Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 56 страниц)
Щит. И меч. С ними все обернулось бы совсем наоборот. Не он сидел бы на полу.
Моргая и страдая от жгучего пота, он увидел: руки сдались и кишки вывалились наружу. Помнится, однажды он пытался вырыть отхожую яму в песке, но стенки осыпались, пока треклятая яма не стала шагов пятнадцати в длину и товарищи – все до одного хохочущие – не бросили веревку, чтобы вылезти по осыпи. Конечно, они заранее знали насчет песка. Ритуал входа, его выставили дураком... но как взаправду было обидно и стыдно!
Позор. Ну что за последнее воспоминание!
Жар объявшего казармы пламени заставил сержанта Телру и солдат отступить ко входу в главный дом, они решили дождаться возвращения лейтенанта, когда та завершит грязную работу.
Крики из казарм уже утихли. Никто не вышел наружу, а значит – ей и ее солдатам не придется благословить клинки. Зачастую война забывает о честной драке, становясь гнусным упражнением в разрушении, когда вокруг пожары и вы перешагиваете мертвые тела... как будто будущее успело отравить настоящее. В известном смысле это облегчает задачи, но мало кому удается избежать чувства, будто сегодня чего-то не хватает.
Жара и пламя, клубы черного дыма под сводом белых облаков – все напоминало ей о последнем виденном пожаре. Об имении, пустом жилище злой старухи. Да, честно сказать, там случилось нехорошее. Она перевыполнила приказы. Ну, еще честнее, она была пьяна.
Внимание ее привлекло движение у ворот; Телра оглянулась и увидела первый из взводов Беханна. Лейтенант Ускан шагал впереди – меч в руке, щит выставлен перед грудью. Телра подавила усмешку. Преувеличенная осторожность этого мужчины шепчет о трусости, если ей позволено судить.
Сержант ступила вперед: – Сир. Лейтенант Эск еще в главном доме. Мы застали их отряд неготовым – ни один не вышел из казарм.
– Давно? – спросил он.
Она нахмурилась, глядя в покрасневшее лицо. – Сир?
– Давно она в доме, сержант?
– Ну, раз вы сказали... времени прошло немало.
– Стойте здесь, – велел он и жестом приказал взводу идти за собой. Оттолкнул Телру и вошел в главный дом.
Телра отошла к троим товарищам, выждала немного и пожала плечами: – Что ж, добро пожаловать. Мы свое дело сделали.
Никто не ответил.
Она косо глянула на солдат. – У вас что, проблемы?
Трое мужчин молча качали головами.
И тут первые вопли раздались из окон главного дома.
Заря наливалась на небе, когда капитан Халлид Беханн наконец вошел во двор монастыря Яннис. И застыл, видя, как сержант Телра руководит солдатами, раскладывающими трупы. Множество трупов.
Он скривился и шагнул к Телре. – Сержант, где лейтенант Эск?
– Мертва, сир. Ускан внутри. Тяжело ранен. Вошел с восемнадцатью солдатами, сир, а вышли они втроем, едва ковыляя. Там были телохранители Шекканто, сир.
– Бездна подери, сколько их у нее было?
– Двое, сир.
Халлид Беханн не сумел выдавить ответ. Развернулся и оглядел тела, разложенные в три ряда. Мужчины и женщины казались изрубленными на куски. Почти у всех множественные ранения. Дым поднимался над ними, словно призрачная завеса. Жар от сгоревших казарм растопил снег во дворе, трупы лежали в лужах грязной красноватой воды.
Он оглянулся на Телру. – А вы не пошли на помощь?!
– Сир? Лейтенант Эск приказала охранять вход. Последний ее приказ.
– Очень хорошо, – чуть запнувшись, сказал Бехан.
– О, сир?
– Что?
– Мы нашли обоих. Шекканто и Скеленала.
– Скеленала? Отлично. Хоть что-то доброе вышло из заварухи.
Лейтенант Ускан сидел в главном зале, в плюшевом кресле около камина. В кресле напротив покоился труп, Ускан смотрел на него так напряженно, словно их прервали в разгар беседы. Брюки офицера были покрыты кровью.
Халлид Беханн тихо выругался. – Ускан.
Ветеран поднял стеклянные глаза. – Сир. Здание очищено.
– Вся ли кровь на тебе ваша?
– Вся, сир. Я не увижу восхода.
– Скажи, что телохранители мертвы.
Ускан оскалился в ухмылке: – Мертвы, но, как видите, далось это нелегко. Чертовски хорошо, сир, что остальные монахи пропали в пламени.
– Кто убил Шекканто? Ты, Ускан?
– Нет. Правда в том, сир, что ее никто не убивал. Она была мертва, когда солдаты выломали двери. Лекарь Хиск говорит, тело давно окоченело. Сир.
– То есть?
Ускан засмеялся. – То есть, сир, она померла вчера.
– Находишь это забавным, лейтенант?
Ускан склонил голову набок и плюнул кровью. – Бедняги-монашки охраняли труп. Убили восемнадцать солдат. И все ради ничего. Забавно, сир? Нет. Смешно до колик. – Он замолчал, бледный лоб пересекла морщина. – Я сказал восемнадцать? Неправда. Запишите... девятнадцать...
Халлид Беханн ждал, но быстро понял: Ускан более ничего не добавит, ибо мертв.
Командир отступил, глядя на два трупа в креслах, лицом друг к другу.
Телра появилась рядом. – Сир, нужно забрать тело...
– Нет. Оставим его здесь. Насколько можно понять, они со стариком сейчас делятся забавными историями. Остальных наших заберите. Мы все сожжем.
– У нас есть пленники, сир...
– Вот как?
– Слуги. Почти все дети.
– Найдите для них телегу. Отошлите в Йедан.
– Мы разве не атакуем монастырь, сир?
– Нет. Они потеряли вождей, монастырь полон вдов. Пусть скорбят.
– А мы, сир?
Халлид с изрядным трудом оторвал взор от трупов в креслах. – Мы в лес. С трясами покончено. Теперь разберемся с отрицателями.
– Да, сир.
– Временно повышаю вас до лейтенанта.
– Благодарствую, сир.
Офицер потряс головой. – Ускан никогда не казался солдатом того типа, которому суждено умереть в бою. Не так.
Телра пожала плечами: – Возможно, сир, он стал неосторожен.
Беханн поглядел на нее с интересом, но лицо женщины было непроницаемым. И это к лучшему.
ВОСЕМНАДЦАТЬ
Было время, около столетия назад, когда художники обратили свои таланты на работу с камнем и бронзой. Будто уязвленные выдающимся мастерством Азатенаев, в особенности Великого Каменщика Бруда, художники Тисте старались достичь и превзойти соседей, перенимая их технику скульптуры. Преследуя реализм, стараясь поднять природные формы на уровень эстетического перфекционизма, творцы довели до высшего мастерства даже создание гипсовых отливок живых, дышащих моделей. Статуи стояли тогда на площадях Харкенаса, и в частных садах, в холлах и покоях знати. Впрочем, острая вспышка интереса оказалась и кратковременной.
Да, любая цивилизация, увидевшая в искусстве способ соревнования, на взгляд Райза Херата, становится на путь крушения иллюзий. Крах наступил в тот день, когда один купец вернулся из страны Азатенаев, привезя в обозе новую работу неизвестного скульптора.
Если Азатенаи и обращали внимание на скульпторов Тисте, то остались равнодушны. Идеализация телесных форм, тела, обращенные в мрамор и бронзу и тем самым очищенные от смертности – всё это род самообмана, то ли дерзкого, то ли лукаво-смущенного. Но доставленное в Харкенас творение было огромным, созданным из грубой бронзы. С резкими, острыми углами. Оно извивалось в панике и ярости. На широком плоском пьедестале двенадцать псов окружали одного и этот зверь, в середине бури, умирал. Сородичи сцеплялись ему в бока, грызли, рвали шкуру, терзали.
Галлан рассказывал, что десятка два скульпторов Харкенаса собрались в частных покоях, где стояла бронза Азатенаев. Некоторые негодовали, наполняли воздух громогласным осуждением, бранили руку, столь неумело создавшую эту чудовищную композицию. Иные, немногие, молчали и не сводили глаза со скульптуры. Лишь один – мастер, коего почитали одним из лучших скульпторов Куральд Галайна – зарыдал.
По мнению Тисте, художество должно давать форму идеалам. Но камень не может предать. Бронза не может обманывать. Идеал, который заставляют склоняться перед политическими претензиями, за одну ночь обратился в насмешку. "Так, – рассказывал Галлан, – совершенство вновь стало смертно. Так погасли наши обманы".
Бронза Азатеная, сочтенная дерзкой, была удалена от публики. Через некоторое время ее определили в склеп под Цитаделью, в просторную низкую комнату под сводчатым потолком. Ныне ее заполняют десятки скульптур. Галлан называл ее Комнатой Стыда.
Историк поставил на пол три фонаря, с трех сторон бросив резкий свет на бронзу Азатеная, которую – весьма банально – прозвали "Травля Пса". Обошел скульптуру кругом, изучая с разных углов и точек зрения. Сложил пальцы окошком, отсекая все окружающее. Склонился, вдыхая запах металла и старой пыли, коснулся кончиками пальцев патины, словно губка окутавшей зверей.
Хотя свет был ровным и спокойным, животные, казалось, шевелятся, кружа около огрызающейся жертвы. Он читал у кого-то, что при взгляде сверху становится явным: беспокойные псы создают сходящуюся спираль плоти и рвущих клыков. Тот ученый доходил до встреченного общим недоверием утверждения, будто зверь в середине, эта сжатая, извивающаяся форма, тоже скручен в спираль. Дерзкий наблюдатель открыто гадал, не изображен ли в скульптуре всего один зверь – животное, разрушающее себя, кружащее, кружащее и падающее в воронку самоуничтожения.
На взгляд историка, наиболее ужасной в ученых интерпретациях была их правдоподобность. Да, не пожелай скульптор донести своей работой скрытый намек, в середине стоял бы не пес, а олень или, может быть, телец.
Райз Херат услышал скрип открываемой двери, но не обернулся, пока гость не заговорил.
– Здесь, историк? Во имя Тьмы, почему?
Райз пожал плечами. – Тут уединенное место.
Кедорпул хмыкнул: – Цитадель кишит лишь нашими соглядатаями.
– Да, это забавно. Разве целью шпионажа не была защита народа? Неужели мы стали такими безразличными, жрец, что не покривим лиц, говоря, будто защищаем народ от него самого?
Пухлый жрец поджал губы, но тут же пренебрежительно махнул рукой. Райз Херат улыбнулся. «О гибельный язык, ты подведешь меня!»
Кедорпул сказал, поморщившись: – Не напоминайте мне о том мерзавце, придворном трусе, лукавом сенешале верховных магов! Его возвышение было кратким. Я готов заменить его.
Историк повернулся к "Травле Пса". – Помните ее, жрец?
– Из давних времен. Какая жуть. Не удивительно, что ее спрятали здесь. Лишь в темноте можно благословить такое. Потушите свет – он нам не нужен.
– Работа какого-то Азатеная.
– Неужели? Да, понимаю ваше любопытство.
– А вот все остальные – работы Тисте.
Кедорпул снова махнул рукой. – Всякая тайна тает во времени, историк. Если вы так увлечены безумными причудами веков, лишенных нынешнего просветления, займитесь изучением склепа. Поставьте статуи в ряд, потревожьте камни и плесневелую бронзу. Принесите сюда стол, зажгите свечу и составьте трактат.
– И о чем будет трактат, жрец?
Кедорпул пожал плечами, озираясь. – Прошлое есть литания наивных ожиданий.
– Но мы, наконец, стали мудрыми.
– Именно.
– Что ж, есть такие историки, что находят утешение в вере, будто прошлые века можно рассматривать как фазы детства и взросления. Тем самым они избавляются от нужды искать лучшее, от навязчивой мысли, будто давным-давно мы жили лучше, нежели сегодня.
– Для этого вы призвали меня? Лучше набросайте свои мысли в свитке, и я посвящу его изучению пару десятков лет – когда будет свободное время.
– Да, я вам верю, – отвечал Райз, глядя на бронзу. – Но дела ведь не улучшаются? – Он обернулся и широко повел рукой: – Узрите же в Комнате Стыда брошенные нами идеи. Что за детский оптимизм!
Кедорпул начал отворачиваться. – Если это все...
– Расскажите о магии.
Священник помедлил, всматриваясь в него. – Что изволите узнать?
– Пределы ваших сил. Степень контроля.
– И вами движет академический интерес?
– Нет. Спрашивая, я выполняю просьбу верховной жрицы.
Смутная тень легла на смазливое лицо Кедорпула, словно на миг неосторожно показав облик старца, коим он станет в далеком будущем. – У нее появились причины сомневаться во мне?
– Похоже, жрец, всем мы обрели потребность защищаться друг от друга. Представьте меня в плаще шпиона. Привычный образ облегчит тревоги.
– В роли придворного сенешаля я не обременю ее.
– Значит, вы претендуете на некое мастерство.
– Претендую на уверенность.
– Думаю, Кедорпул, мастерство и уверенность унесли юного веселого мужчину, прежнего моего знакомца.
– Есть ли еще вопросы?
– Кто ваш враг?
– Мой враг?
– Собирая силу – эти потоки магии – на кого вы готовы ее обрушить?
– Я слуга Матери Тьмы.
– Из рода самозваных слуг, Кедорпул?
Жрец вдруг оскалился. – Ах да, припоминаю. Ваше загадочное посещение Матери в компании Ланир и того Азатеная. Но каковы подробности? Да, никто из вас не соизволил уведомить меня, либо кого-то другого. Слышал, вы заслужили гнев лорда Сильхаса, но и это вас не поколебало. Итак, вот колодец тайн, из которого вы можете черпать когда угодно, по ситуации.
– Вы уже многое знаете. Она отвергла желание лорда Аномандера идти на Урусандера. Приказала держать меч в ножнах.
– И мне также прикажут ничего не делать? Если да, пусть я услышу слово от нее самой.
– А если я скажу, что мы не говорили с Матерью Тьмой? Что путешествие внезапно окончилось и нас вывел из того мира лорд Драконус?
– Значит, вы подрываете свое же право говорить от ее имени.
Приступ ярости заставил Райза Херата замолчать. Он отвернулся, снова глядя на бронзу Азатеная, глубоко дыша, чтобы успокоить эмоции. – Право? Ох, как все мы всматриваемся во тьму, умоляя о касании тяжелой и уверенной руки. Пусть ладонь ляжет на плечо, толкнет нас на верный путь.
– Я буду сенешалем, – заявил Кедорпул. – Буду распорядителем общих магических сил Цитадели, всех Тисте Андиев.
– И чей авторитет будет выше вашего?
– Матери, разумеется. Я лишь жду ее повелений...
– Зная, что их не будет. Кедорпул, я стал свидетелем захвата власти?
– Когда лорд Аномандер вернется в Харкенас, историк, я объявлю ему, что стою на его стороне и что воля сенешаля повелевает ему выхватить меч. Сражаться во имя Матери Тьмы. И на поле битвы я буду стоять во главе боевых магов, да, чтобы присоединить волшебство к его силе.
Райз Херат сосредоточился на "Травле Пса". Он почти слышал завывания. "Не многие, но один. И нет конца насилию до поцелуя неминуемой смерти. Тот купец... Он сказал, что не платил за статую. Что неведомый мастер-Азатенай назвал ее подарком Тисте.
Идеалы подобны суке. Могут породить кусачее потомство. Выводок однажды может напасть на мать. Не об этом ли вещала его скульптура? Нет, я лишь вижу то, что хочу видеть, и потому искусство бессмертно. Нужно лишь поднапрячься...
Но когда же разгул воображения кого-нибудь убеждал?"
Кедорпул заговорил после долгого мига тишины. – Доложите верховной жрице. Убедитесь, что она поняла.
– Разумеется.
Он слышал удаляющиеся шаги – отзвуки порхали в темных пространствах между бронзой и камнем.
Палаты, вмещающие забытые шедевры, как подумалось Райзу – не только склады печалей. Куда хуже, что в них расстаешься с невинностью. Он решил больше сюда не ходить.
Дверь была нараспашку, мальчик влетел внутрь вслед за собакой, удивив Эмрал Ланир. Она сидела за пеленой дыма, большая филигранная колба кальяна стояла на столе, тяжелая и полная лукавых обещаний. Опустив веки, держа мундштук в губах, она глядела на незваных гостей.
Пес схватил упавшую с дивана подушечку. Торопливо ее жуя, развернулся и опустил голову к полированному полу, яркими глазами глядя на мальчишку.
Тот шагнул вперед.
Лязгнув когтями, пес метнулся, увернулся от цепких рук и проскочил к двери, унося приз.
– Пес выбрал добычу, – сказала Ланир.
Мальчик оглянулся и пожал плечами. – Я тоже люблю играть. Но он быстрее.
– Ты заложник Орфанталь.
– Знаю, я должен быть с наставником. Но Кедорпул решил, что больше меня не учит.
– О? Почему же? Ты был невнимательным? Грубил?
Орфанталь кивнул. – Он показал мне закле... заклинание. То есть магию.
– Это слово мне знакомо. – Ланир повела трубкой. – Продолжай.
– Я шумел. Оно мне не понравилось, и я его развеял. Заклинание.
– Развеял?
– Было просто.
Ланир затянулась, на миг задумавшись, не стала ли грубой сама. Но ясность разливалась из легких, унося мгновенную тревогу. – Так ты ровня ему по силе?
– О нет. Он слабак.
Она засмеялась, выпуская клубы дыма. – Ох, милый мой. Осторожнее, Орфанталь. Кедорпул наделен характером весьма понятного типа. Кругленький и нежный, держится с детской скромностью, но постепенно дар юности приобретает преувеличенную форму, раздражая более зрелых приятелей, но и соблазняя бестолковых женщин. Короче говоря, он умеет рождать вокруг себя недоброжелательство и злобу.
– И не нужно его сердить?
– Да, я же говорю. Неразумно.
Орфанталь подошел и опустился довольно близко от ее коленей, на подставку для ног, которую она недавно отодвинула. Глаза мальчишки были темными, блестящими и не такими невинными, как можно ожидать в его возрасте. – Вы жрица?
– Я верховная жрица, Орфанталь. Эмрал Ланир.
– У вас есть дети?
– Моей утробы? Нет. Но от королевства? Можно сказать, таковы все Тисте Андии.
– Как получилось, что никто тут не знает матерей?
– О чем ты?
Взгляд его скользнул в сторону. – Милая комната. Дым пахнет благовониями. Показывает мне потоки.
– Какие потоки? А, сквозняки...
– Не эти. Другие. Потоки силы. Тьмы. Куральд Галайна. Те, что текут из рисунка на полу в комнате за дверями. – Он протянул маленькую руку к мундштуку и деликатно высвободил из ее пальцев. Поднял под углом кверху и стал следить за свободным движением дыма.
Она ждала, что он вдохнет дым. Ждала потрясенного лица и надсадного кашля. Ждала (поняла она вдруг с изрядным беспокойством) хоть какой-то компании.
Но вместо этого глаза Эмрал Ланир расширились: дым стал гуще, растянулся, приняв змееподобную форму и танцуя. Дым повернул к ней голову ядовитой гадины, повиснув у лица. На месте глаз она видела жидкий мрак, чем -то похожий на глаза Орфанталя.
– Кто, – произнесла она сиплым шепотом, – кто смотрит на меня этими глазами?
– Только я.
Дымная змея отодвинулась, словно втягиваясь в мундштук. Еще миг, и она исчезла.
Улыбнувшись, Орфанталь отдал ей трубку. – Кедорпул собирает магов.
Она заморгала, ища его взгляд. – Неужели?
– Хочет, чтобы все нарабатывали волшебство, которое разрушает вещи или вредит живым. Говорит, нам это нужно, потому что это есть у Лиосан и чтобы не дать им использовать это, мы должны их опередить.
Ланир отстранилась, снова втянув дым; но теперь он показался каким-то твердым, скользнул в легкие. Она вздрогнула и взглянула на Орфанталя, но тот смотрел куда – то в угол. Послав белую струйку к потолку, она сказала: – Орфанталь, что ты думаешь о мотивах Кедорпула?
Мальчик нахмурился. – А что это такое?
– Он предвидит битву, так? Между магиями.
– Галлан сказал, темнота может лишь отступать. Но потом сказал: отступление – единственный путь к победе, ибо рано или поздно свет гаснет, и что остается? Темнота. Галлан говорит, победа Света смертна, победа Тьмы вечна.
– Не думала, – осторожно ответила Ланир, взирая на странного мальчишку, – что у Галлана есть много времени, чтобы возиться с детьми.
– Нет, но ему нравится мой питомец.
– Твоя собака?
Орфанталь встал. – Нет, не Ребрышко. Другой. Ребрышко не мой, но, может быть, – он уже направлялся к выходу, – я его.
Он открыл дверь и жрица увидела Ребрышко, лежащего с подушкой в зубах. Он как будто готов был скакнуть через весь коридор.
Орфанталь побежал. Ребрышко развернулся и бросился вперед.
Мальчик бежал за ним, босые ноги легко отталкивались от пола – будто оперенные.
Она слышала, как "охотники" удаляются. Потом снова стало тихо.
«Осторожно, малыш. Ты играешь в игру Галлана».
Ржавый лист не дарил убежища, как д"байанг. Нет, он лишь оживлял мозг. Она выбрала ложный способ для моментального расслабления. А утрата... компании... заставила ее ощутить себя брошенной.
Эндест Силанн покинул Цитадель в поисках достоинства. Перейдя два моста, углубился в город. Холода заставили большинство горожан сидеть в домах. Снег еще лежал в местах менее оживленных, у стен и в переулках; белые полотнища стали серыми от копоти. Он шел мимо огороженных особняков, минуя ворота железные и деревянные. Там, где улицы уходили от берега, поднимаясь над линией разливов, строения становились больше, во многих стенах имелись ниши с древними статуями – мраморные фигуры жизнеподобно раскрашены, слишком большие глаза равнодушно взирают на проходящую мимо фигуру под капюшоном.
Во многих весьма разумных смыслах Эндест предпочитал эти стеклянные взоры назойливости, окружавшей его в Цитадели. Поклонники толпились, с пылом отмечали любой его жест, склонялись, чтобы расслышать любое слово, запомнить случайное замечание. Нужду в пророке он встречал отрицанием, а когда понял тщетность этого -молчанием. Но лишь усиливал интенсивность разглядываний: толпа находила великий смысл в каждом его действии.
Любой каталог деяний смертного становится всего лишь списком ошибок. Совершенство принадлежит покойникам, память переизобретает многое, и глупец может стать легендой. Однако Эндест Силанн еще не мертв, не освобожден от жизненных ограничений. Рано или поздно пророки возвращаются к своим богам, лишь чтобы ускользнуть и пропасть, хладная плоть становится апокрифами – священными текстами и благословенными свитками – а нетерпеливые свидетели того-что-якобы-было уже мнутся в коридорах. Он как будто уже пережил свою полезность, а те, что готовы возвеличивать и толковать его житие, желают окончить реальную его жизнь, поскорее убрать пророка с пути.
Он шагал в сторону Зимнего рынка, а в тридцати шагах позади его преследовали от самой Цитадели десятка два жрецов. Кедорпул подошел бы им лучше, но хотя старый друг повелевал ныне многими проявлениями магии, не было ничего священного в играх с тенями и дымом, и даже источаемая им тьма не оставляла следов на мостовой, как кровь.
Похоже, этот дар принадлежит одному Эндесту Силанну.
Руки его были обернуты бинтами, их приходилось менять десять раз на дню. Очи Матери Тьмы смотрели сквозь алые слезы и мокрый лен или, все чаще, не видели ничего – он приобрел привычку прятать ладони в толстых рукавах шерстяной рясы. Жрецы скопировали и этот обычай.
За его спиной, в Цитадели, обитала чума. Некий вид лихорадки. "Когда телу нечего делать, ум пляшет". Но это не самая опасная беда. Иные танцы ведут к безумию, импульс этот неостановим. Он устал от шпионов, от групп, шепчущихся по углам, от нелепых взглядов и настороженных лиц. Особенно утомлял его скрытый поток страха, скрывавшийся под всеми событиями. С ним было трудно бороться.
Грядущее стало местом неуверенности, надежда и оптимизм сражались с сомнениями и отчаянием, и многие вели бои на улицах и дома – но не с тенями своих душ, а с кем-то другим – с соседом, женой или мужем, со слугами или поселянами. "Сомнение – враг. Отчаяние -слабость. Надежда перестает быть усилием духа, становясь добродетелью, жаждущей выпить кровь скептиков.
Уберите от меня неподобающее! вопиют оптимисты. Принесите сны радости, мечты и смех. Будем фантазировать и шуметь, заглушая стоны страдания, ослепляя глаза к горестям мира! Какое мне дело до трагедий, не я их породил! Это вне моего контроля, да, и вне способности изменить".
Во многих случаях Эндест не находил доводов против подобных воззрений. Емкость сердца конечна. Так раз за разом говорят, оправдывая растущий холод и мертвенность отношений. Если воображение не имеет пределов, то душа имеет.
«И все же... как ограниченное может порождать безграничное? Похоже, это нарушение некоего фундаментального закона. Несвязанное от связанного, беспредельное от предельного. Как такое возможно?»
Глаза на руках. Он свидетель всех своих дел. Вышел на поиски достоинства и теперь идет по Зимнему рынку, глаза слезятся от нахлынувшего под полотняной крышей тепла, резкого запаха множества людей, животных и товаров. Первое, на что упал взор – стена из крошечных клеток, домиков для певчих птиц.
Но голоса не звучали песней. Нет, его осадила какофония ужасной тревоги, страха. Руки как по собственной воле выскользнули из карманов.
Перед клетками сидел молодой мужчина с липкими пальцами и губами – он только что сжевал большой шампур мяса и овощей. Заметив Эндеста Силанна, торговец закивал. – Половина уже выкуплена храмом, для юных женщин. Но вас я не ожидал. – Он склонил голову, указывая на клетки. – Берегут песенки до весны. Эй, неужели кому-то нужны их хриплые трели?
Эндест Силанн ощутил ее, свою богиню: шевелится внутри, вдруг став внимательной и зоркой. – Откуда они? – спросил жрец.
Мужчина пожал плечами. – С южных окраин. Их ловят в сети во время перелетов. – Лицо сморщилось в гримасе. – Год от года их все меньше.
– Этим вы зарабатываете на жизнь?
Снова пожатие плечами. – Они вполне сносно мне служат, жрец.
Последователи Эндеста подошли ближе, собиралась большая толпа, словно почуяв в воздухе нечто новое.
– Вы делаете деньги на пленении вольных созданий.
Мужчина скривился и вскочил, бросая шампур наземь и утирая губы. – Не один я. Охотники тоже. Но я не стал бы покупать птиц за свой счет, верно? Не будь вашего храма, жрец, я был бы совсем иным.
– А где ваша собственная клетка? Та, что в черепе?
Гримаса стала темной, угрожающей.
– Та, – не унимался Эндест, – что пленила вашу совесть?
– Свою поищи!
К ним сходились другие торговцы и зазывалы.
Эндест вытянул руки, видя, как спадают бинты, влажными полосами скользя по предплечьям. Ощущая, как кровь течет и капает с ладоней.
Торговцы попятились.
– Если бы, – произнес Эндест Силанн, – вы дали ей причину сражаться. – Оглянувшись, он встретил взор ближайшего аколита. – Заберите клетки в Цитадель. Все. – Снова посмотрел на торговца, качая головой: – Вы здесь последний раз. Вам заплатят за птиц, но больше – никогда. Отныне именем Матери Тьмы ловля и продажа диких животных запрещается.
Раздались крики негодования. Торговец оскалился: – Солдат за мной пошлешь? Я не принимаю...
– Нет, нет. Понимаю вас, господин, понимаю, какое наслаждение вы получали, собирая то, чего не чувствуете и не надеетесь почувствовать.
– У Матери Тьмы нет силы – все знают! А ваши солдаты... совсем скоро с ними разберется Урусандер!
– Вы не поняли, – сказал Эндест и, говоря, осознал, что его не понимает и Мать Тьма. -Утром я вышел в город в поисках достоинства. Но не смог найти. Оно спрятано за стенами или, наверное, в интимных моментах. – Он качал головой. – Так или иначе, я ошибся в поисках. Смертный не может видеть достоинство, лишь чувствовать.
Кто-то проталкивался через толпу навстречу Эндесту Силанну. Жрец видел вокруг него клубы волшебной силы.
Продавец птиц просиял при виде незнакомца. – Криба! Ты слышал? Меня приговорил лучший покупатель! Мне навек запрещено торговать мерзкими тварями! Ах, не будь тут дерзких его поклонников, я свернул бы шеи всем птицам из чистого злорадства!
Криба предостерегающе кивнул Эндесту. – Прочь, дурак. Это коммерция, а не вера. Разные законы, разные правила.
Не сомневаюсь, – согласился Эндест. – Владеете магией, сир. Но я нашел свою, магию достоинства. Неразумно было бы бросать ей вызов.
Мужчина со вздохом покачал головой: – Пусть так, – и выбросил правую руку. Вспыхнула дуга ядовитого света, врезавшись в грудь Эндеста Силанна.
Он ощутил: сила разрывает тело, бежит по суставам, кипит в грудной клетке и – пропадает, словно поглощенная водоворотом.
Криба смотрел в недоумении.
– Почему вы решили, господин, что гнев, агрессия и гордыня могут победить достоинство?
Криба воздел обе руки...
Сотни клеток распахнулись. Птицы вылетели кружащейся массой и ринулись к Крибе. Вопли были быстро заглушены шелестом крыльев.
Служки позади Эндеста как один пали на колени. Толпа разбегалась от бешено суетившихся существ, бросивших вызов самим понятиям об "имуществе" и "хозяевах". Продавец присел на землю, пряча лицо в ладонях.
Миг спустя туча взвилась над полотняными навесами, столбом улетая в небо. Эндест ощущал, что они несутся на юг – яркими искрами радости.
На месте, где стоял Криба, не оказалось даже клочка одежды.
Торговец поднял голову. – Где Криба?
– Ему дан второй шанс, – ответствовал Эндест. – Нежданный дар. Похоже, моя магия наделена нежданными глубинами милосердия. Думаю, теперь они носят его душу. Ну, скорее обрывочки...
– Убит!
– Честно говоря, я очень удивлен, что они растерзали не тебя.
Пошатнувшись, продавец птиц – кожа вдруг стала скорее серой, нежели черной – отвернулся и бежал вглубь проходов под навесами.
Эндест Силанн оглянулся на своих прихвостней. – Что вы можете извлечь из случившегося? – вопросил он коленопреклоненную толпу. – Нечто не вполне логичное. Внутреннее волшебство отвергает давление мое и ваше. Она может подниматься из Терондая или истекать из самой земли. Может нестись на потоках дыхания зимы или клубиться под речным льдом. Может быть, оно соединяет звезды и перекидывает мосты над пропастью меж миром живых и мертвых. – Он пошевелил плечами. – Оно приходит лишенным оттенка, готовым к использованию и в дурных, и в морально чистых целях. Оно подобно сырой глине из рудника. Ожидает примеси наших несовершенств, броска ладонью на круг гончарного колеса, глазури наших ошибок и печи нашего гнева. Сегодня я действовал не во имя Матери. Я действовал во имя достоинства. – Он помедлил и закончил: – Так что встаньте и внемлите мне. Я лишь начал.
Эндест повернулся лицом к чреву Зимнего рынка: его толпам, частным заботам, скрытым страхам и тревогам, едва сдерживаемому напряжению жизни. Казалось, всё пред ним бурлит от щедрой щепоти дрожжей. И он различил в сыром тесте боль пленения зверей, предназначенных на убой; даже рассыпанные на лотках клубни источали слабую тоску о покинутой почве.
"Клетки наших жизней. Очередная тюрьма необходимости, толстые стены всевозможных оправданий – прутья отсекают то, что мы сочли невозможным. Как много ловушек для мысли...
Мать Тьма, не этого ли мы просим у тебя? Где же послы избавления? В поисках радости мы цепляемся за островки в море терзаний, и любой миг покоя скорее походит на простую усталость.
Смотри же, мать, как я устраиваю день освобождения".
Он ощутил ее ужас.
Но она не отступила, взор остался твердым и видел всё: как он пустился в путь, хватая силу и создавая благословение покоя, от коего не ускользнуть никому. Последователи шли позади, а перед ним ожесточенные мужчины женщины – скрытные и алчные лица, глаза как ножи, рубцы тяжкого труда – дрожали и падали на колени, закрывая лица. Все тревоги, все душевные борения на краткий миг утихли. У многих, видел проходивший по переулкам Эндест, дарованное отпущение вызвало слезы – не горя и не радости даже, но обычного облегчения.
Он шел между ними как лекарство, донося дары бесчувствия, раздавая каждому благословление внутренней тишины.
Привязанные козы, куры в корзинах, крошечные элайнты в высоких проволочных клетках. Летучие мыши, что бьются в деревянных ящиках, привязанные за ногу зайцы– они рвут себе жилы, снова и снова подпрыгивая в воздух – мычащие мириды, ласковые щенки, снова птицы и визгливые мартышки с юга -Эндест Силанн открывал каждую дверцу, разрезал веревки и, шепнув: – Домой! – отпускал всех тварей. «Домой, к матерям. К стаям и стадам, в леса и джунгли. Домой во имя простого правосудия, простого обещания».
