Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 61 страниц)

3

Один день навсегда запомнился Игнату.

Это было в конце июля. Рано проснувшись, Игнат вышел из дому, где уже строгал что-то на самодельном станке его хозяин. Проворно ходил в его руках рубанок, и тонкая стружка завивалась под лучами солнца в золотистую спираль, с тихим шорохом спадала на пол, приятно шелестела под босыми ногами Маслодуды. Пахло лесом, смолой.

Маслодуда, пробуя пальцем лезвие рубанка, шутливо спросил:

– Куда собрался, инженер?

– А никуда…

Во двор, как всегда, зашел Красачка. Примостившись на досках, лежавших около забора, и молчаливо поглядывая на работу Маслодуды, он не спеша разжег свою трубку и, пустив несколько витиеватых колец дыма, неожиданно рассмеялся.

– С чего бы это? – спросил Маслодуда, искоса взглянув на приятеля.

– Гм… В кустари, значит, подался?

– Оно, браток, кустарничать не будешь, живот подведет… Вот какое дело!

– Та-а-к… Но придется тебе, Иван, кончать эту работу.

– Как это кончать?

– Очень просто… Завтра или послезавтра поплетешься на завод.

– Как это поплетешься? И почему это я поплетусь?

– Приказ такой есть: всех рабочих вернуть на старые места, чтобы работали, значит… Немцы завод пускают.

– Как же это? На фашистов работать?

– Выходит, что так…

– Нет, брат, дураков, чтобы на него работать. Не будь я Иван Маслодуда, если пойду на чорта лысого работать! – Пойдешь, хотя ты и Иван Маслодуда!

– Постой, постой, да ты мне толком скажи, кто пускает завод, для чего пускает завод, что там теперь выделывать будут? Да что ты там сделаешь, если крыши и той нет?

– Заставят крышу поставить – и поставишь, никуда не денешься…

Красачка принес свежие новости. Немцы, действительно, решили пустить станкостроительный завод, уже мобилизовали всех инженеров и техников, случайно застрявших в городе, да привезли еще своих инженеров. А на днях будут набирать рабочих через биржу. И все, работавшие ранее на заводе, обязаны сами явиться, а если не явятся, их будут считать саботажниками и наказывать по всем законам военного времени.

– А мне плевать на ихние законы! Я их не просил приходить сюда со своими законами. Я хочу по своим законам жить. А они мне не указ!

– Мало что ты хочешь. Тебе, может, еще чего-нибудь подай!

– И хочу! Гибели ихней хочу! Вот и все… Не будь я Иван Маслодуда, если стану жить под ихним законом! Не дождутся. Не будь я…

– Ну, известно: Маслодуда и Маслодуда… Был ты Иван Маслодуда, да весь вышел, вычихался, исчез! Нету теперь Маслодуды… А есть только рабочий, который будет работать на немца. А не станет работать, запишут в саботажники. А саботажникам по гитлеровскому закону – расстрел или высылка в лагерь, к чорту в зубы. А если не веришь, так на вот, читай!

Красачка вынул из кармана сложенное вчетверо извещение и сунул его под нос своему другу. Тот, положив рубанок, но не беря в руки извещения, медленно читал его, почесывая рукой щетинистую щеку. Выражение суровой озабоченности не сходило с его лица, губы медленно шевелились, повторяя отдельные слова:

– Расстрел… расстрел… да еще повешение… И опять повешение… Выходит, ты не обманываешь. Выходит, твоя правда! Но плохая правда! Собачья правда, скажу я тебе, Лявон!

– Ну вот! А то он все Маслодуда и Маслодуда! Экий герой нашелся! Он не пойдет на завод! Как же, гитлеровцы его на руках носить будут, целоваться с таким героем будут!

Маслодуда молчал, все потирая пальцами щеку.

Игнат с любопытством слушал беседу этих двух друзей, неожиданно поменявшихся ролями. Прежде Маслодуда обычно наседал на Красачку или, как тот говорил, наступал на него с агитацией. Теперь Маслодуда молчал, все раздумывая над чем-то, а Красачка говорил и говорил, нескладно жестикулируя и что-то доказывая своему другу.

Наконец, Маслодуда спохватился, решительно махнул рукой.

– Хватит! Довольно! Незачем меня уговаривать!..

– Да я и не уговариваю! Я только говорю, что не миновать нам с тобой немецких рук.

– А пусть они отсохнут, эти руки! Чтобы я да работал на них!

Все эти новости так растревожили Ивана Маслодуду, что он и про рубанок свой забыл. Все ходил по двору, взволнованно размахивая руками, порой что-то невнятно бормотал, иногда останавливался, с решительным видом заявлял:

– Мы еще посмотрим!

Вытащив одну из досок, наваленных около забора, он пристально разглядывал ее, водил по ней шершавой ладонью, зачем-то промеривал ее по четвертям, говорил задумчиво:

– Одни сучки… одни сучки!

Но не сучками были заняты его мысли. И, сердито бросив доску, он с таинственным видом подошел к Красачке:

– А что, если, скажем… Это я о том думаю, как же нам быть, если до нас в самом деле доберутся фашисты. Работать оно, конечно, можно… Но как работать? Можно ведь и так работать, что наша работа немцу боком вылезет. Или я неправду говорю, что ж ты молчишь, Лявон?

И, не дождавшись ответа, он сердито набросился на Игната:

– А ты чего усмехаешься? А еще комсомолец? Видать, всех вас хватило только на то, чтобы нас, стариков, критиковать. Да у вас только и заботы было, что думать про книжки, про учебу… А как людей вот начинают за горло хватать, так вас и нет! Молчите. А мы теперь должны мозгами ворочать… что и к чему… И куда оно все приведет.

И до того разошелся Иван Маслодуда, что можно было подумать, будто не кто иной, как Игнат со своими комсомольцами, и был причиной всех напастей, всех этих тяжелых и нерешенных вопросов, внезапно навалившихся на Ивана Маслодуду, на Красачку, на всех жителей этой улицы. Каждый из них ежедневно по утрам, бывало, прислушивался к своему гудку, думал о своей фабрике, о своем заводе. Жили тут люди со станкостроительного, с кирпичных заводов, электростанции, кожевенного завода, было и несколько деповцев… У каждого свой гудок… У каждого свой распорядок дня и ночи… У каждого своя работа, свои думы… Даже железнодорожные машинисты, кочегары, у которых не было общего с заводами графика, и те прислушивались к гудкам своих паровозов, знали, кому и когда пойти на смену. У каждого – свой гудок…

И по дороге на завод, прилаживаясь к своим гудкам, шутя спорили о том, чей гудит басовитей:

– Вот он наш большевичек гудит, не ровня какому-нибудь хриплому, задыхающемуся… Сразу видно, что там хозяева работают.

Иной огрызался:

– Хвастайте! Давно ли штурмовщину прекратили?

– Мы вот прекратили! А ваш луч что-то не горит, не блещет, да и что-то ослеп. Опять, видно, в прорыве?

«Большевик», «Луч», разные другие названия. Большие и малые заводы. Соревнование. Победы. Подтягивание отстающих. И в этой дружной, ладной работе шли стремительные пятилетки, наполняя страну ритмическим гулом машин, ритмическим движением трудолюбивых рук, биением людских сердец. И на глазах выпрямлял город свои кривые улицы, раздавался вширь, поднимался ввысь каменными громадами домов. Становилось тесно на улицах, в театре, на стадионах. Становилось тесно в витринах магазинов, ломившихся от добра со всех земель, со всех рек и морей, переливавшихся радужными цветами шелковых тканей, приятно ласкавших глаз щедрыми дарами человеческого груда, радовавших изобилием.

И каждый слышал в утренней перекличке гудков отзвук могучего ритма человеческого труда, поднимавшего ввысь города и села, двигавшего вперед жизнь на огромной земле.

Теперь гудки смолкли, не слышно их больше. Не знаешь, когда и ночь кончается. Утро настает глухое, беззвучное… и день такой – куда пойти, куда деваться, к чему приложить руки?

Как же теперь успокоиться Ивану Маслодуде? И он яростно наседал на Игната:

– Вы только за нашими спинами были смельчаками. На всем готовом, так и мы были бы умными… Хорошее это дело: за вас народ, за вас партия, за вас все государство! В таком положении легко быть умным! А теперь вам и рты позатыкали… Нет того, чтобы народу какую-нибудь помощь оказать, так все молчком!

Игнат пытался вставить хоть словечко наперекор, но где уж там. Когда Иван Маслодуда войдет в азарт, не жди конца. В этих случаях спасал Красачка. И сейчас он попросту взял Ивана за пуговицу, подтянул его к скамейке, усадил:

– Чего раскипелся, как тот самовар? Что ты к нему придираешься? Ты же старый человек, у тебя и ум свой есть…

– Так они же грамотнее!

– Ну пусть себе и грамотнее! А ты жизнь прожил, ты столько всего повидал на своем веку, что можешь доброе слово сказать и этому хлопцу, добрый совет ему подать… Ты же натирал еще мозоли под царским орлом. Ты этого немца еще раньше видел. Видел ты и пилсудчиков и прочую погань, которая пыталась нам на шею сесть… Где она теперь, эта погань? А что до немцев, так ты же сам говоришь, что мы их вытурим. Не твои ли это слова?

– Ну, мои… Но к чему ты это клонишь?

– А к тому, что ты прикидываешься уж такой беззащитной сиротой, которая только и надеется на чужую милость. Зачем ты к детям придираешься?

Еще долго тянулась бы эта дискуссия, которая происходила здесь почти ежедневно, если бы, хлопнув калиткой, не вбежала Лена Красачка. Взволнованная, встревоженная, она обратилась к Лявону:

– Отец! Пленных ведут, вот сейчас будут здесь!

Все вышли на улицу. По ней действительно двигалась большая колонна людей, конца ее даже не видно было за густым столбом пыли, подымавшейся сотнями ног. Впереди ехало несколько конных немцев, вооруженных автоматами. У некоторых ручные пулеметы. Злые, нахмуренные были конвоиры: пекло солнце, донимала густая пыль, покрывавшая серой пеленой и грязные, потные лица, и руки, и каски, и совершенно выцветшие мундиры.

– Смотрите, может, и наши здесь.

– Нет уж, пусть бог милует, чтобы наши попали в плен… А я пойду! Пойдем, Иван, отсюда! Не могу я смотреть на это… не… могу.

Красачка и Маслодуда пошли домой.

Серой пропыленной лентой двигалась колонна красноармейцев. Трудно было различить отдельных людей. У всех утомленные, измученные лица. Глубокое равнодушие в глазах. Некоторые прихрамывают, иные идут босиком, осторожно переставляя сбитые по дороге, окровавленные ноги.

Из домов вышли женщины. Как всегда, сбежались дети.

Но куда девалась обычная подвижность детворы, ее постоянное оживление. Теперь дети стояли молчаливые, сосредоточенные, поглядывая исподлобья на проходивших конвоиров. Женщины бросились было домой. Принесли хлеба, вареной картошки, некоторые вынесли по ведру холодной воды. Но все их старания были напрасны. Когда какой-нибудь красноармеец пытался выйти из колонны и взять кусок хлеба, конвоиры сразу же загоняли его обратно в колонну. Тут же конные гитлеровцы грубо оттесняли женщин и детей до самых хат и заборов.

А люди шли и шли, растягивая колонну, раздвигая шеренги. Слышались грозные окрики, людей подгоняли. Густые облака пыли стояли над головами, даже посерели от нее деревья по обочинам мостовой, вишни за заборами.

– Смотри, смотри, Лена! – крикнул Игнат, дернув ее за рукав. Он незаметно указал ей на один из соседних двориков через два-три дома от них. Воспользовавшись тем, что внезапно налетевший ветер погнал в сторону густые тучи пыли, несколько красноармейцев бросились в один двор и тотчас же скрылись в глубине его. Игнат и Лена видели, как люди метнулись за оградами и, пригнувшись, побежали огородами в сторону кирпичного завода.

– Если бы им убежать! Если б их не заметили! – взволнованно шептала Лена.

Игнат молчал. Он увидел, как один красноармеец, очутившись во дворе, отделился от других и заскочил в домик. То ли его измучила жажда, то ли он был чрезмерно голоден, но вместо того, чтобы бежать дальше и где-нибудь спрятаться, он открыл двери дома и зашел туда. Игнат с тревогой ждал его появления. Но красноармейца не видно было. На крыльцо вышел хозяин этого домика, известный на улице по прозванию Юшка-золотарь. Его настоящая фамилия Юшке, было у него, конечно, и имя, но слишком мудреное, чтобы запомнить. Поэтому его называли просто Юшкой, да еще золотарем, поскольку он работал где-то в канализационном тресте или ассенизационном обозе. Был он человек тихий и незаметный, ни с кем особенно близко не сходился, так что никто толком и не знал, как он живет, есть ли у него какая-нибудь семья и что он вообще собой представляет. Появился он в городе года два или три тому назад, купил домик у одной вдовы, которая выехала куда-то в деревню к своякам. Ходил слух, что он немец и приехал сюда из какого-то городка на Волге. Люди поинтересовались им во время его прибытия, а потом и перестали думать о нем: живет человек и пусть себе живет, он ведь никому не мешает.

Теперь этот человек, повидимому, оставил свою прежнюю работу: он стал чисто одеваться, ходил куда-то на службу, то ли в городскую управу, то ли в другое место. На людей стал посматривать свысока, даже перестал здороваться первым, как он делал это раньше. Не очень это кого-нибудь трогало!

И вот этот человек вышел из калитки и позвал немецкого конвоира. Тот прихватил еще одного солдата, и они побежали в домик Юшки.

Вскоре все увидели, как гитлеровцы гнали со двора красноармейца, подталкивая его винтовками. Он успел еще оглянуться на хозяина домика и бросить ему с горечью:

– Эх ты, иуда, за стакан воды фашистам продал!

Красноармеец хотел еще что-то сказать, но немец его сильно ударил прикладом.

Красноармеец оглянулся, остановился на минутку:

– Ты чего разошелся, фриц!

Другой гитлеровец вскинул винтовку и выстрелил в пленного. А когда тот упал, выстрелил в лежачего еще несколько раз. Женщины в ужасе бросились в стороны, разбежались по дворам. По улице проходили последние пленные. Солдаты, стрелявшие в человека, присоединились к конвою. Вскоре колонна скрылась за поворотом улицы, поднятая пыль медленно оседала. Из ворот выходили взволнованные женщины, по одной и группами собирались около убитого красноармейца. Он лежал на раскаленной мостовой, подвернув под себя руку. Был он совсем еще молодой, лет двадцати, не больше. Рядом с ним лежала его скатанная шинель, немного в стороне – солдатский котелок.

Из хат вышли мужчины. Сбежались дети. Но их прогнали:

– Идите, идите домой, нечего вам тут делать.

– Похоронить человека надо… Не лежать же ему на улице!

К людям присоединился Игнат.

Из ворот вышел и Юшке. Он, повидимому, куда-то собрался: на голове у него была кепка, в руках небольшой чемоданчик.

Люди расступились перед ним, чтобы дать дорогу. Рассеянно взглянув на убитого, он сказал:

– Закопайте где-нибудь.

Люди возмутились:

– Что значит закопать? Это не скотина, а человек. Похоронить надо по-человечески…

И тут вмешался другой голос. Это заговорил Лявон Красачка, подошедший вместе с Игнатом:

– Ты что за командир такой тут явился, что приказываешь?

– А вот и приказываю, если нужно… А ты выполняй!

Но Красачка не успокоился. Он вплотную подошел к хозяину домика, спросил в упор:

– Ты зачем, душа собачья, человека на смерть выдал? Что, он тебе обиду какую сделал?

Юшка рассеянно посмотрел на Лявона, что-то хотел оказать, но, махнув рукой, собрался итти дальше. Это уже возмутило Красачку. Он схватил Юшке за рукав.

– Тебя спрашивают или кого другого? Отвечай!

А уж со всех сторон наседали женщины, жадно ловя каждое слово, бросая сердитые взгляды на этого негодяя, который стоял теперь, видимо, растерянный, не зная, что сказать людям. Наконец, он бросил пренебрежительно:

– Я не собираюсь отчитываться перед вами! – и явно вознамерился продолжать путь.

– Нет, отчитаешься, убийца. Народ требует, негодяй! – и Красачка так рванул его за полу пиджака, что с треском отлетели пуговицы, и Юшке еле не ткнулся носом в землю. Он сразу весь побелел, затрясся, как в лихорадке, и вдруг выхватил револьвер. В тот же миг сильный удар выбил револьвер из его руки. Это сделал Игнат, который, стоя позади Юшке, пристально следил за каждым его движением. Кто-то носком сапога отбросил револьвер дальше. Юшке отступил на шаг, но и сзади его встретил добрый подзатыльник. Юшке весь напрягся, крикнул:

– Вы ответите за это безобразие!

– Нет, ты ответишь, пес!

Оглушительный удар свалил Юшку на землю. Он дико крикнул, завизжал, угрожая самыми лютыми расправами, всеми карами, которые принесли фашисты в этот мирный город.

– А, он еще угрожает, душегуб! Мало нашей крови напился, собака?

В какую-нибудь минуту все было кончено. И когда тот затих навсегда, люди начали молча расходиться. Перед этим уговорились:

– Упаси боже, если кто заикнется об этом не миновать ему той же доли.

Некоторые женщины шептали расходясь:

– Боже, боже, еще одного человека убили… За один день!

И, услышав эти слова, кто-то гневно сказал:

– Не человека, а собаку!

И все замолчали.

Юшке потащили через огороды в лес к яме, где добывали глину для кирпичного завода. Туда его и бросили, засыпали кое-как землей.

Когда возвратились оттуда небольшой группой, Игната отвел в сторону парень и заговорил с ним. Игнат немного знал его по районным партийным собраниям, где этот парень часто выступал со своими железнодорожными отчетами. Работал он слесарем в депо.

– Вот что… как тебя звать?

– Игнат.

– Так вот что, Игнат… Хлопец ты, видать, свой… С этим делом хорошо управились. Небольшое дело, но лучше, чем ничего. Одним фашистским псом меньше на нашей земле. Это же сотрудник гестапо. Раньше он шпионом был. А их ведь много, этих собак. И если каждый из нас – вот ты, я, все наши товарищи, если каждый из нас загонит в могилу хотя бы по одному псу, то их бы стало так мало, так мало, что ты себе…

– Это я понимаю, тут нечего говорить.

– Тем лучше! Я говорю тебе об этом для того, чтобы ты знал: надо что-то делать, чтобы фашисты почувствовали.

– Ты мне толком скажи, к чему ты речь ведешь?

– Толком? Толк тут очень простой. Или итти к фашисту в ярмо, или так делать, чтобы этот самый фашист ноги вверх задрал.

– Чудак, да мне хочется, чтобы все они околели, чтобы они все повытягивали ноги! Но к чему ты клонишь?

– Я спрашиваю напрямик: готов ты принять участие в таких делах, от которых гитлеровцам будет муторно? Если готов, то дадим тебе такую работу. Одно, что скажу, это… немного и опасно… Это смертью пахнет, если, скажем, неудача, если случайно попадешь к ним в зубы… И не простой смертью, а тяжелой, мучительной…

Игнат о смерти не думал. Пусть о ней думают враги. Да и возраст у него не такой, чтобы задумываться о разных смертях. Еще неизвестно, какие из них лучше: тяжелые или легкие. Нет, такие вопросы не волновали Игната. Он машинально спросил:

– Кто это мы?

– Не понимаю.

– Ты же говоришь: работу тебе дадим.

– А… ты об этом! Сам понимать должен: мы – это партия, народ… Понял, наконец?

– Так бы сразу и сказал, а то в жмурки играешь. Согласен я на все, вот что… хоть сегодня, хоть завтра!

– Я и знал, что ты будешь согласен. Ты на станкостроительном работаешь?

– Работал. Завод теперь стоит.

– Опять начнет. Вот там и будет твоя работа. А какая именно, сообщу потом.

Парень распрощался с Игнатом, сказав, что свяжется с ним в ближайшее время.

Самые разнообразные мысли волновали Игната. Ему казалось, что сбылась, наконец, его мечта встретиться с теми людьми, которые так отважно стреляли среди бела дня в большое скопище врагов. Их так и не поймали гитлеровцы, хотя в тот день хватали без разбору и арестовывали каждого встречного и поперечного.

Дня через два-три по улице, на которой жил Игнат, шныряли немцы. Повидимому, в учреждении, где работал Юшке, узнали о его исчезновении. Расспрашивали всех, куда девался человек, живший один в домике. Все отвечали в один голос, что ничего не знают, а если и видывали этого человека, то лишь изредка, когда он шел на работу или возвращался домой. А еще раньше, до войны, Юшке трудно было увидеть, потому что был он тогда, должно быть, ассенизатором, а это, как известно, работа ночная…

Гитлеровцы посетили домик, в котором жил Юшке. Но там все было в порядке: все имущество, все вещи оказались на месте и в том же виде, в каком оставил их аккуратный и рачительный хозяин.

Порыскав еще несколько часов по улице, немцы вынуждены были оставить это дело без последствий.

4

Старый крестьянин, прятавший в лесу свою живность во время боя в окрестностях деревни, подобрал Вилли Шницке. Тот был совсем ослабевшим, в бессознательном состоянии. Он пролежал, видно, на опушке леса дня два или три, – как ни старался старик поставить его на ноги, это ему не удавалось.

При помощи близких людей старик перенес Шницке ночью в гумно, где и спрятал за скирдой соломы. Тут он отпаивал его молоком, ухаживал, как мог, чтобы поставить на ноги. Кормил, уговаривал:

– Ты, брат, ешь, не стесняйся! Без еды человеку на ноги не подняться. А встанешь, тогда, брат, и делай, что хочешь… Не пропадешь! Нельзя же так, чтобы наш человек ни за что пропал из-за этих душегубов. Они вон из хаты нас выгнали, ютимся с детьми в хлевушке. А в хате офицер живет. Один на всю хату. Ну да еще денщик там с ним… А ты, голубь, ешь и отдыхай! Не вздумай только из гумна выходить, не дай боже! Они ж, брат, каждого неизвестного готовы за партизана принять. Очень боятся партизан. Ночью столько этих часовых понаставят, что не пройдешь по улице. И недаром боя гея: бьют их наши партизаны, не милуют.

И вот однажды увидел старик, как на его дворе появился этот больной красноармеец, которого он несколько дней выхаживал в гумне. Старик остолбенел от испуга. Ему показалось, что его больной зашел сюда в бреду. Должно быть, у него новый приступ болезни. Старик бросился со всех ног из хлева, чтобы перехватить человека, спрятать его, если удастся. Он даже крикнул:

– Браток, куда ты? Назад, скорей назад!

Но где там! Человек уже скрылся в сенцах.

Старик прислонился к забору, стоял обессиленный, опустошенный, горько упрекая себя за то, что не досмотрел за этим человеком, сколько хлопот с ним набрался, и вот тебе – все пошло прахом. Погибнет же человек ни за что, ни про что!

Он порывался даже пойти туда, в хату, чтобы помочь больному, растолковать немецкому офицеру, что этот красноармеец ни в чем не виноват, что он отстал от своей части по болезни… Можно, пожалуй, сказать офицеру, что красноармеец приходится ему, старику, свояком, пришел, чтобы заявиться немецким властям… Такие приказы висят же на стенах домов. И как плохо, что он заранее не уговорился с красноармейцем, как ему держаться и что сказать немцам, если, упаси боже, он к ним неожиданно попадет.

Множество мыслей роилось в голове старика. Возникали разные планы, но все они казались неподходящими для того, чтобы применить их тотчас же, безотлагательно. Главное, он не договорился с человеком, – кто его знает, что с ним там…

А Вилли сидел в хате и вел оживленную, веселую беседу с немецким офицером, командиром части. Сытный обед и стакан коньяку приятно кружили голову. Он рассказал офицеру историю всех своих приключений, и каждый эпизод, каждое событие обрастали в его рассказе самыми неимоверными, самыми фантастическими деталями, приобретали сказочный характер. Офицер слушал и искренне восхищался.

Самое появление Вилли Шницке в хате сначала произвело целый переполох. Денщик прямо остолбенел от страха, когда на пороге показался человек в красноармейском обмундировании. И только когда незнакомец на чистом немецком языке обратился к нему с просьбой доложить о его приходе офицеру, денщик еле засеменил ногами.

Видя замешательство денщика, Вилли попросил обыскать себя.

Вилли предъявил офицеру свой документ, попросил его позвонить в штаб армии. Связаться со штабом армии удалось быстро, и Вилли Шницке получил приказ: отдохнуть и дня через два-три направиться по месту службы за получением нового задания.

Вилли рассказывал самые невероятные истории, как он чуть ли не один расправлялся с целыми ротами, как наводил ужас на советские дивизии, как по его сигналу немецкие эскадрильи уничтожили на дороге колонны войск противника. И только в рассказе о гибели своей группы он проявил скромность, не очень вдаваясь в подробности этого дела. Конечно, они погибли смертью храбрых! Конечно, они сражались до последнего патрона.

Вилли рассказал и о том, как спас его старый крестьянин, хозяин этой хаты. Офицер даже увлекся этой историей, был очень доволен тем, что именно хозяин домика, в котором жил офицер, оказался таким надежным человеком, таким патриотом Германии.

– Знаете, мне действительно понравилось его лицо: такое открытое, такое серьезное… И глядит прямо в глаза, не то что все прочие эти люди, которые всегда смотрят искоса, словно готовы убить тебя одним своим взглядом. Я и остановился в этом доме, потому что счел хозяина надежным человеком. Надо, пожалуй, вознаградить его! Это такой полезный пример для всего населения.

Вилли выслушал, рассмеялся. И смех его был таким странным и неуместным, что офицер уставился на него недоумевающим взглядом. А Вилли налил себе рюмку коньяку, залпом выпил и, прислонившись спиной к стене, залился хохотом:

– Вознаградить! Вы правы, капитан. Он заслуживает награды. Но какой?

– Я и говорю!

– И вы говорите истинную правду. Человек достоин награды. Только какой награды, спрашиваю я вас? Вы вот посмотрите на меня… – и Вилли Шницке встал, ткнув пальцем в свою гимнастерку, в красноармейскую шапку.

– Что ж, вы удачно маскировались. Иначе вам трудно было бы справиться со своей задачей.

– Я не о том, наивный вы, простите, человек! Ваш хозяин спас меня, потому что я был в этой форме. Он спасал советского человека. А вы тут о его патриотизме говорите. Патриот-то он патриот, но не для нас с вами!

Только тут офицер спохватился, поняв, что наговорил всяких глупостей и попал в довольно смешное положение. Он даже покраснел от досады. Были затронуты его самолюбие, офицерская честь. И, чтобы выйти из неприятного положения, он пробормотал:

– Что ж, я вынужден расстрелять его в таком случае…

– И правильно сделаете, капитан! Но я советую вам не спешить: расстрелять его вы всегда успеете. У него, я думаю, можно разузнать о разных интересных и полезных для нас делах. Наконец, он говорил мне о партизанах… Вы понимаете, на что я намекаю? Только все это надо сделать осторожно, с известным подходом.

Немного погодя в хату позвали старика. Встревоженный, взволнованный пошел он туда. Должно быть, будут спрашивать, почему прятал больного красноармейца, почему не сказал об этом немецким солдатам. Старик вначале было обрадовался, увидев Вилли живым и невредимым, спокойно сидевшим на лавке. Появились даже мысли: а может, все обойдется, может, отпустят человека. Да и какая вина его, старика, если он помог больному человеку? Человек всегда остается человеком, нельзя его бросать в беде…

– Садись! – приказал офицер.

Старик присел на край скамьи, комкая в руках шапку. Он взглянул на красноармейца. Тот сидел за столом, с рассеянно-равнодушным выражением лица. Он отодвинул от себя тарелку, переставил подальше рюмку. Такая же рюмка стояла перед офицером.

Все это, а также взгляд, которым обменялся «красноармеец» с офицером, навели старика на разные мысли и сомнения. Он видел несколько дней тому назад, как расправлялся этот офицер с ранеными красноармейцами, попавшими в плен. Перед ними не ставили рюмок. Не так проходила беседа тех красноармейцев с офицером и его солдатами. Нет уж в живых красноармейцев. Дня два лежали на выгоне их тела, пока не прибрали крестьяне и украдкой не похоронили там же, около трех старых дубов.

Другая была тогда беседа, не такая, как сейчас.

– Так вот рассказывай, – обратился к нему офицер.

– О чем вам рассказать?

– Ты спас этого человека?

– Я помог больному – он лежал бесчувственный…

– Это очень хорошо, приятно слышать… Кто помог тебе отнести больного в гумно?

– Никто. Я сам его отнес.

– Почему именно в гумно?

– У меня не было другого места… Вам же известно: меня с детьми выселили из хаты. Я живу в хлеву, там больному было бы очень неудобно…

– Ты поступил правильно. Очень даже правильно так заботиться о человеке. Но ответь мне на такой вопрос: отчего же ты не известил нас, что прячешь этого красноармейца?

Старик немного смутился. Он растерянно взглянул на «красноармейца». Тот попрежнему сидел за столом, не проявляя никаких признаков волнения. И казалось старику, что в его лице затаилась какая-то усмешка.

Старик, подумав, ответил:

– Откровенно скажу вам: я боялся тогда за этого человека, вы могли его покарать, как тех красноармейцев.

– Ты ошибся… Те красноармейцы нанесли нам ущерб. А это же больной человек! Мы заботимся о больных, мы лечим их, и ты напрасно не уведомил нас, ведь человек мог умереть без врачебной помощи. Скажи, может, в селе еще спрятаны больные?

– Нет, таких больше нет…

– А ответь мне еще на один вопрос. Вот позавчера в роще, как тебе известно, кто-то убил четырех моих солдат. Люди говорят, что это сделали партизаны. Кто из вашего села в партизанах?

– Как вы сказали?

– Я спрашиваю, кто из ваших людей скрывается в партизанах?

– Нет у нас таких, господин офицер… Что-то я не слышал про таких.

– А где же ваши молодые мужчины? Где твои сыновья?

– Они мобилизованы в армию.

– Врешь, старый чорт, не все мобилизованы. Часть их по лесам бродит.

– Не знаю, господин офицер… Чего не знаю, того не знаю…

На минуту установилась гнетущая тишина. Старик видел, как наливался злобой офицер, как он мял сигарету, доставая ее из портсигара.

И тут не выдержал Вилли Шницке. Он поднялся из-за стола, подошел вплотную к старику, резко крикнул ему:

– Встань, когда с тобой говорит офицер! Расселся тут, как в гостях.

Старик смотрел на него, обескураженный и растерянный.

– Не ты ли сам говорил мне о партизанах, да еще про то, как они бьют наших… да… немецких солдат?

Старик еще раз недоумевающе посмотрел на Шницке, потом обратился к офицеру:

– Вы не слушайте его, господин офицер! Мало ли чего может наговорить человек в бреду, он и на себя может нивесть что наклепать… Что возьмешь с больного, если он несет несусветную чушь?

Какая-то тень надежды все еще не покидала старика.

И этот проблеск мгновенно исчез, растаял. Изо всей силы ударил его по щеке Вилли Шницке. Старик покачнулся, еле не упал на пол, прикрыв лицо рукой. Другая еще держала шапку, комкала ее…

– Отвечай, иначе всажу в тебя пулю!

Ощущая, как разливается во рту противная соленая теплынь, старик еле промолвил:

– Я ничего не знаю о том, о чем вы спрашиваете…

– Ты забыл разве, как сам говорил мне… Мне, «красноармейцу», о ваших партизанах!

В сознании старика все пришло в порядок, стало на свое место, сделалось ясным и понятным. Спокойно, словно обдумывая и взвешивая каждое слово, с просветленным взглядом, он ответил этому зверю;

– Может, я и говорил красноармейцу о партизанах… Понимаешь, красноармейцу… А не тебе, подлый предатель.

– Молчи, старый пес!

– Сам ты пес. Жалко, что раньше не узнал, кто ты и что ты… Можешь быть уверенным, что сегодня ты не говорил бы тут со мной и не издевался бы над моей старостью… Храбрый ты против старика, вижу я…