Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 56 страниц)
От покачал головой. – Ты мечтаешь о чепухе, друг. Что же должен сказать Владыка Ненависти Владыке Горя, или наоборот? Если они не познали друг друга глубже грубых словес, то не заслуживают пышных титулов.
Худ удивил их, встав на ноги. Натягивая капюшон на осунувшееся лицо, он вяло махнул рукой в сторону костра. – Не забывайте о пламени, ладно?
– Значит, время? – спросил Буррагаст.
Худ помедлил. – Не ко мне вопрос.
Они следили, как он уходит на юг, к развалинам Омтозе Феллака.
– Не вижу пользы помнить пламя, – пробурчал Варандас.
Через мгновение все трое захохотали. Звук прозвенел по темному лагерю и долго не хотел утихать.
Конечно, в лагере были Тел Акаи, Форулканы, Жекки и Джеларканы, синекожие народы из-за моря и даже Тисте, но Бегущие-за-Псами далеко превосходили всех числом. Кория бродила меж небольших костров, среди низких покатых хижин, прикрывавших ямы в плотной глине. Женщины целыми днями обтачивали кремни на плоских камнях. Даже ночью не все спали под мехами, многие встали в дозор, когда глаза беспокойно открыты, когда мысли растревожены и курятся угольки полузабытых грез.
Она ощущала взгляды, проходя мимо, но считала, что вряд ли они долго будут помнить о ней. Просто смотрят, словно животные. Ночь – как особый мир, дозор – самое надежное убежище. Она подумала о Харкенасе, представив город преображенным. Лишенный света, он, должно быть, погрузился в вечное созерцание, любой житель отстранен, отделен от мирских забот.
Поэты спотыкаются о новые вопросы, нежданные вопросы. Задать их означает разбить мироздание, так что никто не дерзает потревожить тьму. Она думала о музыкантах, сидящих в одиночестве, легкие пальцы на струнах, мозолистые кончики ощупывают тугие жилы, ища путь вперед, ища песнь для окружившего их небытия. Любая нота, сыгранная или спетая, повиснет наособицу, не давая утешительного ответа, не рождая мелодию. Спрашивая, вечно спрашивая "Что потом?"
Ее разуму Харкенас представился монументом ночной страже: задумчивым, отрешенным. Она видела башни и особняки, террасы кварталов и мосты – ставшие миниатюрными, ставшие местом для игры в куклы. Одежды смялись, краски смыты, усталые позы; можно поглядеть на них – всех и каждую куклу – и не удостоить мгновенной мысли.
"Видите кружки ртов, немигающие глаза? Стоят неподвижно, расставленные неведомой рукой. В ожидании драмы.
Будь я их богом, оставила бы так. Навсегда.
О, что за жестокий отрезок ночи! Воображаю бога беззаботного, бога равнодушного. Столкнуться с пренебрежением отца, матери, брата или сестры, или даже сына – не то же самое, что испытать пренебрежение бога. Так что лучшая из судеб застыть навеки, вне времени, сохранив скромные амбиции кукол. Застыть памятью, изолированной и никуда не ведущей. Вот сцена, от которой задрожат сочинители. От которой стыдливо отвернутся скульпторы. Дыхание втянутое и вечно ожидающее песни.
Иные вопросы не следует задавать. Иначе мгновение застынет вечностью на грани ответа, который не придет никогда".
Премудрый Град Харкенас ныне принадлежит ночи, темноте. Его поэты спотыкаются о невидимые слова. Скульпторы наталкиваются на бесформенные глыбы. Певцы терзают трелями коридоры, ища отзвука, танцоры жаждут последнего уверенного шага. А обычные горожане ждут зари, что не придет никогда, и пусть падают живописцы, скорчившись черными гнилыми листьями.
Она вдруг осознала, что кто-то тихо шагает рядом – заблудившись в раздумьях, даже не заметила, давно ли незнакомец стал ей спутником. Глянула украдкой, увидев юного Бегущего, светлые рыжеватые волосы, плащ из шкур – узких продольно сшитых полос кожи всех цветов, блестящих и таких длинных, что хвосты волочатся по земле. Красные круги охры на светло-серых или голубых глазах, на щеках нарисовано по слезе, подбородок зарос золотистой щетиной.
Он был довольно привлекателен на дикарский манер. Но внимание ее поймала скорее добрая улыбка на полных губах. – Что тебя так забавляет?
Вместо ответа он сделал серию жестов.
Кория пожала плечами. – Не понимаю ваши способы разговора без слов. Прошу, и петь не начинай. Песен я тоже не понимаю, и когда два голоса исходят из одного рта... ну, меня это раздражает.
– Я улыбался тебе, – сказал юноша, – от восхищения.
– О, – протянула она. Дальше они шли молча. «Проклятие, Кория, придумай хоть что!» – Почему ты здесь? То есть зачем пришел? Ты специально нарисовал слезы на щеках? Надеешься кого-то найти? Мертвого? Мечтаешь вернуть его или ее назад?
Нерешительно он поднял руку и коснулся красной слезы. – Назад? Никакого "назад". Она не уходила.
– Кто? Супруга? Ты кажешься слишком молодым для брака, даже среди Бегущих. Умерла в родах, как и слишком многие? Мне жаль. Но Худ не подарит тебе спасения. Его армия никуда не идет. Всё бесполезно.
– Я заставил тебя нервничать, – сказал он, отдаляясь.
– Еще бы, если ты не отвечаешь ни на один треклятый вопрос!
Предплечья его были покрыты веснушками (почему-то ее это восхитило), когда он говорил, руки двигались, будто пытаясь схватить слова. – Слишком много вопросов. Я несу горе матери по утраченной сестре. Близняшке. Я стараюсь позаботиться о ней, отсюда и путешествие. Мертвая сестра матери говорит с ней – даже я слышал, кричала мне в ухо, будила ночью.
– Мертвая женщина говорит, да ну? Ну и что она может сказать?
– Джагут и его клятва. Их нужно услышать.
– Не хватает того, что живые хотят вернуть мертвых – теперь и мертвецы хотят вернуться. Почему души чувствуют одиночество, если они одиночки по своей сути? Смертная плоть столь драгоценна? Не хотелось ли тебе скорее сбежать из нее, уплыть в небо? Танцевать средь звезд, не чувствуя боли, холода – не в том ли совершенная свобода? Кто захотел бы вернуться оттуда?
– Теперь я тебя рассердил.
– Не ты. Ну, ты, но не лично. Просто я не могу понять любого из вас.
– Ты Тисте.
Кория кивнула. Они пришли на самый край лагеря, дальше была равнина рассыпанных камней, отесанных, но сломанных или съеденных временем. Постепенно исчезающие останки города. – Заложница Джагута. Капитана Ота. Дряхлого Ничтожества. Владыки Загадок, болезненно стонущего от воображаемых болезней. Он сделал из меня Майхиб – стукни, и я гулко зазвеню.
Глаза юнца широко раскрылись, жадно ее разглядывая. – Ляг со мной, – попросил он.
– Чего? Нет. То есть... Как тебя зовут, кстати?
– Ифайле. На нашем языке это означает "Падающий с Неба".
Она нахмурила лоб. – Наверно, ночью, когда ты родился, что-то упало с неба?
– Нет. Я упал с неба.
– Ну нет. Ты выпал между ног матери.
– Да, и так тоже.
Она отвела глаза от его настойчивого и недвусмысленного взгляда, осмотрела равнину. Серебрясь инеем под светом звезд, та тянулась на юго-восток, пропадая из вида. – Вам не стоило идти за Джагутами. Они не боги. И даже не мудрецы.
– Мы не поклоняемся Худу, – возразил Ифайле. – Но склоняемся перед его посулом.
– Он не выполнит обещаний, – резко сказала Кория. – Смерть не такова, чтобы ее можно было схватить. Ты не можешь... придушить ее, как бы ни хотелось. Обещание Худа было... ну, скажем, метафорой. Нельзя было принимать его буквально. О, послушайте меня – пытаюсь объяснить поэтические тонкости Бегущему-за-Псами. Давно ты ходишь за мной?
Он улыбнулся. – Я не хожу за тобой, Кория.
– Значит, из земли выскочил?
– Нет, упал с неба.
Когда она двинулась обратно в покинутый Омтозе Феллак, Ифайле не пошел следом. Не то чтобы она хотела – хотя увидеть лицо Аратана было бы весьма приятно – но его отсутствие показалось внезапным, словно она сделала что-то, заставившее его потерять интерес. Мысль рассердила ее, испортила настроение.
Кория вытащила желудь, изучила, пытаясь ощутить скрытую внутри силу. Ничего. Просто желудь, насколько она могла судить. Выколдованный на безлесной равнине. «Не сломай его, сказал От».
Она подходила к Башне Ненависти. Аратан, должно быть, спит. Одна мысль вызвала разочарование. "Это же дозор... Почти. Он должен быль наготове. У окна, глядя на Худово море мерцающих звезд, гадать, куда я подевалась. С кем могу быть.
А я люблюсь с каким-то Бегущим-за-Псами, снежные глаза и веснушки на руках. Если Ифайле правда хотел возлечь со мной, пошел бы следом. В городе полно пустых комнат. От него даже приятно пахло, если вспомнить.
Приглашение было дразнилкой. Хорошо, что я увидела и откровенно явила потрясение. Отвращение. В той улыбке была насмешка, не восторг. Потому я и взвилась. Аратан не лучше. Подарок Готосу. Только теперь он уходит. С Худом, и зачем? Лишь ради сантиментов, побега в невозможное, мечты, захватывающей каждую романтическую, потерянную душу.
Поглядите на них всех!
Смерть будет охотиться за мной. Выслеживать целые... ну, не знаю, века. И даже тогда я оставлю ее... неудовлетворенной.
Упал с неба, говоришь? С пятнами солнечного света на руках. Я видела. Как чудно".
Обеспокоенный, но не желающий покинуть Готоса и вернуться в общее с Корией жилище, Аратан сидел у одной из гаснущих жаровней, совсем близко, и уже благодарил ее за тепло. Может, она лежит – думал он – готовая вновь нападать, терзать его юношеский романтизм. А ему мало чем удастся защитить свою позицию.
Но рассвет уже близок. Зима, решил он, опасный зверь – делает пещеры, норы и сумрачные палаты слишком привлекательными, а там долгие раздумья тянут руки над гаснущими углями. Внешний мир и так достаточно бледен, а теперь и время года напоминает о потерях, о том, что лежит в месяцах пути. и все же он решил выйти днем в лагерь или еще раз прогуляться по руинам заброшенного Омтозе Феллака, чтобы мысли развились ковром под холодным беспощадным светом зимы.
Холод и ясный свет оттенят воспоминания о потерях, о брошенном сердце. Оказывается, оно не осталось позади, он ощущает лязг цепей, кои тащит за собой, любуется на блеск железных колец, на следы в снегу, на оторочку инея.
Он решил в унынии, что любовь дается один раз. Нет сомнений, как и намекал Готос, что масса чувств маскируется под любовь, но на деле оказывается чем-то меньшим: осторожной склонностью, влечением, симпатией и, будучи разоблаченными, являют хрупкую иллюзорность. Весьма вероятно, что Ферен держала его в таком состоянии, любовь ее была лишь слабо замаскированной потребностью и, получив желанного ребенка, она легко рассталась с ребенком, с которым делила меховую постель. Суровое суждение. Нужно принять собственную неспособность осознать творящееся, понять, что ты на самом деле слишком юн и наивен. А готовность признать себя обманутым вовсе не помогает избавиться от неприязни к отцу.
Не удивительно, что Драконус знал Готоса, что их соединяет нечто вроде дружбы. Старики ценят разделенную на двоих мудрость, словно укрываются одним ветхим одеялом в долгую ветреную ночь. И склонны уделить потрепанный уголок юнцам, если те готовы. Но это лишь еще один груз для юной души, еще одна вещь, ускользающая из рук, вырванная неловким рывком. Он не готов держаться за то, чего не заслужил.
Все размышления не помогали облегчить единственную печаль. Любовь к Ферен была для него единственным настоящим чувством, крепкими цепями. Лишь эту истину он заслужил, но каждый кусочек мудрости, сколовшийся и упавший, как ржавчина с гремящих оков, горчил в сердце.
Оловянная чаша ударилась о колено, заставив Аратана вздрогнуть; чаша зазвенела о пол, катясь под ноги, и Аратан сверкнул глазами на Готоса.
– Еще чая, – сказал Владыка Ненависти, сидевший в кресле у стола.
Аратан вскочил.
– И поменьше тревоги, – добавил Готос. – Поспеши бежать от уверенности, Аратан, чтобы поскорее впасть в наше проверенное временем бездумное незнание. Я в искушении проклясть тебя, словно в детской сказке, заставить спать сотни лет, будто пыль собирая полезные откровения.
Аратан поставил горшок на угли. – Например, господин?
– Мешок юности почти пуст, так что вам любое приобретение кажется чем-то громадным. Громоздким, тяжелым, неуклюжим. Но постепенно мешок наполняется без меры – им так кажется, хотя поглядев со стороны, увидишь только тощий кошелек, жалко болтающийся на поясе.
– Вы насмехаетесь над моими ранами.
– Приятно жало моей насмешки, не так ли? Я еще увижу рану жгучую и вздутую, горящую и черную от гнили, пока не отвалятся ноги и руки. О, призови Бездну и надейся, что она достаточно широка, чтобы вместить тысячу твоих гневных светил. Но если насмешки язвят столь легко...
– Простите, владыка, – прервал его Аратан. – Боюсь, старая заварка в горшке покажется вам горькой. Не подсластить ли чай?
– Думаешь, молчание твое не вопиет, будто полчище проснувшихся на заре пьяных бардов? – Готос махнул рукой. – Чем старее листья, тем тоньше вкус. Но толика меда не повредит.
– Не От ли сказал, что клыки с возрастом становятся сладкими?
– Скорее похоже на Варандаса, – буркнул Готос. – Глупец гадит крикливыми младенцами при виде одинокого цветка, пробившегося меж камней. Ради Варандаса я приглашу тебя и его на следующую сентиментальную ночь, можешь выбрать любую. Но должен предупредить: что начнется вежливым обменом болями ваших разбитых сердец, быстро станет яростным соревнованием в трагичности. Снарядись для битвы, в которой опаснее всего раны прошлого. Поутру пришлю кого-нибудь прибрать за вами.
Аратан налил чай, бросив катышек густого меда. – Был конюший в имении моего отца, он делал "леденцы" из камня и жевал. Все зубы испортил.– Он прошел и поставил чашу на стол.
Готос хмыкнул: – Привычка, возникающая, когда дитя слишком рано забирают от материнской груди. Остаток дней проводит, сося чего-нибудь, что угодно, всё что попало. Среди Бегущих есть такие, что проникают в стадо, на которое охотятся, и сосут вымя. Они тоже без зубов.
– И никого там не затаптывают?
– Одержимость приемлет риск, Аратан.
Аратан стоял, всматриваясь во Владыку Ненависти. – Воображаю, нечто вроде вашей "Глупости" тоже сулит немалый риск, владыка. Как вам удается обходить опасные ловушки?
– Само по себе самоубийство не требует особой одержимости, – сказал Готос, принимая чашу. – Мои навязчивые идеи совсем особенные, и довольно скромные. Всего лишь хочу довести ее до совершенства.
– И когда, господин? Когда вы наконец ее окончите?
– Вот и доказательство, что я не одержим, – ответил Джагут, – ибо мной движет лишь простое любопытство. Да, что случится, когда я ее окончу? Будь уверен, я найду способ дать тебе знать о наступлении нужного дня.
– Не готов сказать, что жду этого дня... так что не обманывайтесь.
– Ах, – сказал Готос, выпив чай, – не я ли предупреждал тебя, что старые листья несут самый тонкий аромат? Ты пересластил, Аратан, это свойство всех юных.
Аратан обернулся на звук и увидел на пороге Худа. Джагут в капюшоне краткий миг задержал на нем взгляд и шагнул внутрь. – Чую гадкий чай, что ты так хвалишь, Готос.
– Должным образом состаренный, как нужно. Аратан, налей ему чашку, пусть утопит горести. Сделай послаще.
– Я отчаялся, – заявил Худ, выбирая кресло.
– Да, такова твоя история.
– Нет, надутый козел. Дни и ночи я в осаде. Одни вопросы, я уже пылаю жаждой смерти. Вообрази: глупцы требуют организации! Прагматические нужды! Поставки телег, провиант и повара!
– Разве не говорят, что армии водит желудок?
– Армии водит понос, Готос. Тут никакого прокорма не хватит.
– Я тоже в осаде, Худ, – сказал Владыка Ненависти, – и виновен ты. Сегодня твои офицеры спутали мне полуденный отдых, чему свидетелем Аратан. Да, как я и страшился, ты стал причиной не только своих печалей...
– Причиной печалей был не я, – зарычал Худ.
– Да, – подтвердил Готос. – Но ты неподобающе ответил на трагедию. Что до меня... – он помедлил, поднимая чашу, будто мог сквозь оловянный сплав восхититься оттенком чая, – я отправился бы на охоту за Азатенаем, тем, на чьих руках кровь. Трагедия замерзла, словно пруд, и нет возможности для уверенного шага. А вот месть может заставить молчать любую армию, на тот мрачный зубоскрипящий манер, что нам с тобой знаком слишком хорошо.
Худ хмыкнул: – Сопротивление невиновных Азатенаев даст отличные поводы для любой мести.
– Едва ли. Они почти столь же бестолковы, как мы. Не жди ничего особенного, даже декларативных... ох, чего же? Порицаний? Решительного неодобрения? Недовольных гримас?
– Я очистился от жажды мести, – заявил Худ. – Я пуст как бронзовая урна.
– Так я и буду о тебе думать, Худ. Как о бронзовой урне.
– А думая о тебе, Готос, я вижу книгу без итога, сказку без конца, решимость без действия. Думаю, ты познал толк в бестолковости.
– Может быть. – Готос откинулся в кресле. – Тут все зависит от того, кто кого переживет.
– Неужели?
– Возможно. Просто мысль, хотя, может быть, ценная.
Глаза Худа устремились на Аратана, который снова сел у последней жаровни. Джагут сказал: – Этого, Готос, я отошлю тебе. Прежде чем мы пересечем порог, из-за которого нет возврата.
– Так и думал, – вздохнул Готос.
– А может, совсем наоборот?
– Нет. То есть, я думал, что ты так сделаешь. Пошлешь назад, если не сюда, так куда-то еще. Только не туда.
Аратан кашлянул. – Вижу, ни один из вас не думает, что я могу решить сам?
Худ глянул на Готоса. – Щенок говорящий?
– Некое подобие речи имеет, да. Хотя не в том самая привлекательная его черта.
Аратан продолжал: – Я скажу что должен, лорд Худ, когда придет время – когда мы достигнем вашего порога. И вы меня выслушаете, сир, и не будете возражать против продолжения общего пути.
– Не буду?
– Нет, сир, когда услышите мои слова.
– Он понимает наш стиль, ясное дело, – сказал Готос Худу. – Хотя еще молод и так далее.
– Ах да. Конечно. Прости что забыл.
Худ откинулся на спинку кресла и вытянул ноги в позе, подражающей Готосу.
Аратан смотрел на обоих.
Через миг Готос начал постукивать по ручкам кресла. Аратан видел, что Худ готов заснуть.
СЕМЬ
Не имеющий дочерей мужчина, размышляла наблюдавшая за командиром Шаренас Анкаду, мало что знает об изяществе. Вета Урусандер стоял лицом к югу, спиной к внешней стене крепости; за ним куча мусора с кухни создала на камнях стены треугольное пятно. Сапоги его зарылись в гниющие отходы. Розовые косточки, черные гнилые клубни, битые черепки, кожура и прогоркшее сало. Пусть теперь даже днем стоит леденящий холод – пар поднимался над грудой, будто дымок над тайным пожаром торфа. Да, вот образ плодородия, решила она, хотя и совсем непривлекательный.
За время ее отсутствия список убиенных вырос. Забавно, ведь война даже не объявлена. Она не сводила с командующего глаз, гадая, знает ли его вообще. Ощущая ломоту в спине после долгой скачки, стояла в отдалении – одежда запачкана грязью, руки онемели, ведь пот пропитал тонкие кожаные перчатки.
Зима – сезон изолированности. Миры замыкаются, скучиваясь. Оказавшись в тесном плену, в окружении запретного холода, среди мерзлых земель, можно стать одержимым грядущими временами, вести жаркие речи, превращая весну в обещание огня. Она далеко заехала, изучая положение дел в королевстве, скакала сквозь блеклые пустоши, выгоревшие леса, огибала серебряные от льда и снега холмы. И, как всё, приходящее с зимней стужей, ее редко когда привечали радостью. Не всегда нужны ледяные торосы перед вратами крепостей, чтобы создать одиночество; зимняя изоляция исходит скорее от разума, нежели от мира внешнего.
Живописец ухмыльнулся бы, видя представшую ей картину. Тот суровый, превосходный портретист, что видит лишь нужное. Сложность чаще всего ведет к смущению, а ясный ум наделяет даром простоты. Но задняя сторона крепости сама по себе горька, шепча о приземленных истинах. Ворота, строгие линии и высота фасада служат показухе, возвышая титулованное меньшинство, вопия о привилегиях и богатствах. Конечно, фасад встает перед постройками города. Так гобелен скрывает ветхую стену.
«Да, всё как у мужчин и женщин: здания гадят через дырки на задах».
Мысль эта заставила вспомнить о Хунне Раале и его улыбке, той, что приберегаема для ничтожных визитеров. Знания становятся сокровищами, а мужчина, возглавивший Легион во всем, кроме официального звания, стал жаднее всякого тирана. Еще хуже: в нем есть еще что-то, некая эманация, не только винный дух и кислый пот. Шаренас гадала, одна ли она заметила перемену. Возможно, она просто была вдалеке слишком долго.
«Слишком надолго и слишком не вовремя я уехала. Мы разделились, Кагемендра Тулас. Кажется, так давно. Ты успел найти нареченную? Задрожал или стоял храбро, как тебе и следует? Кагемендра, я вернулась в Нерет Сорр, и я скучаю по тебе».
Когда Урусандер наконец перевел на нее взор, она заметила в нем удивление. – Капитан! Не знал, что ты вернулась.
– Только что прибыла, сир.
Она внимательно смотрела на него. Как привидение. Облачен в зимнюю кожу, белую и смутно-прозрачную, словно в ледяные доспехи. Лицо казалось резким в тусклом свете. Преображение до сих пор пугало ее. "Верховная жрица Синтара называет это чистотой. Но я вижу сезон замерзших мыслей, убеждений и веры. Нас зовут в сон, мы всё глубже затягиваемся в мир крайностей, и сердца наши под замком.
Свет не сулит сочувствия. Он не тот, кого я знала прежде".
Урусандер сказал: – Прошу, уверь меня, что Торас Редоне мыслит разумно. Не хочу увидеть повторение безумной атаки лорда Ренда, ведь мы остаемся здесь, ища мира.
Он запнулся, и она отлично понимала почему. Урусандер никогда не мечтал о командовании, был слишком резок для придворной политики, чувствовал себя неуютно в присутствии господ из Великих Домов, не разбирался в сплетениях двусмысленных интриг. Не слыл красноречивым. Но сейчас и здесь выбора почти не было.
– Не так должно было быть, – говорил лорд. – Если я не двигался, то не без причин. Если я решил воздержаться от суждений, то по здравом размышлении. Шаренас, мы уже не те, что раньше. – Он указал на свое лицо, всмотрелся в повисшие перед глазами бледные руки. – Я не про это. Верховная жрица придает слишком много значения внешнему. Нет, нас поразило – всех нас – некое смущение, сам наш дух спотыкается, вдруг заблудившись. – Глаза его сузились. – А разве не сулило это совсем противоположное? Не было знаками веры? – Он оглянулся на нее. – Но я не совсем изменился. Она может звать меня Отцом Светом, а мне ее слова кажутся ударом в грудь.
Он покачал головой, отводя взгляд и опуская руки.
"Отец Свет. Верховная жрица, у тебя нет чувства иронии? Наш отец не справился с детьми – и с родным сыном, и с приемной дочкой. Еще хуже: солдаты его одичали, словно распустившаяся семья. Он отец тысяч.
Командир, что вы сделаете с детьми?"
– Сир, Синтара хочет противопоставить вас Матери Тьме как равного. Знаю, это порядочное... упрощение. Но, может быть, ситуация сама ведет нас.
– Удержаться нельзя, – пробормотал он, как бы отвлекшись на что-то другое. – Не навсегда. Ни один смертный не наделен...
– Сир?
Голос его отвердел: – Гнев, Шаренас, подобен буйному зверю. Ежедневно мы сковываем его, требуем вести себя прилично. Видя несправедливости со всех сторон, ужасаясь подлому пренебрежению самыми основами чести, вызывающим бесчинствам. И такую наглость... Да, поистине позор. Я мог бы уйти. Ты ведь знаешь, Шаренас, верно?
Она кивнула.
Он продолжал: – Но зверь сорвался и несется – куда же? Чего ищет? Исправлений или мести? – Он снова посмотрел на юг, будто мог отыскать взглядом саму Цитадель. – Нарисовал то, что увидел, и теперь... теперь, побери меня Бездна, не видит ничего. Этим ужасным актом самовредительства... – он встретил ее взгляд, – присягнул торжеству Тьмы? Вот вопрос, который я снова и снова задаю себе.
«Передо мной мужчина, у которого слишком много мыслей и слишком мало чувств». – Сир, Кедаспела сошел с ума, внезапно увидев сотворенное с сестрой и отцом. Он сделал это ненамеренно, если не считать намерением попытку вырвать тоску из головы.
Урусандер не сразу хмыкнул, ответив сухим тоном: – Я выронил цепь и теперь зверя не ухватить. Понимаю, как это видят Аномандер и прочая знать. Вета Урусандер ждет в Нерет Сорре, предвкушает начало сезона войны.
Она промолчала.
– Шаренас, какие вести ты принесла?
Какие вести? Ну, вполне понятный вопрос. «И все же... благая Бездна, на какой остров я ступила? Какие запретные моря его окружили? Одна ли я скакала по лику зимы, рассматривая свежие курганы? Вот он стоит, ожидая вестей из внешнего мира. Ваш остров, сир, не нанесен ни на одну из карт. Кедаспела? Забудьте про дурака! Мы сходимся с обнаженными мечами! Урусандер, и зачем я сюда полезла?» – Сир, командующая Торас Редоне не в строю. Говорят, сломлена горем.
На хмуром выбеленном лице не заметно было признаков неискренности. – Не понимаю. Она потеряла кого-то близкого?
Шаренас медлила с ответом. Это не было вызовом смелости – она готова была доложить правду, как подобает самым преданным капитанам Урусандера. Но ее испугала невинность старика – «неведение, похоже, ставшее результатом отпущенной цепи. Вижу скорее не Отца, а дитя. Возрождение, Синтара? Да, и у него холодная, холодная колыбель». – Сир, похоже, Хунн Раал мало рассказывает вам о многих своих действиях по всему королевству. Я всего лишь еду по следам и замечаю всё, хотя, нужно сказать, вижу мало приятного.
При упоминании имени Раала лицо командира исказилось. – Он стреножен, уверяю тебя. Война с отрицателями – нелепое извращение нашего дела. От нее вышло больше вреда, нежели пользы. Он не понимает правосудия, да и просто разума лишился. – Урусандер снова обернулся к югу, закрыл лицо рукой, но неуверенно – будто не понимал, что обнаружат пальцы. – О чем же ты должна рассказать, Шаренас? Откуда такая неуверенность?
– Чуть позже, сир, если позволите. С моего отъезда здесь произошли перемены.
Он бросил на нее взгляд. – Боишься сделать неверный шаг?
«Дурак. Я боюсь твоих шагов» . – Верховная жрица заняла высокую позицию. Сам Хунн Раал сидит ныне в чаше ее ладоней? А капитан Серап? Сир, я должна знать – кто ваш советник по государственным делам?
Урусандер скривил губы. – Я принял ответственность за Легион. – Голос его дрогнул от подавляемых эмоций, то ли гнева, то ли стыда. – Я заново обдумаю справедливость нашего дела. – Он помедлил. – Капитан, мне не предлагают советов, да я и не прошу. Возможно, теперь, с твоим приездом, всё изменится. Но остальные... они приходят в облаке смущения и оставляют меня озадаченным, заставляя чувствовать себя слепым глупцом.
– Они ничего не говорят вам?..
– Говорят только о предстоящем браке. Как будто решать им!
«А, вы заметили их презрение. Значит, теперь так? Праведная ярость угасла за горизонтом, унесена белыми ветрами. А передо мной Вета Урусандер, седеющий волк с оскаленными зубами». – Сир, то, что вы готовы назвать браком, они называют махинацией. Соединенные руки должны крепче ухватиться за рычаг. Это не любовный союз. Не взаимное уважение. Скорее они хотят бросить вас на наковальню, свить два клинка, выковывая одно новое оружие.
– Чтобы завладеть?
Она чуть не отступила при виде огня в очах, пламени почти неестественного в своей яркости. «Зубы не выпали, но все же я чую его... беспомощность. Таковы знаки благословения Синтары? Белая кожа и ослепительные огни Лиосан... бесполезны? Она скорее проклинает, нежели дарит благо? Куда тянется ее новообретенная сила, и что Синтара увидела в Хунне Раале?» – Я полагаю, владыка, что они решатся завладеть оружием, даже сознавая угрозу острого лезвия, ненадежного захвата, возможность потерять равновесие – и нанести размашистый удар, не жалея невиновных.
– Ты правильно говоришь, – резко отозвался он, – ненадежное оружие. Какая разница, что они замышляют или ожидают. Подумать только – так смотреть на командующего Легионом и богиню! Словно на простые оружия их амбиций. Я поговорю с ней!
– Сперва им нужно было прочертить путь, потому вас и вынуждают медлить. Сир, вы действительно желаете... не делать ничего?
– Веря любому гонцу? Капитан, тебя недостаточно?
– День ото дня, сир, мои заверения о вашей знаменитой верности и стремлении к миру звучат все более пустыми. "И пусть это тебя уязвит, Урусандер. Слова мчатся грозовыми тучами над пропитанной кровью страной. Они кажутся высокими и благородными, но тени их ничтожны".
Командир напряженно уставился на юг, но тут же словно сдулся. – Я полон обещаний, – пролепетал он. – Ни одно не стоит потраченного дыхания.
Богатство света, похоже, влечет к крайностям. Возможно, новое оружие поистине будет лишено баланса. С внезапной ясностью она увидела брак, союз, долженствующий принести мир государству. «Кровавый мир. Свет и Тьма поведут войну меж собой. Вижу новое потомство, семью обширную, злобную и порочную. Брак при двух спальнях, двух твердынях, двух мирах». – Командующая Торас Редоне скорбит, сир, по солдатам Легиона Хастов. Почти все мертвы.
Обращенное к ней лицо отразило такой каскад эмоций, что ничего понять было невозможно. – Не может быть. Форулканы вернулись? Война началась вновь? На этот раз никакого милосердия! Я погоню их до самого моря, гребень проклятого берега годами будет багряным от крови!
Она моргнула. – Нет. Форулканы не вернулись. Не начали войну. Разве сама их королева не признала справедливость поражения? Лорд Урусандер, вы сломили их, они не вернутся.
– Так что случилось с Хастами?
– Измена, – ответила она, отыскивая его глаза и снова не понимая их выражения. «Воевода в поисках врага. Да, верно, самый подходящий сезон, и комната, что ты меряешь шагами, все теснее и теснее». – Они отравлены. В одну ночь, после дармового вина и эля. Подарка Хунна Раала, сир.
Он так и молчал, пялясь на нее – лицо словно треснувший лед. Шаренас продолжала почти в отчаянии: – Вот почему вам говорят лишь о свадьбе.
Урусандер ответил наконец зловеще-ледяным тоном. – Чем ответит Первый Сын? Он уже идет на нас?
– С кем? – фыркнула Шаренас. – Домовыми клинками знати? Никого не призвали в Харкенас. Лорда Аномандера тоже там нет. Он ищет Андариста. Лорд Сильхас правит вместо него, пытаясь восстановить Легион Хастов.
– Но... как?
– Опустошает каторжные рудники, сир.
Урусандер поднял руку, словно отталкивая ее. Шаренас замолкла. Она лупила собеседника словами, будто обезумев. Ни один вскинутый щит не выдержал бы безжалостного напора. Она готова была увидеть потрясение. «Но баланс – не игра. Я зашла слишком далеко, даже если говорила одну правду? Не было ли резонным держать Урусандера в неведении?»
– Считают меня марионеткой, – бросил тот. – Мне говорили, что Илгаст Ренд отверг любые попытки примирения. Бросал в нас жизнями хранителей, убил многих моих солдат. Смелость или трусость заставили его умереть в бою? – Он повел рукой. – Когда Калат Хастейн узнает обо всем, что Ренд сделал с его подчиненными... ох, не знаю, смог бы даже я пережить такое. Такую измену от аристократа... – Голос его затих. Командующий снова смотрел на юг. – Забавно, не так ли? Ужасы карабкаются по стенам праведного гнева, вверх и внутрь, через бастионы, завывают. Ночь горящих факелов, сбитых ураганом огней. Вижу их мрачные формы, ползущие на Куральд Галайн. Хунн Раал? Да простят меня души, но это мои руки придали ему форму. Он мой благословенный, отравленный портрет.
