Текст книги "Незабываемые дни"

Автор книги: Михась Лыньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 61 страниц)

– Хлопцы, может, у вас есть хлеб или еще что? Вот дядя красноармеец очень хочет есть.

Мальчики обыскивают свои торбочки и, хвастая один перед другим, достают кто ломтик хлеба, кто печеную картошку, кто кусочек сала. Нашлась и бутылка молока, и огурец, и даже луковичка.

– Ешьте, дядечка, подкрепитесь, да бейте этого фашиста-гада! Он и к нам уж хочет подобраться! Откуда вы, дядечка? Может, вы заблудились, так мы покажем вам дорогу.

Человек забирает в карман, в шапку всю свою поживу. Глядя в сторону, спрашивает:

– Какая деревня впереди? И сколько километров?

– Мы проводим вас.

– Не надо… – И торопливым шагом идет вглубь леса. За ним бросилось было несколько мальчуганов, но он сердито посмотрел на них, прикрикнул:

– Вам или кому другому я говорю?

Дети сразу отстали. Не надо мешать этому сердитому дяде-красноармейцу, может, у него серьезные дела.

То ли минувшая ночь со студеными росами, то ли все приключения минувшего дня так подействовали на Вилли, но он чувствовал, что с ним происходит что-то необычайное. Он то садился, даже несколько раз прилег, забившись в густые заросли папоротника, снова вставал, торопясь пройти как можно больше. То он отчетливо видел и ощущал каждое деревцо, каждую былинку под ногами. Подсмотрел даже, как взлетел дятел и в лучах солнца среди широкоствольных сосен мелькнули его пестрые крылья, словно багряные капли растопились в золоте солнца. Потом будто стало темно-темно. Что-то грохотало вокруг, не стихая. Осыпалась с медноствольных сосен колючая хвоя, вот несколько иголок попало за воротник, царапают шею. Вилли наклонился, чтобы вытащить из-за воротника эти колючие иглы. Наклонился и поскользнулся на чем-то. Дотянулся рукой до него. Оно было хрустящим, холодным на ощупь. Поднес к глазам кусочек этого хрустящего, холодного. Это было что-то красное. Так выглядит кровь, – сколько раз видел ее Вилли. Он попытался подняться и больно ушибся о шершавое корневище. И ему показалось, что он упал с парашютом в этот глухой и темный лес. Где-то поблизости его товарищи, его боевые друзья.

– Макс, автомат твой цел?

И никто не откликнулся. Только вокруг гудело, грохотало. Что-то гудело в воздухе, над самыми вершинами деревьев. Должно быть, шли самолеты, на которых они летели сюда, на эту землю.

– Подготовить парашюты!

Вилли очнулся было на мгновенье и с удивлением разглядывал кусок мухомора в руке. Он очень неприятно пахнул, этот мухомор. И Вилли снова впал в забытье.

А вокруг шел бой. Части Красной Армии отступили. По шоссе, по проселкам двигались механизированные немецкие войска. Немцы рвались дальше, на восток.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

За какой-нибудь месяц Игнат Лагуцька пережил больше, чем за все годы своей жизни. Правда, и лет ему было не очень много, пошел всего-навсего восемнадцатый год. Характером он уродился в отца своего Силивона, всегда серьезный, рассудительный. Если уж брался за что-нибудь, то обязательно доводил дело до конца. Он работал на крупном станкостроительном заводе, где до того закончил фабзавуч. Считался неплохим слесарем.

Родители были довольны, что дети стали на ноги, что каждый из них нашел свою дорогу в жизни. Старший сын – председатель колхоза. Дочь, учившаяся в городе, вышла замуж и обзавелась своей семьей. Муж ее, военный, был славным парнем, любил семью. Мать и отец всегда радовались, когда их дочь Ксеня с мужем и ребенком приезжали к ним летом в гости.

Игнат был комсомольцем, принимал деятельное участие во всех комсомольских делах, в свободное время занимался в авто-мотокружке, думал обзавестись мотоциклом. Это была настоящая мечта: сесть на собственный мотоцикл и приехать на нем прямо домой, в колхоз к родителям. На мотоцикле можно объехать всю Белоруссию, увидеть все, о чем только ни говорилось на комсомольских собраниях. А говорилось много любопытного и захватывающего. Шла третья сталинская пятилетка. Много нового появилось за это время в республике и в самом городе. На глазах Игната расширялся завод, выпускавший сейчас самые сложные станки. Шли разговоры о генеральной реконструкции города. Всем комсомольским коллективом ходили копать искусственное озеро, и тут не было никого, кто мог бы сравняться с Игнатом, опередить его в сноровке землекопа.

Открытия нового озера все ждали с большим нетерпением.

И все это сразу пошло прахом. Наступили такие дни, что некогда было думать ни об озере, ни о гулянье, ни о летнем отдыхе. Война спутала все планы.

С того времени, как немцы задержали Игната, он и не знал, что сталось с его сестрой, с Надей, с Василькой, погибли они или добрались, наконец, к своим близким.

Игната и других захваченных людей гитлеровцы сначала погнали на окопные работы. Затем задержанных отвезли в лагерь под Минском и отсюда ежедневно гоняли на разные дорожные работы. Дней через тридцать почти всех минчан отпустили из лагеря домой.

Так Игнат очутился снова в Минске. Он прежде всего решил проведать Галю, но на месте ее дома застал только пепелище, разузнать о ней тоже ничего не удалось, знакомые не попадались на глаза. Он хотел было податься в родное село, но ему отсоветовали: все дороги забиты немцами, и они люто расправляются с каждым, кто без уважительной причины – по их мнению – ходит в это время по дорогам. Игнат поселился в своей старой комнатушке, которую снимал в домике модельщика Ивана Маслодуды, работавшего на том же самом станкостроительном заводе, где работал Игнат. Было Маслодуде лет пятьдесят, если не больше. Он считался выдающимся мастером своего дела и свою профессию, как он говорил, не променял бы ни на какую другую. А над всеми этими жестяниками, как называл он токарей, фрезеровщиков, шлифовальщиков, револьверщиков, он даже слегка подтрунивал:

– Сделать какую-нибудь вещь из железа – нехитрая штука. Железо само по себе обладает крепостью. А ты вот попробуй из дерева смастерить такой предмет, чтоб он был и красоты неописуемой и стоял век-веков на пользу и на утеху людям…

Но подтрунивал только так, для виду, чтобы поддержать честь своей профессии, – он и сам хорошо понимал, что любой добросовестный труд доставляет человеку и пользу и наслаждение. В свободное время он мастерил разные замысловатые штуки: шкатулки с секретами, шахматные доски, целыми месяцами возился с каким-нибудь интересно задуманным шкафом с различными украшениями, инкрустациями. Все примеривался, прикидывал, подойдет ли к нему тот или иной орнамент или необычайный узор.

– Ты вот отстрогай хорошенько доску, отполируй ее как следует, пусти хорошую политуру, и глазам твоим приятно… А добавь к этой доске разные прокладочки из дуба, ясеня, проведи вот узорчик, один, другой, и ты совсем залюбуешься! А пущу я по этой доске светлые кленовые листики, и сердце у тебя заиграет: это же тебе не шкаф какой-нибудь, а лесная полянка под солнцем, каждый листок аж светится, трепещет… Человеку и радостно станет от твоей работы, потому что она, как живая!

Нынче Иван Маслодуда слонялся по своему двору, как сонная муха. Брался то за одно, то за другое, и руки опускались. Порой приходил его сосед, Лявон Красачка, старый заводской кузнец, работавший на паровом молоте, человек неповоротливый, очень медлительный в движениях, мрачный, молчаливый. Они часами теперь просиживали на лавке под старым каштаном, говорили, советовались. Говорил больше Иван Маслодуда. Его худощавое лицо с золотым разливом веснушек, которые подбирались под самые глаза, коротко подстриженные рыжие усы, вся его легкая, суховатая фигура были в безостановочном движении. Он не просто говорил, а все убеждал:

– Вот вспомнишь мои слова! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не прогоним их к чортовой матери! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не выбьем эту погань.

Лявон Красачка морщился, вынимал изо рта свою неизменную трубку, говорил, глядя куда-то в сторону:

– Ах, брось ты уже!

– Что брось?

– А это самое… Он прогонит! Он выбьет!

– И прогоним, и выбьем! Не будь я Иван Маслодуда, если мы через месяц-другой не очистимся от этой заразы!

– Ах, брось уж лучше!

– Что брось?

– Агитацию свою брось. Я, слава богу, уж не маленький, нечего меня агитировать. Кто это очистит?

– Мы.

– Кто мы? Ты, что ли, со своим фуганком. У меня же и инструмента такого ручного не водится.

– Не мы, так сыны наши… Они прогонят эту саранчу!

– Сыны?

– Сыны…

Красачка хмурился, умолкал. Умолкал и агитатор. Не очень веселые мысли были у них об этих сыновьях. Чорт знает что наделали они! И что они думают делать дальше, эти сыновья?

Маслодуда всегда знал, что ответит на его слова старый друг. И тот отвечал. Не сразу, а после некоторого раздумья, сердитого сопения, во время которого он глубокомысленно разглядывал какую-нибудь былинку или щепочку, поднятую с земли. Он вертел ее и так, и этак, словно в ней скрыто было решение всех волнующих вопросов. И только после таких долгих приготовлений, наконец, решительно поднимался с лавки:

– Подкачали наши сыны, подвели нас с тобой! – И со вздохом: – Не ожидал я этого. Прямо тебе скажу, пошло измельчание нашего роду-племени, не иначе… Не сыны, а…

И такое сказал, что Иван Маслодуда уши заткнул.

– И что ты мелешь? И как у тебя язык может повернуться сказать такое?

– Может! Все хвастались: мы все можем! Мы никого не боимся! Мы его сразу искрошим в случае чего! Вот тебе и искрошили! За Смоленском, говорят, уже они… Вояки… С такими вояками можно всю страну отдать… Довоевались.

– Это уж ты, сосед, чересчур. Ну, пусть под Смоленском… Но вот увидишь, помянешь мое слово, что вытурим мы немца, аж пыль от него полетит!

– Кабы твоим языком гонять их, то, может, кое-как и справились бы.

– Да ты за мой язык не хватайся! Не будь я Маслодуда…

– Вот именно дуда, да еще масляная… Дуда и есть дуда, одно, что с ней можно сделать, так это дуть в нее… Польза от этого небольшая, а немцу, скажем, и совсем не страшно…

– Ты, Красачка, ты… – подбирал Иван более подходящее слово, чтобы посильнее уязвить своего приятеля.

– Что я Красачка, это мне давно известно. Ну, бывай! Да с агитацией своей, гляди, не очень распространяйся… Немцы не любят этого. Им, брат, это не по вкусу. А если не по вкусу, то они не очень церемонятся…

– Ты меня не учи!..

– Да что ученого учить… – не то шутя, не то иронически отвечал Красачка и, неторопливо попыхивая своей трубкой, с независимым видом шагал к калитке. Напротив была его хата.

Со стороны могло показаться, что Красачка и Маслодуда только спорят и бранятся. Но это было не так. Старые друзья, пожалуй, и ссорились для того, чтобы как-нибудь отвести душу от всех этих напастей, которые навалились так неожиданно, так некстати.

Завод не работал. Вдоль всего квартала, где стояли его корпуса, хрустело под ногами битое стекло, валялись обломки оконных рам. Кое-где была разворочена крыша, торчали покареженные балки перекрытий. Не дымила труба, заглох гудок, к которому так привыкли оба приятеля за долгие годы работы.

И теперь еще поутру просыпался Маслодуда в одно и то же привычное время, наспех умывался, бросал на ходу жене:

– Давай, брат, заправку!

И тут же спохватывался:

– Отставить! Напрасное беспокойство. Гудка не будет…

Маслодуда и Красачка – сваты. Маслодудина дочка была замужем за старшим сыном Красачки, инженером путей сообщения, который работал в диспетчерском отделе железной дороги. Один сын Маслодуды и два сына Красачки служили в Красной Армии. Есть еще у Красачки дочка, Ленка. В будущем году она должна была окончить десятилетку. Это подвижное, как ртуть, создание заполняло весь домик и небольшую усадьбу Красачки. От зари до зари слышался ее звонкий голос то на дворе, то в садике. Лена мастерски пела. У нее часто собирались знакомые девушки, заходили парни с завода, и в маленьком домике становилось тесно от всей этой бурной молодежи, от их песен и веселья.

Правда, сейчас было не до песен. И Маслодуда и Красачка пытались выбраться из города, но так уж случилось, что дальше ближайшего леса они не успели отойти и вынуждены были вернуться. Целыми днями пропадала теперь Лена на дворе за книжкой или хлопотала по хозяйству. Осторожно выглядывала на улицу, по которой иногда проходили немецкие солдаты, вели группы арестованных. Лена тосковала. Многих знакомых в городе уже не было: успели загодя выбраться на восток. Отцу ее вместе со старым Маслодудой пришлось недели три пробыть в немецком лагере. Столько хлопот выпало Лене с матерью – носить отцу передачу километров за восемь от города. Хорошо еще, что старика потом отпустили домой. Ее непоседливая, неугомонная натура никак не могла смириться с этим сидением сложа руки, без всякого дела, без движения. Она вспоминала бурные комсомольские дни, школу, совместные собрания комсомольцев школы и завода, на которых решалось много близких и интересных вопросов, – Ленка принимала в них самое деятельное участие. Она даже похудела немного, заострился нос, глубже запали глаза, движения стали какими-то осторожными, медлительными. И только русые косы остались прежними.

Лена была очень довольна, когда в соседнем доме снова появился этот неуклюжий Игнат. Она знала его как хорошего комсомольца и старательного слесаря, которого иногда ставили в пример другим. Но какой же неловкий этот Игнат! Лена с любопытством наблюдала за ним, когда он изредка заходил к ним попросить какой-нибудь учебник – Игнат после работы посещал вечернюю среднюю школу. Она даже подчас шутила с ним:

– У меня, уважаемый товарищ слесарь, не городская библиотека, чтобы обеспечивать вас книгами и учебниками.

Но книги давала. Выжидательно глядела, как этот взрослый парень, смущенно перелистывая книгу, изредка поглядывает на нее исподлобья, собирается, видимо, поблагодарить, должно быть, подбирает слова, чтобы не ударить лицом в грязь перед девушкой. И действительно благодарил. Делал это очень торжественно, со вздохом:

– Спасибо вам, Леночка.

– Кому Леночка, а вам Лена Лявоновна.

– Ну, пусть Лявоновна… Но сердечно благодарю вас, товарищ Красачка!

– Ну вот еще, нашел Красачку! [1]1
  Непереводимая игра слов: по-белорусски красачка – цветок. (Прим. переводчика).


[Закрыть]

Парень совсем уже терялся и нерешительно направлялся к выходу.

Если сказать правду, Игнат, может быть, еще больше, чем Лена, был обрадован этой встречей. Русые косы девушки давно не давали ему покоя. А нынешнее тяжелое время как-то еще больше сблизило людей. Несколько лет прожил с этими людьми Игнат, и они стали ему близкими и родными.

И русые косы казались ему еще более привлекательными. И эти смешливые глаза сделались вдруг глубже, задумчивей, словно заволокла их тень тревоги. Когда Игнат и Лена встречались теперь, уже не слышно было прежнего задорного, дразнящего:

– Как поживает почтенный слесарь товарищ Лагуцька?

Теперь она просто спрашивала:

– Что же ты теперь делать будешь, Игнатка?

И он не знал еще, что ответить ей, этой девушке с русыми косами.

А жить становилось с каждым днем все тяжелее. Уже пришлось Игнату отнести на базар свои праздничные башмаки. Он посматривал и на свой праздничный костюм, прикидывал, сколько марок сможет за него получить. Разузнавал цены в комиссионных магазинах, которые, как грибы после дождя, развелись в городе. Во время своих блужданий по городу он случайно встретился с некоторыми товарищами с завода и с другими, которых знал по комсомолу. От них он услышал, что отдельные предприятия немцы уже пустили в ход: работали хлебопекарня, кондитерская фабрика, накануне пуска была электростанция.

В это же самое время он впервые увидел около городского сквера столбы, страшные столбы, каких он никогда не видел в своей жизни. На них висели люди. Услышал рассказы о неожиданных выстрелах во время ужасной казни. И тогда как-то сразу отошли, отодвинулись все эти обыденные дела: и праздничные ботинки, и неминуемая судьба выходного костюма… Все это казалось такой мелочью, таким ничтожным, что об этом и думать не стоило. Опять стало ясно, что надо делать. И одна неотвязная мысль не давала покоя: как бы это познакомиться с товарищами, стрелявшими в тот день. Некоторые говорили, что даже видели их в лицо, что это были еще совсем молодые парни.

Желание встретиться, познакомиться с ними не покидало Игната.

2

Орест Адамович Клопиков работал всю ночь напролет. Среди задержанных во время дневной облавы было много ничем не примечательных крестьян, которые принесли на базар землянику, чернику, первые грибы. И сколько их ни били, ни пытали, выведать ничего не удалось… Никаких партизан они не знают. Ничего подозрительного на дорогах и в лесу не встречали.

Ничего положительного не дали и допросы арестованных горожан. Конечно, они видели пожар, а что там горело, почему горело, – кто ж его знает, тем более, что прошла такая сильная гроза, от которой может все случиться…

И только один запуганный человек, носивший на продажу в деревню соль и спекулировавший еще разной мелочью, признался, что в ту ночь он видел неподалеку от города на лесной дороге кучку вооруженных людей в штатском. Но кто они были, откуда и куда шли, этого он сказать не может, так как сам от них прятался.

Где ж ты поймаешь этих вооруженных людей?

Пришлось вновь вернуться к своей записной книжке, обыскать десятки квартир. Клопикову активно помогал Кох со своими жандармами. С большим трудом набрали нужных сто человек. Правда, среди них попадались женщины с детьми из семей советских служащих, несколько раненых красноармейцев. Из лагеря привели человек двадцать изможденных пленных, которых уже нельзя было использовать ни на какой работе.

Утром обо всех этих людях Вейс и Кох подробно докладывали самому генералу, который специальным поездом приехал в город. В приемной был и Клопиков. Но его почти ни о чем не спрашивали. Не вел особенных расспросов и генерал.

Брызгая слюной, шныряя по всем бегающими, как у крысы, глазами и потирая изредка лысину, еле прикрытую рыжими выцветшими прядями волос, он распекал коменданта:

– Ваша работа никуда не годится… Вижу, что если бы эта свинья, – он еле заметно моргнул в сторону Клопикова, – не помогала вам, то вы бы и просто ничего не знали, ничего не делали… Мне нет никакого дела до того, есть ли тут действительные виновники или нет! Вы забываете о нашем главном правиле – нам нужно не только застращать их, все это местное население. Самое главное для нас: чтобы их стало как можно меньше. Как можно меньше, повторяю вам. Вот в чем ваша основная задача. А вы мне тут начинаете разные списки, документы представлять. Мне не нужны эти документы. Не такой стиль работы мне нужен. Это касается вас, господин комендант. К лейтенанту Коху у меня никаких претензий нет, он выполняет свои обязанности так, как надлежит немецкому солдату. Вот и все… А теперь безотлагательно приступайте к выполнению воли фюрера.

Генерал сам поехал на место экзекуции. На этот раз был выбран не обычный противотанковый ров, в котором гитлеровцы всегда расстреливали свои жертвы. Невдалеке от кладбища выкопали большую яму-могилу. Полицаи сгоняли сюда население города и окрестных деревень. Были вызваны некоторые воинские части, стоявшие в городе. Это уже для предосторожности, чтобы не допустить во время публичной экзекуции каких-нибудь нежелательных эксцессов.

И вот из тюремного двора вывели колонну людей. У большинства из них были связаны руки. Только женщины с детьми шли несвязанные: надо было вести детей или нести их на руках. Колонну окружал усиленный конвой. Тут же был Клопиков. Его лицо хорька поворачивалось то в одну, то в другую сторону, он как бы принюхивался к воздуху. Желтоватые глаза воровато бегали по лицам встречных, по фигурам людей в колоннах, которые отставали, еле-еле переставляя ноги. Он придал своему лицу выражение суровой озабоченности, покрикивал на полицейских, бросался к отстающим, угрожал им пистолетом. Один из них, с трудом державшийся на ногах, приостановился, чтобы передохнуть. К нему бросился Клопиков, намереваясь ударом рукоятки пистолета подогнать этого человека. Тот оглянулся, спокойно спросил:

– Сколько берешь за душу? Или оптом?

Вся фигура хорька ощерилась, натопорщилась, он готов был броситься, вцепиться зубами в горло человека. Его узкое лицо перекосилось, на бледной прозелени щек проступило нечто подобное румянцу. Голос его сорвался, от бешеного крика перешел на шипение:

– Убью!

А человек оглянулся еще раз и просто плюнул в харю, в желтые глаза хорька.

– Это мой предсмертный подарок тебе, фашистский пес!

И пошел своей дорогой. Позади заливались лаем немецкие овчарки, сопровождавшие конвой.

Едва не захлебнулся от крика начальник полиции, выстрелил сослепу. Кох спокойно отвел его руку, сухо сказал:

– В нашем деле нельзя волноваться. Выдержка, господин начальник полиции, выдержка!

Клопиков шел мрачный, опустив голову. От пыли, поднятой сотнями ног, от жары першило в горле, хрустело на зубах. Клопиков усердно вытирал лицо дырявым платком. Стирал пыль, обиду.

Огромная толпа молча расступилась перед колонной. Связанных людей привели на край ямы. Озабоченный Клопиков влез на грузовик, чтобы прочесть приговор. Это был даже не приговор, а приказ комендатуры. Собравшиеся люди не слушали гнусавого чтения, срывавшегося на крик. Все глядели на стоявших на краю ямы. У одних были необычайные, просветленные лица – люди эти глядели вдаль, поверх эсэсовцев, штыков, автоматов, нацеленных в их грудь. Другие едва держались на ногах, клонились вниз. Их угасшие взоры были неподвижными, равнодушными ко всему. Измученные, изможденные, они были уже далеко от всего, что здесь творилось, что читал Клопиков, что должно было сейчас произойти. Их старались поддержать товарищи, стоявшие рядом. Женщины крепко прижимали своих детей к груди.

А гнусавый голос все бубнил и бубнил о смертной казни ста заложников за большое преступление перед Германией, перед ее будущим, за поджог эшелона цистерн с горючим.

Клопиков торопливо спрыгнул с грузовика. Выхватив револьвер, к связанным людям бросился Кох:

– На колени! – кричал уже он, и его красные щеки пылали; разъяренный, лютый, выкрикивал команды жандармам.

Толпа людей притихла, умолкла. Так затихает бор перед грозой. Слышно было, как щебечут ласточки на телефонной проволоке, как осыпается струйками желтый песок с насыпи в могилу.

И в этой тишине как-то вдруг прозвучали отдельные слова. Сначала приглушенные, нестройные, они становились все более выразительными, громкими. И вот уже слились в могучую песню. Ее пели люди, смотревшие на направленные на них автоматы и винтовки, в ожидании близкой и неумолимой смерти. И они уже не думали об этой смерти, она больше не имела власти над ними, над их сердцами и мыслями, летевшими в бескрайние просторы будущего.

 
Это есть наш последний
И решительный бой…
 

Женщина с бледным, изможденным лицом, стоявшая с краю шеренги, крепко прижав к груди ребенка, в такт песне мерно покачивалась всем телом, словно убаюкивала младенца. Ее взор не мог оторваться от голубых глазенок малютки, от ручек, охвативших ее шею. Она не отрывала глаз от маленького существа, а запекшиеся губы ее шевелились, она беззвучно пела, вторя этим незабвенным и суровым словам:

 
И если гром великий грянет…
 

В толпе слышались глухие рыдания. Пожилая женщина из толпы, стоявшая за плотной шеренгой солдат, с громким плачем бросилась вперед, чтобы пробиться к измученной матери с ребенком на руках:

– Ребенка отдай, ребенка отдай, неужто и ему такая доля…

Солдаты ударили ее прикладами, грубо оттолкнули, оттеснили народ назад.

К матери с ребенком на руках бежал Кох.

И вдруг она отвела тяжелый, прикованный взор свой от неугасимой теплоты детских глаз, от этих маленьких голубых родничков, в которых небесным сиянием горела человеческая любовь, муки и радости материнства, надежды и думы о счастье, о будущем.

Она оторвала малютку от груди и, высоко держа его на вытянутых руках, двинулась вперед, грозная, страшная в своем нечеловеческом гневе, в испепеляющей ненависти:

– Нате, ешьте, ешьте, ненасытные выродки, захлебнитесь моей кровью!

Кох в замешательстве отступил на шаг назад. Торопливо выхватил винтовку у солдата и, хрипя, с налитым кровью лицом остервенело выбил штыком ребенка из рук матери и выстрелил в упор несколько раз подряд. Глухой вздох или стон раздался в толпе, люди бросились бежать подальше от этого страшного места. Но густая цепь охраны остановила их.

– Не шевелиться! Ни с места!

Надсаживая голос, орал Кох:

– В последний раз говорю: на колени!

И в бессильной ярости бросил солдатам:

– Огонь!

Началась торопливая, беспорядочная стрельба.

Вскоре все было кончено. Полицаи поспешили закопать могилу. Расходился народ. Люди шли, сжав кулаки, боясь оглянуться туда, где тарахтел мотор немецкой танкетки. Вейс любил порядок. Гусеницы танкетки уминали землю, заравнивали могилу.

Начальство возвращаюсь в город на машине.

Генерал барабанил длинными склеротическими пальцами по борту машины, курил сигаретку, о чем-то думал. Вдруг, словно очнувшись, схватился за пуговицу мундира Вейса, заговорил, глядя прямо в лицо коменданту, впиваясь в него своими старческими, в гусиных лапках, глазами.

– За организацию не хвалю… Не хвалю… Нельзя же сразу такой большой группой. Это и опасно… А личный пример господина лейтенанта заслуживает всяческой похвалы. Неплохо, неплохо… Обещаю отметить в рапорте…

Кучки людей шли по дороге. Несколько девушек из городской управы, державшиеся особняком, шли молчаливые, сосредоточенные. Не умолкала только одна Любка:

– Это так ужасно, так ужасно! Неправда ли, девочки?

– Да замолчи ты…

– Я впервые увидела, как умирает человек от пули. Это же не просто так, как умирает человек от старости, от болезни… Сколько таких обыкновенных смертей я видела в больнице. А тут… Вы заметили, какие глаза были у этой женщины? Еще мгновение и нашему…

И звучная оплеуха оборвала разговор:

– Вот тебе, собачье отродье!

Старый рабочий вытирал ладонь о полу выцветшего пиджака.

Любка отскочила, как ошпаренная. Щека ее пылала, растрепались, взлохматились волосы. Не зная, куда деваться от стыда, от лютой злобы, она отчаянно завизжала, наседая на рабочего:

– Ты за что драться лезешь? Думаешь, у тебя только руки есть? Вот я сейчас позову господина офицера. Он тебя научит уму-разуму..

Подруги оттягивали ее подальше, подталкивали кулаками:

– Иди, дура, иди, из-за тебя еще и нас побьют, за язык твой…

Любка заплакала от стыда, от обиды, от бессильной злобы.

– Поплачь, поплачь, паскуда, ты еще поблагодари, что так тебе все сошло… Неохота руки пачкать о твою харю, поганка ты этакая! Ишь ты, нашего нашла!..

Вобрав головы в плечи, ускорили шаг Любкины подруги-сослуживицы.