Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 56 страниц)
За валуном навязчивая песня Эрелана Крида вдруг оборвалась. Зашелестели камешки под ногой, и воин показался, волоча шкуру пещерного медведя. – Ты жаловался на ночную стужу, Ханако. Но отныне на долгие месяцы, даже годы, ты сможешь согреваться ночами... если прожуешь эту знатную шкуру до мягкости.
Лейза фыркнула, одновременно прочистив нос. – Владыка отлично разбирался в мягкости. И очень ценил свою шкуру. Годы, Эрелан? Скорее десятки лет. Появление Владыки здесь, Ханако – такого я не припомню. Чудо, что нашлась пещера достаточно большая, чтобы стать ему домом.
– Большее чудо, что мы его даже не заметили, – сказал Эрелан, – хотя он залег в двадцати шагах сверху.
– Так что валун, скрывший утреннее облегчение Ханако, оказался для Владыки весьма сомнительным подарком на пороге обители. – Говоря, она послала Ханако потрясающую улыбку, поработившую уже трех мужей.
– Я не успел оставить подарок, – отозвался Ханако. – До сих пор в левом сапоге хлюпает.
Замечание это заставило Лейзу вновь сложиться пополам, а неистовый смех чуть ее не удушил.
Встав рядом с Ханако, Эрелан шлепнул окровавленной рукой по плечу юного воина. – В следующий раз решишь отбиться, щенок, так хотя бы оружие не забудь. У тебя нет когтей и клыков, чтобы драться с медведем на равных. Да, ваши дружеские объятия – не лучший способ начать день. – Он швырнул что-то перед Ханако, заставив того отпрянуть. – Вот нижняя челюсть Владыки – почти отвалилась. Ты так старался ее оторвать, что любой лекарь задумался бы, стоит ли брать деньги за хирургию.
Ханако со вздохом поднял трофей. Уставился на торчащие клыки, вспоминая, каково было ощущать их движение по черепу. Ровные ряды тонких белых колец корня языка казались изящными, будто раковины.
– Что до языка, – продолжал Эрелан, – то будет чем позавтракать. – Воин пошел дальше, огибая лежащую Лейзу Грач, и присел у костра. Вытащил большой отрезанный язык из сумы на поясе и положил на камень. Раздалось шипение. – Больше Буйный Владыка не расскажет ничего интересного. Ха-ха.
Много есть несчастий, образующих и придающих форму жизни Тел Акая, но жалкие остроты Эрелана Крида можно смело отнести к худшим из проклятий. От них угасло даже жеребячье веселье Лейзы Грач – она села, взгляд покрасневших глаз устремился к шипевшему на камне шмату мяса, лицо стало спокойнее.
Испустив стон, Ханако заставил себя встать. – Пойду к ручью.
– Там и увидим, что нужно сшивать, – кивнула Лейза.
«Нетерпеливая молодость? Да, вижу, Лейза Грач. Помня о нашей цели и радостной решимости, бросившей нас в дорогу... медведь вполне мог избавить меня от долгих странствий». Снова вздохнув, Ханако прошелся вдоль уступа, пока не добрался до водопада, успевшего выточить чашу до самой скалы. Одежда превратилась в грязные лохмотья, он охотно оставил ее на земле, раздеваясь.
Вода была чиста, прозрачна и до ужаса холодна. Боль от множества ран на теле уступила место благословенному онемению. Он стоял под струей воды. «Ханако, так ненавидевший холод в те дни. Так быстро мерзнущий под неустойчивым ветром. Ханако, когда-то ты ползком пересек ледяное озеро. Что с тобой случилось?» У Тел Акаев есть старая пословица. «Рожденная в горах мечтает о долинах. Рожденная у моря грезит о суше. Рожденная в долине устремила взор на снежные пики...» И так далее. "Словно дело уже сделанное обречено быть несовершенным, и топор вечно стучит по дереву, пока листья не похоронят нас. Мы стоим, не чувствуя дрожи в руках, ослепшие, но не в силах протереть глаза.
Тел Акаи, вы – скоты среди цветов".
Холодная вода смыла кровь, заморозила сукровицу на ранах. Нагой и продрогший до ломоты в костях, Ханако вернулся на стоянку.
Эрелан и Лейза присели у костра, срезая полоски с подгоревшего мяса. Брови Лейзы взлетели: – Так это всё же был язык, – сказала она, облизнув пальцы, и склонила голову к плечу. – А я-то мучилась сомнениями.
Эрелан хмуро поглядел на него. – Другой одежки нет?
– Есть... есть кое-какие обноски, – отозвался Ханако. – Но сперва нужно меня сшить.
Лейза поднялась и подошла к нему. Занялась осмотром ран, трогая там и тут, стоя слишком близко – так близко, что терлась бедрами. Поглядела вниз и начала тихо напевать, потом выгнула дугой бровь. – Даже снеговая мантия гор не охладит пыл смелого Ханако. Объявляю тебя здоровым, иголок и ниток не нужно.
– Смеешься? – обиделся он.
– Если шрам соблазняет, – сказала она, отступив, – то тысяча дадут тебе силу возбуждать невиданное вожделение. Видишь, я пытаюсь усмирить себя, о юный воин? Я, женщина при трех мужьях!
– Можешь и меня пригреть у колена, Лейза Грач.
Она широко раскрыла глаза. – Вот как! Ты прав, если презираешь меня. Поистине вырос – даже не до колена, до бедра, сказала бы я, и даже выше.
Эрелан Крид хохотнул, но как-то неуверенно.
Послав напоследок ослепительный взгляд, Лейза отвернулась. – Пора бы выходить. Я получу пользу от ваших причуд. Пора обуздать моих рабочих коней.
Ханако нахмурился, встал на колени у своего тюка, вытаскивая оставшуюся запасную одежду. Горное солнце уже было высоко, согревая ободранную спину, и раны дружно заныли. Да, она права, называя их своими, хотя ни он, ни Эрелан еще не воспользовались приглашением. Трое мужей остались позади, но Лейза Грач еще не предала их ревность, пригласив мужчину под меха. Рабочие кони, верно.
Он неуверенно вынул истрепанную конопляную рубаху и штаны из того же грубого материала.
– Не забудь шкуру, – посоветовал Эрелан. – Путь воина – носить завоеванные одежды, принимать дары владык и владычиц Вольности. Такой плащ, Ханако, почтит убитого зверя.
Лейза прошлась по кострищу, прибивая каблуками угли. – Твой путь, Крид, только твой. Ты носишь честь словно наряд, хотя он плохо сидит и подкладка у него из гордыни. Убитые толпятся за спиной, и обиталище их полно негодования. За то, что ты дышишь, а они – нет. Твое сердце стучит в груди. Ты ходишь во плоти, шевеля костями, и не замечаешь надоедливых духов. Это терзает их души беспрестанно.
Однако Эрелан уже напевал под нос, свертывая спальник.
Снова приблизившись к Ханако, Лейза Грач понизила голос: – Ох, да бери шкуру. Ты ведь отнял ее у Владыки. Только потому, что искал хорошее место для сна.
– Я сдался бы, – буркнул Ханако, – дай он мне шанс.
– Говорят, страх вгрызается в душу, но я скажу иначе. Страх съедает возможности, пока не остается лишь один выбор. Буйный Владыка познал такой страх.
– Он вылез из пещеры и увидел меня, заградившего выход.
Лейза кивнула. – По природе он не отличен от нас. А мы не понимаем идеи отступления. – Она отвернулась, глядя на предстоящий путь вниз. Горный склон уступами сбегал в лесистую долину. На далеком дне долины заблестело, будто пробужденное утренними лучами, озеро. – И наш поход, – продолжила она, – смехотворен. – Мысль породила на лице широкую улыбку. Лейза обернулась к Ханако. – Каково направление? Где лежит смерть, юный воин? На востоке, где каждый день возрождается солнце? На западе, куда оно каждый раз падает в сумерках? Как насчет юга, где плоды гниют на ветвях и мошки беспокойно гудят над землей, усердно трудясь в разрушении? А может, на горьком севере, где спящая пробуждается, чтобы узнать: трупная змея украла у нее полтела? Или не пробуждается вовсе, лежит неизменной? Куда ни взгляни, смерть торжествует. Мы решили присоединиться к Джагуту-с-пеплом-в-сердце. Идем туда, чтобы присоединиться к походу – но куда двинется поход?
Ханако передернул плечами. – Хотел бы я знать, Лейза Грач. Поглядим, что ответит Джагут.
– Война того стоит?
Он отвел взгляд, глядя на полную зелени долину, на серебряный клинок озера, вспоминая разговор, ставший причиной путешествия. Сказку, прилетевшую на незримых ветрах – о скорбящем Джагуте, восставшем против смерти, что похитила жену. О его страшной клятве. Не таков ли рок смертных: бороться с чувством беспомощности при виде смерти? Не правда ли, что сделать нельзя ничего – лишь терпеть тяжесть, царапать лицо в печали, бушевать от гнева? Не слишком ли смел тот Джагут, объявивший войну самой смерти?
Раздался насмешливый хохот, словно присутствовавшие решили проверить друг друга, мечами изрубить всем ведомую храбрость Тел Акаев, их болезненное пристрастие к полному наслаждений и безумств абсурду. И все же... Насколько быстро презрение уступило в душах место темному потоку, когда воспоминания о горестях призраками поднялись в ночи, и каждый миг беспомощности закровоточил вновь? И тогда разговоры зациклились, веселье пропало, сменившись черной, обожженной радостью. Восторгом слаще любого иного. Растущим восхищением перед славной дерзостью Джагута.
Многие мечты обнажились, маня, приглашая души в путь. Они имели малое отношение к обыденности. Они были недостижимы. Но в каждом, знал Ханако, родился некий привкус надежды, вполне достаточный, чтобы заманить на эту тропу в царство желаний. Мечты... Прежде их терпели, и год за годом вкус смешивался с сожалениями и пропадал под ударами печального опыта, и выжигал дыры в желудках. Он сам знал всё это слишком близко, хотя его и высмеивали за юность – но давно ли мечты стали собственностью старых и мудрых, познавших разочарования? Не царство ли детей манит, полное до небес сладкими грезами – еще не спавшимися, не порванными в клочья, не прогнившими изнутри?
Смерть была жнецом дерзаний, глотателем надежд. Так бормотали старцы в любом селе, сидя у ночных костров, когда пламя оживляло маски смерти на лицах. Лишь воспоминаниями жили они, и грядущие ночи сулили слишком малое.
Но... рожденные дерзать и знающие одни надежды, дети ничего не знают о смерти.
Такие разговоры, нет сомнений, вспыхивали в каждом и любом селении Тел Акаев, будто пожары, от гор до побережья и в густо заселенной сердцевине Долины. Джагут созывает армию ради войны, которую нельзя выиграть.
Тел Акаи дали ответ барабанным боем тяжелого, горького смеха, и сказали: "Такую войну мы поведем".
Пафос этих заявлений способен был опьянить. Он ощущал вольный, дикарский прилив в груди, обдумывая вопрос Лейзы. Привкус дурацкого торжества. – Стоит ли? Да, думаю, это единственная стоящая война!
Смех ее прозвучал тихо, как-то интимно, и Ханако ощутил под одеждой жжение пота. – Значит, ты будешь говорить в мою защиту, – сказала она.
Ханако нахмурился. – Не понял. В защиту от кого?
– Ну, от моих мужей, естественно, когда они выведают, куда я ушла. – Она повернула голову и с ожиданием уставилась назад, на горную дорогу, а потом снова сверкнула улыбкой. – Но пусть охота будет честной! Что скажешь, храбрый убийца Буйного Владыки?
Ханако глянул на Эрелана Крида. Огромный воин, казалось, был поражен откровениями Лейзы. – Чтоб тебя, Лейза Грач! – зарычал он.
Ее брови взлетели. – Что я теперь сделала?
– Тебе удалось сделать даже ЭТУ войну сложной.
Во внезапном потоке понимания Ханако улыбнулся Эрелану и взорвался смехом. При виде гордости, сверкнувшей в глазах воина, хохот Ханако усилился. Война против смерти? Ну что тут может быть сложного?
– За мной, храбрые стражи! – крикнула Лейза Грач. – К полудню я переплыву озеро!
Даже после столетий любви, полыхавшей меж ними хаосом диких приливов и отливов, жар желания способен охватить обоих в считанные мгновения. Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают... Делк Теннес подобрался близко, готовый ощутить, как ужасный вес тянет обоих на горные пики далеко внизу.
"Возлюбленная жена, вижу, как ты изворачиваешься – ведь ярость выгорела в обоих. Вижу, ты паришь в сильном потоке, найдя наконец уносящий тебя прочь ветер. Еще миг – Искари Мокрас станет едва видимой пылинкой, но я все еще дрожу от твоего жара, и ты ощущаешь то же самое, и наши чувства будут длиться.
Мы осколки Тиам. Как бы дети, но слишком мудрые для такого имени. Принимаем вид древних, но слишком глупы, чтобы сохранить позу. Несемся на ветрах – в море бездонного неба – и они держат нас ни слишком высоко, ни слишком низко. Мы посередине жизни, в возрасте поворота к прошлому".
С открытия врат, с того внезапного урагана, что был то ли бегством, то ли необоримым зовом, Делк выписывал дикие извилины, стараясь держаться на расстоянии от сородичей. Случались схватки, как всегда бессмысленные – так любой дракон бунтует против своей расщепленной натуры. История и кровное родство спаяли их воедино крепче любых цепей, прочнее общей кожи, породив лихорадку дружества.
И все же он взял любовницу, загнав выше гор, выслеживая долгие недели. И позволил ей упасть, пресыщенной и раненой, охваченной желанием выспаться в укромном убежище. Где она сможет исцелиться и поразмыслить о рычащем выводке.
Что это – инстинкт, эта жажда присвоить новый мир? Пусть скалы и земля задрожат от резких криков новорожденных, пусть неведомое станет домом. Или любое желание – лишь клетка, в которой душа оглушена собственной какофонией? Инстинкты можно сделать полчищем сожалений, и Делк еще не в силах был решить, какой привкус дадут его дела. Голос в разуме взывает к кому-то иному, но этот иной – лишь он сам. В спирали диалога, бесконечного убеждения можно поглотить целые миры, описать их, расчертить карты иллюзий, тем самым объявив своими. "Но дверь клетки так и не откроется.
Итак, мы правим тем, чем правили прежде, и любая граница за пределами черепов – лишь иллюзия. Глядите, как мы сражаемся за них. Умираем за них. Не величием заполнены кладбища, но ухищрениями рассудка.
Мы новички в этом мире, но не можем предложить ему ничего нового.
Глаза ведут меня от одного незнакомого места к другому, но нет бегства из места, что за глазными яблоками, из клетки себя, от этих слов – бесконечных слов!"
Бегство или зов. Сущность еще не определилась. Магия ярко пылает в этом странном королевстве, но она плывет без привязи. Потоки мчатся в никуда, сталкиваются без цели. «Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают и я подбираюсь, чувствуя, как ее вес...»
Он начнет новую охоту.
«Я сделаю это волшебство своим».
Через миг он, парящий на ветрах над стенами гор, головой к западному морю, уловил запах недавно пролитой крови. Делк Теннес повернулся и нырнул, начав ленивую спираль вниз. Напрасные желания нужны, чтобы будить голод.
– Что-то ведьмовское таится в женском молчании, – заявил Гарелко.
– Притяжение еще нескольких мгновений в постели, – кивнул Реваст. – Она забыла нас? Пропалывает сад, не ведая, что утро просветлело? К чему отягощать сон – столь радостно пойманный – проклятиями? В чем мы виноваты? Я спал беспокойно.
Татенал засмеялся сзади. – Но так и не открыл глаз! Чтобы оглядеться, удивляясь, и задрожать от вида погасшего очага, и услышать – с растущим негодованием – храп Гарелко.
– А, к нему я привык. Раздражает не сильнее, чем твое звериное сопенье. Но ты сказал верно: мы не замечали знаков неудачи.
– Мужья живут в облаке вечного трепета, – сказал Гарелко. Именно он вел отряд по уступам скальной тропы. – Как на замерзшем озере, когда неведома толщина льда под ногами. Как на лесной тропке, когда вокруг запах котов и любая ягода кажется распаленному воображению горящими глазами. Как на краю утеса, когда над головой скользит жуткая тень крылатого чудища.
Тут Реваст шумно фыркнул. – Снова ты о нем. Ни я, ни Татенал ничего не видели. Небо было ясным, утро свежим, и если была тень, так это кондор перепутал твою макушку с гнездом соперника. Однако при ближайшем рассмотрении – отсюда и напугавшая тебя тень – мудрая птица не увидела достойных внимания яиц.
– Мы мужчины, такие, – пропыхтел Гарелко. – Разбиваем яйца.
– Мы мужья, – поправил Татенал. – Нам крутят яйца.
Реваст вздохнул: – Аминь.
– Я говорил о ведьмовстве женского молчания, озабоченные мои братья. Неужели вы не видели ее стоящей у двери, спиной к вам? Ваши колени не дрожали, ваши умы не скользили горностаями, вспоминая последний день или неделю? Когда это вы могли свершить некое прегрешение, по какой слепой ошибке?
Реваст фыркнул: – Сердце, усомнившееся в любви, сварится даже осенью. А наши животы поджариваются в огне уже многие месяцы.
– Снова начал? – Татенал приблизился и хлопнул Реваста по плечу – не по тому, конечно, которое держало вес боевой секиры. – Пропала ее любовь к нам! Твои стоны будут слышны даже сквозь тюк шерсти, и конец добродетели молчания, смерти коей ты так боишься.
– Лучше бы ты не поминал шерсть, – зарычал Реваст. – Степ слишком охотно взялся стеречь наши стада. Я ему не верю.
– А когда она встает перед тобой, – не унимался Гарелко, – но молчит? В этом ли тепло и утешение близости? Мы купаемся в мгновении сентиментальной глупости? В том громоподобном, невероятном мгновении, в которое она забудет наши прошлые преступления? Не говоря, она сражает нас, показывает силу. Ну, лично я предпочел бы кнут слов, раскаты гнева, треск разбитого о висок глиняного горшка.
– Ты как побитый пес, – снова засмеялся Татенал. – Гарелко, первый из мужей, первый в постели. Первым трясущийся и сдувающийся под малейшим ветром ее неудовольствия.
– Давай не будем о ветрах неудовольствия.
– Почему? – удивился Татенал. – Такую тему мы можем разделить, породив фонтан взаимного сочувствия! Истинное проклятие для нашего союза – ее страсть готовить, столь несоразмерная поварским талантам. Не лучше ли питаемся мы все три ночи в дороге? Не потому ли никто не поднимает голоса, требуя ускорить шаг и догнать ее? Не наслаждаемся ли мы сиянием своевременного отдыха? Мой желудок слишком туп, чтобы врать и ох, как ему сейчас полегчало!
– Женщин, – сказал Гарелко, – следовало бы отлучить от кухонь. Энтузиазм помогает жене сохранять стройность, а лучше бы она каталась в жире, блестя толстыми губами.
– Ха, – прогудел Татенал. – Даже Лейза не может проглотить слишком много кушаний Лейзы. Тут ты прав, Гарелко. Если догоним ее, перевернем стол. Свяжем ее, скуем цепями и не пустим к готовке. Дадим вкусить достойной пищи и поглядим, как она раздуется от нашего лечения.
– Кажется, это достойная месть, – согласился Реваст. – Ну, голосуем за такой план действий?
Гарелко резко остановился, вынудив замереть и спутников. Развернулся к ним, являя на лице недоумение. – Послушать вас, смелых щенков! Голосовать, не иначе! План действий! Да с такой решимостью мы могли бы разогнать тысячу бешеных Джеларканов. Но едва ее взор скользнет в нашу сторону, и решимость рассыплется, будто перепеченый пирог! – Он снова повернулся и покачал головой, трогаясь в путь. – Храбрость мужей прямо пропорциональная отдаленности жены.
– Так быть не должно!
– Ах, Реваст, ты дурак! Как должно быть, не бывает никогда. Отсюда наша привычка клонить спины, беготня мыслей, порхающие будто птички взгляды.
– Ну, у тебя и гнездо вместо волос.
– И это тоже, Татенал. Чудо, что волосы еще остались.
– Не чудо, а кошмар. Ты был красивее в юности, Гарелко? Должно быть так, ведь я еще не дождался от жены даже мгновенной жалости.
– До брака меня желали все и везде. Я ловил взгляды дев и матерей. Даже наш король-мужелюб не мог от меня оторваться, а кто станет отрицать его вкус к прекрасным мужчинам?
– Он везунчик, – буркнул Реваст. – Точнее, был везунчиком. Знаменитым любовникам лучше не стариться. Им лучше помирать от разрыва сердца, в переплетении ног и рук, в сальном поту. Старый лебедь кажется жалким.
– А он до сих пор перебирает перышки, раздражая всех.
Гарелко пренебрежительно махнул рукой. – Судьба любого стареющего короля. Или королевы. Точнее, любого героя.
– Ба! – вспыхнул Татенал. – Это судьба всех теряющих юность. А значит, и наша.
– Это и тревожит жену? – спросил Реваст. – Так страшится потерять дикую красу, что готова костьми лечь, сражаясь со старением?
– Самоубийственная смелость? – задумчиво проговорил Татенал. – В этом есть некое очарование.
– Очарование и Лейза Грач плохо уживаются. Деревенская похоть? Да. Соблазн раствориться в бабе? Точно. Манипуляции, нежданные кары? Абсолютно. Ее улыбка и взгляд заставят дрожать даже короля-мужелюба. Ох, мы ведь это испытали не раз, верно? Ну, я воображаю...
Гарелко в этот миг завершил крутой поворот по тропе, и представшая перед ним сцена украла слова с языка. Шагавший почти по пятам Реваст поднял голову и замер.
На широком уступе чудовищная рептилия пожирала тяжелый освежеванный остов, и она подняла навстречу пришлецам окровавленную голову. Шипение зверя обдало Тел Акаев туманом багряных брызг.
Длинная шея твари изогнулась, высоко поднимая голову; Гарелко сорвал со спины окованный железом посох и прыгнул вперед.
Челюсти рептилии распахнулись, голова рванулась вниз.
Гарелко отскочил и вогнал конец посоха в правый глаз зверя.
Тот с ревом отдернул голову.
Секира уже была в руках Реваста, он вскочил на покатую спину валуна, ища высокую точку. Увидел, как тварь замахивается огромной когтистой лапой, и прыгнул – лезвие секиры встретилось с движущейся лапой, войдя меж пальцами, прорезало шкуру и дошло до костей.
Вздрогнув, зверь попятился – вырвав секиру из руки Реваста – и споткнулся о труп, служивший недавно пищей. Обнаженные ребра треснули и провалились словно хворостинки, тварь перевернулась на спину, придавив свои сложенные крылья.
Татенал поспешил встать между Ревастом и Гарелко, взмахнул широким двуручным мечом, глубоко врезаясь в левое бедро дергавшейся твари.
Она продолжила катиться, пока не уперлась в огромный валун. Столкновение сместило камень, заставив упасть на уступ ниже. Миг спустя туже же упал и зверь, пропав – лишь хвост взмахнул – из вида. Удары сотрясали почву – это валун продолжал безумное падение к линии леса.
Затем раздалось резкое хлопанье, и они увидели зверя, летящего на широких крыльях, огибающего опушку. Полет был неровным, голова повисла под странным углом. Секира Реваста блестела на солнце, надежно застряв между когтистыми пальцами.
Татенал поднял меч, показывая приставшую к краю чешую.
– Ладно, Гарелко, – вздохнул Реваст. – Не просто тень.
– Лейза разбила лагерь здесь, – объявил Гарелко, изучив уступ. – Смотри, как она затоптала угли костра – в точности как дома. Привычки жены образовали след, так что нам не надобны собаки для погони. – Он снова забросил посох за спину и пошел по тропе. Остальные за ним.
– О нет, – продолжал Гарелко, – как я и говорил, в милой женушке мало очарования. Смертельная грация? Ох, верно. К поцелуям зовущая полнота бедра, когда она сидит сдвинув ноги, такая гладкая, ну как не погладить? Кто станет отрицать? А...
Продолжая болтовню, три мужа спускались к лесу.
Был почти полдень.
– Мужья, похоже, не спешат, – сказала Лейза Грач, – и дорого за это заплатят. Неужели я недостаточно соблазнительна? Недостаточно желанна? – Она придвинулась к Ханако, так что плечи их соприкоснулись. – Ну?
– Ты такова, Лейза, и еще лучше, – сказал Ханако, стараясь смотреть на дорогу.
– Конечно, они сердиты на меня, и не зря.
Эрелан подал голос сзади: – Ты даже записки им не оставила.
– А! не подумала, признаюсь. Уже трижды чуть не сожгла дом. Во мне есть беззаботный чертенок – ох, не гляди так потрясенно! Я признаю свои грехи, какими бы привлекательными и возбуждающими они ни были! Но так или иначе у чертенка есть норов, ведь каждую ночь я должна видеть – снова и снова – как ослы-муженьки лопатами пожирают гадость, что я готовлю. У них нет вкуса?
– Должен быть, – возразил Эрелан, – раз они твои мужья.
– Ха, ха! Я попала в засаду. Тогда скажу так: за годы после первых мгновений ясности они позволили себе сползти в пучину тупой, унылой никчемности. Глотки у них как у псов, вздохи как у свиней – удивляться ли, что чертенок рычит и пинает угли, пока все ковры не начинают тлеть?
– Но что родило такую мстительность? – спросил Ханако.
Плечо толкнуло его так сильно, что Ханако споткнулся. – Поговори с девицей о браке!
Эрелан издал свой неуверенный смешок, Лейза обернулась к нему: – А ты! О воитель, носящий на себе все завоевания! Где твоя жена? Никто так и не помахал рукой, подманивая? Почему это мы, податливые твои отражения, не восторгаемся твоим уверенным мастерством? Твоей гордостью, твоей славой и гнилыми трофеями, свешивающимися с твоей персоны?
Ханако не решался поглядеть назад, увидеть действие ее тирады на Эрелана. Он был рад, что Лейза оставила его в покое.
– Твой ум звучит как песня, в каждом слове. Потому я засмеялся.
– Ты еще не испытал моего ума, – предостерегла его Лейза тихим тоном. – И благодари за то грубых каменных богов. – Она повернула голову. – Ба, пора мыться. Ханако, милый юноша, когда дойдем до озера – если оно не мираж, созданный специально, чтобы обрушить женские мечты о достойном омовении – ты ублажишь мое тело мылом и маслами?
– Как насчет мужей?
– Ну, их ведь там нет, верно? Нет! Дураки, похоже, далеко отклонились от оставляемого мной следа. Собирают ягоды, верно, облизывают синие губы и болтают обо всем и ни о чем. Или нашли плоские плиты и греются на солнце – как делали там, пася стада. Думали, я не замечу их на склонах. У меня самые острые глаза, Ханако. Самые острые! Нет, они просто лживы и увертливы, подлы и ленивы.
– Тогда я помогу тебе на озере, – заверил Ханако.
Она снова прижалась к нему. – Может, сейчас?
– Ты ведешь себя нехорошо, Лейза Грач.
– Я лишь дразню то, что прячется внутри тебя.
– Удивляться ли, что я стесняюсь?
Она махнула рукой: – Я смету твою сдержанность, Ханако Весь-в-Шрамах, Убийца Буйного Владыки. Пусть мужья сгниют. Я возьму любовника, и плевать на всех. Могу выбрать тебя, Ханако. Что думаешь?
– Предвижу для себя три смерти, ведь одной мне недостаточно будет.
– Что? А, они. Подумай получше, юноша. Они уже знают, что я путешествую в компании – ох, Эрелан не вызовет ревности, ведь он влюблен лишь в воинственную тщету. Но ты, Ханако... Юный, красивый – разве ты не самый высокий храбрец в селе? Не самый сильный? Не ты ли нынешним утром оторвал челюсть Владыке? А потом сломал ему шею? Нет, милый будущий любовник, даже тебе не прибавить жара их пяткам. Но гляди – что там за мерцание впереди, среди веток? Разве солнце не прямо над нами?
– Нельзя ска...
– Тсс! Мое благословение – встречать в жизни попутные ветра. Совершенство возникает везде, где я строю свой остров. Улыбайся шире, будь тверд в растирании мыла и масел, Ханако, и может быть, ты придешь на мои берега.
«Чтобы болтаться как почти утопленный». – Боюсь, озеро будет холодно, как и его ручьи.
– Да, вот вызов твоему мужеству. – Тут она замерла, подняв руку.
«Кто-то впереди? Что же, озеро кажется вполне достойным. Возможно, Бегущие-за-Псами устроили стоянку на берегах».
Эрелан поравнялся с ними и, вытащив длинную палицу, двинулся дальше – низко пригибаясь.
Поглядев на Лейзу, Ханако встретил ее взор. Она закатила глаза.
Оба пошли по следам Эрелана Крида, двигаясь осторожно.
Ведущая меж деревьев тропа окончилась через дюжину шагов, упершись в насыпь из валунов, бревен и прочих следов больших наводнений. Эрелан уже влез на природную стенку и застыл, всматриваясь сквозь скелетоподобное переплетение сухих сучьев. На берегу прямо за ним что-то ворочалось на мелководье – огромное, судя по шуму.
Ханако потянулся к отцовскому мечу – который по глупому забыл у постели, когда направился на утреннее свидание с медведем. Сейчас он составлял "хребет" заплечного тюка. Юноша вынул меч из ножен, изучил тусклое выщербленное лезвие. Кромка была покрыта зазубринами и затуплена, да и само лезвие явственно погнуто влево. История меча была историей многочисленных неудач. Удивляться ли, что он не спешит его обнажать?
Лейза Грач положила ладонь на его предплечье, всё в рубцах, ссадинах и синяках. – Оставь это Эрелану, – прошептала она. – Видишь, как он светится от восторга?
Они подошли ближе и встали рядом с воином. Сквозь паутину кривых ветвей Ханако углядел крылатое чешуйчатое страшилище. Поджимая переднюю лапу, истекая кровью из раны на бедре, оно неуклюже брело по мелководью. Тяжелая голова на конце длинной жилистой шеи дико качалась, свешиваясь на сторону.
Эрелан сказал возбужденно, хотя и шепотом: – Выбит правый глаз. Я только жду, когда он повернется слепым глазом к берегу.
– Почему бы не оставить его в покое?
Эрелан хмыкнул: – Видите секиру – там, на берегу? Только что выпала из передней лапы.
Лейза задохнулась: – Мамочки! Это оружие моего любимого Реваста!
– А поглядите, – резко прорычал Эрелан, – на кровь в пасти – меж клыков стекает жижа!
– Мужья мои сожраны, и не мной!
Эрелан вдруг выпрямился. – Воин отмстит за тебя, Лейза Грач! – Вспрыгнув на валун, он приготовил палицу и соскочил на гравийный берег. Рванулся вперед.
Шлепавший по воде зверь ничего не слышал. Слепой глаз был обращен в сторону побережья, так что он не видел яростной атаки Эрелана.
Тяжкая палица ударила по голове как раз около слепого глаза. Сила замаха оказалась такова, что головка проломила орбиту и скулу, войдя в череп.
Кровь хлынула из ноздрей чудища, оно пьяно зашаталось.
Эрелан ударил снова, на этот раз сверху, в плоское темя. Палица зарылась в череп, ограничителем стало лишь окованное бронзой древко. Резко завалившись, умирающий зверь выкашлял сгусток горячей крови. Ноги поджались как раз вовремя, позволяя вытащившему оружие Эрелану вскочить на спину чудища, твердо встать на плечо и размахнуться в третий раз. Кости шеи резко затрещали, отдаваясь эхом по водной глади.
Тварь задергалась в смертных судорогах.
Ханако сошел на берег, за ним Лейза. Они видели, что Эрелан вытаскивает нож для свежевания и врезается в грудную клетку.
– Ищет сердца, – сказал Ханако, – чтобы добавить к воинским...
– Одержим всеми мужскими безумствами, – горько сказала Лейза Грач. – Его ужимки наводят дрожь. Мужья мои! – Она пала на колени перед секирой на каменистом берегу. – Реваст, такой юный, такой свежий в постели! Вижу ярость твоей битвы! Храбрость твоей атаки! Кто же первым пропал во вражьей пасти? Гарелко, слишком медлительный, как всегда, слишком старый и хрупкий! Татенал! Неужели зверь оторвал тебе голову, прежде чем пожрать тело? Ты исчез, как кусок мяса! Как рыба в пасти цапли! Ты непрерывно стонал? О, сердце мое полно скорби! Реваст!
Вырезав зияющую дыру в дымящей грудной клетке зверя, Эрелан торжествующе захохотал, стараясь вытащить огромную, полную крови массу мускулов, все еще трепетавших. – Вот, я взял первое! Ха! – Он упал на гравий, хрустя коленями по камешкам. Воздел сердце высоко над головой и откинулся, позволяя потоку крови залить лицо, наполнить рот.
Обращенное к Лейзе Грач лицо вызывало ужас. – Я твой поборник, Лейза...
