Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 61 страниц)

14

Когда жандармы собрались бить его снова, Заслонов сказал:

– Прекратите все это, я хочу говорить с господином комиссаром.

Кох, давно потерявший всякую надежду услышать что-нибудь от инженера, сразу оживился, заерзал на стуле. Он даже потер от удовольствия руки:

– Давно бы так, я совсем не понимаю вашего упорства. Так хотелось Коху услышать что-нибудь, набрести хоть на малейший след таинственного и неуловимого дяди Кости, которым заняты все работники гестапо на железной дороге. Не может быть, чтобы этот инженер ничего не знал о нем. Возможно он даже выполнял волю этого Кости, так как на станции явно ведется диверсионная работа. Опять же, эта шапка, найденная на путях. Пусть он попробует от нее отказаться.

– Я слушаю вас, господин инженер.

– Я хочу заявить вам, что все пытки, которые вы применяете, абсолютно, я подчеркиваю, абсолютно напрасны. Я русский инженер, я служу на вашем транспорте и приношу ему большую пользу. Понимаете – пользу. Об этом мне официально заявили на совещании у господина советника. Мой опыт, моя работа рассматриваются как образец для других работников немецкого транспорта и не только русских. Вам, как сотруднику гестапо, это должно быть известно. И я требую, чтобы со мной обращались надлежащим образом. Только тогда я буду говорить с вами, отвечать на ваши вопросы. В противном случае вы можете бить меня, пытать, стрелять, но не услышите ни одного слова. Я умру, но помните, что вас обвинят в обыкновенном вредительстве, в диверсии на немецком транспорте. И мне кажется, что вы и являетесь таким вредителем, врагом немецкого народа, который хочет во что бы то ни стало разрушить военные коммуникации.

Кох был ошеломлен этим заявлением. Он даже привстал за столом и глядел на инженера вытаращенными глазами. И трудно было разобрать, чего больше в этих глазах: бешенства или крайнего удивления перед дерзостью этого человека, который, идя навстречу смерти (да, он, Кох, может убить его и кто будет судить гестаповца за убийство русского?), осмеливается говорить такие дикие вещи.

– Я, я… Да я прикажу вас повесить.

– Повесить легче, чем наладить транспорт, – спокойно ответил Заслонов.

– Вы будете умирать здесь целую неделю… Я, я… Мы будем по капле выпускать из вас кровь, и вы развяжете свой язык… вы…

– Я уже сказал вам, что вы от меня не услышите ни одного слова. Одна только просьба: известить департамент о моей смерти, чтобы оттуда заблаговременно прислали инженера.

– Боже мой, я не понимаю этого человека. А это что? Что это, спрашиваю я вас? – Кох с грохотом раскрыл дверцу стола, достал оттуда какой-то железный предмет. В его жестах было больше отчаяния, чем понятной в таком случае радости следователя, изобличающего преступника неопровержимыми доказательствами.

– Что это, спрашиваю я вас? – И Кох поднес к лицу инженера разбитый фонарь с уцелевшим осколком стекла.

– Если я не ошибаюсь, это обыкновенный семафорный фонарь, поврежденный во время бомбардировки.

– Как я рад, однако, что вы не ошиблись! – И злорадные огоньки загорелись в глазах Коха.

– Я не понимаю вас…

– Конечно, где уж вам понять! А что это? – Кох показывал на срезанную головку фонаря, на малюсенькую лампочку, прикрепленную так, что свет ее можно было заметить сверху, на проведенные к ней тоненькие провода. Можно было погасить семафор, а маленькая лампочка все равно горела бы и никто бы ее не заметил сбоку. Когда загорался семафор, тогда и свет этой маленькой лампочки тоже виден был сверху.

– Может быть, вы скажете, что это не специальная сигнализация для самолетов?

– Зачем же мне так говорить? Это действительно сигнализация и, я сказал бы, довольно остроумная.

– Кто?

– Да я говорю о сигнализации.

– Я спра-ши-ва-ю вас, кто это сделал, по чьему приказу? Кто должен отвечать за всю эту бандитскую работу?

– Господин комиссар, вы задаете сразу столько вопросов, хотя хорошо знаете, что я не могу ответить ни на один из них.

– Как это понимать?

– А очень просто. Вы спросили бы у господина Штрипке, он шеф депо, он отвечает за все, в том числе и за сигнализацию. Я же, как вам известно, только начальник паровозных бригад. В этом деле я несу полную ответственность.

– Я не настолько наивный человек, чтобы верить вашему слову. Вы давно являетесь в депо полноправным начальником. Я знаю это.

– Вам это известно, но я, как вам тоже известно, сижу теперь в гестапо, а не в депо…

– Да, сидите за эту вот сигнализацию, и если вы от нее отказываетесь, то вы не сможете отказаться от этой вот штуки…

И уставший Кох торжественно вытащил из стола шапку. Это была обыкновенная шапка инженера-путейца, немного измятая и запыленная.

– Я должен только поблагодарить вас за то, что вы нашли ее. Я все утро искал ее на путях и не нашел. Это действительно моя шапка.

Кох недоумевающе хлопал глазами.

В это время позвонил телефон. Кох взял трубку.

Заслонов не слышал того, что говорили по телефону Коху. Но по жестам комиссара гестапо, по его отрывистым ответам, по густому румянцу, разлившемуся по лицу Коха, чувствовалось, что разговор был не из приятных.

Звонил Вейс.

Справившись о здоровье уважаемого комиссара гестапо, он спросил мнение Коха, как целесообразнее начать восстановление станции и какие возможности есть у господина Коха в смысле помощи рабочей силой на расчистке станционных путей от завалов после налета. Кох распоряжается тюрьмой и лагерем, он, конечно, может оказать помощь коменданту. Вейс будто между прочим спросил о судьбе инженера Заслонова и выражал удивление, услышав, что Заслонов крупный преступник.

– Ай-ай, какой он, однако, хитрый человек! Ему столько доверяют, а он так подводит начальство. Надеюсь, вы его достойно накажете?

И тут же, мимоходом:

– А знаете, один почтенный генерал очень интересуется его особой. Говорит, что этот инженер спас ему жизнь, проводил в бомбоубежище и там скоротал с ним всю ночь.

– А шапка? – машинально выпалил Ганс Кох и сбивчиво, поскольку здесь присутствовал инженер, рассказал о том, как нашли шапку, каким она является серьезным вещественным доказательством, – значит, ходил по путям, сигналил.

– Да-да, господин комиссар, генерал говорит, что инженер нашел его на путях в самом начале бомбежки и спас от смерти.

– А шапка… – безнадежно повторил Кох, чувствуя, как ускользает из его рук этот шаткий довод.

– Хорошо, что вы вспомнили про шапку. Кстати, мне принесли сегодня вашу шапку, которую вы вчера потеряли в поле за станцией. Я вам ее пришлю.

Тут Ганс Кох так побагровел, что даже ушам его стало жарко. Он что-то еще путанно мямлил по телефону, кое-как закончил разговор. Взглянул на инженера. Тот спокойно сидел, расправляя свою шапку и сдувая с нее пыль.

Нерешительно спросил:

– Какого генерала вы водили в бомбоубежище?

– Не знаю, кто он. Его, должно быть, бросили солдаты, как только началась бомбежка, и он совсем растерялся. Да, очевидно, крепко ушиб ноги, итти дальше не мог. Он лежал совсем беспомощный. Я счел своим долгом помочь ему.

– И вы просидели с ним всю ночь в бомбоубежище? – недоверчиво спросил Кох, избегая смотреть в глаза инженеру.

– А что мне оставалось делать?

На минуту воцарилась тишина. Кох думал, какой найти более или менее удобный выход из создавшегося неприятного положения. Не ставить же себя в роль явного дурака, который, по всему видно, опять попал пальцем в небо. Молчал и Заслонов, рассеянно поглаживая шапку.

– Почему вы мне не сказали о том, что были в бомбоубежище?

– Я отвечал на ваши вопросы. О бомбоубежище вы меня не спрашивали.

– Но вы должны были оправдываться. Вам предъявили серьезные обвинения.

– Видите ли, я считал несовместимым с человеческим достоинством оправдываться в том, в чем я не виноват. Подобные обвинения мне кажутся просто смешными, не заслуживающими никакого внимания.

– Однако вы могли пострадать из-за этих обвинений.

– Я надеялся, что вы способны разобраться, кто прав, кто виноват.

– Конечно, это так… – снова уже неуверенно произнес Кох. – И, как видите, мы, в конце концов, разобрались. – С минуту помолчал, спохватился: – Мне хочется сказать вам… о том, что вам пришлось здесь увидеть, ну… о ваших личных неприятностях прошу забыть и не вспоминать. Сами понимаете, что рассказывать о них не стоит. А теперь… одну минуточку…

Кох велел немного прибрать в его кабинете. На столе появилось вино, кое-какая закуска. Видно, Кох не привык себе отказывать в еде. Даже лицо его оживилось, и на круглых щеках заиграл румянец, когда он увидел тарелки с закуской.

– А теперь садитесь ближе к столу. Закусим немножко и поговорим, как могут говорить только свои люди. Вы ж заботитесь об интересах Германии, я это увидел даже во время допроса. Ну, не будем вспоминать об этом, у каждого свои обязанности, подчас и не очень приятные. Так вот: у нас с вами одна общая задача – работать как можно лучше для нашей великой Германии. Что на станции орудуют бандиты, диверсанты, саботажники, в этом, я надеюсь, вы убедились и сами. Нам необходимо их выявить. Их надо наградить по заслугам. И это надо сделать как можно скорее, иначе над нами всегда будет висеть угроза. Вот я… мы… гестапо надеемся найти в вашем лице человека, который не только наладит транспорт, но и поможет нам в нашей борьбе против врагов великой Германии.

– Откровенно говоря, я не совсем понимаю, чем я могу вам быть полезным, кроме моей непосредственной службы?

– Дело это, как увидите, совсем простое. Вы теперь – пострадавший, мы преследовали вас. Если до сего времени ваши рабочие, как известно, относились к вам не только недоброжелательно, а просто ненавидели вас, то теперь их мнение о вас изменится и, я думаю, значительно. Они увидят в вас человека, который сочувствует им, людям, попавшим, как говорится в большевистских листовках, в фашистскую неволю. Они станут ближе к вам, они могут раскрыть вам свои секреты… понимаете… Как видите, если вы согласитесь нам помочь, мы сможем скорее разоблачить крупных преступников, ликвидировать всякий саботаж на станции. И не только на станции.

– Да, это очень просто, господин комиссар. Но тут нужны, как мне кажется, некоторый опыт, сноровка.

– Какой там опыт! Лишь бы у вас было искреннее желание.

– Не говорите. Без практики ничего не добьешься. Откровенно говоря, я никогда такими делами не занимался. Опять же это политика. А моя специальность – не политика, а техника.

– Вы ошибаетесь, господин инженер. У нас в Германии нет людей, которые стояли бы в стороне от политики. Каждый служащий, каждый наш рабочий, кроме своих непосредственных функций, обязан, понимаете, обязан помогать в нашей работе. Это закон. Так что вы скажете на мое предложение?

– Боюсь, что я не смогу дать положительного ответа на ваш вопрос. Вы посудите сами: я инженер, кажется, неплохо справляюсь со своими обязанностями… Как же мне взять на себя совсем несвойственную мне и, скажу откровенно, не совсем уважаемую мною роль, как бы это выразиться, ну… роль доносчика, шпиона?

– Вы очень односторонне подходите к этому делу. Если бы все мы придерживались таких взглядов, нас давно бы разбили наши враги. Какую же роль вы отводите мне, комиссару гестапо?

– Тут совсем другое дело. Вы открыто несете свои обязанности, выполняете государственный долг, никто вас не может упрекнуть. А то какой-то, простите меня, шпик, доносчик.

– У вас, однако, очень отсталые представления. Не шпик и не доносчик, а обыкновенный информатор. Он выполняет государственные обязанности, подчас очень серьезные и ответственные.

– Это все понятно, господин комиссар. Однако я не могу сразу, просто так взяться за подобное дело. Я должен хорошенько обдумать все это, понять его особенность, специфику.

– Думайте, пожалуйста. Подумайте и заходите завтра утром, перед тем как пойти на работу.

– Утром? Что вы? Ни в коем случае я не могу этого сделать. Вы видите, я совсем болен. Мне потребуется, пожалуй, целая неделя, чтобы привести себя в порядок, стать как следует на ноги. Мне надо немного полечиться, чтобы совсем не слечь.

– А дня через три?

– Не могу, господин комиссар. Что хотите делайте со мной, но я не могу. Надо собраться с мыслями.

– А через неделю?

– Подумаю, господин комиссар.

– Думайте. Но помните, что от этого дела вы не можете уклониться никакими отговорками. Это обязательный и почетный долг каждого немца и каждого немецкого служащего. Я не шутя вам скажу, что отказом от нашего предложения вы можете себя поставить вне закона. Возможно, что вы как русский могли не знать этого порядка. Но это так.

– Подумаю, господин комиссар.

– Хорошо. Потом позвоните мне. Вам не надо обязательно являться сюда, в здание гестапо. Я свяжу вас с нужными людьми. Теперь можете итти, господин инженер, ваше начальство уже беспокоится о вашей судьбе.

Заслонов собрался встать, но, вспомнив о чем-то, спросил:

– У меня один вопрос, господин комиссар. Машинист Хорошев освобожден?

– Почему это вас интересует?

– Это один из моих лучших машинистов.

– Он будет наказан.

– Разве он совершил какое-то преступление?

– Это неважно, господин инженер, сделал он или не сделал преступления. Раз он попал к нам, надо наказать, чтобы предупредить всех рабочих.

– Если вы накажете человека, который всегда работал только добросовестно, это пойдет во вред всему нашему делу.

– Вы так думаете?

– Не только думаю, а настаиваю на его освобождении.

– Гм… что же мне с вами делать? Признаться, мне бы не хотелось ссориться с вами. Ладно, я освобождаю вашего машиниста, можете его взять с собой, только уговор: через неделю мы с вами встречаемся.

15

В ночь накануне освобождения Заслонова и Хорошева рабочие сняли с виселицы трупы повешенных и похоронили их во дворе депо в глубокой воронке от авиабомбы. Полицаи, охранявшие виселицу, в ту ночь перепились, ходили по депо, хвастались своим мнимым молодечеством, угрожали повесить всех партизан и саботажников.

Стоял лютый мороз, и рабочие часто забегали погреться в котельную, уцелевшую вместе с конторой и несколькими цехами от бомбежки. Сюда зашли и полицаи. Когда в котельной осталось человек пять-шесть своих людей, кто-то вынул из кармана бутылку и, помахав ею перед осоловевшими полицаями, хитро подмигнул им:

– В самый раз бы теперь опохмелиться с мороза!

– Давай, давай, браток, раздавим.

– Так я тебе и дал тут. Еще заглянут сюда немцы, а у них на этот счет строго. Застанут вас пьяных, так и вам достанется на орехи и нам из-за вас, дурней, нагоняй будет.

– Ну-ну, ты язык не распускай… Дурней! За такие слова, знаешь, куда вашего брата посылают? Звезды считать!

– Раз так, так облизывайтесь на эти звезды. – Говоривший спрятал бутылку в карман и поднялся с явным намерением уйти.

– Постой ты, обидчивая душа! Уж и пошутить нельзя. Раздавим – и делу конец.

– Вот так бы давно! Тогда пойдем отсюда, чтобы не попадаться на глаза.

Полицаи поднялись. Собрались и рабочие. Пошли искать укромный уголок, куда не заглядывает начальство.

Утром, когда Чмаруцька шел на работу в угольный склад, он задержался на минутку неподалеку от того места, где был его сын. Чмаруцька боялся смотреть на это место. Страшные мысли не давали ему покоя. Как же это так, – он, отец, не только не может отдать своему горячо любимому сыну последний долг, проводить его в дальнюю дорогу, но даже не может признаться, что это его сын, его родной, его близкий? Куда бы он ни шел в последние дни – на угольный склад, в депо или на станционные пути, – он неизменно попадал сюда, чтобы хоть мысленно сказать сыну:

«Я тут, сынок… Только чтобы спасти жизнь твоих младших братьев, я не признаюсь перед проклятыми гадами, что ты мой родной, мой близкий, мой ненаглядный… Прости меня и прими мою любовь, пусть она согреет тебя от лютого мороза и от поганых взглядов душегубов. Прощай, мой сын…»

И когда взглянул Чмаруцька, не поверил глазам своим: на виселице никого не было. Посмотрел еще раз, и его суровое, обветренное лицо прояснилось.

С большого плаката бросились в глаза красные буквы надписи:

«Вечная слава погибшим героям!»

Чмаруцька тихо тронулся с места и пошел на работу, – казалось, моложе стали ноги и оттаяло сердце. Даже дышалось свободнее. А думы бесконечной чередой шли, роились, метались, обгоняя друг друга. «Есть люди на свете! Есть правда на свете!»

16

Исчезновение трупов повешенных и побег к партизанам двух полицаев, – только так и объяснил Вейс внезапную пропажу охраны, – наделали много хлопот Клопикову и Коху.

Когда растерявшийся Клопиков докладывал обо всем этом коменданту, Вейс притворился совершенно равнодушным. Он спросил:

– Кто приказал повесить этих парней?

– Господин комиссар гестапо.

– Тогда и разберитесь с ним в этом деле.

– Но я ведь обязан обо всем докладывать вам, господин комендант.

– Вот вы и скажите мне, куда вы послали этих полицаев?

– Я не понимаю, господин комендант…

– Вы что-то многого не понимаете. Ваши полицаи вывезли куда-то трупы повешенных и сами убежали к партизанам.

– Этого не может быть, господин комендант. Это были такие служаки, что только поискать. И… совершенно надежные люди.

– И от надежных людей следа не осталось.

– Такие случаи бывали не раз…

– Вот-вот-вот! Я и говорю, что это не впервые. Не с партизанами боретесь, а готовите им кадры из своих полицаев, перебежчиков подбираете.

– Я не то хотел сказать, господин комендант. Партизаны их уничтожают.

Вейс пристально посмотрел своими льдинками в бегающие, как у мыши, глаза начальника полиции.

– Та-а-ак… Чудесно! Можете итти, однако!

Клопиков выскочил из кабинета как ошпаренный. Несколько минут сидел у переводчицы, изливал ей душу.

– Ну как, пригласили на именины? – спросила переводчица.

Клопиков смотрел на нее ничего не понимающими глазами. Наконец, он вспомнил, что сам перед тем, как зайти в кабинет коменданта, сказал ей, что намерен пригласить их – господина коменданта – на свои именины. Понятно, пригласить только для приличия, – не мог же он надеяться, что высокое начальство осчастливит его своим приходом. Но Вейс принял его так, что Клопиков даже не посмел заикнуться о своем семейном празднике. Неудобно как-то: раззвонил об этих именинах по всему городку и даже пригласил кое-кого из господ офицеров и начальства.

– Нет, думаю потом пригласить. Неловко, когда говоришь по важному делу, примешивать сюда какие-то именины. А для меня, Верочка, это очень и очень важно, чтобы по-людски хоть раз вспомнить и про свою жизнь и как-то отметить пройденные пути-дороги. Они за всю мою жизнь всегда как-то вихлялись – все извилинами, извилинами… никогда не случалось мне итти напрямик, как ходят те, кому везет…

Вера приглядывалась к Клопикову, ко всей его обмякшей фигуре, такой необычной для вертлявого начальника полиции, прислушивалась к его словам, в которых звучала какая-то обида и недовольство собой.

– Сколько я повидал всего, чего только не испытал в жизни, боже мой, боже! А что я приобрел раньше за свои смелые мысли, за то, что хотел орлом-соколом летать, чтобы боялась меня разная мелкая пташка? Ничего не приобрел. Сидел, как уж под колодой, и от злости аж позеленел весь, как жаба на болоте.

– На кого же вы злитесь, Орест Адамович?

– Как на кого? На людей, на кого же больше? Они же мне крылья подрезали, очень даже просто-с!

– Однако вы в большие начальники выбились. Чего же вам на людей обижаться?

– А разве они меня вывели в люди? Я сам! Я, Орест Адамович, своим умом, своей сноровкой, своим путем. Разумеется, теперь бы мне только и жить. Может, в моем житье-бытье немного запоздал расцвет, как-никак, скоро шестьдесят годков стукнет с того дня, как породила меня мать, дай ей, боже, вечный покой, мученице! Все там будем… – Клопиков расчувствовался и, вынув платок из кармана, высморкался, стараясь не издавать трубных звуков при этой деликатной операции. Неудобно: напротив – барышня и тут же рядом – дверь в кабинет начальника…

– Как известно вам, житье мое нынешнее, дай бог каждому. И почтение, и уважение. Боятся. Знают, что я могу вот этой ручкой в бараний рог согнуть. И не пикнешь при этом, ибо дал господь бог большую силу моей деснице… Однако, как сказано в священном писании: во гресех роди мя мати моя… Живу, стараюсь, а трудов моих не замечают. Не ценят-с. И что хуже всего: на все мое старание косо поглядывают, усердия моего не хотят видеть, будто я стараюсь не за совесть, а за страх, или только за марки, за жалование, за паек. Хотят, чтобы я был всемогущим… Разумеется, ничего не скажешь против этого. Но всемогущ только бог, нет у меня таких сил, чтобы я сразу мог выполнять все, что мне приказывают. Вот дай им партизанского командира. А он только того и ждет, чтобы я пришел и взял его. Так его и возьмешь! Правда, мы его малость перехитрили, все отродье его забрали, теперь он и сам наших ручек не минет.

– О каком отродье вы говорите?

– Да о детях его. Он думает, что спрятался в лесу, так мы его и не достанем.

– Вы, оказывается, хитрый, Орест Адамович. Но теперь вы хлопот не оберетесь, как бы не выкрали детей из полиции.

– А зачем нам держать их здесь? Если б они узнали, где находятся дети, могли бы случиться разные неприятности. А мы их отослали подальше, в соседний район. Гарнизон там сильный, да никто и не знает, что они там… дети эти самые.

– Хлопотливая, однако, у вас служба, беспокойная.

– И не говорите. Дыхнуть некогда. С хорошим человеком словом перемолвиться и то времени нет. Вот разве с вами отведешь порой душу, потому что вы человека понимаете и сочувствуете ему. Одно ваше ласковое слово, а человеку радость и на душе покой. И так приятно, одно наслаждение. Вот гляжу на вас и дивлюсь: маленький такой человечек, можно сказать… ну, не в обиду вам будет сказано, как воробышек, а силу имеет большую, ах ты, боже мой, боже! Вы ж такая хорошая, что даже, по скромности своей, не понимаете или не хотите понять. Вы, между нами говоря, настоящая принцесса.

– Ну что вы говорите!

– Принцесса… и очень даже просто-с… А я уж с просьбицей к вам, с небольшой: при удобном случае вы им, начальству нашему, намекните, что просить их хотел, благодетеля нашего, чтобы они осчастливили меня в день моего ангела, да побоялся. Где уж нам, простым людям, надеяться на такую милость. Просто скажите ему, что для приличия пригласить хотел, а то они, благодетель наш, и обидеться могут. И вас прошу, слезно прошу, не отказать в моей просьбе, да и ко мне на праздник загляните. Как-никак, и у меня будет, как в порядочном доме в доброе старое время: что человек пожелает, то ему и будет. Ну, птичьего, может, молока, как говорится, не достанешь. И барышням хватит чем полакомиться. Так прошу, очень прошу!

– Когда вы думаете справлять свои именины?

– А в воскресенье.

– И где?

– Да в доме моем, который пожаловали мне, спасибо им, наши хозяева. Это хотя и на окраине, но живу там, слава богу, спокойно. Склады там немецкие, так рядом со мной охрана ихняя. Заодно и меня охраняют от всякой напасти. И живу, как у Христа за пазухой. Немного боязно было во время налета, еще угодит шальная бомба в склад, тогда и читай богородицу. Но бог миловал, по станции все садили. Так не забудьте, миленькая, о моей просьбице. Век буду бога за вас молить, чтобы хорошего женишка вам послал. И отблагодарю тоже, чем смогу. Так ручку хоть дайте на прощанье, пора уж и на службицу итти.