Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 61 страниц)

9

Только под утро вышли из бункера. Зябко поеживались от морозного воздуха. Оглянулись вокруг и невольно остановились. Груды черно-сизого покареженного железа громоздились на всех путях. На выходных стрелках уцелели от огня два эшелона. Один из них сильно врезался в бок другого. Стояли разбитые вагоны, несколько вагонов сошли с рельсов, некоторые стояли, склонившись набок, готовые вот-вот упасть. Тут и там дымились, дотлевали пожарища. От водонапорной башни остались только груды битого кирпича, а восстановленный бак лежал смятый и изрешеченный метрах в двадцати от башни. Два паровоза каким-то чудом попали в яму поворотного круга, сбив и покарежив его. На одном из них на тендере тлели дрова и уголь. Из пробоин тендера с шипением вырывались струйки пара, – очевидно, вскипела перегретая от пожара вода.

Некоторые рабочие незаметно подмигнули друг другу. Дубков, заметив, что поблизости нет никого из начальства, хитро прищелкнул языком и пробормотал:

– Теперь работы до самой субботы!

В паровозах, попавших в яму, Заслонов узнал те самые, которые вчера были поданы под экипировку. Подумал удовлетворенно: «Однако не подкачали хлопцы, все выполнили, как по плану».

По путям пробирался Вейс в сопровождении нескольких офицеров. Он осторожно шагал, чтобы не запачкать свои лакированные сапоги пеплом, который застлал густой пеленой все станционные пути.

– Ужасно, ужасно! – повторял он, склонив голову. Куда девалась горделивая манера взирать на всех с высоко поднятой головой. Шинель была заляпана грязью, запылена, – видно, комендант попал ночью в изрядную перепалку. Только и успел надеть чистые сапоги.

– Где же господин Штрипке? Пора подумать, с чего начать! Я давно послал за ним, – сказал Вейс, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.

Штрипке вскоре явился. Вернее, его привели, поддерживая с обеих сторон. Вслед за ним бежала какая-то растрепанная немка. Смазчик сразу узнал в ней вчерашнюю расфуфыренную барыньку, у которой он спросил про время. Она еле поспевала за мужем, которого вели под руки два офицера. Бежала спотыкаясь, визжала:

– Я не позволю! Я не позволю!

– Чего вы не позволите, мадам? – нахмурившись, спросил Вейс.

– Я не позволю издеваться над больным человеком. Вы поглядите на него. Поговорите с ним… Что вы сделали с моим мужем? Я пойду к министру, я буду жаловаться фюреру! – И женщина, еле державшаяся на ногах, истерически зарыдала.

– Вы жена уважаемого Штрипке?

– Уже двадцать лет, как я по милости господа бога…

– Когда вы приехали?

– Боже мой! По его телеграмме! Вчера.

– Однако успокойтесь, мадам! Видите, тут не женское дело! Отведите мадам на квартиру… – приказал он офицерам. – Что с вами, Штрипке? – наконец, обратился Вейс к шефу депо.

Тот стоял безучастный ко всему. Глаза его светились лихорадочным жаром и, казалось, вот-вот погаснут. Наконец, безучастный взгляд Штрипке остановился на разрушенной водокачке, и он вдруг словно ожил, встрепенулся.

– Вода! Вода! – сначала прошептал он, потом бешено крикнул: – Тут стояла водокачка! Я спрашиваю вас, шво-ля-чи, куда девали мой бак?

Он обвел всех присутствующих сразу помутневшим взглядом, умолк, ссутулился и тихо заплакал:

– О, ты приехала, моя старая, добрая жена…

Плакал и растирал рукой мутные слезы по сморщенным щекам.

Вейс нахмурился. Офицеры молча переглядывались, некоторые грустно покачивали головами.

– Отведите его в городской госпиталь. Видите, с человеком несчастье… – Вейс многозначительно повертел пальцами над собственным лбом.

– Позовите сюда этого русского инженера, временно поручим ему заняться депо, – приказал комендант. Один из офицеров бросился к группе стоявших неподалеку рабочих, чтобы при их помощи разыскать Заслонова. Но инженер находился поблизости и, догадавшись, что его ищут, сам направился к коменданту.

Не успел он сделать нескольких шагов, как увидел Коха, который с группой жандармов бежал к нему наперерез. Вид у Коха был растерзанный. Он, очевидно, копался где-то на пожарище, пробирался через разбитые и сожженные вагоны. Шинель была в саже, копоти, пятнах мазута. Один рукав чем-то распорот. Глаза – Кох всю ночь не спал – были налиты кровью и лихорадочно горели. Лицо побледнело. Не успел Заслонов оглянуться, как Кох, крепко ударив его пистолетом, закричал осипшим голосом:

– Руки вверх, бандит!

– Что вам угодно, господин комиссар?

– Не разговаривать, пристрелю! – хрипел Кох, тыча пистолетом в грудь Заслонова. Побледневшие жандармы скручивали ему руки назад, другие торопливо шарили в его карманах.

Вейс недоумевающе глядел на все это, потом спросил:

– Господин Кох, что у вас творится?

– Потом, потом… – нервно ответил Кох и приказал жандармам конвоировать Заслонова. Так и повели его, без шапки, связанного, окруженного усиленным конвоем жандармов, державших наготове автоматы.

Вейс недовольно покачал головой, пробормотал что-то невнятно, пошел было вслед за Кохом, но передумал, поморщился.

– Этот молокосос опять наломает дров, ему мало вчерашнего, – сердито сказал он окружающим его офицерам.

Вейс уже знал о вчерашней неудаче всей коховской экспедиции. Знал он и о неслыханном столкновении Коха с командиром маршевых рот, о бунте солдат-фронтовиков. Начальник гарнизона, командир этого потрепанного в боях полка, места себе не находил, думал, как бы выпутаться из не совсем приятного положения. Капитан и часть солдат не вернулись в полк. Если б он был убит в стычке с партизанами – другое дело. Разумеется, и тогда не похвалило бы его начальство, а как оно отнесется к этому теперь, когда каждому понятно, что капитан и часть солдат, попросту говоря, дезертировали? Кто может поручиться, что в полку не остались еще подобные капитаны и изменники – солдаты? Вызвав вооруженную до зубов эсэсовскую часть, он вывел на казарменную площадь остатки своего полка, построил его и, пройдя раз-другой перед строем, приказал нескольким солдатам выйти на три шага вперед. Вышло пять человек. Тут были два слабосильных солдата, отстававшие по службе, которые только мешали во время боевых операций. Кроме них, в полку служили два солдата, не раз получавшие дисциплинарные взыскания. А последний обладал такой отталкивающей физиономией, что подполковнику всегда казалось, будто этот солдат глубоко ненавидит его и, пересиливая свое отвращение к нему, подполковнику, вяло выполняет боевые приказы.

Отойдя несколько в сторону, подполковник срывающимся голосом отдал приказ:

– Именем фюрера, за проявленную трусость, за неспособность расправляться с дезертирами и изменниками, за тайное содействие им, приказываю: солдат гренадерского полка, – подполковник перечислил их фамилии, – расстрелять перед строем.

Раздался короткий залп, а вслед за ним команда подполковника:

– Разойтись по казармам!

Еще раньше эсэсовцы вынесли оттуда все оружие: винтовки, гранаты, станковые пулеметы.

Это произошло утром, сразу же после налета. Подполковник не любил медлить в таких делах. Сейчас он высказывал коменданту Вейсу свое глубокое недовольство поведением комиссара гестапо, принудившего солдат его полка ставить виселицы.

– Вы понимаете, это было так неблагоразумно. Надо знать солдат, побывавших на фронте. У них повышенная впечатлительность. Они выступали против регулярной армии, а здесь их заставляют выполнять полицейские обязанности. Для этого хватит полицаев, не надо излишне портить солдатам нервы, они и так у них в беспорядке.

– Да, этот молокосос всегда натворит неприятностей, потом расхлебывай! Торопливость, необдуманность, непростительная горячность… Вот он второй раз арестовывает русского инженера, старательного, добросовестно выполняющего свои обязанности…

– А зачем вы жалеете русских, господин комендант? Побольше арестовывайте их. Чем больше вы расстреляете их, тем легче вам будет освоить этот край, вы значительно облегчите работу всей нашей будущей администрации. Я без сожаления расстреливаю даже немцев, когда вижу, что это не полноценные представители нации и не помогают, а только приносят вред, подчас даже бессознательно, нашему делу. Стреляйте в них, расстреливайте, не жалейте этих русских!

Холодные льдинки вейсовых глаз блеснули синевой:

– Вы говорите чудесно, подполковник! Чу-дес-но, чудесно! Но дело, уважаемый господин подполковник, не в одних только расстрелах. И, к сожалению, некоторые наши работники, вроде этого неуча и – мы же с вами свои люди, господин барон – выскочки, этого молокососа, не понимают некоторых особенностей нашей работы. Расстрелять – дело простое. Расстрелять никогда не поздно, уважаемый господин подполковник! Мы это всегда успеем сделать и сделаем, когда нужно. Но с кем я должен работать сейчас, сию минуту? Вы видите, что натворили в одну ночь. А ведь поезда должны пойти завтра, послезавтра, через неделю. Чьими же руками вы прикажете мне разобрать весь этот хаос, привести все в порядок? А они хватают у меня единственного инженера. Хватают потому, что ему, Коху, померещилась какая-то несусветица, он ходит и грезит об этих, извините меня, дядях Костях. Хватает потому, что, видите ли, ему, Коху, надо выслужиться!

– Это так, господин комендант. Тут я вас понимаю, и в ваши, как это говорится, хозяйственные дела не вмешиваюсь.

– Да не мои хозяйственные, а большой важности, государственные дела!

– Разве я с вами спорю? Я так понимаю, так понимаю вас, – и ласково, дружески потрепал Вейса по плечу. – А других там, – прищурился он, – расстреливайте, расстреливайте.

– Вы, господин барон, способны представить меня даже приятелем этих русских.

– Ну что вы, что вы! Я ведь только шучу, только шучу.

10

В маленькой камере с цементным полом лежало несколько человек. Их сразу заметил Заслонов, когда его втолкнули сюда со скользкого порога. Он упал, сильно ушиб локоть связанной руки и, сжав зубы от страшной боли, вглядывался в сумрак камеры. В человеке с забинтованной головой он сразу узнал сына старого Чмаруцьки, Мишутку, которого помнил еще до войны учеником ремесленного училища. У стены пластом лежал другой человек с окровавленной грудью. Он еле стонал и все упрашивал срывающимся голосом:

– Братцы, убейте меня, убейте!

Это был рабочий с угольного склада. Команда Коха нашла его среди путей, прижатого к земле опрокинутой с платформы пушкой. У него были переломаны ребра и обе ноги. Его арестовали по подозрению в диверсии во время налета. Был тут же раненный осколком бомбы машинист Хорошев, подобранный около остатков паровоза, разбитого прямым попаданием.

Грохот от падения Заслонова вывел из забытья Мишку Чмаруцьку. Юноша с трудом повернул голову, внимательно присмотрелся к новому человеку. Презрительная гримаса искривила его губы, он поморщился и, прошептав «иуда», отвернулся в другую сторону.

Много книг читал Мишка Чмаруцька. Он знает все эти нехитрые приемы, когда к заключенным подсаживают предателей, провокаторов, которые прикидываются жертвами только для того, чтобы выпытать у заключенного все его секреты – знакомства, связи и таким образом захватить десятки других людей, связанных с подсудимым. Нет, он, Мишка Чмаруцька, не произнесет ни единого слова в присутствии этого изменника Родины.

Загремели засовы, и в открытую дверь вошел Кох в сопровождении жандармов. С пистолетом в руке Кох обошел всех заключенных, брезгливо ткнув ногой человека с перебитыми ногами, который лежал неподвижно и уже ничего не чувствовал и не видел. Слабое дыхание, желтое восковое лицо говорили о том, что ему уже не выйти живым из этой камеры.

Заслонову казалось, что он теряет власть над собой, свою обычную выдержку. На миг мелькнула и тотчас же угасла мысль: бросить бы этому палачу такие слова, чтобы он взбесился от злобы и пустил в него, Заслонова, пулю. Может, так будет лучше, чем переносить весь этот ужас, быть безмолвным свидетелем того, как этот людоед расправляется с прекрасными, дорогими для него, Заслонова, людьми. Однако, превозмогая себя и чувствуя, как остывает сердце и голова, он обратился к Коху:

– Господин комиссар, зачем вы издеваетесь над покойником?

– А, заговорил почтенный инженер! Ну, мы еще поговорим с тобой, у нас будет для этого время… А он, – Кох кивнул головой на лежавшего человека, – еще не покойник. Но мы ему поможем стать покойником, потому что живой он уж нам не нужен.

Кох выстрелил человеку с перебитыми ногами в голову, жестом позвал жандармов:

– Вот этого, первым! – показал он рукой на Чмаруцьку. Жандармы подхватили Мишу и потащили по коридору в довольно просторную камеру, где проводил допрос Кох.

Мишка не мог стоять на ногах, его посадили на табуретку и прислонили к стене.

Кох медленно усаживался за стол, копался в ящиках, перевертывал какие-то бумаги. И вдруг, бросив все это, обратился к Мишке:

– Ну что ж, будем знакомиться. Имя, фамилия?

Юноша молчал.

– Имя, фамилия? – заорал Кох. – Я заставлю тебя говорить.

– Не скажу.

– Кто послал тебя с ракетницами?

– Сам пошел.

– Чем занимался там?

– Зачем спрашиваете, вам же известно, чем я занимался. Забавлялся с немецкими эшелонами.

– Это игра неплохая, но приводит она к виселице.

– Я знаю, к чему она приводит!

– Так кто же послал тебя, однако?

– Я сказал, что не знаю…

– Так я скажу тебе, дурак, кто тебя послал. Тебя послал инженер Заслонов. Он дал тебе ракетницу, он дал тебе задание.

Все тело Мишки ныло от нестерпимой боли. Но когда он услышал эти слова, не выдержал, рассмеялся:

– Сказал тоже… Инженер Заслонов – ваш прихлебатель, ваш наймит! В конце концов, я не знаю, кто из нас дурак.

– Молчать! Держи язык за зубами, или я заставлю тебя замолчать.

Взбешенный Кох бросился было на Мишку, но вдруг остановился:

– Если не хочешь признаться, и не надо. Пославший тебя сам скажет. Он уже заявил, что послал тебя вместе с другими твоими товарищами, вместе с убитыми…

– Кто убит? – невольно вырвалось у Мишки. И тут же он замолчал, постепенно припомнив минувшую ночь, белое заснеженное поле, товарищей… Да, он отстреливался, Васька. Он убит. Счастливец, у него был револьвер, ему удалось уничтожить столько этих проклятых гадов. Но и у него, Мишки, был нож. Видно, те, которых он попотчевал своим ножом, остались на месте. Ах как мало, мало попало их на его нож…

– Мало, мало! – вслух произнес Мишка, углубившись в свои нерадостные мысли.

– Ты что?

– Ничего… – уже безучастно отозвался Мишка.

– Ну, посиди немножко, сейчас приведем того, кто послал тебя!

– Нет, того вы не можете привести, у вас нет над ним власти. Руки у вас коротки!

– Почему же это коротки руки?

– А потому коротки, что души у вас короткие, дешевые, по копейке за душу. И дела ваши короткие. И интересы ваши копеечные. Нет у вас правды нашей.

– Замолчи, однако! Развяжешь язык, когда прикажу.

В камеру ввели Заслонова.

– Вот он утверждает, этот молодой человек, что вы его послали сигналить ракетами советским самолетам.

– Кто утверждает? Что вы врете? – И глаза Мишки загорелись колючими иголками.

– Молчать, когда тебя не спрашивают! Так что ты на это скажешь, почтенный господин инженер?

– Скажу только, что эта неуместная провокация ничего вам не даст.

– Что ты понимаешь под провокацией, проклятый бандит?

– Во-первых, я не проклятый, во-вторых, я не бандит. А в-третьих, я совсем не знаю этого молодого человека, он не работал у меня. Все его утверждения могут быть только его личным делом, а ко мне они никакого отношения не имеют.

Мишка вслушивался в слова инженера. Ему трудно было разобраться во всем этом деле, которое развертывалось перед ним, хотя он и принимал в нем непосредственное участие. Похоже, что все это нарочито подстроено, чтобы таким образом поймать его, Мишку, на слове, загубить его товарищей, оставшихся в живых. Но почему Заслонов прикидывается, что не знает его, Мишку? Он давно знает даже Мишкиного отца, несколько раз говорил о Мишке и других сыновьях. Крикнуть ему, что он лжет, этот предатель, что он знает его, Мишку. Но ведь это значит выдать свое имя, поставить под удар старенького отца, мать, братьев. Нет, не бывать этому! Он плюнет в глаза этим палачам, он будет насмехаться над ними, но они никогда не узнают, кто он, откуда. Ну, партизан! Попробуйте, отыщите их в лесах, гады! Они зададут вам перцу!.. Однако странно все это. Если инженер знает его, почему ж он давно не назвал Мишкиной фамилии этому фашисту?

Трудно Мишке разобраться во всем, что происходит в этой камере, что творится в нем самом, и почему так странно ведет себя инженер. Одно ясно для Мишки: был он, Мишка, советским человеком, таким и останется навсегда.

– Так ты скажешь, наконец, кто послал тебя?

– Может, и скажу… Сталин меня послал.

– Сталин? О-о… так все говорят. Ты, однако, такая пылинка, что тебя и не заметят. Кто будет тобой заниматься, если вас, таких, миллионы?

– Сталин каждого видит! Он и послал меня. А приказ итти мне Сталин передал через дядю Костю… – мечтательно говорил Мишка, в своем воображении видя себя верным солдатом Сталина, пусть незаметным, но боевым солдатом, который бесстрашно идет на смертный бой с заклятым врагом.

– Дядя Костя, говоришь? – несколько смущенно спросил комиссар гестапо, услышав неожиданно это страшное для него имя. Если во время допроса постепенно рассеивались некоторые подозрения относительно Заслонова, то теперь с новой силой вернулась ставшая уже навязчивой мысль. Нет, не простой человек этот инженер Заслонов. И хотя все его поведение, его манера говорить, замкнутость, молчаливость, неизменно корректное отношение к начальству свидетельствовали в его пользу как человека положительного, которого ничто больше не интересует, кроме непосредственных служебных обязанностей, и к нему враждебно относились русские рабочие, – все же он оставался загадкой для комиссара гестапо. Почему так горят глаза инженера, когда задаешь вопрос этому мальчугану? Почему у него захватывает дыхание, дрожат пальцы на руках, когда Кох бьет этого преступника?..

Мысли снуют в голове Коха, кружатся – то забегают вперед, то снова возвращаются назад. Недоволен Кох этой суматохой в голове.

– Ты комсомолец?

– Да, комсомолец… – равнодушно отвечает Мишка. Это признание ведь ничего не изменит. Да и зачем ему прятать, отказываться от того, что было самым святым и радостным в его жизни!..

– Может быть, еще скажешь, что ты коммунист?

– Коммунист? – мысленно повторяет Мишка и вдумывается в смысл этого давно знакомого слова, которое стоит в первой шеренге самых близких и самых дорогих слов – родина, свобода, революция, Ленин, Сталин, комсомол… Много таких близких и родных слов, которые бытуют в сознании и сердце наравне со словами – мать, отец, труд. Есть еще слово – любовь. Любовь к Родине. Как яркий луч солнца, промелькнули эти слова в голове Мишки, легкими крыльями прикоснулись к наболевшему сердцу, и оно встрепенулось, ожило. Так тепло-тепло стало на сердце, а прижмуренные глаза видят далеко-далеко, все просторы Родины, ее бесчисленные города и села, миллионы людей, сердца которых бьются в едином ударе, мысли которых об одном: врагу смерть!

Смерть врагу!

А кто-то хватает за горло, бьет головой об стенку.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – с пеной на губах кричит озверелый палач, тряся Мишкины плечи. Как плохо, что связаны руки. Размахнуться бы изо всей силы, стереть с лица земли этого гнусного урода, который ворвался в светлый круг твоих мыслей.

– Что тебе нужно от меня, палач?

– Я спрашиваю: ты – коммунист?

– А не все ли тебе равно? Я коммунист, а ты кто? – И Мишка напряг последние силы, кричит на этого выродка в мундире: – Ты кто? Откуда, из какой поганой норы выполз ты, проклятый гад? От тебя уже воняет падалью, ты ждешь своей очереди, чтобы тебя закопали, как дохлую собаку… Напрасно стараешься, пес, я ничего не скажу такого, что тебе хотелось бы услышать от меня.

Забыв обо всем на свете, мял, душил ошалевший Кох податливое тело. Заслонов не стерпел, поднялся, но дюжие жандармы снова усадили его, больно сжав ему плечи. Вытирая вспотевший лоб и выпив залпом стакан воды, раскрасневшийся Кох люто взглянул на него:

– Теперь ты узнал его?

– Да, узнал.

– Раньше бы так заявил, а то мне приходится тратить время на все эти глупые разговоры.

– Вы правы, господин комиссар, умными я бы их не назвал. Они неразумны и неуместны!

– Об этом после. Кто он?

– Советский юноша.

– И только?

– Этого достаточно. Что вам еще нужно?

– Ладно. У нас еще есть время для разговора. Вынесите его! – Кивком головы Кох указал жандармам на неподвижное тело Мишки.

В камеру ввели Хорошева.

– И этого не знаешь? – спросил Кох у инженера.

– Почему же мне не знать этого человека? Это машинист Хорошев. Не знаю, почему вы арестовали его. Но меня теперь не удивляет, что он здесь. Вы просто вымещаете свою злобу на нас, на ваших рабочих, инженерах, за этот налет, в причинах которого я не обвинил бы ни вас, ни этого рабочего, ни себя самого. Но, может быть, он совершил какое-нибудь преступление?

– А об этом мы спросим у него самого. Почему ты очутился на путях, когда обычно все в таких случаях должны находиться в бомбоубежищах?

– А как же я мог туда попасть? Пан Штрипке, как только началась воздушная тревога, приказал всем дежурным машинистам, чтобы они никуда не отлучались и были на всякий случай вблизи своих паровозов. Это вы можете проверить у самого пана Штрипке. Да и пан инженер тоже слышал этот приказ. Пан Штрипке еще сказал, что мне, возможно, придется развозить составы. Я прятался от бомб в угольной канаве. Но я совсем не виноват в том, что мой паровоз разбит. Он, верно, был бы разбит и тогда, если бы я, как все рабочие, сидел где-нибудь в бомбоубежище. И я остался бы тогда здоровым, не раненым да никто не стал бы тягать меня, как последнего арестанта. А спасти паровоз у меня не было никакой возможности, пан офицер, – вы сами, должно быть, видели, что он находился между двух эшелонов. Так что я и рад был бы вывезти его из-под бомб, но на плечах не понесешь, пан начальник.

– Приказали бы, так понес бы! – машинально произнес Кох, думая о чем-то другом. Снова куда-то уплывали такие явные, казалось, доказательства, подозрения. Он бил этого дерзкого мальчугана, а удары были предназначены для инженера. Он старался поймать на чем-нибудь этого машиниста для того, чтобы разоблачить инженера.

– Он говорит правду? – коротко спросил Кох Заслонова.

– А как он может сказать неправду? Такой приказ действительно был, и Хорошев обязан его выполнить. Но если вы не верите ни ему, ми мне, то проще всего спросить господина шефа. Зачем зря тратить время?

– А вы думали, что я вам так и поверил. Мне не обязательно спрашивать у господина Штрипке, у меня имеются вес средства, чтобы заставить и вас сказать правду.

– Это уж ваше дело, господин комиссар. А в ваши дела я лично, как вам известно, не вмешиваюсь. Я только хотел дать вам дельный совет, ваше дело – принять его или отклонить.

– Мне не нужны твои советы, бандит! – вскинулся сразу Кох. – Чорт знает что натворил на станции, а теперь еще оправдывается, выгораживает других, еще набирается нахальства давать мне советы. Кто имеет право вмешиваться в распоряжение германского офицера? Слимака сюда! А этого вывести! – махнул Кох рукой на Хорошева.

В камеру бочком не вошел, а просунулся Слимак. Его глазки угодливо и робко заморгали под сердитым взглядом Коха.

– Вы знаете этого человека?

– Знаю… он – начальник русских паровозных бригад.

– Я не про это спрашиваю, осел! Кто он по-настоящему?

– Откуда мне знать, господин начальник… Конечно, ходят такие слухи, что он нарочно пробрался сюда, чтобы вредить вам… Такое мнение есть и у господина Клопикова…

– А доказательства?

– Кабы они были, господин начальник, то полиция давно расправилась бы с ним. А так только темные слухи, а прямых доказательств нет…

– Выбить из него эти доказательства! Бить, приказываю бить!

Связали руки у Заслонова, но свободны были его ноги. Когда ссутулившаяся фигура приблизилась к инженеру, он собрал все свои силы и так ударил подкованным сапогом Слимака, что тот, застонав, растянулся на полу, кусая обшарпанный рукав своей шинели.

– Бить, бить! – кричал разъяренный Кох. Кулаки жандармов свалили Заслонова с ног. Кто-то сильно ударил его. Он потерял сознание… А когда пришел в себя, лежа в луже воды, которую на него вылили жандармы, Кох уже сидел за столом, спокойный, молчаливый. Он сидел и терпеливо ждал, когда инженер раскроет глаза.

– Ты будешь отвечать на мои вопросы?

Заслонов молчал. Кох подошел к нему, присмотрелся, потом вызвал врача.

– Он в тяжелом положении, господин комиссар. Сейчас инженер просто не в состоянии вам отвечать, ему надо дать отдохнуть, – сказал врач.

– Если вы находите нужным, дадим ему передышку.