Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 56 страниц)
Осмотр занял десятка два вдохов. Теперь он ждет, бдительный, но лишенный чувств, находя в душе большую симпатию к бродячим псам, нежели к этим охотникам, принесшим клятву убивать.
Узоры – это он понял. То, чем он был недавно или давно, или еще будет – всё вертится вокруг одного, одной силы (он воображал ее железным колом, глубоко вбитым в почву, с прочным кольцом наверху). Что он делает, что планирует сделать, привязано к кольцу и ни один смертный не порвет узлы. Иногда веревка кажется длинной и провисшей, готовой отвязаться и позволить ему бежать долго и далеко, но никогда так далеко, как мечтается или воображается. Да, его тащит влево или вправо, он бежит, но описывая круг. Кол стоит на поляне, земля вокруг изрыта, трава вытоптана, следы ног – круг за кругом.
Он убивал и будет убивать снова. Он оказался выброшенным из общества, отделенным, его презирают, унижают, над ним насмехаются. Любое обещание братства оказывается иллюзией. Нет женщин достаточно сильных, чтобы перерезать веревку или расшатать кол. Нет, он затягивает их в петли, запутывает, берет что может, но никогда не находит, что желал... "нет, нет, не туда. Наши тела сплетаются в должной близости, но правда жестока. То, чего я жажду... чего жаждал... Оно намного нежнее.
Но мне не дарован этот язык. Я выражаю разочарование брутальным насилием, пустым торжеством силы. Могу так взять тысячу женщин, сдавить в объятиях, трава вытоптана и пыль жжет глаза, и не найти того, что ищу.
Узоры. Круг за кругом я иду, прибитый к месту, делая то, что делал прежде. Снова и снова".
Он ждал очередного отпадения, первого грубого замечания, рождения острых как стрелы слов. Неужели не достаточно того, что он не из леса? Охотники лишь терпят его, потому что так велел Глиф. Скоро ли презрение разъест тонкий слой вежливости?
Лучше бы Глиф послал ему стрелу в грудь, острие железное, каменное или костяное – кружащийся полет, длина древка идеально отмерена, дерево элегантно соответствует тетиве лука.
В лагере собралось около трех десятков отрицателей. Если им есть что рассказать, рассказы шепчутся неслышимо для Нарада, рты шевелятся за масками, а тем временем спокойные, доводящие до безумия приготовления идут и идут. Круг за кругом за...
Глиф присел рядом с ним. – Нарекаю тебя Дозорным. На нашем старом языке ты Йедан.
Нарад хмыкнул: – Только этим и занят.
– Нет. На время ночи, когда ты пробудишься. Встанешь и пройдешься по лагерю. Время ночи, когда собирается то, что тебе досаждает. Нервы трепещут. Тобой овладело беспокойство, которому нет имени – но ты можешь нарядить его в самые глубинные страхи. Ты просыпаешься и стоишь, когда остальные пытаются заснуть и снова потерять себя. Это ужасная стража, одинокое бдение. Бдение того, кто остался один.
Нарад носком сапога подвинул сук глубже в костер. Он не находил ответа. Другие данные ему имена язвят. Но не это. Он удивлялся, почему.
– Мои охотники почитают тебя, – сказал Глиф.
– Что? Нет, они меня игнорируют.
– Да, именно так.
– Ты назвал это почетом? Вы, отрицатели – я вас не понимаю.
– Дозорный всегда один. Его отделяет прошлое. Мы видим по твоим глазам, друг: ты никогда не знал любви. Возможно, это необходимо для ожидающей тебя задачи.
Нарад обдумал слова Глифа. Он сам дал себе задание. Это верно. Но он сомневался в чистоте замысла; в конце концов, отряд Легиона стал свидетелем его позора, и лица, которые он видит ночами – те, что заставляют дрожать, просыпаясь под черным сводом небес – это их он желает срубить, изрубить, раздавить пятой. «Мой стыд. Каждый из них. Все они» . Можно высоко вознести клятву, возгласить ее имя как молитву и объявить себя орудием мщения. И даже тогда он услышит шепот собственной алчбы, душераздирающий и жалкий, голос мечты о воздаянии.
Есть шахты, где трудятся падшие неудачники, непрощенные глупцы с грузом непростительных преступлений. Они вгрызаются в землю, ползут под слои тяжкого камня, в скальные расселины. Копаются в ничего не прощающем мире и видят в том некое искупление. Можно бы пойти в такое место. «Только бы разбить породу, держащую железный кол, разбить и увидите, как я побегу по прямому пути – прямо, как стрела, прямо к краю ближайшего утеса».
Глифу же он ответил: – Моя цель – отмщение. Своему стыду. Другие забрали... кусочки стыда. Я должен выследить их и забрать кусочки обратно. Если получится... я смогу попасть в то, в такое место...
– Ты будешь искуплен, – кивнул Глиф.
– Но так не должно быть. Этого нельзя позволить. То, что я сотворил... этому нет искупления. Понимаешь?
– Значит, Дозорный должен сторожить мост, коему суждено упасть. Дозорный стоит, стоит крепко. Он предвестник неудачи.
– Нет. Что ты говоришь? Это... мое преступление... не имеет общего с отрицателями. Ваше дело правое. Мое – нет.
– Двое должны узнать друг друга и вместе изучить дела, ими сотворенные. Увидеть, что в общем итоге отличий нет.
Нарад всмотрелся в воина. – Кажется, Глиф, ты уже изобрел меня. Нашел способ, чтобы... гм, вколотить в меня ваш способ воззрения. Но я ведь такой неловкий, а? Лучше найди другого, кого-то еще, кого-то без... без такой истории.
Однако Глиф покачал головой: – Мы не боимся твоей... неловкости. К чему бояться? Гладкий мир не сулит выгод. Нет ни пути внутрь, ни пути назад. Он замкнут. Он знает все ответы и лежит, не тронутый сомнением.
Нарад скорчил рожу огню. – Чего мы ждем, Глиф? Мне нужно найти и убить тех солдат.
Глиф повел рукой и встал. – Идут гости. Скоро они будут здесь.
– Ладно. Откуда они?
– Из святилища. От алтаря, чернеющего старой кровью.
– Жрецы? Какая нам надобность в жрецах?
– Они идут по лесу. Много дней. Мы следовали за их шествием, похоже, они привели нас сюда. Так что мы ждем. Увидим, что случится.
Нарад потер лоб. Пути отрицателей так и остались загадкой. – Когда же они придут?
Глиф положил ему руку на плечо. – Думаю, сегодня ночью. Когда ты пробудишься.
Во сне Нарад брел по берегу огня. В руках держал меч, волоча острием по песку, и песок выбрасывал искры и светился, волнистая борозда из угольков оставалась за клинком. Кровь на лезвии запеклась и спадала черной стружкой. Он был переутомлен, он знал, что оставил где-то позади гораздо больше крови. Там целые кучи тел громоздятся по сторонам.
Пламя окружало его, вздымалось до пылающих деревьев. Пепел падал дождем.
Рядом была женщина. Возможно, она была там всегда, но он утратил счет времени. Казалось, он бредет по берегу вечность.
– Здесь ты не найдешь любви, – сказала женщина.
Он не повернул головы. Не время еще увидеть ее, встретиться взорами. Она шла, словно сестра, не любовница. Возможно, даже не подруга, но просто спутница. Он все же ответил, содрогнувшись от собственных слов. – Но я встану здесь, моя королева.
– Почему? Не твоя это война.
– Я много думал, о великая. Про войну. Думаю, не имеет значения, где идет война и кто ее ведет. Родня мы убийцам или нет. Она может идти на другом конце света, меж чужаками, ради непостижимых резонов. Всё не важно. Это, тем не менее, наша война.
– Почему же, Йедан Нарад?
– Потому что в конечном итоге нас ничто не разделяет. Мы неотличимы. Свершаем одинаковые преступления, забирая жизни, удерживая землю, отдавая землю, пересекая утопающие в крови границы – линии на песке, что во всём подобен вот этому. Пламя за нашими спинами, пламя впереди нас... я думал, что понимаю это море, великая, но теперь увидел, что не понимаю ничего. – Он поднял меч и указал его острием в сторону мерцающей, объятой пламенем глади за побережьем. Оружие качалось и заставляло руку дрожать, словно наделено было своеволием. – Вот, моя королева, царство мира. Мы мечтаем плавать в нем, но оказавшись в море, сразу тонем.
– Тогда, о брат, ты не дашь нам надежды, ведь война определила наше существование, а мир станет смертью.
– Все мы свершили насилие над собой, великая. Не только брат на брата, сестра против сестры – любая комбинация, которую ты потрудишься вообразить. Наши мысли ведут жестокие битвы внутри черепа, и пощады нет. Мы сражаем желания, машем стягами надежд, рвем штандарты любого данного нами же обещания. В наших головах, королева, мир не ведает покоя. Вот тебе достойное описание жизни.
– Ты усомнился в своем предназначении, брат. После всего. Не удивляюсь.
– Я был любовником мужчин, Полутьма...
– Нет. Не ты.
Смущение охватило его, почти заставив споткнуться. Выпрямившись неловко, словно пьяница, он позволил мечу опуститься – острие ударилось о землю, породив вспышку искр. Они пошли дальше. Нарад покачал головой: – Прости, но почти время.
– Да. Понимаю, брат. Ночь ползет; даже когда мы лежим во сне и ничего не видим, она ползет.
– Хотелось бы мне, королева, чтобы кол вырвала твоя рука.
– Знаю, – ответила она спокойно.
– Их лица – мой позор.
– Да.
– Так что я зарублю всех.
– Белые лица, – промурлыкала она. – Не разделяющие нашей... нерешительности. Мы лишь их тени, брат, и потому не можем им солгать. Ты делал то, что должен был. Ты делал то, чего требовали они.
– Я умер на руках сестры.
– Не ты.
– Уверена, моя королева?
– Да.
Он встал, сгорбившись, опустив голову. – Великая, я должен спросить: кто поджег этот мир?
Она потянулась к нему, нежная рука в густой крови коснулась линии челюсти, подняв подбородок, чтобы он посмотрел ей в глаза. Насильники сделали свое дело. Забвения нет. Он помнил тепло сломанного тела под собой, рванину, в которую превратился свадебный наряд. Мертвыми очами она смотрела на него, и мертвые губы разлепились, чтобы вымолвить мертвые слова. – Ты.
Глаза Нарада распахнулись. Была ночь. Немногие костры догорели, по сторонам лагеря виднелись тонкие черные пеньки. Остальные спали. Он сел, стянул неопрятную шкуру, которой укрывался.
Он радовался, что она преследует его, но не любил этих иллюзий. Он ей не брат. Она не его королева – хотя, может быть, в некоем смысле он короновал ее – но эта честь, чувствовал он в тот миг на яростном берегу, не ему одному принадлежит. Это было заслуженно. Она вела народ, и ее народ стал армией.
«Война внутренняя творит войны снаружи. Всегда было так. Ничего не осталось, но за все нужно сражаться. Однако кто решится назвать это благом?»
Он поднес руки к кривому, изуродованному лицу. Боль так и не ушла совсем. Он еще чувствовал грязные пальцы на линии челюсти.
Глаз уловил движение. Он торопливо вскочил и повернулся. В лагерь входили двое.
Тот, что был выше, жестом остановил спутника и пошел к Нараду.
"Не Тисте. У него обличье дикаря.
Но тот, что ждет позади, он Тисте. Анди".
Дородный незнакомец встал перед Нарадом. – Прости меня, – сказал он низким рокочущим голосом. – В земле под твоими ногами таится жар. Он пылает яростно. – Мужчина помедлил, склонил голову набок. – Если тебе так легче, считай моего друга и меня... мошками.
Остальные пробудились и сели, но не пытались вскочить. Глаза были устремлены на Глифа, а тот присоединился к Нараду.
Чужак поклонился Глифу. – Отрицатель, ты приветишь нас в лагере?
– Не мне решать, – отозвался Глиф. – Я лишь согнутый лук, готовый пустить стрелу. В этих делах, Азатенай, за нас говорит Йедан Нарад.
Нарад вздрогнул. – Я не заслужил подобной привилегии, Глиф!
– Это время ночи – твое. Дело не в том, где ты стоишь, но когда.
Нарад вернул внимание чужаку. Азатенай! – Ты нам не враг, – проговорил он медленно, содрогнувшись от намека на вопрос в собственном голосе. – Но тот, сзади – он солдат Легиона?
– Нет, – сказал Азатенай. – Это лорд Аномандер Рейк, Первый Сын Тьмы.
«Ох».
Лорд шагнул вперед, но смотрел он лишь на Глифа. – Мы не станем задерживаться, если не пригласят. Отрицатель, мой брат обреченно блуждает по вашему лесу. Я хочу его найти.
Нарад отшатнулся, колени вдруг ослабели. Еще миг, и он опустился на колени, ведь к нему вернулись сказанные вчера слова. "Откуда? – Из святилища. От алтаря, чернеющего старой кровью".
Он ощутил на плече касание, ладонь мягкую и в тоже время крепкую. Вцепился было ногтями в лицо, но силы ушли, и руки упали, и ему было не скрыться. Дрожа, тупо глядя на почву под собой, он слушал бурю в черепе, но слова стали неразличимы в рёве.
– Мы знаем его, – отвечал Глиф. – Ищите на севере.
Но Азатенай вмешался: – Аномандер, мы еще не закончили здесь.
– Закончили, – бросил Сын Тьмы. – На север, Каладан. Или отрицатель лжет?
– О, сомневаюсь, – сказал Каладан. – Да, мы не закончили. Согнутый Лук, твой Дозорный страдает от неведомой муки. Он не готов приветить нас? Если так, мы должны покинуть лес...
– Нет! – крикнул лорд. – Так не будет, Каладан. Гляди на этого... этого Йедана. Он не из жителей леса. У него меч легионера, клянусь Бездной. Очень похоже, мы наткнулись на одного из славных бандитов Урусандера – потому он и сбежал в лес. Теперь я вижу в них негодяев не хуже Урусандеровых. Не заключили ли они союз?
Нарад закрыл глаза.
– Чудесная теория, – ответил Каладан. – Но, увы, полная чушь. Мой лорд, пойми – мы пойдем с миром или не пойдем вообще. Мы ждем слова Дозорного, сколь бы долго не пришлось ждать.
– Твой совет сбивает с толка, – пробурчал Аномандер. – Меня окружает смятение.
– Не в совете смятение, лорд, но в непокорной воле.
На плече Нарада лежала не рука мужчины. Только потому он не смел открыть глаз. «Приветить этих двоих? Как я могу, не исповедовавшись? Слова признания кипят на языке. Брат несостоявшегося мужа, я последним насиловал ту, что не стала ему женой. Именно я видел, как свет покидает ее очи. Не простишь ли меня, добрый господин, и пусть все будет как прежде?»
Когда Глиф заговорил, голос слышался с некоторого отдаления. – Его страдания не для тебя, Азатенай. И не для тебя, лорд Аномандер. Сны ищут путь к пробужденным, это время Дозорного. Мы ничего не знаем о его мире. Только это: ему придавали форму страдающие руки. Кто-то из вас растревожил нечто в его душе.
– Так назови наши преступления, – велел Аномандер. – Я лично буду отвечать и не отвергну того, что свершил.
Нарад поднял голову, не желая открывать глаз. "Ах, так". – Азатенай, – сказал он. – Тебе здесь рады.
Охотники зашевелись, вставая и хватая оружие.
Аномандер заметил: – Значит, меня отвергли.
Нарад покачал головой. – Первый Сын Тьмы. Еще не время для... для приветствий. Но я обещаю вот что: когда будет нужда, призови нас.
Наконец Нарад услышал голоса приятелей-охотников. Бормотание, ругань. Даже Глиф, кажется, зашипел от потрясения и разочарования.
Но Аномандер ответил первым. – Йедан Нарад, эта гражданская рознь не твоя. Хотя я вижу, что твои товарищи порадовались бы, увидев творимое мною мщение. Ради сраженных в лесу.
– Нет, – отвечал Нарад, и закрытые глаза показывали только серебристое королевство, ртутное, мерцающее от незримых огней. Вполне подходящее. – Не наша битва, ты прав. Не так... мы будем биться с... врагами. Я говорю о другом.
– Уже уклоняешься!
Каладан прервал Сына Тьмы, резко прошипев: – Закрой рот, глупец!
– Когда пламя охватит море, – сказал Нарад, снова увидевший жуткую линию берега, где уже ходил. Рука на плече теперь жестко тянула его, посылая волны боли по телу. – На берегу, – сказал он. – Там, когда ты попросишь, мы встанем.
– За чье имя? – спросил Каладан.
– Её, – ответил Нарад.
Отрицатели завопили от гнева и ярости.
Но Нарад открыл глаза и встретил удивленный взгляд лорда. И повторил: – Её.
Он видел, как Каладан хватает лорда Аномандера за левую руку и утаскивает из лагеря. Словно одно лишнее слово могло разбить всё. Через миг они пропали, скрывшись среди горелых деревьев.
Глиф шагнул к Нараду и встал лицом к лицу, скривился: – Ты связал нас клятвой Матери Тьме?
– Нет.
– Но... я слышал! Все мы слышали! Твои слова Первому Сыну Тьмы!
Нарад изучал Глифа, и что-то в выражении его лица изгнало гнев собеседника. – Она была не во сне, Глиф, – сказал он, пытаясь улыбнуться – отчего охотники попятились.
– Тогда... – Глиф замолк и оглянулся, словно в поисках ушедших. Но их не было. – Тогда, брат, он тебя неправильно понял.
– А другой – понял правильно.
– Азатенай? Откуда ты знаешь?
Нарад улыбнулся, хотя ему было трудно. – Потому что он это сделал, Глиф. Так быстро... быстро увел Аномандера. Без разговоров, видишь? Без шансов для... объяснений.
– Азатенай решил обмануть Сына Тьмы?
«Да. Но это, это между ними». – Не наша забота, – бросил он, склоняясь, чтобы собрать постель.
– Когда лорд Аномандер призовет, мы откликнемся?
Нарад покосился на Глифа. – Ему не нужно звать. Место, что я описывал? Боюсь, оно уже тут.
«Твердо стоя на берегах мира. За ее имя».
– Глиф?
– Да, Йедан Нарад?
– Ваш старый язык. Есть в нем слово для береговой линии?
Охотник кивнул. – Да.
– И оно?
– Эмурланн.
"Да. Здесь".
ПЯТЬ
И здесь тон должен измениться.
Война со смертью? Случайная авантюра Азатенаев? Глупые юнцы и горькие старцы – ну же, скептически воздевайте брови, бросимся в абсурдность невообразимого и невозможного.
Не стоит ни отрицать ловкость Азатенаев, ни преуменьшать значение их вмешательства. Драконус не был одинок, мчась к катастрофе. Вот вопрос, на который нет ответа: боги ли они? Если да, то ребячливые. Неловкие со своей мощью, неосторожные с игрушками. Достойны они поклонения? Ты вполне может предсказать мой ответ.
Ты любопытствуешь, как я догадываюсь, ты поистине озадачен построением этой истории. Размышляя, уверен я, ты негодуешь: началу не хватает формальности территорий, берегов, намеков на определенный и особый мир, густо населенный мифическими и легендарными персонажами. Смею ли подсказать, что это тревожит тебя, но не меня? Далекое прошлое – королевство воображения, но оно покрыто дымкой и пронизано смутной тайной. Но разве не тайны так ярко возжигают пламя удивления? Хотя бесформенный мир – унылая сцена, и мало что существенное можно выстроить на неведении.
Я даю тебе места, прочные скалы и пыльную землю, высохшие травы и тревожные леса. Города и военные лагери, руины и скромные хижины, крепости и монастыри – достаточно, чтобы облегченно пройтись, чтобы обрамить драму... и делая так, увы, мы изгоняем тайну.
Что, если я стану рассказывать о бесчисленных королевствах, мечущихся в эфире, и обосную каждое как остров в туманах забвения? Возгорится ли искра воображения? Придвинься же. Остров, называемый Куральд Галайн и держащий на себе Премудрый Харкенас, окружен королевствами едва видимыми, слабо ощущаемыми, в них процветают загадки. Так развернем мир, друг мой, и посмотрим, какие чудеса откроются.
Война со смертью? Случайная авантюра Азатенаев? Глупые юнцы и горькие старцы...
Там, где никогда не рассеивается сумрак, протянулась заметенная илистым песком равнина. Полузасыпанные дюнами, искусно ограненные камни, обломки бесчисленных цивилизаций закрывают все возможные горизонты, тянутся за пределы видимости. Богоподобные идолы подставляют спины бесконечному ветру, держат плечами высокие дюны, и песок образует впадины-чаши под защитой животов. Статуи королей и королев стоят наклонно, по пояс в песке, руки воздеты – или одна рука протянута в знак благоволения. Длинные спинки тронов высятся, словно погребальные камни. Там и тут видны квадраты и круги фундаментов, разрушенные дворцы и храмы, выскобленные пустоты комнат, отполированные горбы куполов.
Сложив крылья, Азатенай Скиллен Дро следовал по цепочке следов, извилистому пути сквозь нереальный, печальный ландшафт. Возможности лететь не было, ибо воздух над равниной обжигал, быстрые, полные песчаной пыли ветра были слишком опасны даже для такого, как он.
Нет, высокое и сутулое существо шагало, погружаясь по щиколотки в сухой, лишенный жизни илистый песок, глаза рептилии прослеживали неровную канавку, оставленную тем, кто шел впереди. Загадочный предтеча тащил нечто, тяжело скользившее между глубоких ям от пары толстых искривленных ног.
Очень давно Скиллен Дро не посещал это владение. С той поры разруха и количество руин усугубились. Он не узнавал некоторые идолы. Многие статуи королей, императоров и божественных детей являли черты чуждые и даже неприятные для чувств Скиллена. Он ощущал толчки и тягу побочных потоков невидимых энергий, которые называл Кривопутьями – хотя название изобрел другой Азатенай.
Забытые монументы плыли в Кривопутья из иных миров. Словно морской мусор, фрагменты неслись сюда, как будто равнина служила исключительно складом обманутых верований, брошенных грез и бесполезных посулов. Возможно, она была – полагали некоторые его сородичи – уголком разума, и разум этот принадлежал самой Вселенной.
Трудно сказать, веселила или сердила его эта идея. Если вселенная действительно наделена разумом, то разум впал в смятение. Если подобные уголки растут в разуме, его носитель заснул или, возможно, пьян. Река полуосознанности изобилует заводями и водоворотами пустых раздумий, спиралями безжалостных суждений, они кружатся и кружатся, пока не пожрут сами себя. Идеи мчатся, чтобы отскочить от торчащих из потока валунов, изгибаются и растворяются в кипящей пене. Нет, этот разум заморожен во сне, лишь случайные воспоминания и вспышки вдохновения заставляют волноваться воду.
"Не моему разуму налагать ритмы на космический шторм. Моя плоть не сдается, стремясь к беспредельности. Я лишь играю с чужими словами, горло щекочут какие-то воображаемые чувства. Отрыжка от множества проглоченных поэтов.
Равнина почти всегда тиха. Статуи, некогда разрисованные, ныне клонятся устало и уныло. Боги присели на корточки, моля о молитвах, жаждая шепота поклонения, а не получится, будут довольствоваться голубем на голове – но даже такого скромного благословения не получить им здесь, в уголке разума, в склепе Кривопутий".
Он различил между обломками что-то особенное. Постройка из камня встала среди развалин, ее окружила низкая стена. Пески здесь казались неестественно ровными. Скиллен увидел справа некие ворота, резную арку с элегантной облицовкой. Однако он приближался с другой стороны, по следам, ведущим прямо к каменной ограде.
Раскрыв кожистые крылья, Скиллен взбил воздух, вздымая тучи ила и песка. Азатенай зметнулся вверх, поднимая себя быстрыми и резкими взмахами, и быстро заскользил вперед. Следы продолжились во дворе дома, выписывали как бы случайные узоры, временами пересекая мощеную дорожку... а вот и одинокая фигура на высоком крыльце – казалось, она отряхивается, вокруг плавают клубы пыли.
Скиллен пролетел над стеной и невесомо приземлился на дорожку. Слыша его, существо подняло голову, но лицо его осталось скрытым под тяжелым капюшоном из грубой шерсти.
– Скиллен Дро, не думал, что ты придешь на зов.
Не соизволив ответить, Скиллен повернулся к воротам. Течения Кривопутий сочились внутрь, но потоки энергии не тревожили ни одной песчинки, ни одной пылинки. Ощутив, как сила мгновенно опалила чешую на лбу, щеках и усеянном острыми как иглы зубами рыле, Скиллен снова обернулся к дому. Поток пронесся мимо, заплыл внутрь сквозь огромную раму двери, за спину сидящей на ступенях фигуры.
Мужчина в капюшоне вроде бы кивнул. – Знаю. Это тоже ответ. – Бледная рука указала на дом позади. – Градирни. Склады. Кажется, бездонные. Возможности вечно текут внутрь. Исчезая? Кто знает? Некоторые полагают, – продолжал он задумчиво, – что нужно избегать обособленности. Бежать исключительности. Отрываются и уничтожают личные пути. А река вздувается все сильнее. Скиллен, старый друг, что ты задумал?
– Рискованно, – начал Скиллен, посылая волну запахов и вкусов.
Сидящий вздохнул. – Воображаю. Все, что ты предлагаешь, послав ужасный поток... просто наполнит дом, как думаешь? Твоя манера говорить, протекая мимо меня, в нелепую деревянную дверь, твои слова... Ты не боишься, что они навечно просочатся в штукатурку и камни?
– К'рул. Почему здесь?
– Причины нет, – отвечал К'рул. – Точнее, у меня нет разумного довода. Видел следы? Зодчий нашел меня. Я же... исследовал. – Он чуть помолчал, а потом тон изменился, став более доверительным. – По большей части меня игнорировали. Но не в этот раз, не он. – К'рул махнул рукой. – Он затащил меня сюда. Ну, сначала во двор. Кажется, хотел бросить меня тут, или там, или вон там. Похоже, ни одно из мест его не удовлетворило. В конце концов он бросил меня на порог, сюда. Да, и просто пропал. – К'рул встал и отряхнул одежду. – Скиллен, мы могли бы беседовать с большим удобством, если ты сойдешь с дорожки. Кривопутья здесь особенно сильны.
Скиллен оглядел двор и отметил пятна – места, куда Зодчий швырял К'рула. Никакого видимого порядка в этой карте. Он шагнул с мощеной дорожки. – Что ждет внутри?
К'рул качнул головой, движение заставило капюшон сползти, показав худое, бледное лицо. – Думаю, что в остальных. Комнаты... кверху дном. Идешь по неровному потолку, путаные столбы и лестницы, ведущие вниз... или это верх? Бродить здесь – значит познать извращенные мысли. Искаженная перспектива может нести в себе послание, но мне оно недоступно.
Однако Скиллен едва ли расслышал эти слова, так потрясло его состояние К'рула. – Чем ты болен?
– А, ты уходил далеко и надолго. Неужели одиночество так утешительно? Прости за вопрос, Дро. Разумеется, есть покой в незнании, недеянии, неслышании и непоиске. Покой, то есть забывчивость к тем, что уже позабыты всеми. – К'рул с трудом улыбнулся. – Но я все же хочу знать: если ты был, то где? Если ты уже не там, почему?
– Я нашел мир, спорящий сам с собой. Иллюзия разумности, К'рул, штука на редкость горькая.
– Это нависающее надо мною тело... ты принял обличье тех... существ?
– Одной из пород. Я изображаю ассасина. Они утеряли тонкость. Воздвигли цивилизацию функций, механических целей. Стремятся объяснить всё, и потому не понимают ничего. Отвергают искусство, ведь искусство таится во множестве оттенков одного цвета. Они отвергли ценность здравого смысла во всём. Держатся одного цвета, одного оттенка. Рациональный рассудок может играть лишь в рациональные игры: это ловушка. Но я заметил, К'рул, вызов и иронию в их поклонении доказуемым истинам. – Он помедлил. – Они идут.
К'рул грубо засмеялся, словно рассекая воздух. – Помнишь, я говорил о возможностях? Что ж, я сделал из них дар. Или, скорее, дары. Магия, не требующая сделок с подобными тебе и мне. И моими дарами уже злоупотребляют.
Скиллен выжидал, удерживая в себе запахи и вкусы. В пролитой крови Азатенаев есть волшебство. К'рул почти осушил себя. Поступок, говорящий о неуравновешенности ума.
Мужчина напротив сделал непонятный жест и продолжил: – Эрастрас хочет узурпировать власть над дарами. – Он склонил голову набок, изучая Скиллена. – Нет. Власть – неточное слово. Позволь предложить другое, ты можешь лучше его понять в нынешнем состоянии. Он старается наложить свой вкус на мои дары, и таким образом на всё влиять. Скиллен, не думаю, что сумею ему помешать.
– Что еще?
– Старвальд Демелайн, – сказал К'рул. – Драконы возвращаются.
Скиллен Дро так и глазел на К'рула, пока тот не отвернулся. Потеря крови, столь большая и значимая, сломала что-то внутри этого мужчины. Мысль родила в Скиллене болезненное любопытство. – Я слышал твой зов, и вот я здесь. Ты мне больше нравился женщиной.
– Дни деторождения окончены. На время.
– Но не дни кровотечений.
К'рул кивнул. – Вопрос: кто найдет меня первым? Эрастрас или – коли она покажется из Старвальд Демелайна – Тиам? Скиллен Дро, мне нужен страж. Ты видишь мою уязвимость. Я не мог придумать никого другого – никого, столь твердо решившего держаться в стороне от забот нашего мира. Но что ты даешь мне? Всего одно признание. Где ты был? Где-то в ином месте. Что делал? Расставлял ловушки. Все же я спрошу снова, Скиллен.
– Я несу вину за драконов...
– Едва ли!
– ...и не боюсь Эрастраса, как и любого другого Азатеная.
К'рул ответил насмешливым тоном: – Ну конечно.
Скиллен Дро промолчал.
К'рул качнул головой: – Прошу извинить, Скиллен. Но я должен рассказать, что он содеял.
Скиллен Дро тяжко вздохнул, передавая равнодушие. – Как хочешь.
– Ты защитишь меня?
– Да. Но знай, К'рул: я предпочитал тебя женщиной.
Началось это с разговора, легковесного обмена словами, а они залегли подобно семенам, проросли и созрели в умах тех, что впоследствии хвастались присутствием. Беседа, думал Ханако, проясняет нелепость всего последовавшего. Это проклятие Тел Акаев, ведь лишь молчание могло бы остановить нарастающий прилив множества событий, бесчисленных вещей, и те, что выжили, потрепанные, вольны оглядываться, кивая на знаки, отмечая ценные пророчества в случайных словах, летавших туда и обратно.
Однако молчание – редкий зверь среди Тел Акаев, и эта трагическая истина заставляет линию жизни целого народа дрожать от множества надрезов. Однажды, и довольно скоро, она лопнет. Он и его сородичи упадут, заходясь беспомощным смехом.
Слишком часто в его народе хохот – ненавязчивый, избавляющий от заблуждений – служил единственным ответом на боль. Мысль эта терзала и терзала Ханако, будучи ясным подтверждением нелепости.
Он сидел на скошенном валуне, кровь текла из такого множества ран, что он не смел их подсчитывать. Объемистая грудь дышала уже не так неистово. Кровь проглоченная – и тоже его – отяжелила желудок, бурля хуже дурного эля. За другой стороной валуна невидимый ему Эрелан Крид снимал ножом грубую шкуру, выпевая под нос всегдашнюю монотонную и неблагозвучную череду нот, будто заклинатель утесов. Пробуждал голосовые связки, заставлял звуки растягиваться и усиливаться, подпрыгивать и дергаться. Крид славился тем, что сводил сельских псов с ума, едва увлекался какой-то работой.
Рука с ножом обрела голос. Вторая рука, тянувшая полосу сырой кожи, отвечала. Всхлипывания вялых мышц и шматков жира сливались во влажный хор. Из всех известных Ханако тварей лишь мухи танцевали под эту песню, смелые или отчаявшиеся настолько, чтобы бросать вызов ледяному воздуху гор.
Рядом с Ханако, на грубой террасе, которую они сделали стоянкой, Лейза Грач только что встала на четвереньки, и смех ее наконец умолк. Когда она подняла голову и поглядела на него, Ханако заметил блеск обильных слез, полоски на пыльных круглых щеках. Из носа текли густые сопли. – Ну, – спросила она звонко, – так и нечего сказать? Прошу заявления! Момент требует слова или даже двух! Умоляю, Ханако! Пара пощечин от Буйного Владыки, и ты увял!
– Стоит мне мигнуть, – вздохнул он, – и ты лопнешь от смеха.
– Меня поразило твое видимое нетерпение, – сказала она, проводя мускулистой рукой по лицу, чтобы стереть слизь и грязь, так что заблестели нежные, почти белые волосы на запястье. Потом она подняла и отбросила назад гриву волнистых золотых волос. – Но это же проклятие юности. Устыди меня за бесчувственность, Ханако. Давай, примем привычные роли.
