебе, да людей вот стыжусь, артиллерист ты этакой! Только молодым мешать будешь…

– Ты мне про это не говори. Мы теперь все солдаты – и старые и молодые… И ты у меня солдат, поскольку на партизанскую линию подалась.

– Ты мне зубы не заговаривай, вот как стащу кожух с плеча, так будут тебе пушки.

– Вот же характер у бабы, к ней по добру, а она вот что замышляет.

Чуть не поссорились перед отъездом. Но тетка Палашка, увидя, что Пранук заручился даже согласием командования на отъезд, принесла ему и чистое белье на дорогу, и кое-что из съестного. Только жалела все, советовала деду:

– Не с твоим, однако, здоровьем браться за пушку. Она и тяжелая. Ты уж возьмись за какую орудию полегче, ну за пистолет хотя бы, и то берегись, чтобы он ненароком не выстрелил.

Еле не скомпрометированный теткой Палашкой перед молодыми партизанами Пранук сердито буркнул:

– Очень ты понимаешь в этом деле!

Но расстались они, как все добрые люди. Дед Пранук даже кое-какие советы дал ей на прощанье:

– Ты берегись, однако, Палашка! В случае чего гляди, чтобы немцы припасов не захватили.

Дед имел в виду продукты для столовой. В другой раз тетка Палашка сочла бы это за обиду, а теперь ответила ему совсем миролюбиво:

– Ты не беспокойся, у меня на это есть инструкция от командира.

– Ну, если имеешь инструкцию, так все в порядке.

В артиллерию Пранук не попал, назначили его ездовым самого Василия Ивановича. И от этого старик так загордился, что если кто-нибудь окликал его запросто – дед Пранук, он сурово отчитывал такого нахала, особенно, если тот был еще зеленого возраста:

– Может, для кого я и дед Пранук. А поскольку ты солдат и я солдат, то, может, я для тебя не кто иной, как главный адъютант самого командующего. Понимать ты это должен…

Сегодня, для праздника, дед Пранук даже красную ленточку нацепил на свою шапку, украдкой подстриг бороду и так густо смазал дегтем свои поношенные сапоги, что хоть глядись в них. Он беседовал с жителями, показывал им орудия, минометы, разъяснял:

– Вон та, длиннющая, аж на семь километров бьет. Ее наш начальник штаба у немцев отбил. А вот те, меньшие, на пять берут. Как шваркнет которая, так аж пыль летит с фашистов. Не любят. Это им не по носу. Ну и те вон, тоже важнецки бьют. Где бы он, фашист, ни спрятался, выколупают.

– Скажи ты, какая силища! – восторгались слушатели.

– Не в них одних сила. В народе сила, вот где она! – И дед Пранук торжественно обвел рукой выстроившиеся отряды.

– Тут, люди добрые, все есть: и пехота, и кавалерия, а вот тебе и артиллерия. Попробует фашист нажать, мы ему все печенки отобьем. И это еще не вся наша сила. У нас в каждом районе силища партизан. Да по всем дорогам идут. Не сочтешь людей и оружие. А будет еще больше!

Партизаны подмигивали друг другу:

– Ловко агитирует дед Пранук, по-боевому.

Стояли тут известные отряды Копуши, Кияна, Зарубы, комсомольский железнодорожный отряд Анатоля и Игната, летучая диверсионная группа лейтенанта Комарова и многие другие.

И вдруг на площади и на улице все стихло, умолкло. Только слышны в разных концах протяжные команды:

– Сми-и-р-но! Сми-и-р-но-о!

На украшенную еловыми лапками трибуну поднялся Василий Иванович. Рядом стояли все штабные командиры, работники подпольного обкома. Вот Василий Иванович поднял руку:.

– Товарищи партизаны и партизанки! Поздравляю вас с двадцать четвертой годовщиной нашей героической Красной Армии. Много смела она с лица земли врагов советского народа. Крепко бьет она теперь наших лютых врагов, фашистских захватчиков. Насмерть угостила она непрошенных гостей под Москвой. Такая судьба уготована фашистам повсюду. А мы с вами верные помощники нашей армии. Многое вами сделано за эти месяцы, а предстоит сделать гораздо больше. И мы не успокоимся до того времени, пока не прогоним последнего фашиста с нашей земли и не прикончим людоедов в их собственном логове. Только тогда будет у нас порядок. Только тогда мы сможем заняться и землей, и хозяйством, и всей жизнью нашей, чтобы снова вернулось счастье в наши дома, чтобы вновь советские люди знали только одно: неизменно итти вперед, к прекрасному будущему, по пути, по которому ведет нас великий Сталин, по пути, предначертанному Коммунистической партией. Сейчас мы знаем только одно: смерть врагу! Кровь за кровь и смерть за смерть! Так пусть живет и здравствует наша героическая Красная Армия! Так пусть живет и здравствует долгие годы наш отец товарищ Сталин, который и в эту тяжелую годину не знает других забот, кроме забот о счастье народа, о благополучии нашей Родины.

Громкое ура прокатилось над заснеженными полями. Со всех концов неслись торжественные возгласы:

– Слава великому Сталину!

– Слава советскому народу! – Слава Красной Армии!

Заиграли трубы оркестра. С ними слились заливистые голоса баянов, аккордеонов. И все стоявшие тут на площади, на улицах, на поле – партизаны, колхозники – хором подхватили слова священной песни-клятвы, с которой советский народ всегда встречал свои победы в труде и в бою. Торжественные звуки гимна поднялись над заснеженными кровлями хат, над красным знаменем, над людьми, которые, прижимая к груди винтовки и автоматы, думали только об одном, заботились только об одном:

– Победить лютого врага.

Победить черную смерть, которая пришла к нам в облике фашистских полчищ и заполнила родные просторы, отравила запахом тлена и небытия все, что радовало сердце человека, все, что было его надеждой и счастьем.

Когда затихли, умолкли торжественные звуки Интернационала, послышался голос с трибуны:

– Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как мы вступили в беспощадную борьбу с захватчиками. Многое изменилось за это время. Вначале нас было мало. И мы были вынуждены подчас прятаться от врага, забираться в леса и болота. Теперь они боятся нас, теперь они прячутся от наших глаз, – от нашей пули. Так поклянемся, товарищи, что до последней капли крови будем бороться с ненавистным врагом за счастье и свободу нашей родины, за жизнь наших детей, за волю и светлое будущее народа. Принесем присягу великому советскому народу! Принесем присягу великому Сталину, ведь мы – его верные и надежные солдаты.

Василий Иванович уступил свое место у микрофона начальнику штаба. Тот медленно читал текст присяги. От края до края – над площадью, над улицей, над полями звучали слова клятвы, которые повторяли молодые партизаны, принимавшие в этот день присягу.

На лицах людей, нахмуренных, суровых, в их сосредоточенных взглядах была безграничная уверенность в своих силах, в конечной победе над врагом. Каждое слово присяги, великое и суровое, как закон, воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Подтянутые, напряженные фигуры людей были неподвижными, словно окаменевшими. А в глазах горели, вспыхивали неугасимые огни святой человеческой ненависти к лютым врагам Родины. И сердца бились часто-часто.

– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступил в отряд красных партизан для активной борьбы с оружием в руках с заклятым врагом социалистической Родины, гитлеровской Германией, даю советскому народу и советскому правительству следующую клятву:

За свою Советскую Родину, за пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами, бить врага всюду и не щадить своих сил, а если потребуется, и своей жизни.

…Клянусь, что буду биться, не складывая оружия, до полного разгрома врага.

И если отступлю я от этой торжественной клятвы своей, пусть покарает меня суровая рука революционного закона!

Величественная тишина распростерлась на минуту над застывшими рядами людей.

С трибуны раздался голос Василия Ивановича:

– Поздравляю вас, молодые партизаны, с принятием боевой присяги!

– Служим советскому народу! – громовым раскатом пронесся над людьми дружный ответ. И одна за другой раздались команды. От грома медных труб все вокруг встрепенулось. Под тожественные звуки марша всколыхнулись людские громады, один за другим приходили мимо трибуны славные отряды. Шли бывалые партизаны Копуши и Комарова.

За ними следовали партизаны сводного колхозного отряда Тихона Зарубы. Сосредоточенные, суровые шли бывшие полеводы, бригадиры, садоводы и конюхи. И если бы не винтовки и автоматы, крепко прижатые к груди, да патронные подсумки и гранаты, можно было бы подумать, что они идут на какую-то работу в лес, на луг или в поле.

Люди шли и думали об одном. И на их мысли откликался короткий призыв на знамени отряда: «Кровь за кровь и смерть за смерть!»

С такими же мыслями шли люди из отрядов машиниста Анатоля и Игната. Их можно было отличить по одежде. Здесь встречались к черные форменки железнодорожников, промазученные шапки деповцев, обычные пальто рабочих.

За ними шли партизаны из отряда Кияна. Отряд выделялся своим воинским видом и выправкой. В рядах партизан было много милиционеров, военнослужащих. Слегка прихрамывая и расправляя на ходу свои пышные усы, Киян чеканил шаг под звуки церемониального марша и вместе с ним все бойцы отряда так отбивали шаг, что дрожала мерзлая земля около трибуны. От командира не отставал и комиссар Синица: нога в ногу, руки по швам, глаза направо, на трибуну. Видно, тяжело давался этот шаг немного болезненному Синице, капли пота поблескивали на лбу под навесом барашковой шапки, не очень воинственно надвинутой на затылок.

Василий Иванович встретился взглядом с глазами комиссара, тепло усмехнулся ему одними углами глаз, словно хотел сказать: держись, комиссар, держись, каждый шаг наш служит примером, каждый поступок – образцом, каждое слово – призывом.

А люди все шли и шли.

Проходил молодежно-комсомольский отряд партизан-разведчиков. Тут были и парни и девушки. Комсоргом отряда была Майка Светлик, которая больше не работала в штабе, – она давно уж просилась в боевой отряд. Она прошла мимо трибуны радостно взволнованная. И все они, юноши и девушки, только сегодня принявшие боевую присягу, казалось, слились в едином стремительном порыве, и возглас их перед трибуной «За Родину, за Сталина, за победу!» проник во все сердца и связал их воедино.

Василий Иванович ощутил, как потеплело у него на сердце, так что-то светлое, весеннее будило мысли. Наклонившись с Андрееву, шепнул ему на ухо:

– Вот бы нам быть такими, кажется, землю сдвинули бы места и единым махом сбросили бы с нее всю поганую нечисть.

Александр Демьянович улыбнулся и взволнованно ответил:

– Если мы способны, брат, на такие чувства, значит, еще не состарились… Значит, не последние на свете, и сетовать нет у нас оснований.

А люди все шли и шли.

После окончания партизанского парада на улицах до поздней ночи гремели гармони и бубны. Ни мороз, крепчавший к вечеру, ни снежные сугробы, в которых чуть не до крыш увязли хаты, не могли помешать веселой партизанской гулянке. Молодежь пела, водила хороводы. И вихрилась под ногами снежная пыль, когда лихо отплясывали метелицу или лявониху.

Даже старый Пранук, который вывел коней на водопой к колодцу, услышав залихватскую лявониху, так притопнул ногой, что поскользнулся на обледенелой горке и нельзя сказать, чтобы очень уж торжественно, съехал сидя в снежный сугроб. Но отнюдь не растерялся перед нечаянными свидетелями его конфуза, стоявшими вблизи женщинами, и, проворно поднявшись, напустился на коней:

– Ну и характер, нет на вас управы! Ты его веди которого, а он вырывается…

Женщины у колодца бросились помогать деду поить коней, словно и не заметили его конфуза.

А в хатах сидели пожилые партизаны, вели с хозяевами долгие беседы о своих боевых делах, о фронтовых новостях.

Возле школы устроили целый спектакль. Группа затейников показывала Гитлера и его генералов, как собирались они взять Москву и что из этого вышло.

Представление шло под аккомпанемент гармоник. Одни частушки сменяли другие. Партизаны не обошли своим вниманием ни Гитлера, ни Риббентропа, ни хромого Геббельса. Досталось и фашистам, и всем фашистским прихвостням: старостам, бургомистрам и полицаям.

Возле школы стоял такой дружный хохот, какого уж не слышали в селе с начала войны.

Мимо проходили Василий Иванович и Андреев. Приостановились на минутку, прислушались. Василий Иванович задумчиво сказал:

– Очень хороший признак, Александр Демьянович, когда народ смеется.

– Народ чувствует свое огромное превосходство над фашистами, свою силу, свою правоту. А это тоже оружие, и сильное оружие!

До глубокой ночи шумела партизанская улица.

26

Поутру, когда еще не угасли на небе звезды и февральский мороз крепко хватал за щеки, отряды выходили из села, растягиваясь в нескончаемую колонну. Где-то справа на сумрачном зимнем небе догорало зарево пожара.

– Видно, правая колонна выкуривает откуда-то немецкие гарнизоны, – произнес кто-то, ни к кому не обращаясь.

И все, взглянув на это далекое зарево, сразу проникались привычными думами о предстоящих походах, будничных боевых заботах, борьбе с ненавистным врагом.

Где-то в голове колонны зародилась песня. Была она сначала будто робкой, нерешительной. Но ее подхватили сотни и тысячи голосов, и, будя сумрачные просторы полей, она поднялась, крепла, ширилась. И на крыльях песни взлетели людские сердца, соединенные в едином порыве, и стремительно понеслись навстречу будущему. Было оно еще неизведанное, это будущее. Но верили все: будет оно светлым и радостным и принесет оно счастье великих побед.