Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 56 страниц)
– Ты описываешь ядовитую яму, Кепло, и я не хотела бы обитать в ней.
– Это сообщество создает мир, коему требуются тайные убийцы. Сообщество может говорить и действовать ради правосудия, но не верит в него. Единственная его вера – в эффективность и даруемую ей иллюзию контроля.
– В вашем мире, – сказала Финарра, – надежда бесплодна.
– Вовсе нет, хранительница. Плод выдерживается до зрелости и отдается непосвященным, и глупцы свободно шатаются по улицам, засыпая в переулках. Надежда – вино, забвение – награда. Мы льем их в ваши рты с момента рождения до мига благой смерти.
– Предлагаешь покончить с тайнами, Кепло Дрим?
– Мои глаза проницают любую тень. Уши слышат шелест чужих ног. У меня есть когти, чтобы вырывать скрытое, раскапывать сокровища. Но вообрази мой горький дар и его жуткие обещания. Гласность. Откровенность. Изнанка вывернута, лжецы вытащены на свет, подлые твари уже не могут лелеять секреты.
Ведун Реш громко засмеялся. – Он это любит, Финарра Стоун. Сулить... что-то катастрофическое.
Женщина вздохнула. – Я видела такие посулы тысячу раз... в глазах крепостного кота.
Повисла пауза. Реш снова засмеялся.
Морщась, Кепло поспешил натянуть капюшон, спрятав лицо.
Была девочка, вечно звенящая смехом, и хотя Лаханис носила ее имя, она мало что помнила о странном – и странно хрупком – создании, счастливо жившем среди Пограничных Мечей. Это воспоминание пребывало на летних лугах или бегало в тени огромных деревьев, и жуки жужжали в лучах солнца, а теплый ветер шелестел в листве. Ее преследовали мальчишки, но она же была быстрее всех и еще умнее. Юная, невозможно юная, она целилась в их желания и легко умела высмеивать за смущение, за тревожную потребность в чем-то большем. Откровения взрослых тайн, вероятно, испугали ее не хуже остальных... впрочем, этого она не могла вспомнить. Любое обращение к прошлому давало образ хохочущей девочки в середине сети, помыкающей всеми и не понимающей ничего.
Та девочка с переливами смеха принадлежала к миру иллюзий, еще не ставшему опасным, запутанным и предательским. Времена года сражались за обладание памятью, но каждый раз лето побеждало, наполняя мир прошлого душистым ароматом бриза и упрямых цветов, вестников короткой и яркой славы весны.
Смех потерян; Лаханис представляет его детской игрушкой, брошенной наземь и забытой среди клочков пожелтелой травы, что торчат среди заносов снега, будто поломанные корзины. Лето давно умерло, предсмертные стоны пропали в холодных ветрах, похороны стали новым сезоном. Осень хорошо потрудилась, заметая всё падающим пеплом листьев. А дитя, знающее лишь смех и лето, жительница того чудного многоцветного мира... да, ее косточки лежат где-то под блестящей кожей и мертвыми мышцами льда и снега.
Новое дитя принадлежит зиме, находит голос в скрипе ножей по камню, оживляется мимолетным теплом пролитой крови и вспоротых животов, когда последние вздохи вылетают белыми струйками, страх и боль пятнают чистоту снега.
Ей нет дела до Глифа и его резонов воевать. Ей плевать на горькое горе охотников, на отчаяние – они осознали, что никаким числом убийств не заполнят сосущую пустоту душ. Для Лаханис довольно, что можно убивать; и хорошо, что летний зеленый лес обратился в охотничьи угодья зимы, что она свободна от сетей прошлого.
При всем при этом, даже избегая жреца с покореженным лицом, она ощущала его внимание – словно нити ползут поработить ее. Лаханис было неуютно. Много есть способов охоты, и один из них именуется слежкой, рожденной из чрезмерного сосредоточения или одержимости. У него лицо мальчишки, переросшего детское смущение: тайна манит и соблазняет, игры кончились и все будет по-настоящему! Даже летняя хохотушка Лаханис понимала, что таких мальчишек лучше сторониться.
Она не считала, что жрец вожделеет ее. В его слежке было что-то изломанное, слишком слабое и нерасчетливое. Какая-то часть Нарада не могла оторваться от нее, то и дело Лаханис ловила его косые взоры.
Он поднялся в разгар ночи, когда воздух захолодел и обжигал легкие; вышел за поляну и встал среди почернелых скелетов – деревьев. Лаханис тоже выскользнула из-под шкуры, не забыв ножи.
Жрецам не место на войне. Они имеют привычку напоминать убийцам, что их образ жизни – преступление, извращение, что лишь безумцы готов строить мир на крови, на ярости. Пусть святоши благословляют, пусть клянутся правотой "нашего дела" в очах бога, их клятвы ломаются под ударами войны. Когда блещет нож, все лица одинаковы, любая смерть – лишь комок оборванных жил. Жилы свиваются в веревки, веревки в цепи. Каждая жертва – преступление, каждое преступление – шаг прочь от бога.
Скользя мимо сонных тел (охотники ежатся под мехами, тяжко дышат, видя мрачные сны, ноги и руки дергаются, повернутые вверх лица подобны лику смерти), она неслышно следовала за мужчиной, в нескольких шагах. Ножи были наготове.
И он заговорил. – Не так давно, Лаханис, кое-кто срезал с меня маску. – Он чуть повернулся, чтобы видеть ее краем глаза. – Он воспользовался кулаками. Что им двигало вот интересно. Я долго размышлял. Ночи и ночи.
Она молчала, тщетно стараясь скрыть ножи.
Он же продолжил: – Я издевался над ребенком, потому что тот был из знатных. Смеялся над его наивностью, зловеще обещал какие-то ужасы. Орфанталь, так его звали. Он не заслуживал такого. И когда я зашел слишком далеко, тот, кому поручили хранить мальчишку, избил меня до потери сознания.
Она продолжала молчать, удивляясь таким признаниям. Лица убитых ею кажутся комом бессмысленных черт, пестрой поверхностью. Одна лишь маска для нее важна, та, о которой он осмеливается говорить. Откуда он узнал, что у нее на уме?
Нарад продолжал: – Неужели не достаточно было бы одного тычка? Пусть бы даже пнул в лицо. Он был ветераном войн. Все знал о вспышках насилия, о том, как тонка нить цивилизации, как легко сорваться ему и ему подобным. Несколько моих неосторожных слов, пятилетний мальчик – и нить лопнула.
Она не могла шевельнуться, уже не желая заканчивать задуманное – не здесь, под кривыми сучьями и россыпью звезд. Слова Нарада проникли внутрь, словно землетрясение разрывало душу. И она сказала, не успев подумать: – Именно потому, Йедан Нарад.
Он склонил голову в сумраке. – Что ты имеешь в виду?
– Пятилетний ребенок.
– Да, знаю, я был жесток...
– Для этого и созданы дети, – прервала она, вдруг ощутив слабость, словно заболела. – Мальчик был в летнем сезоне. Даже не замечал тайн. Он был живым, Йедан Нарад, простым как пес.
– Я ни разу не тронул его рукой.
– Да. А он был слишком юн и не понимал слов. Но тот ветеран понимал, верно?
Повисло молчание. Наконец Нарад сипло вздохнул. – Дети еще живут в нас, Лаханис? Просто выжидают, наконец обретя мудрость и сумев понять старые раны? Пока какой-нибудь старый дурак не разбудит их – и тогда мальчишка заполняет мужчину, коим стал, и одного тычка не достаточно, вовсе не достаточно.
«Мальчик внутри. Девочка внутри, ее смех и ее лето».
Лаханис думала, что девочка мертва, она бесчисленные разы бросала ее в мусорную корзину и оставляла позади. "Девочка заполняет женщину, в которую выросла.
Я видела, как убивают мать, тетушек, братьев и кузин. Там, в конце лета. Но смешливая девочка носит нынче ножи, жилы ее напряжены, она снова бежит по иному лесу, горелому и безлистному".
– Вряд ли я дал ему утешение, – сказал Нарад.
«Ты вполне можешь ошибаться».
Наконец он обернулся к ней лицом – и заметил ножи в руках. Брови взлетели, он поднял глаза и мягко улыбнулся: – Я как раз хотел тебе кое-что рассказать.
– Давай, говори.
– Легион не станет прощать сделанное нами. Они придут за нами и будет битва.
– Лишь одна?
– Если нам не повезет.
– А если нам... ну, повезет?
– Да, в том все дело, наверное. При удаче мы посадим одно кровавое дерево и увидим с него целый лес.
Образ этот ей понравился. – Новый дом Отрицателей.
– Неужели? Ты была бы рада жить в таком?
Она пожала плечами, скрывая вспышку неудовольствия. Что за убогая перспектива! – Столько битв, чтобы закончить войну. Не так ли бывает, Йедан Нарад?
Он отвел глаза. – Я надеюсь снова повстречать Орфанталя и предложить извинения.
– Он даже не вспомнит обиды.
– Нет?
– Нет. Если он что-то помнит, Йедан Нарад, то кулаки и сапоги ветерана и как ты упал без сознания. Это он помнит.
– Ах, так... какое невезение...
– Пес дрожит от резких слов, но убегает от пинка. Лишь одно из двух может сделать пса злобным.
– Он ударил меня, не мальчишку, – зарычал Нарад, словно была разница.
Она повернулась и спрятала оружие, сделала шаг и замерла, оглянувшись. – Не смотри на меня больше.
– Лаханис?
– Тебе меня не спасти. Нечего спасать. Нечего благословлять.
Он молчал, когда она уходила.
Вернувшись к остывшим мехам, она свернулась и постаралась побороть судороги холода.
Священникам не место на войне... но она начала понимать, почему они присутствуют в любом военном лагере. «Благословлять надо не в день битвы, но в беспокойную ночь после битвы».
Свадебный наряд сгнил, но запах насилия оставался свежим; он овеял Нарада, едва явилась она.
Она встала рядом, почти касаясь рукой. – Кто-то сегодня носит корону.
– Какую корону?
– А другой должен отвернуться и пропасть. Нужно разбавить королевскую кровь, принц.
Он потряс головой. Смутные заявления были сами по себе тревожны, но настойчивое повторение незаслуженных и нежеланных титулов приводило его в ярость. Нарад смотрел уже не на лес. Между двух морганий мир успел преобразиться. Перед ним на мерцающих волнах серебристого моря качался остов дракона – то приближался к берегу, то снова сдавался на волю суетливых волн. След крови и мяса пьяной линией тянулся от чешуйчатого тела на пляж, туда, где стоял Нарад, и оканчивался восклицательным знаком меча. Сам он тяжело дышал, маслянистый пот застывал на красно-полосатой коже.
– Ее звали Леталь Менас.
– Кого?
–Драконицу, мой принц. Она была объята горем и гневом. Тропа привела ее сюда, в наши владения. Или скорее, сквозь них. Когда Тиамата в последний раз сливалась, когда начался пожар и все, что они мнили своим, стало единым, Сюзерен забрал жизнь мужа Летали. Гибель Габальта Галанаса, принц, предшествовала всему.
Он ощутил, как задвигалась челюсть, сжимая зубы. Вернулась привычная боль в шее. – Всему? Ничто ничему не предшествовало, королева. Брешь. Случайность. Возможность...
Смех был мягким, но коротким. – Йедан. У тебя дар к краткости, линиям прямым и четким, как та, что делит море и берег. Габальт Галанас был носителем нужной крови. Нужной целям Сюзерена. Тьма царила безраздельно, пока не потекла кровь. Сородичи должны были знать: никогда не доверяйте Азатенаям.
– Я ощутил возвращение убийцы...
– Не ты, принц.
– Не я?
– И все же твой дух задрожал от его возвращения, после того как сестра встала на колени, говоря твоему трупу слова, кои он не мог слышать.
– Но не я.
– Не ты. Еще нет.
Он провел грязной рукой по глазам, стараясь отмести представшую сцену. – Горе и гнев, говоришь? Кажется, я обречен вставать на пути подобных чувств.
– Даже у Тиаматы была слабость. Полчище можно разорвать, убив всего одного. Но как угадать, которого? Каждое слияние изменяет порок. Спроси себя: как Драконус угадал его?
Он фыркнул: – Это просто. Тьма безраздельна. Он знал своих. Не разбей смерть Галанаса слияние, он погиб бы под яростью Тиаматы, и ничего не случилось бы.
Она вздохнула. – Можно ли винить Драконуса?
Пожав плечами, оправившийся от страдания Нарад стряхнул драконью кровь с клинка.
– Осторожнее, – предостерегла она. – Как бы частица крови не нашла путь в тебя. Не хочу увидеть в тебе чужую ярость, чужое горе и не твои воспоминания.
– Не бойся, – пробормотал он. – Во мне не осталось места.
Белесая рука легла на плечо, тембр голоса изменился. – Брат мой, столь много я должна сказать тебе. Ах, если бы могла. Поклонение меня сердит. Понимаю очень хорошо, хотя и снисходительно, это странное извращение: пленить меня на холсте. Но не надо услаждать тщеславие...
– Моя королева, я не тот брат.
– Не тот? Так скажи, прошу, где Крил? Он так жаждал моих глубин, а во мне их просто не было! Его любовь была драгоценной мантией, наброшенной на мелководье моей личности, но как ужасно он заблуждался, как осквернял свою веру!
Нарад обернулся и в первый раз увидел ясно юную женщину в подвенечном уборе, не королеву, не великую жрицу, желанную многим, но мало чем благословленную. Лицо сбросило маску горя, маску шока, последнюю маску улетающей жизни. Глаза ее смотрели из места, ведомого лишь мертвецам, но чувство потери и смущения сумело преодолеть даже эту пропасть. Нарад протянул руку, погладил ее хладную щеку. – Я был любовником мужчин. Но в последние дни... я никому не рассказал о терзавших меня видениях. Как я ступал из одного времени в другое, и единственным постоянством была линия берега – о, и кровь.
– Значит, – промолвила она, – оба мы потеряны?
– Да. Пока не окончится пьеса. Лишь тогда наш дух обретет покой.
– Сколь долго? – воскликнула она. – Сколь долго должны мы ждать конца страданий?
Нарад взвесил в руке меч. – Видишь – буря возвращается. Не очень долго, склонен я считать. Совсем недолго, моя королева. – Еще не закончив речь, он уже знал: это ложь. Но придется держаться фальшивой уверенности – ради нее.
Она спросила: – Нарад, кто убил Драконуса? Кто сковал его в мече, в собственном творении? Я не понимаю.
Он помедлил и не обернулся. – Да. Именно. Это странно, – признал он. – Кто убил Драконуса? Тот же, кто его освободил. Лорд Аномандер, Первенец Тьмы.
– Еще один, – зашипела она, – которого не готов был рисовать брат. Скажи, принц, откуда ты всё знаешь?
Силуэты скучивались за пеленой, яростной стеной. – Ответ есть, но лишенный смысла. – Он колебался. Оглянулся на нее. – Говоришь, корону кто-то носит?
Она кивнул, выцветая и пропадая.
– Кто? Когда я ее повстречаю?
Она исчезла.
Он встал лицом к морю, взгляд скользнул по остову убитой им драконицы. "Леталь Менас. Чувствую твою кровь в теле, жар всего, что ты знала и ощущала. Однако в сравнении с чувством вины ты – просто шепоток. И все же... откуда ты узнала то, что знала?
На вашем языке, Элайнта, менас – имя для Тени. Имя, которое ты так старалась дать узкому пляжу, Эмурланну. Твой голос доносится из наполовину зримого, из места ни здесь ни там, и в сумерках – словно наспех начертанных взмахом сухой рваной кисти – я вижу трон..."
Еще взмах ресниц – и перед ним лес, угрюмый даже в зимней белизне и черноте. Восток окрасился белесой зарей. Он дрожал, суставы окоченели, он не чувствовал ног в набитых соломой сапогах. Послышались шаги; он обернулся и увидел Глифа.
– Йедан Нарад, ты задержался в Дозоре. Видения обессилили тебя. Идем, костер разожжен.
Он смотрел на отрицателя. – Вас использовали.
Глиф неловко пожал плечами. – Мы сделали мщение богом.
– Простой ответ, но сомнительный.
– Так кто, Йедан Нарад?
– Кто-то, ищущий убежища. Против того, что будет. И он потратит наши жизни, Глиф, чтобы защитить свою тайну.
Впервые Глиф показался ему неуверенным. Взгляд скользнул прочь и вернулся. – Ты обещал нас лорду Аномандеру.
– Нет. Он тоже неведающий игрок.
Вздох Глифа поплыл в морозном воздухе. Вдох и выдох. – Я лучше буду верен богу мщения.
Нарад кивнул. – Легко кормить, но невозможно ублажить. Вижу поклонников без числа, веру слишком упрямую, чтобы умереть, слишком глупую для мудрости. Но если я – верховный жрец, берегись! Моя жажда мести не ищет чужих лиц. Только мое.
– Ибо остальные мертвы.
– Остальные будут мертвы. Да.
– Йедан Нарад, в то день я найду тебя.
– И сделаешь что должно?
– Да.
– Отлично, – бросил Нарад. – Рад слышать.
– Позавтракаешь с нами, Йедан Нарад?
Поглядев на костер за спиной Глифа, он заметил, что даже завернутая в шкуру Лаханис ищет местечко потеплее. – Да, – сказал он. – Спасибо.
Сержант Тряпичка преодолела половину пути к монастырю Яннис, когда конь поскользнулся на льду, скрытом под тонкой пленой снега, и упал, хрустя костями и визжа от боли. Пытаясь соскользнуть с седла, Тряпичка неловко плюхнулась среди усеивавших склон валунов, сломав плечо и ключицу.
Травма, казалось, позволила холоду заползти в тело; она сидела на склоне, тяжело дыша от боли и следя, как животное бьется на скользкой тропе. Снег запятнали грязь, конский кал и капли крови. Ноздри скакуна раздувались, глаза выпучились. Она могла бы вонзить ему клинок в горло, подавляя печаль мыслями о милосердии. Но даже пошевелиться оказалось трудно.
«Полпути. Кто так жестоко со мной поигрался?» Ни шанса вовремя добраться до трясов, ни шанса предупредить о близком нападении. У нее нет даже уверенности, что возможно вернуться в Манелет.
Дорога вела ее вдоль низких холмов на восток. Сейчас она сидела спиной к зубчатой возвышенности, ровная долина казалась чуть белее неба. Близилась новая буря.
Хрип коня разбудил ее от дремы – она чуть не заснула, не упала в нечто бесформенное и странно теплое. Тряпичка поморгала, рассматривая животное. Оно уже не сражалось за жизнь, а лежало, тяжело дыша, к пару выдохов примешивалась алая пена. «Легкое. Пробито легкое».
Вытащив меч, она поползла к тракту. Используя оружие как опору, втыкая в плотный лед, сумела встать.
– Наслаждаешься его страданиями?
Тряпичка развернулась, поднимая меч, но снова задохнулась от боли.
Стоявшая пред ней женщина была белокожей и златовласой. Худой, почти тощей, словно тело навек застыло во времени быстрого девического роста. Одетая в платье из льна и сапоги, похоже, связанные из травы, она стояла, не замечая холода.
Чужачка была безоружной, так что сержант обернулась в сторону коня. Приготовила меч, глядя на бьющуюся яремную жилу. Но рука коснулась здорового плеча, женский голос донесся на теплом, ласкающем щеку дыхании: – Это был просто вопрос. Теперь я вижу: ты готова была избавить его от мучений.
– Я ранена, – сказала Тряпичка. – Не смогу ударить сильно, так что нужна точность.
– Да. Вижу. Можно помочь?
– Я не отдам тебе клинок.
– Нет, что ты. – Рука женщины соскользнула, она прошла вперед, став между Тряпичкой и умирающим конем. Села на корточки и положила ладонь на шею животного. На миг показалось, что зверь утратил цвет, даже гнедая шкура выглядела серой – но иллюзия тут же развеялась. И, видела Тряпичка, конь уже не дышит, глаза закрылись.
– Как ты это сделала?
Чужачка выпрямилась. – Я многое узнала о милосердии, – улыбнулась она, – от подруги-хранительницы. Мой поступок тебе по душе?
– А имеет значение? Сделано. Я скакала на восток.
– Да.
– Нужно доставить послание.
– Теперь оно запоздает. К тому же ты ранена, близится шторм, он добавит тебе страданий.
Тряпичка подалась назад. – Если хочешь покончить со мной, как с конем... я стану возражать.
Женщина чуть склонила голову: – Умей кони говорить, что сказал бы этот?
– Он умирал.
– Ты тоже.
– Нет, если найду укрытие в холмах. Переждать худшее время бури.
– Я воспользовалась пещерой. Недалеко. Пойдешь со мной?
– Особого выбора нет. Да. Но сначала... не поможешь снять вещи с седла?
Вместе они подобрали снаряжение Тряпички. Конь еще источал тепло и, случайно коснувшись бока, Тряпичка вновь увидела мгновенную вспышку бесцветности. Отдернула руку и заморгала. – Ты видела?
– Что?
– Ничего. Не будешь так любезна, не донесешь их?
Женщина взяла сверток.
– Веди же, – попросила Тряпичка.
Снова улыбнувшись, женщина пошла вверх по холму. Осторожно ступая, щадя раненую сторону, Тряпичка брела следом. – Ты не назвалась, – бросила она.
– Но и ты не сказала свое имя.
– Сержант Тряпичка. Ты упоминала подругу. Я знаю... знала многих хранителей. Кто был тебе подругой?
Они обогнули вершину и начали спускаться вглубь холмов. – Ее звали Фарор Хенд.
Тряпичка не сразу отозвалась: – Вполне вероятно, что она мертва.
– Нет. Она жива.
– Ты ее видела после битвы?
– Она жива.
– Ты та, которую зовут Т'рисс. Азатеная.
Сейчас они шагали по узкой извилистой тропе в обрамлении отвесных известняковых стен. Через пятнадцать шагов тропа внезапно вывела в низинку, усыпанную осколками камней, среди которых попадались и куски штукатурки. В стене зияло устье широкой и низкой пещеры.
Тряпичка прищурилась, изучая сцену. – Это было замуровано. Крипта, верно?
Т'рисс стояла лицом к пещере, прижав пальчик к губам. – Крипта? О да, полагаю. Там было тело.
– Бегущего-за-Псами?
Она обернулась к Тряпичке, поднимая брови. – Бегущие-за-Псами. Крепкие, да? Широкоплечие и сильные, толстые кости, тяжелое вытянутое лицо, а глаза мягкие, синие или серые? – Она покачала головой. – Нет, не Бегущий.
Тряпичку уже трясло. – Мне нужно внутрь. Нужно развести огонь.
– Он уже разведен. Расселина вверху забирает дым, хотя дыма и немного. Кости очень стары, полагаю я, раз пылают так охотно.
– Азатеная, – пробормотала Тряпичка, – в нашем мире ты неуклюжа.
В укрытии пещеры, сразу за крутым поворотом Тряпичка нашла созданный Т'рисс очаг, увидела бедренную кость – белые трещины на черноте и оранжевый блеск нестерпимого жара в каменном круге. Кость, поняла Тряпичка, толще ее руки, да и в длину больше расстояния от плеча до кончиков пальцев.
– Нет, – сказала она появившейся Т'рисс, – не Бегущий.
На оставленном ими тракте труп коня снова замерцал, становясь одноцветно-белесым; через мгновение зверь кашлянул и неловко встал на вдруг окрепшие ноги. Кровь вокруг ноздрей успела замерзнуть, новый струек не появилось – зверь размеренно дышал, прижимая уши и озираясь в поисках седока.
Но женщина пропала, седло было снято и валялось слева от дороги. Даже мундштук не забыли вынуть изо рта.
В ветре чувствовалась близость снегопада.
Внезапная мысль о теплом стойле и уюте крепости Манелет заставила коня зашевелиться. Ровный галоп по твердой и надежной дороге вполне мог привести его назад до заката.
Ветер так завывал, что стук в двери не сразу вызвал ответ. Наконец ставня открылась, на нее уставилось чье-то лицо.
– Во имя милосердия, – крикнула она. – Ищу убежища!
Глаза окинули ее – грязные волчьи шкуры накинуты на тело, тряпки покрывают руки грубым подобием варежек, шерстяной шарф заледенел, защищая рот и нос. Взгляд сместился, обшаривая пространство.
– Я одна! Одна и замерзла до смерти!
Лицо исчезло, она слышала лязг вынимаемых засовов. Затем дверь распахнулась внутрь. Горбясь под ветром, она перешагнула порог.
Внутри монах стоял перед второй дверью, пока другой закрывал внешнюю.
Неуклюже сбивая ледяные осколки с плаща, она сказала: – Руки совсем онемели.
– Зима не щадит никого, – отозвался монах, опуская засовы. – Глупо было выходить в путь.
– Конь мой поскользнулся и сломал ногу.
– Ты бледна, – заметил второй монах и постучал во внутреннюю дверь. Та открылась. Во дворе стоял ребенок, держа в руке фонарь – хотя свет едва ли мог побороть силу ночи.
– Скорее отморозила щеки, – сказала она, скользя в проем двери. Помедлила, щурясь на второго монаха.
– Слишком ровный тон для... – начал тот.
Острие ножа вылезло из обмотки на руке лейтенанта Эск, угодив монаху в подбородок. Едва мужчина упал на руки приятелю, Эск махнула второй рукой – нож врезался в висок ребенка. Она отпустила рукоять и прыгнула к первому монаху, нанося удар, заполняя глазницу холодным железом – до перекрестия.
Оставив и это оружие, Эск поспешила открыть засовы наружной двери. С трудом оттянула створку.
Присев среди снеговых вихрей, солдаты ждали ее. Один жест, и все побежали во двор.
– Заберите труп мальца – тащите вон туда. Заметите снег. Пусть унесут фонарь – нет, не зажигать. Прямо через двор, в главный дом. Ты, Прилл, оставайся с капралом Парелендасом. Первый взвод направите к восточному зданию – это казармы. На случай, если они сумеют вырваться. Сержант Телра, бери троих и к казармам. Подпереть двери и не жалейте масла, особенно у окон. Закончите – сразу поджигайте. Рафадас, ты и Билат со мной, к главному дому. Ладно, давайте сделаем работу – у меня титьки отмерзли.
Тревоги не прозвучало. Где-то на тракте к западу от монастыря ее командир ведет остальные отряды. Если монахи-воины сумеют вовремя проснуться и выйти из казарм через забаррикадированную дверь, немногочисленным солдатам Эск придется драться... но если они смогут удержать ворота до подхода передового взвода Беханна, все будет хорошо.
А еще лучше, разумеется, если Халлид Беханн подоспеет как раз, чтобы послушать хор горящих в казармах.
А пока ей нужно выследить ее милость Шекканто. Говорят, она больна и прикована к постели. Рафадас и Билат шли следом. Эск отворила дверь главного здания и скользнула внутрь. Тепло овеяло ее со всех сторон, пахло готовым ужином. Фитили фонарей были завернуты. Трое солдат спокойно прошли в холл.
У камина стояла пара мягких кресел; в одном кто-то сидел, склонив голову и закрыв глаза. Из-под груды мехов едва виднелась голова и правая рука – серая кожа провисла во сне.
Эск подскочила, вытаскивая меч.
Вогнала лезвие в шею мужчины и тут же зажала рукой рот. Она видела открывшиеся глаза, но лезвие уже пронизало шею и кончик вырвался наружу, породив поток крови. Умирая, старик встретил взор лейтенанта, но глаза его казались ничего не понимающими. Последний вздох прошипел в ноздрях, рука Эск окрасилась алым. Глаза смотрели в ничто.
Вырвав меч, она отошла и огляделась. Прошипела: – Ищем комнату выше, куда стекается тепло. В центре, вдалеке от наружных стен. Билат, ты ведешь.
Однако, когда она пошевелилась, Рафадас задержал ее. Он осматривал убитого в кресле, разворошив меха и держа его руку.
– Лейтенант! – прошептал он.
Она и сама различила перстень с печатью и узоры выцветших татуировок.
– Вы только что убили Скеленала!
Эск оскалилась: – Что он тут делал? Хорошо, теперь нам не нужно идти на Йедан!
– Королевская кровь...
– Тихо, проклятый. Действительно думал, Халлид Беханн оставил бы ему жизнь?
Рафадас отступил.
Эск смотрела на мужчин, замечая потрясение на лицах. – Какого иного хрена вы ждали, дураки? Это гражданская война. Многие ли должны стоять на ступенях трона? А? Мы тут расчищаем путь. Скеланал мертв. Пора послать к нему женушку.
По ее расчетам, казармы должны были уже пылать – но дикий шторм заглушил все звуки снаружи. И все же кто-нибудь в доме может вскоре заметить бледные отсветы пожара.
– Пора уходить. Билат, идешь по лестнице первым. Рафадас, прикрой мне спину. За работу.
Они повиновались неохотно, словно завязли в патоке, но Эск сдержала разочарование и нарастающий гнев. Солдаты выполняют приказы. Это не оспаривается, не подвергается сомнению. Легион слушается командиров, и мир становится проще и лучше. Нет нужды раздумывать о пятнах королевской крови на левой руке или о целых струйках оной на мече. Скеленал не был королем. Он выбрал участь жреца, присоединившись к ордену поклонников бога, что ныне мертв. По ее разумению, он просто сделал неверный бросок костей, отчего будущее убийство стало если не обязательным, то вероятным.
Билат взобрался наверх лестницы и резко отпрянул. Жест руки заставил Эск и Рафадаса примерзнуть к ступеням. Он сделал пару шагов назад и склонился к уху лейтенанта. – Два стражника в конце перехода. По сторонам большой двери.
Чья-то небрежность и беззаботность, заключила она, позволила Скеленалу остаться в одиночестве. Старик тихо заснул в кресле у огня. Но здесь, перед вероятными покоями Шекканто, бдительность не утрачена. Эск хмуро опустила меч, закрывая краем волчьего плаща и, кивком велев солдатам оставаться на месте, прошла мимо, выйдя в коридор.
Оба монаха поднялись с деревянных стульев, на которых сидели у двери.
Улыбаясь, Эск приблизилась. – Мне сказали, что Ее Милость готова принять меня, хотя я прибыла поздно. Друзья, у меня важные вести от лорда Урусандера.
Монах справа сделал два шага вперед. На поясе висела секира с короткой рукоятью, но в руке он держал тяжелый тесак с кривым лезвием. – Конечно, – заговорил он. – Идите. Она будет рада встрече.
Смотревшая на монаха Эск едва уловила промельк движения слева. До монаха оставалось десять шагов, но Эск ощутила резкий удар в плечо, такой мощный, что ее развернуло. Опустив глаза, лейтенант заметила угодивший в плечо топорик.
Шок и внезапная дезориентация; она почувствовала, что ударяется спиной о стену.
«А, дерьмо. Никого не обманула».
Движение на лестнице – Рафадас и Билат неслись к ней, подняв клинки.
Монах добрался первым. Она подняла меч для защиты, ожидая выпада тесака и готовясь отмести его вбок. Да, так должно было быть.
Но монах метнул оружие, когда меж ними оставалось три шага. Новый удар сотряс правую руку, она видела, как меч выпадает и звенит о стену и пол. Брошенный тесак вошел между ребер, кривой конец пропорол легкое. Эск оседала по стене, рот заполнился кровью.
«Телохранители. Да, они точно хороши. Там, у ворот, нам слишком повезло».
Монах развернулся навстречу солдатам и – походя – провел по ее глотке тонким ножом.
Укол боли, внезапное тепло и... ничто.
Видя, как монах небрежно перерезал горло офицеру, Рафадас выругался и бросился на негодяя.
Меч давал ему преимущество, ибо монах вооружился лишь короткой секирой, а в левой руке держал охотничий нож. Он спокойно смотрел на приближение Рафадаса.
– Она пришла на переговоры! – крикнул Билат сзади.
– Она пришла на смерть, – отозвался монах.
Рафадас заревел и атаковал, рубанув наискосок, желая выбить из рук секиру или вообще перерубить руки. Но клинок прошел по воздуху. Чуть не упав, он отвел меч и принял защитную стойку, но что-то отклонило клинок, а нож коснулся виска с таким звуком, будто гвоздем пробили глиняный горшок.
Звук повторился эхом; Рафадас отступил, тряся головой. Зрение ухудшилось. Он вдруг понял, что не знает где оказался и что за странный тип проходит мимо. Стоял, ничего не понимая, а потом к нему подошел второй тип. Морща лоб, Рафадас смотрел, как тот небрежно махнул тесаком. Родилась смутная тревога, он попытался поднять руку и блокировать лезвие -такое острое, что может поранить – но рука не желала слушаться или оказалась слишком медленной. Лезвие рубануло шею, рассекая кожу, мышцы и кость.
Мир дико накренился. Рафадас созерцал пол, ринувшийся ему навстречу.
Билат закричал, видя, как голова Рафадаса слетает с плеч, хотя тело еще стоит. Через миг первый монах добрался до солдата. Выругав того, кто не позволил взять щиты, Билат попятился, размахивая мечом и удерживая напирающего монаха. Щит изменил бы всё. Не нужно было бы тревожиться о втором оружии, со щитом он мог бы напасть, блокируя топор, даже летящий – а потом меч быстро завершил бы дело.
Он кивнул себе и осознал, что сидит около лестничного проема. Пот заливал глаза и трудно было понять, что делают руки около живота – будто копают – но нет, они стараются затолкать кишки обратно в тело. Получается не слишком.
