Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 61 страниц)

16

Утром Надя и Александр Демьянович ехали на грузовике за город. Об этом позаботился Игнат. Он, наконец, убедил их, что это самый лучший и надежный способ добраться к месту назначения. Машин было несколько, с завода, на котором работал Игнат. Они ехали за строительным лесом. Тут были рабочие и тоже несколько человек таких, которые, видать, не имели непосредственного отношения к строительным материалам. Должно быть, такие же, как Надя и комиссар. Но их никто не расспрашивал, не интересовался, куда и по какому делу они едут. Машина останавливалась раза два – перед мостом и на перекрестке. Сонные полицаи выползали на шоссе и, попав на холодный ветер и метель, торопливо проверяли пропуска, чтобы снова забраться в теплые бункеры, в уютные дзоты. Через каких-нибудь пятьдесят километров машины свернули в сторону по лесной дороге. Вскоре последняя машина отстала, остановилась. Шофер, высунувшись из кабинки, несколько торжественно провозгласил: «Вот и приехали. Подавайтесь по той просеке, попадете в нужную деревню. Ну, а там, как вам говорили… Привет передайте и одним словом!..» А что там «одним словом», он от полноты чувств так и не сказал.

Через каких-нибудь полчаса Александр Демьянович и Надя нашли по приметам хату, которую им порекомендовал Игнат. Зашли прямо в сенцы, постучались. Открыв дверь, спросили:

– Здесь живет дед Герасим, что берды делает?

– Тут дед Герасим, тут! Заходите, люди добрые!

В небольшой хате, кроме молодой женщины, которая только что открыла дверь, не было больше никого. Переспросили:

– А нет ли у вас на продажу пары две берд?

– А какие теперь, до лиха, берды? – ответила женщина и, оглядывая людей, занялась прерванной работой, что-то шила из домотканного холста.

Надя, которая уже привыкла за последнее время ко всяким паролям, спросила у женщины:

– А где же ваш дед Герасим?

Женщина усмехнулась, откусывая нитку:

– Кому дед, а мне он отец. – И громко позвала: – Отец, к вам люди пришли, спрашивают!

С печи послышался кашель, потом оттуда показалась взлохмаченная седая голова. С трудом сдерживая кашель, от которого тряслись редкие пряди бороды, старик поздоровался с людьми, потом начал жаловаться:

– Не во-время, люди добрые, не во-время зашли вы… Это я позавчера простыл в лесу, так, знаете, и на печи вот места себе не нахожу. Дочка малиной все отпаивает, может, оно и пройдет как-нибудь… Ну да вы раздевайтесь, погрейтесь. Все равно до ночи дороги вам нет, проскочить через железную дорогу днем тяжеловато, да и риск излишний. Раздевайтесь и отдыхайте пока. А мы уже что-нибудь придумаем, чтобы проводить вас. Сам не могу, как видите, не могу. Дочка, Лявонка дома?

– А где ему быть, как не дома?

– Так ты уж сбегай к нему, предупреди, что вечером к нему люди придут. Он и так послушается, если вы ему скажете, что вас послал дед Герасим. Но предупредить никогда не мешает, он по своей непоседливой натуре может еще и отлучиться, где тогда искать его будешь?

Дед снова зашелся кашлем, умолк.

– Ложись, отец, ложись, грейся. Я сама тут со всем управлюсь.

Уже опускались ранние зимние сумерки, когда Надя и комиссар зашли к Лявонке. Трое детей разных возрастов – меньшему было лет пять – сидели вокруг чугунка, ели горячую картошку.

– А где тут дядька Лявон?

Мальчуган лет двенадцати-тринадцати удивленно посмотрел на них и довольно строго сказал:

– Какой тут дядька, коли этот Лявон и есть я сам!

Тут он накинулся на среднего мальчика, огрев его ложкой по рукам:

– Не копайся, говорю, не копайся, а бери подряд, вот дите непутевое!

«Непутевое дите» скривило было рот, чтобы заплакать, но, заметив строгий взгляд брата, успокоилось и, осторожно взяв картошку в мундире и перебрасывая ее на ладони да подувая на нее, начало торопливо чистить.

– Не торопись, тебе говорю! Вот не наестся никогда.

– Однако же строгий ты! – усмехнувшись в усы, произнес Александр Демьянович.

– С ними без строгости не обойдешься. Озорничают. – И так же строго обратился к гостям: – По какому такому делу ко мне?

– А мы от деда Герасима.

– Вот оно что… Ну, подождите немного. Мне с вами одними нечего делать. Тут еще люди подойдут, тогда и пойдем. Да и малые вот угомонятся, на печь полезут.

И все с тем же суровым видом, строго поглядывая на меньших, он молча заканчивал ужин. В каждом его медлительном движении, в каждом слове, казалось, было что-то неестественное, несвойственное его возрасту. Но так казалось только вначале. Вот он закончил ужин, налил воды в чугунок, чтобы помыть его. Старательно вытер руки. Скомандовал:

– Теперь айда на печь, озорники. Да спите себе, а я, может, отлучусь на час.

– Нам же боязно будет, еще немцы придут.

– Ну что ж, если придут! Тогда людей держитесь. Куда люди, туда и вы подавайтесь. Одежа вот тут лежит. Да не забудьте что-нибудь на ноги надеть.

Малые захныкали на печи.

– Вот возьму ремень, так я вас сразу утихомирю, нет на вас угомона!

Малыши на печи приумолкли, не имея, видно, особого желания знакомиться с ремнем или вступать в излишние дискуссии с суровым братом.

В хате воцарилась тишина. Лявонка готовился в дорогу, подвязывая проволокой прохудившийся сапог, видно, отцовский, потому что когда он начал его натягивать на ногу, то намотал множество портянок да еще соломы подложил.

– Где ваши старшие? – спросил Александр Демьянович, следя за Лявонкой. – Отец где?

– Где же он может быть? На войне. В Красной Армии.

– А мать?

Лявонка не ответил. То ли не дослышал, то ли не хотел отвечать, озабоченно натягивая другой сапог и сосредоточенно посапывая.

– Мамку немцы убили… застрелили… – послышалось с печи вместе с сдерживаемым всхлипыванием.

– Вы мне замолчите, наконец, или нет? – сердито крикнул Лявонка.

– Так нам жалко мамку!

Но тут же малыши умолкли: в хату вошли новые люди, все от того же деда Герасима.

– Лявонка? – спросили они.

– Пускай себе и Лявонка… – отходя от стычки со своими подопечными, равнодушно сказал мальчуган и, натягивая на острые худые плечи какую-то женскую жакетку, решительно скомандовал: – Что ж, в самый раз, пойдем!

Сухая, колючая метель к ночи угомонилась. Падал мягкий мокрый снег, приглушавший человеческие голоса и шаги. Шли лесом, болотными тропами. Часа через два мальчуган предупредил:

– Всякие разговоры теперь прекратить!

По лощине, заросшей кустарником, подошли к небольшому мостику на железной дороге.

Малый приостановил группу, долго прислушивался, вглядываясь то в одну, то в другую сторону. Шепотом спросил, есть ли у кого-нибудь часы, и, когда узнал время, коротко приказал:

– Подождем немного. Кто хочет, может и присесть, отдохнуть.

Минут через пять от будки, черневшей справа в каком-нибудь километре, потянулись нитки трассирующих пуль, застрекотали автоматные очереди.

– А вы не бойтесь, сюда в лощину не попадет. Это они от страха стреляют. А там, за железной дорогой, чистое поле, там малость и опасно, можно еще под шальную пулю угодить.

Когда стрельба затихла, Лявон поднял всю группу:

– Теперь пошли!

Люди быстро пробрались под мостком и вышли в поле. Снег, падавший все гуще и гуще, прикрыл все вокруг мутно-серой пеленой, в которой пропадала и сама дорога.

– А скоро ли будут ваши партизаны? И много ли их тут у вас? – спросил мальчика Александр Демьянович.

Тот посмотрел на комиссара, фыркнул и проворчал:

– Вот человек, еще спрашивает!

Человек, шедший рядом с комиссаром, тихо предупредил:

– Вы у этого паренька ни о чем не спрашивайте. Не скажет. Не паренек, а кремень. Еще рассердится и бросит на полдороге. Такие случаи уже были, когда кто-нибудь проявлял излишнее любопытство.

Вскоре впереди показались серые силуэты каких-то строений. Лявонка заторопился.

– Вы тут подождите немного, в ольшанике. Если что такое, так подавайтесь прямо вон туда, там вековой бор. А я побегу, разведаю.

Немного спустя он вернулся:

– Все в порядке. Тут в деревне вы передохнете, а дальше поведет вас тетка Авгиня. И я с вами побуду до ночи.

– А тебе зачем?

– А может кто из лесу в город надумает пойти, зачем же мне по лесу без дела топать?

Уже светало, когда Александр Демьянович и Надя устраивались на дневку.

17

Когда Любка после посещения больницы пришла на свою квартиру в городе, ею овладела страшная слабость. Как опустилась она на кушетку, так и не могла встать, чтобы заняться своими домашними делами или хотя бы зажечь лампу. Сидела и рассеянно вглядывалась в серый квадрат окна, за которым тоже было пусто и глухо.

По улице, должно быть, проехала машина. Отсветы фар прошли по столу, по стене, на какое-то мгновенье задержались на стекле небольшого шкафа, служившего буфетом. Блеснуло стекло, тени бутылок косо вытянулись за стеклом и скрылись.

Тогда Любка поднялась с кушетки, в темноте нащупала на полке бутылку, другую, поставила их на стол. Достала стакан. Залпом выпила полстакана водки. Словно светлее стало вокруг. Выпила еще. За последние недели она привыкла к обжигающему хмелю, который сначала приятно кружит голову, веселит сердце и мысли… А потом полное забытье… Ну и чорт его побери! Чорт его побери…

Потом, как всегда, пришел Кох. И пока Любка еще кое-что помнила, пока еще шевелились мысли, спросила, грозная, смелая:

– Вы зачем арестовали мою мать?

– Я ничего не понимаю, какую мать?

– Мою… Мамочку мою… – И разрыдалась, вытирая пьяные, жалостливые слезы.

Путая слова, сбиваясь, она кое-как рассказала ему, что немцы арестовали ее мать.

– Это, должно быть, ты, Ганс, все сам и сделал. От тебя ведь идут все аресты.

– Что ты, что ты, как же это можно – арестовать твою мать?

И поскольку она уверенно, упорно настаивала на своем, утешал:

– Что тут особенно страшного, если даже арестовали? Да знал бы я, что там твоя мать, так не позволил бы этого делать.

Она, не слушая его, спросила:

– Что с ней будет?

– Что будет? Ничего. Ее… вышлют в какой-нибудь другой город. Как-никак, она все же провинилась перед немецкими властями, она укрывала коммунистов, партизан.

– Откуда это известно?

– Откуда? Это не имеет особенного значения. Известно – и все. Да ты не волнуйся особенно!

Она особенно и не волновалась. Пьяным трудно волноваться.

18

Когда Заслонов первый раз пришел в депо, некоторые рабочие по старой памяти поздоровались с ним, как прежде:

– Добрый день, товарищ начальник!

Но вместо ответа на это приветствие он обратился к ним с кратким словом, которое одни сочли приказом, а другие, не без основания, просьбой:

– Прошу минуточку внимания! – сказал он. – Давайте навсегда условимся, чтобы у нас не было никаких недоразумений. Вы, я думаю, хорошо знаете, где находитесь и где работаете. Никаких товарищей тут нет. Так что прошу, господа, не забывать об этом!

Рабочие молчали, опустив глаза, избегая встретиться со взглядом своего бывшего начальника, которого они теперь совсем не понимали.

– И еще об одном хочу вас предупредить: вы знаете мои требования к каждому рабочему и к его работе. Они остаются неизменными: работать на отлично, работать добросовестно… Поняли?

– Поняли… – понуро ответили рабочие. И только один из них не обратил особого внимания на слова начальника и с подчеркнуто независимым видом возился у паровоза, постукивая там гаечным ключом. Это был высокий, рослый парень с ленивыми движениями, с густыми белесыми ресницами, из-под которых выглядывали маленькие глазки, заплывшие жиром.

Заслонов быстро подошел к нему, резким движением вырвал ключ из рук.

– Ты что? – сдерживая себя, спросил Константин.

– Я ничего, – хлопал парень белесыми ресницами.

– Когда я говорю с рабочими, они должны меня слушать.

– А-а… что ты… мне… за начальник? – немного растерявшись, спросил белоглазый.

– Руки по швам, грубиян!

Почувствовав начальнический тон, парень опустил руки по швам.

– Ты что тут делаешь?

– Ремонтирую вот.

– Что ремонтируешь?

– Да вот крейцкопф приказано починить. Я и починил.

– Починил?

– Я говорю…

– Ну, посмотрим!

Заслонов пощупал крейцкопф, потом постучал по нему молоточком, проверил ползунки. Даже неопытным слухом можно было сразу уловить самое обычное позвякивание металла, которое бывает всегда, когда детали машины не подогнаны как следует одна к другой.

– И это называется ремонт? Так подгоняют ползунки?

Рабочий молчал и хлопал белесыми ресницами.

– Да за такой ремонт расстреливать надо, негодяй. Ты своей работой подводишь всех нас под удар – и меня, и вот их! – указал он на рабочих. Они стояли насупившись, сосредоточенные. Трудно было разгадать по их лицам, на чьей стороне их сочувствие – начальника или этого мешковатого парня, который поначалу так дерзко вел себя, но теперь стоял окончательно смущенный и туповато глядел белесыми глазами из-под нависших космами волос, прикрывавших его лоб.

– Ты давно здесь работаешь?

– Недавно, господин начальник.

– А слесарем давно?

– Слесарем? Д-а-а… Учили…

– Какой же идиот поставил его на такую ответственную работу? – спросил Заслонов, обратившись уже ко всем рабочим.

В это время в депо появилась прихрамывающая фигура шефа депо, Штрипке.

– Знакомитесь с работой, господин Заслонов? – пискливо произнес он.

– Да какая же это работа? Не работа, а вредительство. Вот полюбуйтесь. Видите, что он наделал!

Штрипке смотрел на указанную деталь, смотрел и ничего не понимал, хотя для приличия пощупал ее рукой: видно, есть основание у этого русского инженера-паровозника, если он так взбудоражился. И шеф депо счел самым лучшим согласиться с ним, а заодно и учинить разнос незадачливому рабочему.

– Ах ти есть шволяч, такая шволяч! – Он даже угрожающе тянулся к его лицу своими сухими кулачками. – Я научу тебя работать как следует. Ты совсем подрываешь мой авторитет, не выполняешь моих приказов о добросовестной работе. Я буду еще говорить о тебе!

И вдруг, словно в отчаянии, махнул рукой и тихо сказал Заслонову:

– Мы с ним еще разберемся. Прошу вас, господин инженер, в контору.

Когда они выходили, кто-то из рабочих подтрунивал над неудачником:

– Вот это, брат, начальник! Его на мякине не проведешь!

Кое-кто огрызнулся:

– Уж очень ты им восхищаешься! Был человек, как человек, а теперь, гляди, как на нашего брата набросился. Хорошенькое дело – грозить человеку расстрелом.

– Какому это человеку?

– А хотя бы и ему… нашему брату, рабочему.

– Нашему? Иди поцелуйся с ним в канаве! Нашего отыскал!

Уже разгорелась целая дискуссия о Заслонове. Разные были тут соображения, разные рождались догадки, хотя и не говорилось о них вслух. Даже те, которые становились на сторону белесоглазого неудачника, сознавали, что защищают его только формально, для виду. Ни у одного рабочего не лежала душа к этому человеку. И откуда он взялся и зачем сюда пришел, а что у него на душе было – никто толком не знал. Сам он говорил, что раньше работал в брестском депо. Но рабочие, у которых там были знакомые, вскоре разоблачили его в самой обыкновенной лжи, так как он даже не мог ответить, кто там работал, кто был начальником.

– Я, знаете ли, болел, память совсем ослабела, все фамилии позабыл.

– Это бывает! – иронически поддакивали рабочие и, наблюдая за его слесарной работой, спрашивали: – Видно, ты из-за этой болезни и работать разучился?

Если тот отмалчивался, его оставляли в покое:

– Дело не наше, а начальства. Поставили его на работу, пусть он за нее и отвечает.

И если не было особенного проворства в его руках, то болтать языком он был мастер. Такое подчас нагородит, такую чушь мелет, что рабочие слушали и озирались на дверь, как бы тем временем не появилось какое-нибудь начальство, господин Штрипке или хотя бы тот же Шмулька-Брунька. Но вступать в близкие отношения с этим незнакомцем не решались. Чорт его знат, что он за человек, лучше подальше от него.

Тем временем в конторе господин Штрипке деликатно справлялся у Заслонова:

– Ну, какие у ваг впечатления от депо?

– Впечатления? Плохие, господин Штрипке. Депо совершенно развалено. Все надо начинать почти заново. И главное – дисциплины нет. Работают, как говорится, ни шатко, ни валко, лишь бы смену отбыть. Дисциплина нужна, дисциплина. Точный график, план нужен. Без всего этого мы наши паровозы не поднимем. Эшелоны будут стоять. Вы понимаете, господин Штрипке, стоять будут! Но я не имею права вмешиваться в эти дела, я только начальник паровозных бригад.

– О, на это вы не обращайте внимания! И я прошу вас, господин инженер, не ограничивать себя определенными рамками. Вы не смотрите на то, что я, так сказать, шеф депо, ваш начальник и тому подобное. Я вам предоставляю в данном случае полную свободу и полномочия делать все для того, чтобы наладить работу в депо. Вы знаете этих людей, знаете все местные условия. Я обещаю вам… дружбу и всяческую поддержку в вашей работе. В наших общих интересах – как можно скорее поставить депо на ноги.

– Поставим… – задумчиво произнес Заслонов.

– Не поставим, а должны поставить, господин инженер.

– Видите, господин Штрипке, я не привык бросать слова на ветер. Раз сказал поставим – значит точка. А митинговать я не люблю.

– О-о! Вы, однако, серьезный человек. Я люблю таких людей. Я тоже серьезный человек, человек дела. Но, признаться, – мы ведь с вами инженеры, свои люди, – депо не моя специальность. Я инженер-путеец. Пустите меня, пожалуйста, на линию. Пустите меня на участок, на рельсы. Я там на всех перегонах, закруглениях, подъемах и уклонах, на всех профилях и габаритах буду играть, как хороший музыкант на рояле. А тут… Тут мне немножко трудно. Вот мы осматривали крейцкопф… Ну, конечно, нельзя сказать, чтобы я был полным профаном в этом деле, но его тонкости, святая святых для меня недоступны. Тут нужен опытный глаз паровозника. И я заметил, как вы сразу оценили всю работу хозяйским глазом специалиста, увидели изъяны в каких-то там ползунках…

– Не изъяны, а вредительская работа! Диверсионная работа!

– Боже мой, боже, что вы говорите?!

– Говорю то, что слышите, господин Штрипке. Такого рабочего надо немедля отдать под суд, а в лучшем случае за воротник и за ворота. Кстати, господин Штрипке, отдайте приказ об этом рабочем.

– Да-да-да… Я… я подумаю… подумаю, – сказал Штрипке.

– А о чем тут особенно раздумывать?

– Да-да! Раз человек халатно относится к своим обязанностям…

– Не халатно, а преступно, господин Штрипке! С такими рабочими я не могу наладить дело.

– Да… Я согласую, обязательно согласую.

– Разве увольнение рядового рабочего требует специального согласования? С кем?

– О-о… вы еще не знаете как следует наших порядков! – несколько смущенно сказал господин Штрипке и, очевидно, чтобы выпутаться из какого-то неприятного положения, в которое он попал, заговорил уже более развязно:

– Видите ли, у нас высшее начальство должно быть осведомлено о каждой мелочи. Я обязан обо всем докладывать.

– Ну вот и докладывайте об этой мелочи, как вы говорите, Хотя я считаю это не мелочью, а самой настоящей диверсией.

– Да-да… Я непременно доложу. Но бросим говорить об этом рабочем. Не в нем дело. Я хочу спросить у вас, как вы думаете наладить нормальную работу всего депо?

– Это сложный вопрос, господин Штрипке! Но я к вашим услугам. Вот попробуем разработать вместе с вами подробный план, учитывая ежедневную и еженедельную потребность в паровозах, а также принимая во внимание и всякие экстренные, порой внеплановые нужды, которые вызываются условиями военного времени.

Вооружившись карандашами, они просидели несколько часов над разными таблицами, выкладками, проектами.

Во время этой работы в дверь конторы тихо постучали. Вошел рабочий. Комкая шапку в руках, он обратился к Заслонову:

– Я к вам, господин начальник!

– По какому там делу?

– Дело простое, господин начальник… – в глазах рабочего тлела лукавая усмешка, которая сразу погасла, лишь только он заметил, что господин Штрипке оторвался от бумаг и посмотрел на него.

– Такое дело, что и говорить как-то неудобно. На работу я пришел.

– На работу? Это не по моей части. Я не начальник депо. Обращайтесь вот к непосредственному начальнику депо, к господину шефу, – и, повернувшись к Штрипке, добавил: – Вот видите, человек на работу пришел, из прежних рабочих.

– А вы, господин Заслонов, принимайте их уже сами.

– Нет, нет… Я такой же подчиненный, как и они, не мне этим заниматься.

– Ну бросьте здесь считаться со всякими обязанностями. Вам нужны разные рабочие, так берите их. Я официально даю вам согласие принимать людей на работу по вашему личному усмотрению. Вы их знаете лучше, чем я. Да и дел у меня, извините, так много, что мне некогда заниматься отдельно с каждым рабочим. Так что прошу вас, вы уже сами.

Заслонов учинил целый допрос рабочему:

– Фамилия?

– Да вы же знаете меня, господин начальник, машинист водокачки я, работал под вашим руководством.

– Да, я знаю, но господин шеф видит тебя впервые.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь обо мне, господин Заслонов!

– Где ты раньше был, Воробей?

– Да так уж довелось, господин начальник, что нигде не был… Просидел вот в деревне, у сестры… Хворал немного…

– Видно, неправду говоришь, Воробей. Вероятно, боялся, оттого и не шел на работу. Скажи мне чистую правду, не люблю, когда меня обманывают.

– Вы угадали, господин начальник, как в душу заглянули, ей-богу. Что тут говорить, побаивался я, очень побаивался. Ходили всякие слухи, что они вот, – и он с самым покорным и виноватым видом посмотрел на господина шефа, – что немецкая армия будет очень строго обходиться с каждым рабочим.

– А дальше?

– Что ж дальше? Встретил знакомых из депо. Расспросил. Работают. Как работали, так и работают. А чем я хуже других? Хоть я и Воробей, но и воробью есть надо. Вот я и пришел. И прошу: зачислите меня, пожалуйста, на работу.

Шеф депо медленно поднялся со стула, заковылял к рабочему, остановился перед ним, испытующе заглядывая в лицо:

– Гм… когда додумался пойти на работу! Сколько объявлений одних и приказов было вывешено!

– Не доходят, господин начальник, не доходят до нас эти объявления. И откровенно скажу, боялся я здорово, а теперь вижу, что напрасно, работают все те, что и прежде работали. А которые и теперь еще боятся да работают в деревнях, в своем хозяйстве.

– Гм… шволячи… тут дело стоит, а они… в хозяйстве!

– Да они тоже готовы работать, господин начальник, если бы их позвать.

– Гм… слышите, что говорит этот лодырь? Однако надо принять во внимание его слова. Нам нужны рабочие. Приказываю… прошу вас, господин Заслонов, употребить все меры для того, чтобы каждый, кто работал здесь, вернулся в депо.

– Это я выполню, господин шеф.

– А тем, кто и впредь будет саботировать наше дело, о-о… с теми мы поговорим потом иначе. С ними будет говорить господин комендант, с ними будет говорить господин комиссар Кох.

Штрипке долго еще кипятился, угрожая всякими смертельными наказаниями этим людям, этим неразумным «шволячям», которые не желают работать. Наконец, он угомонился:

– Знаете, когда я разволнуюсь немного, такой беспорядок начинается у меня в голове, такой беспорядок, что можно подумать, будто там поселилось стадо свиней! Я пойду уж, прогуляюсь немного на свежем воздухе, а вы сами тут присмотрите за порядком. А этого, – он ткнул пальцем в сторону Воробья, – зачислите на работу и прикажите, чтобы он разыскал всех, кто еще где-то слоняется без дела. О-о, я знаю… самый опасный человек – это тот, кто не делает ничего полезного. Да-а-а! Надо, чтобы каждый работал, чтобы каждый сознавал ответственность перед нашим… да, да-а-а… великим делом. Еще фюрер сказал, что труд… Да… да-а-а! Он сказал… да…

Господин Штрипке еще силился вспомнить, что там такое сказал фюрер, но перепутал все цитаты и, с трудом закончив речь, заковылял к дверям.

Воробей, который стоял все время навытяжку и настороженно следил за каждым движением хромого шефа, проводив его кургузую фигуру взглядом искоса, не выдержал, наконец, и так и прыснул в свою лохматую шапку-ушанку.

– Ну-ну, держись, Воробей, а то не клевать тебе конопли! – засмеялся и Константин Сергеевич, глядя на рабочего лукаво прищуренными глазами…

– Ну как там у вас?

– Подтягиваются Константин Сергеевич, собираются. Почти вся группа в сборе, в городе тут, у знакомых пока что пристроились.

– Ладно. Передай, чтобы не все сразу. По одному, по два.

Услышав стук в дверь и впустив посетителя, – это был Шмульке, – Заслонов приказал рабочему:

– Как сказал уважаемый господин Штрипке, с завтрашнего дня становишься на работу. Но смотри, чтобы работа горела в руках. Стоило бы поподробнее расспросить тебя, какими ты делами занимался до прихода в депо. Но у меня на это нет времени. Может, вот уважаемый господин Шмульке поговорит с тобой?

– Что вы, что вы, господин инженер! Это ваше и господина шефа дело заниматься такими вопросами.

– Пусть будет по-вашему, господин Шмульке. Так вот, Воробей, иди и становись на свое прежнее место, на водокачку.

– Слушаю, господин начальник! – И рабочий, попрощавшись, ушел из конторы.

– Как вам нравится этот Воробей? – спросил Заслонов у Шмульке.

– Неплохой рабочий, господин Заслонов. Водокачка гудела в его руках. Как игрушка была водокачка, не то, что теперь. Так запустили, что порой и воды не хватает, приходится из реки брать, на мост паровозы гонять.

– А какой человек этот Воробей?

– Что тут говорить? Веселый человек, обходительный. Шутник.

– Это все так, господин Шмульке… Но мне хотелось бы вот о чем попросить вас: вы когда-то жили с ним близко, почти соседями были. Знаете вы его превосходно. А вот что он делал эти месяцы, где он был, этого ни я, ни, тем более, вы не знаем. Стоит ближе поинтересоваться, присмотреться, что он за человек теперь. Работа наша очень и очень ответственная, тут нужны исключительная добросовестность и старание! Преданность, можно сказать, делу!

– Да я, господин инженер, поинтересуюсь, конечно. Но, очевидно, вы мне не поверите. Вы же, верно, не забыли, что я остался тогда… Выходит, не выполнил вашего приказа…

– И помешали взорвать водокачку!

– Ой, не говорите. Именно так было…

– А вы не очень волнуйтесь! Я на вашем месте сделал бы то же самое. Это патриотический поступок, достойный всяческой похвалы и, если хотите, прославления. Вы немец и поступили в данном случае, как надлежит сыну своего отечества…

Шмульке слушал и только вздыхал. Как бы ему хотелось поделиться с этим необыкновенным инженером некоторыми мыслями, которые он скрывал даже от своей жены. Но опасно в такое время соваться с разными там мыслями. Никак не раскусить этого человека, не понять ни его поведения, ни его поступков, ни его появления в депо, ни, наконец, смелости его неожиданного прихода к немцам. И что он делал, этот человек? И что он думает? В конце концов любопытство Шмульке было в этом случае своеобразным, бескорыстным. Просто хотелось как-то распознать человека, разгадать смысл его жизни, такой непохожей на его, Шмульке, жизнь.

Шмульке намеревался что-то сказать или спросить о чем-то, но подумал и вздохнул.

– Отчего вы вздыхаете, господин Шмульке?

– Да веселого мало, господин Заслонов. Трудновато живется. Это кабы я один, как вы, к примеру, тогда и заботы мало. Но ведь семья. Трудно теперь прожить с семьей на наши заработки.

– Ну, что вы, господин Шмульке, говорите? Я просто даже поверить не могу. Вы немец. Порядки теперь немецкие. Законы немецкие. Власть ваша. Армия ваша. Теперь вам жить и жить. Вот нам, русским, конечно, труднее. И это так естественно. Что ни говорите, а мы – завоеванный народ.

– Да-а-а… – только вздохнул Шмульке и, чтобы уклониться от ответа и вообще от всего этого немного неприятного для него разговора, спросил:

– Вы скажите мне, господин Заслонов, как нам быть с бронзой, свинцом? На складе не осталось ни грамма. А тут требуются и подшипники, и сальники, и ползунки…

– Кстати, господин Шмульке, я осмотрел сегодня ползунки, которые поставил тот негодяй на крейцкопф. Кто приказал заменять медь чорт знает чем?

– Это приказал, извините, господин шеф… – замялся Шмульке.

– А он разве не знает, что так делать нельзя?

– Он, возможно, и не знает. Но если бы и знал, то ничего лучшего не придумал бы, потому что лишней меди у нас ни грамма, как я уже вам говорил. Господин шеф принял некоторые меры, просил, чтобы ему подбросили медный лом, который собирали у населения. Но господин комендант не разрешил. Больше того, он приказал забрать медный лом на паровозном кладбище – все паровозы ободрали, где что только можно было, от арматуры до последнего вкладыша, гайки. Господину коменданту нужна медь для снарядов, патронов, танков. Он говорит: «Вы уже сами там выкручивайтесь, как можете, а я должен помогать фронту».

– А господин комендант понимает, что медь нужна и для паровоза?

– Возможно, господин комендант и знает. Но у господина коменданта свои соображения, свои планы. У господина коменданта свое начальство, свои приказы.

– Да-а-а, господин Шмульке! Дела у нас в депо – курам на смех. Но мы подтянем депо, господин Шмульке, внесем ясность в паровозное дышло. Как вы думаете, внесем? Вот мы с вами, – вы же отличный мастер, мастер на все руки? Так вытянем, думаете?

– Я что? Мое дело, господин инженер, маленькое. Что прикажете, то и сделаю. А вы все можете, у вас оно выходит так, что и не приметишь, а дело и пошло. Я вот прошел сейчас по депо: работают! Ну, как бы по-старому работают…

– По-старому они не могут работать. Но иначе, чем до сих пор, они могут работать и будут работать!

Заслонов задумался, потом спросил, медленно, подбирая каждое слово:

– Вот мне хотелось бы… выяснить у вас, господин Шмульке… Чем это… объяснить, что ваши соотечественники… которые по праву могли бы гордиться некоторыми достижениями своей культуры, – я говорю, разумеется, о прежнем времени, – люди, которые считали себя такими выдающимися… техниками, организаторами… одним словом, вы помните, как наши люди порой говорили, что немец и обезьяну выдумал. Так вот эти самые люди за несколько месяцев не могли привести в человеческий вид не такое уж сложное предприятие, как наше депо, как наша станция. Ведь в самом деле стыдно смотреть сейчас на наши пути, депо. Так чем все это можно объяснить, господин Шмульке? Разве тем, что у них так много забот там, на фронте?

Ссутулившаяся фигура Шмульке явно свидетельствовала о его полной растерянности, У него даже пот выступил на лысине. Человек, очевидно, напрягал все свои мыслительные способности и, наконец, закряхтел с явным удовлетворением, найдя, повидимому, подходящий ответ. Тяжело вздохнув, он заговорил шепотом:

– Это вы совершенно верно, господин Заслонов, насчет обезьяны… Но я вам должен сказать, что не в одной обезьяне дело, не в ней беда. Беда вся в том, что, кроме обезьяны, простите, они выдумали еще… Холера бы их взяла, что они выдумали! Ну, вы понимаете меня, что они выдумали…