Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 61 страниц)

Никто, однако, не обратил внимания на эти лесные звуки, на птичий гомон. Да и все это произошло в одно мгновение. И только Василий Иванович, который успел заметить и красно-красноголовогодятла, и взмахи березовой ветки, увидел и желтую песчаную полосу, тянувшуюся вдоль канала, совсем обмелевшего в бору.

– А ну, ребятки, в канаву! Скорей! Да не собирайтесь кучей.

Подростков точно вихрем сдуло. Остались на месте только старшие комсомольцы.

Орудийные выстрелы прогремели еще раз.

Майка ахнула, пригнулась, опасливо оглянувшись по сторонам. Потом приподнялась, вся раскрасневшаяся: как бы эти озорные хлопцы не заметили, что она испугалась. Василий Иванович улыбнулся.

– Не бойтесь! – тихо произнес он, взглянув на Майку. – Бьют не сюда. Слышите?

Действительно снаряды уже не пролетали над лесом и разрывы были еле слышны, даже эхо не катилось по лесу. Тихон Заруба стоял молча и сосредоточенно перебирал бороду.

– А знаете, откуда стреляют? – наконец заговорил он. – С дамбы бьют. Вот и немецкие автоматы зачастили.

Дробный стук автоматных очередей, однако, вскоре заглох. Не стреляли больше и орудия.

– По ком же они били там? – спросил Василий Иванович.

– Наверное, колонна напоролась на сожженный мост, ну и вымещают злобу, палят в белый свет, как в копеечку. Это они всегда практикуют. Больше от страха.

– Дядечка! – обрадованно сказала Майка. – Это мы сегодня мост подожгли, знали, что по нему немцы должны пройти.

– Вот видите, а только что обижались, что вам настоящего дела не поручают. А вы, оказывается, диверсантами уже стали.

– А как же! – радостно воскликнула Майка и тут же осеклась, побледнела.

Из-за ближайших деревьев, точно из-под земли, вырос всадник, за ним другой, третий, четвертый…

Неожиданно налетев на людей, семеро верховых сгрудились, придержали коней. Кони устало поводили взмокшими боками. А хлопья пены белели на конских храпах, на седельных подпругах. Всадники смотрели хмуро, насупившись. Майка крепко сжала в руке свою винтовку, хлопцы, насторожившись, придвинулись ближе, окружили плотным кольцом Василия Ивановича и его спутников. Всадник, стоявший впереди, смотрел на людей мутными, недоумевающими глазами. Громко рыгнул и, покачнувшись в седле, он скомандовал своим:

– А ну, подтянись!

Он вплотную подъехал к тесно столпившимся людям. Василий Иванович рывком отвел в сторону его коня.

– Ты не трогай! Что за народ? – лениво спросил верховой и покачнулся, еле удержавшись в седле.

– Как видишь, народ! – спокойно ответил Василий Иванович, приглядываясь к всаднику, которого немедленно узнал. От него несло крепким спиртным перегаром.

– Отвечать как полагается, когда спрашивают!

– Любопытно, однако, узнать, кто спрашивает? – в шутливом тоне спросил Василий Иванович.

Всадник посмотрел на Василия Ивановича с нескрываемым презрением. С величественным жестом повернулся назад:

– Мишка! Сюда! Скажи этому невежде, кто перед ним находится.

Расталкивая коней, вперед выехал на буланой кобыле шустрый парень.

– Так что перед вами гроза немецких дивизий, командир летучего диверсантско-партизанского отряда «Вихрь».

В это время жалобно заблеяла овечка, привязанная к седлу. Буланая кобыла испуганно шарахнулась в сторону, и парнишка, сидевший на неоседланной лошади, грузно шлепнулся оземь, вызвав дружный хохот всех собравшихся на поляне.

Командир грозного отряда не менее грозно зарычал:

– Отставить!

И невдомек было, относилась ли эта команда к несчастной овечке, заблеявшей невпопад, или к хлопцу, который так неожиданно спешился и стоял теперь, отряхиваясь и быстро-быстро хлопая осоловевшими глазками. Пальцы его рук лихорадочно дергались, отодвигая назад привязанную к поясу курицу, которая уже давно не обнаруживала никаких признаков жизни.

Передний всадник, видно, еще размышлял, то ли ему гневаться, то ли предпринять что-нибудь другое. Наконец, заметив, что его кавалерия окружена, причем тут и там видно было оружие, он довольно нерешительно спросил:.

– Хотел бы я знать, с кем имею честь говорить.

– С советским человеком, – прищурившись, ответил Василий Иванович.

– Гм… – всадник почесал затылок. – Советских людей много, не буду же я с каждым говорить!

У Василия Ивановича сразу потемнело лицо.

– Слезай, вояка, познакомимся ближе! – сердито произнес он, беря за повод коня.

Всадник круто повернулся назад, крикнул:

– Хлопцы! Да что это вы! Мы кровь проливали, а тут всякий сброд… – и он схватился за ремень от маузера. Но Тихон Заруба крепко держался за его пистолет.

Кавалерия спешилась. Кто слез добровольно, а кто и по принуждению. Жалобно блеяла овца, которую отвязали от седла.

– А теперь, отчаянные диверсанты, расскажите, чью вы кровь проливали? Или вы больше специализировались по части куриных диверсий и атак против овец?

Молчала кавалерия, словно воды в рот набрала.

– Документы?

Василий Иванович внимательно проверил разные удостоверения, справки, книжки. Молча вернул их конникам. Взглянув еще раз на их командира, покачал головой:

– Эх, Байсак, Байсак, до чего водочка довела! И не стыдно людям в глаза глядеть!..

– Виноват, товарищ…

– Вижу, что виноват. А теперь идите! И если еще хоть раз застану где-нибудь пьяными, или будете заниматься мародерством, расстреляю на месте. Понятно?

– Понятно, товарищ… не знаю, простите, вашего имени…

– Это несущественно. А теперь: кру-у-гом, шагом марш!

Дудик поглядел на нескладно маршировавших пеших байсаковцев, сплюнул, крикнул вслед:

– Веселей, кавалерия!

Василий Иванович остановил его:

– Не надо! Им и так уж хватит, набрались сраму по самые уши.

2

Василий Иванович Соколов и его спутники остановились в совхозе. Пожар скотного двора был уже потушен. Люди суетились около домов, втаскивали разные предметы своего обихода, вынесенные, очевидно, во время пожара. У всех чувствовалось тревожное настроение.

Около дома директора Василий Иванович встретил целую группу вооруженных. Тут были пограничники, с десяток милиционеров, несколько человек в форме чекистов. Большинство было в штатском.

Люди окружили Василия Ивановича, здоровались, чуть не задушили в объятиях. Он не успевал отвечать на вопросы.

– А где же Синица? – спросил Василий Иванович про секретаря райкома.

– На то и Синица, чтобы летать. Он со своей группой следит теперь за движением немецкой дивизии. Мы по очереди.

– А кто ваш командир?

– Киян.

– Начальник милиции?

– Он самый. А вот он и сам идет сюда.

С крыльца вместе со Светликом, предупрежденным Майкой, сошел и командир отряда, мужчина средних лет в аккуратно подогнанном милицейском обмундировании, с чисто выбритым лицом, на котором топорщились, как грозные пики, черные усы. Из-под нависших густых бровей, придававших некоторую суровость лицу, совсем уж несурово лучились улыбчивые карие глаза. Немного прихрамывая, – он был ранен под Халхин-Голом, – Киян звучно, как заправский кавалерист, отдал команду:

– Отряд, стройся, смирно! Равнение направо!

После рапорта Кияна и небольшой беседы с бойцами отряду Василий Иванович по просьбе Лявона Марковича пошел в дом последнего.

– Пошли, Киян, ужинать. А ты, Заруба, что смотришь? Забыл, что ли, дорогу к моему дому? А это что за молодой человек? – обратился Светлик к шоферу.

– Шофер Дудик… – сдержанно представился Федя.

– Ах, браток, а я не узнал тебя! То ли я старею, а может, это молодые старше становятся. Но, видно, у тебя и дудеть не на чем. Значит, пешим порядком доставил начальника? – заметив, что вогнал парня в краску, похлопал его по плечу. – А ты не смущайся! Вот у меня паровозики были, аж целых два, игрушки – не паровозы. Снял что было ценного, да игрушки эти под откос, в болото.

Гостеприимный хозяин подал на стол все, что нашлось в доме и погребе. Приземистый, коренастый, он проворно носился по комнате, зачем-то выходил, возился в сенях. Не ходил, а катался, как шарик, поблескивая серебряным ежиком головы. Пошептался о чем-то с Майкой, послал ее куда-то.

– Постой ты, непоседа, хоть посиди с нами.

– Что постой? Люди мы, в конце концов, или нет?

– Вопрос этот, кажется, не нуждается в ответе.

– Вот видишь! А если мы люди, так должны по-человечески поужинать. А хозяйство свое, признаться, мы с Майкой немного запустили, вот и исправляем наши ошибки на ходу.

– А почему же ты не отправил Майку вместе с матерью в эвакуацию?

– Она от отца ни на шаг! А во-вторых, она не просто Майка, а секретарь комсомольской организации, а это, брат, ко многому обязывает.

– Разве не было кого-нибудь постарше?

– Как это постарше, разрешите спросить, товарищ секретарь обкома? Прежний секретарь ушел в армию. Ну и выбрали ее. А при чем тут лета? Ей уж восемнадцатый пошел.

– Да не про это я. Про опыт говорю.

– Нашел о чем говорить! Она у них главный заводила, ты бы поглядел, что комсомольцы вытворяли у нас в поле, на болоте. Ну, тогда… до войны…

– А почему ты сам не уехал, Лявон? Кто приказал тебе остаться здесь?

– И это спрашиваешь ты, Василий? Совесть приказала, вот кто… Разумеется, я мог уехать, я сделал, кажись, все, что было приказано. Ну коней угнал, коров тоже. На восток. Тракторы, некоторые другие машины удалось вывезти. Хоть и трудно было это сделать, однако справились. А вот самому уехать, как видишь, не пришлось.

– Какая же была причина?

– Причина? Ты видел поля наши? Сколько бы вагонов я нагрузил одной пшеницей? А конопли наши видел? В два человеческих роста вытянулись конопли наши, как лес гудели. А просо? А картошка, а свекла… да что говорить? Гниет теперь пшеница, догнивает конопля… Нет… не полакомится враг нашим хлебом, а подавится. Но чтобы все это сделать, нужно было время, а война его нам не давала. И ты еще спрашиваешь, почему я не уехал. А люди?

Василий Иванович смотрел на Светляка и в такт его словам молча кивал головой. Правильные были мысли у Светлика.

В дом вошел Синица. В потертой кожанке, в заляпанных грязью сапогах, – человек, видно, только вернулся с дороги. Об этом свидетельствовали и запавшие от бессонных ночей глаза, и нотки усталости в голосе, когда он шутливо обратился к Светлику:

– Что ты тут за народ агитируешь? Кричишь так, что в лесу слышно.

– За него не надо агитировать, он сам хороший агитатор!

– Можно с тобой согласиться, директор.

Заметив Василия Ивановича, Синица сдержанно поздоровался с ним.

– Мне о вас уже хлопцы сказали. Очень рад вас видеть, Василий Иванович.

– Радость невелика, Синица, вот возьму вас в работу, попотеете. Где это разрешается нарушать всякие уставные войсковые нормы, выходить за рамки правил ведения войны?

– Какие правила? – спросил помрачневший Синица.

– Где это слыхано, где это видано, чтобы тридцать человек выступило против вооруженной до зубов дивизии?

– А-а!.. Вот вы о чем! – Синица с облегчением засмеялся. – Каюсь… нарушили, Василий Иванович… И обещаю вам, что мы и впредь будем нарушать эти правила, пока не прогоним проклятых пришельцев!

– А ну их, потом! – Светляк махнул рукой и, с отчаянием взглянув на сковородку с жареной картошкой, убежал из комнаты.

– Майка, Майка! И куда ты, копуха, делась? – донесся со двора его зычный голос. – Давай скорее!

Минуту спустя он вернулся вместе с Майкой и, с решительным видом подойдя к столу, торжественно поставил бутылку, обведя всех присутствующих победоносным взглядом.

– Вот! Из-под земли, можно сказать, достал!

– А в самом деле, из-под земли, – сказал молчаливый Заруба, хозяйственно стерев с бутылки налипший на нее песок.

Синица не очень дружелюбно взглянул на эту посудину.

– Не косись, секретарь! Я, брат, не очень тебя боюсь, когда в доме моем сидит старшее начальство. Если ты не употребляешь этого зелья, так это еще не значит, что и мы должны записаться в монахи.

– А если, скажем, и я против этой штуки? – шутливо подмигнул Василий Иванович.

– Тут особая статья. Ты мой гость, а гость хозяину не указчик.

– Кажется, придется подчиниться!

– Шутки – шутками, а так мы и до ночи проговорим. Садитесь ближе, а ты, Майка, тащи из печи все, что у тебя есть. А теперь – за радостную встречу! Простите, тяжело сейчас говорить о радости… Но мы ведь всегда рады друг другу, и в будущем каждая наша встреча будет радостной, как бы ни старались наши враги. Да что долго говорить! Давайте поднимем наши чарки за человека, которого каждый из нас носит в своем сердце, по чьему слову мы собрались, чтобы показать этой черной своре, что мы живем, будем жить и будем бить фашистов, бить беспощадно. За здоровье товарища Сталина!

Все встали. На несколько мгновений в комнате воцарилась такая торжественная тишина, что каждый, казалось, боялся нарушить ее своим дыханием. Когда все уселись, неугомонный Лявон Маркович нажимал на гостей, чтобы они не дремали за столом, хотя присутствовавшие и не давали повода для упреков в пассивности. Он бережно разлил остаток своего зелья.

– А теперь, братки, не обессудьте, что не хватило по полной, больше нет, выпьем по второй за погибель врагов! Хвастают они, что сомнут нас. Не бывать тому на свете! Вот стою я, Лявон Светлик, на своей земле, пусть кто-нибудь попытается меня сдвинуть с места! А затронет – сам не рад будет. Так я говорю, Тихон Заруба, мой уважаемый сосед-садовод?

– Тут нечего спрашивать!

– Вот видишь! Так выпьем за то, чтобы фашисты сложили здесь головы!

Василий Иванович глядел на этого неукротимого человека и думал о том, что прожитые годы мало изменили его внешний вид. Кому-нибудь со стороны Лявон Маркович мог показаться сначала недалеким и сумбурным человеком. Суетится, бегает, беспокоится, перескакивает с одного вопроса на другой. Даже в порученное ему дело входит не прямо, не берет его в лоб, а словно вкатывается в него боком, боком. Прикинется и простачком, и малосведущим, наивно выпытывает и расспрашивает о разных мелочах и подробностях. А потом, глядишь, и пошло дело полным ходом, набирая все больший и больший разгон. И уж не соблазнишь его никакими силами, никакими выгодами. Однажды он сказал Соколову, когда тот хотел его послать на руководящую работу в область:

– Знаешь, мне не очень по душе привычки мотылька: пырх сюда, пырх туда, где теплее и красивее да больше сладкого сока. Нет. Взялся за дело, тяни, душой своей к нему прирасти. Вытянешь дело, поставишь на ноги, тогда можно и за новое браться.

– У тебя, кажется, все в порядке?

– Вот видишь, кажется. Мне виднее. Многого еще не хватает, чтобы ты мог обойтись без этого «кажется».

Беседа затянулась до рассвета.

Говорили о положении на фронтах, о хлебе, о настроении в колхозах, совещались об укрупнении отрядов, о партийном подполье.

– Я не склонен, товарищ Синица, чтобы ты командовал отрядом, да еще таким маленьким, как у тебя. Зачем дробить наши силы? И мне кажется, что товарищ Киян лучше справится с обязанностями командира, так как у него есть уже известный опыт. В конце концов не в этом дело. У нас и не специалисты командуют отрядами и еще как командуют. Однако у вас нет такой нужды. Ты будешь комиссаром отряда. И, к твоему сведению, ты секретарь подпольного райкома, работы тебе хватит по горло.

Василий Иванович вспомнил и про молодежь, про комсомольские обиды. Вспомнил и про «славную» кавалерию, разоруженную им сегодня.

– Много у нас лишних хлопот из-за них, – сказал Киян. – Этот «Вихрь» взять бы как следует за вихор.

– Вот и возьмите! Не ждите, пока этот вихор превратится чорт знает во что. Тут уж прямая обязанность Синицы как секретаря. Что это за люди?

– Люди сами по себе, кажется, неплохие. Байсак не то лейтенант, не то старший лейтенант.

– Вот это плохо, что кажется. А люди его что собой представляют?

– Три красноармейца, остальные из местного населения, из села, где отряд разместился.

– А чем занимаются?

– Сначала проявили себя хорошо. Подорвали две машины, делали налеты на немецкие части, однажды нагнали панику на эшелон на разъезде.

– А теперь?

– Есть слухи, занимаются порой глупостями. Пьянки, гулянки по целым дням. Были жалобы на случаи мелкого мародерства.

– От мелочи до большого не так уж далеко.

– Вы правы, Василий Иванович. И наша вина, что мы ими не занялись как следует. Много дела было в это время, не до них. А сами они к нам не идут, не хотят в отряд.

– Как же, ждите, пока они придут к вам. Ну, завтра мы на районном собрании вашем поговорим. Людям виднее, что у них делается и что надо делать. Надеюсь, они подскажут нам сами, если мы чего-нибудь не учли.

Уже вершины сосен золотились первыми лучами солнца, когда люди расходились.

– Новое дело, Василий, пока все узелки завяжешь, хватит хлопот.

– А где ты видел, Лявон, чтобы нам что давалось без труда? Однако ложись, да и мне пора, намаялся за день…

3

Там, где сходились две лесные тропинки, где сгрудились мохнатые ели, было тихо и уютно. Майка немного волновалась, выполняя впервые такое серьезное и ответственное поручение, как охрана партийного собрания всего района. Правда, собрание это не было особенно многолюдным. Майка судила об этом хотя бы по тому, что по стежке, на которой они стояли вдвоем с киномехаником, прошло всего каких-нибудь восемь человек. А дозоров, насколько ей было известно, расставлено не так уж много, да и людей там должно было пройти значительно меньше, чем по этим тропинкам.

Она выполняла свои обязанности очень старательно и так внезапно появлялась перед прохожим, что тот вздрагивал от ее неожиданного окрика, поспешно называя пароль, и, словно в чем-то оправдываясь, шутливо упрекал ее:

– И напугала же ты меня, Майка.

Собрание происходило на Барсуковой горе – лесном холме, на котором вздымалось несколько стройных сосен, а внизу раскинули свои кроны, словно тоже сошлись на совещание, несколько дубов. И хотя сосны стояли на взгорье и вытянулись высоко вверх, были они тем дубам лишь по пояс.

Под сенью дубов раскинулись непролазные заросли орешника, которые тянулись до самой речки. Один скат горы был песчаный. Это – излюбленное место совхозной детворы, которая устраивала здесь все свои игры. Майка вспомнила про это, улыбнулась. На Барсуковой горе прошло, как золотой сон, промелькнуло и ее детство. Почему промелькнуло? Она нахмурилась, согнала с лица улыбку, чтобы не показаться несерьезной своему молчаливому напарнику. В самом деле, почему промелькнуло, если она еще не ощущала той резкой грани, которая навсегда разделила бы ее детство и юность?

Она любит и гнездо аиста на дубе, и Барсукову гору, и ей попрежнему хочется сбежать босиком по нагретому солнцем скату горы. И ее приятели, забыв подчас о ее ответственной роли, вдруг назовут ее цаплей – старой детской кличкой. И она не обижается. Цапля так цапля. А прозвали ее цаплей некогда за длинные ноги, такие быстрые и такие легкие, что она и в самом деле, как цапля, шагала по любой трясине и взбиралась на Барсукову гору так быстро, что никто из товарищей не мог ее догнать. Была она когда-то в школе верховодом, заводилой во всевозможных играх и не уступала своего первенства самым задорным мальчишкам, которые никак не могли примириться с ее первенством и даже делали попытки проучить ее, чтобы она не очень лезла не в свои дела. Но она так решительно бросалась тогда в атаку на заговорщиков, что они в панике разбегались кто куда и, очутившись на солидной дистанции, шли на полное примирение:

– Ну чего уж ты, цапля? Разве мы против тебя?

С тех пор она стала признанным командиром среди своих сверстников, и не было ни одного дела, ни одной игры, в которой бы она не принимала участия и не верховодила. Сколько было походов за грибами, за ягодами, а весной – за березовым и кленовым соком, ранними весенними цветами! Осенью собирали жолуди. На Барсуковой горе у них было целое хозяйство. В специально построенных домиках и пещерах жили ежики, ужи. Приручили подбитого журавля, и тот следовал за их компанией и до того осмелел, что чувствовал себя полновластным хозяином на совхозном дворе, нагонял панику на большого, но очень кроткого сторожевого пса Барбоса. Только покажется на дворе серая фигура журавля, как Барбос сконфуженно опускает голову и дипломатично отступает куда-нибудь под крыльцо, чтобы избежать неприятностей с болотным забиякой.

У детей было много разных интересных мест в лесу. На самом высоком дубе Барсуковой горы построили что-то похожее на шалаш, над которым развевался выцветший на солнце флаг. Это была сторожевая вышка, куда дети забирались, чтобы вести наблюдение за окрестностями, когда обороняли «Мадрид» от «фашистских» набегов. Это было лет пять тому назад, а может быть и раньше. Все, и взрослые и дети, с волнением следили за далекими испанскими событиями. Тогда дети и горку свою называли Мадридом. Они часто играли в испанскую войну. Несколько раз Майка Светлик превращалась в Долорес Ибаррури. И какую бы роль ни поручили Майке, круто приходилось «врагам» испанского народа. Их атаки отбивались с такой решимостью и отвагой, что порой и взрослым приходилось вмешиваться в эти игры, чтобы унять немного страсти, бушевавшие на знаменитой горе.

С тех пор горка эта, которая раньше называлась Золотой, стала именоваться Барсуковой горой. И к перемене названия Майка имела самое непосредственное отношение. Про горку эту ходила легенда, будто похоронен здесь в стародавние времена сказочный великан, который некогда защищал народ от угнетателей-панов. И будто бы у этого великана была золотая сабля, творившая разные чудеса в его единоборстве с врагами. Эта сабля стала предметом самых жарких споров среди друзей Майки. Разумеется, никто из них в действительности не верил в чудесную саблю. Но она была золотая. А это обстоятельство приобрело особенное значение. Надо было достать золотую саблю. Достать и переслать ее в подарок испанскому народу, чтобы он за эту саблю мог купить оружие, танки, боевые корабли, чтобы скорее победить и своих, и гитлеровских фашистов. Было принято решение: достать заветную саблю. Сколько ночей собиралась группа заговорщиков с лопатами у подножия горы, копали, рыли со всех сторон при неверном свете луны!

Однажды им показалось, что совсем уже близко успешное окончание работы, – они будто бы обнаружили какой-то подземный ход; остается еще вынуть несколько лопаток земли, и золотая сабля очутится у них в руках. Но тут произошли непредвиденные события, положившие конец всем их поискам. Из подземного хода выскочил какой-то невиданный зверь и со страшным рычанием, – правда, рычание это походило немного на обыкновенное хрюканье, как говорили впоследствии некоторые скептически настроенные участники этой экспедиции, – промчался мимо ошеломленных кладоискателей. А вслед за первым пробежало еще несколько зверей. Каковы они были, какого размера, сказать было трудно, так как перепуганные насмерть искатели стояли совсем онемевшие, потеряв всякую способность что-либо видеть. А минуту спустя, побросав где попало свои инструменты, они так стремительно помчались домой, что даже Майка не могла их перегнать, несмотря на то, что уж в чем-в чем, а в беге у нее не было соперников. И, забравшись под одеяло, еще долго дрожали незадачливые участники ночной экспедиции, и сон их был неспокойный, тревожный.

Только в полдень, когда уже высоко поднялось за лесом веселое солнце, они вновь собрались на тайное собрание и высказали разные соображения о ночных приключениях. И тут им пришлось пережить известный конфуз. И по следам, – а юные кладоискатели были завзятыми следопытами, – и по всем прочим признакам они пришли к несомненному выводу, что таинственные и проворные звери были не больше, не меньше, как самая обыкновенная барсучиха со своими детенышами. Подземный ход оказался самой обыкновенной барсучей норой. Легенда про золотую саблю сразу поблекла, потеряла свое очарование. Разумеется, Майка и ее ближайшие соратники не преминули оказать посильную помощь сражающемуся испанскому народу. На эту помощь ушли все сбережения Майки, предназначенные на покупку велосипеда. Велосипед, как-никак, мог подождать, события же в Испании не ждали.

А Золотую горку с тех пор назвали Барсуковой горой. От этого она, однако, ничего не потеряла в своей былой привлекательности…

За последние годы у Майки появилось много новых интересов, но она всегда с восхищением следила за детскими играми на Барсуковой горе, и если бы не присутствие взрослых, она бы приняла самое горячее участие в отчаянных атаках на «самураев», которые сменили в детских играх «испанских фашистов». Этих «самураев» так гоняли по лесу, наводили на них такой ужас, что встревоженные матери устраивали специальные экспедиции в лес, чтобы немного утихомирить воинственный пыл «вражеских армий», а главное, спасти очередных «самураев» от излишне жестокой расправы.

…Майка, сидя в дозоре, вспоминала все эти дорогие и милые сердцу треволнения детства, протекавшего на этих лесных тропинках, болотных ручьях, на отвоеванных у болот полях, на Барсуковой горке.

Вспоминала и нередко украдкой поглядывала на своего напарника по дозору, молчаливого киномеханика Юрку, который настороженно прислушивался к шороху листвы. Он был года на два старше Майки, когда-то учился вместе с ней в одной школе, потом так увлекся кино, что за какой-нибудь год стал киномехаником и занял постоянную должность в совхозном кинотеатре. Юрка собирался в недалеком будущем поехать учиться, мечтал стать не то инженером, не то артистом. И когда посвящал кого-нибудь в свои заветные мечты, так морщил при этом лоб, что сразу становилась понятной его давнишняя школьная кличка – Юрка-философ. Он и в ту пору так морщил лоб, отвечая какой-нибудь заданный урок, что казалось, он в эту минуту решает самые сложные и глубокие проблемы, которые не под силу всем мудрецам земли. С тех пор его и окрестили Юркой-философом.

Конечно, сейчас не приходится мечтать об учебе. Все спутала, смешала война. И не каждый знает сегодня, что ему предстоит завтра и послезавтра. Война…

Майка вздохнула. Молчал Юрка, близоруко приглядываясь, как таяли, блекли красочные отблески солнца на вершинах сосен, как робко пробирались вечерние сумерки, словно прокрадывались среди деревьев, как по ближней лощине поползли, заклубились сизые космы тумана. Легкой прохладой потянуло от ручья. Майка зябко повела плечами. Поморщившись, ссутулился Юрка, будто ему за воротник упали дождевые капли. И когда он морщился, отчетливо проступал на лбу, над самой бровью, небольшой синеватый шрам. Майка взглянула на этот шрам и так громко засмеялась, что Юрка даже вздрогнул от неожиданности и с недоумением взглянул на нее. Она сразу спохватилась, умокла – так некстати был этот смех сейчас, здесь, на лесной тропинке. Но словно все ее существо потрясал беззвучный, неудержимый смех, и глаза ее светились таким лукавством, что парень невольно спросил:

– Что с тобой, Майка?

И, еле сдерживая смех, проглатывая отдельные слова, она ответила:

– Да ничего со мной не случилось. Я просто вспомнила, ну, может, это и глупость… Помнишь, как ты когда-то был «Франко»? И как мы, пятиклассники и шестиклассники, взяли тебя в плен?

– Нашла что вспоминать! – недовольно пробормотал Юрка. – Вечно у тебя детские шутки в голове.

– Хорошо, что у тебя не детские! – в свою очередь насупилась Майка. Конечно, они, пятиклассники и шестиклассники, немного погорячились тогда, может, и отступили кое в чем от международных конвенций в обращении с пленными. Но как бы там ни было, обходные маневры были проведены так удачно, что штаб «противника» был захвачен почти без всякого сопротивления, ибо был совершенно ошеломлен неожиданным проявлением в своем тылу «вражеских войск». И кто виноват, что этот «Франко», уже взятый под конвой, начал нарушать правила игры, явно вознамерившись освободиться из плена любыми средствами. Он даже ударил двух мальчуганов; ну, тут его малость проучили, чтобы, во-первых, не своевольничал, а во-вторых, во-вторых… чтобы немного сбить спесь восьмиклассника перед ними, младшими. Одним словом, перестарались, видно, и наделали много неприятностей и себе, и пионерской организации, и комсомольцам.

На некоторое время даже были приостановлены все «военные действия» под Барсуковой горой, были и надлежащие взыскания и назидания, самой Майке пришлось краснеть и дома и в школе, ибо не кто иной, как она, подала тогда команду: «Бейте его, разбойника»! И ее льняные косички смешно топорщились, когда на все увещания и упреки она упрямо отвечала: «А пусть не обижает младших!»

Как давно это было! Может, пять, может, шесть лет тому назад, под высоким дубом на Барсуковой горе.

Майка взглянула на этот дуб. Вот он стоит неподвижный, молчаливый, верный друг и товарищ ее детства, кому она доверяла свои бесчисленные детские тайны, под которым было столько разговоров, столько песен спето, проведено столько веселых игр.

Дуб, кажется, стоит совсем близко. Расстояние скрадывает ночной сумрак, окутавший лес, над которым возвышается черная величавая крона дерева. Сегодня днем случайным снарядом снесена самая верхушка дуба вместе с гнездом аиста. Целый день кружились осиротевшие аисты над лесом. Теперь их не видно. Уцелевший верхний сук упирается черным пальцем в ночное небо, слабо освещенное луной.

От дуба, от Барсуковой горы доносились людские голоса, там шло районное партийное собрание. Голоса – то приглушенные, то выразительные. Легкий порывистый ветер слегка качает ветви, шелестит листва, задумчиво шумит бор. Уляжется на минуту ветер, и тогда отчетливо слышно каждое слово. Вот, кажется, говорит Василий Иванович:

– …разве мы отдадим все, что сделали своими мозолистыми руками, все добро наше, жизнь детей наших, свободу и светлую радость нашу…

Майка вся превратилась в слух. Еще приподнялась и удобнее прислонилась к корявому стволу сосны.

– …разве отдадим все это на поношение, на разруху, на смерть? Смерть тому, кто хочет нашей смерти! Смерть тому, кто, как вор и грабитель, ворвался в наш мирный дом! Смерть душегубам, убивающим наших детей, надежду нашу, будущее наше! Смерть им, фашистам!

И, как взрыв, прокатилось по лесу, подхваченное всеми собравшимися, грозное слово:

– Смерть им, смерть проклятым!

Глухое эхо пронеслось по лесным и болотным просторам, постепенно замирая, угасая, переходя в мягкий шелест листвы, в еле слышный порыв ветра. И растаяло, слившись с неумолчным шумом бора, с отсветами луны на вершинах сосен, с клубами зябкого тумана, который полз, расползался по болотам и кочкарникам, по лесным ложбинам.

Словно холодком повеяло на сердце у Майки. Она никогда не думала о смерти, не любила этого слова. Но сейчас оно звучало совсем по-новому. Было в нем нечто торжественное, приподнятое, обнадеживающее.

Майка, стояла, как зачарованная, жадно ловила каждое слово, доносившееся оттуда, с собрания. Посеревшие листья орешника, которые еле заметно шевелились при слабом ветерке, внезапно потемнели, растаяли в сумраке. Из-за леса надвигалась туча, месяц нырнул в нее и скрылся. Сразу потемнело, от резкого порыва ветра закачались деревья, листья зашелестели тревожно-тревожно. И сразу приумолкли, словно затаились. Издалека долетели приглушенные раскаты грома, частые вспышки зарниц выхватывали из темени вершины дубов. С Барсуковой горы долетели уже не отдельные голоса, – над темной громадой леса поднялась песня – торжественная, знакомая до каждого слова, до каждого звука. Майка отошла от сосны, и, сжимая в руке винтовку, присоединилась к поющим. Она видела, как выпрямившись стоял Юрка, молчаливый, глубоко задумавшийся. Отблески далеких зарниц изредка освещали его посуровевшее лицо, всю его подтянутую, худощавую фигуру.