Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 56 страниц)
– Случайность. Отец понял бы. Разобрался бы, Зависть. Сила, говорил он, имеет пределы, их нужно испытать.
– Еще он нам говорил, что мы наверняка безумны, – взвилась Зависть. – Проклятие матери.
– То есть его проклятие. Западать на безумных женщин.
Зависть легла на спину, вытянув ноги по теплым плитам. Ее уже тошнило от одного вида уродливого лица сестрички. – Их вина, обоих. Перед нами. Мы не просили делать нас такими, верно? Нам не дали шанса стать невинными. Нами... пренебрегали. Нас унижали равнодушием. Мы смотрели, как служанки тешатся меж собой, и оттого свихнулись. Вина на служанках.
Злоба скользнула под бочок к сестре и вытянулась. Они смотрели вверх, на изнанку плит пола и балки черного дерева, на которых те держались. – За Обиду он нас не убьет. Убьет за остальных. За Атран и Хилит, Хайдеста и Грязнулю Рильт, и остальных девушек.
Зависть вздохнула: – Но ведь то была самая лучшая ночь, верно? Может, нужно повторить.
– Они знают, что мы здесь.
– Нет. Подозревают, и всё.
– Знают, Зависть.
– Может быть, раз ты разрушила мозги той гончей, которую они привезли нас вынюхать. Она выла всю ночь, пришлось перерезать горло. Они не могли нас найти, а мы не показывались. Были просто догадки. А ты испортила собаку и родила подозрения.
Злоба засмеялась, хотя тихонько, отчего звук показался сухими и дребезжащим. – Волшебство – повсюду. Ты ведь чувствуешь? Все эти дикие энергии под рукой. Знаешь, – она перекатилась лицом к Зависти, – можно бы устроить снова, как ты говоришь. Но не с ножами, с магией. Просто убить всех огнем и кислотой, пусть плавятся кости и гниют лица, и кровь станет чернее чернил. А потом мы всё отчистим, и когда отец вернется – ну разве не будет удивлен?
Голос стал чуть громче, и шаги наверху вдруг затихли.
Девицы с ужасом смотрели одна на другую.
Там что-то было, что-то демоническое. Какой-то страж, наколдованный Драконусом.
Через миг шаги возобновились.
Зависть вытянула руку и впилась в левую щеку сестры так сильно, что слезы брызнули у Злобы из глаз. Подползла ближе, шипя: – Не делай так снова!
Сверкая глазами, Злоба царапала и терзала руку Зависти, пока та не отпустила.
Они расползались, неистово суча ногами, пока не оказались вне прямого касания. Усилия заставили девиц задыхаться.
– Хочу бутылку вина, – сказала вскоре Зависть. – Хочу напиться, как новый лекарь. Что такое с этими лекарями? Смотрит на стену целый день. Руки трясутся и так далее. Да, общение с больными здоровью не на пользу. – Она легла на живот и начала ногтями чертить рисунки на грубом камне. – Допьяна, чтобы бормотать непонятно. Шататься и писать на пол. А потом стану демоном огня, и все, кто рядом, сгорят. Даже ты. А если убежишь, я тебя выслежу. Заставлю стоять на коленях и молить о пощаде.
Злоба поймала под туникой блоху. – Я стану демоном льда. Твои огни замигают и погаснут без пользы. И я тебя заморожу, а когда надоест – разобью на кусочки. Но всех убивать не стану. Сделаю рабами и заставлю делать друг с дружкой такое, чего они не делали, а придется.
Нацарапанный Завистью рисунок давал слабое янтарное свечение. Она провела ногтем, и свет заморгал, угасая. – Ох, мне нравится. Ну, рабство. Хочу служанок – ты бери прочих, но я хочу новых служанок. Они не верят рассказам. Смеются и визжат, пытаются пугать друг дружку. Такие толстые и мягкие. Когда я закончу, они уже никогда не засмеются.
Над Злобой встала слабая голубая аура. – Можешь забирать. Я хочу остальных. Сетила, Вента, Айвиса и Ялада. И особенно Сендалат – о, ее сильнее прочих. Вот так и сделаем, Зависть. Магией. Лед и огонь.
Зависть подползла к сестре. – Давай составим план.
Сверху снова замерли шаги. В мгновение ока горячий воздух подпола словно задрожал, сильный холод полился сквозь плиты. Яростнее дыхания зимы, воздух обжигал всё, чего касался.
Заскулив, Зависть полезла в дымоход, Злоба карабкалась позади.
Они не знали, что таится в секретном кабинете отца. Но знали достаточно, чтобы бояться.
Мастер оружия Айвис вышел за ворота, туго укутавшись плащом – северный ветер набирал силу в пустом поле. Если свернуть налево, попадешь на мертвое пространство перед стеной, где нельзя не заметить следов прошедшей осенью битвы. В прошлые разы, бродя по неровностям, находя тронутые ржавчиной наконечники копий, потемневшие древки, гнилую одежду или согнутые кожаные ремешки, похожие на скрюченные пальцы, он словно слышал эхо прошлого. Слабые крики зависли в стылом воздухе, лязг оружия, топочут конские копыта. Стоны животных и Тисте.
Лишь глупец ничего не почувствует в таком месте, пусть даже битва случилась в стародавние времена. Глупец, чей дух полумертв или вовсе убит. Жестокость – пятно на мире, она глубоко впитывается в землю. Пачкает воздух, делая любой вздох затхлым и безжизненным. Вцепляется во время, волочась следом, будто тряпки и цепи. Время... Стоя здесь, Айвис почти верил, что видит призрачную фигуру, владыку ужасного прогресса. Шаги пожинают почву, но Лорд Время никуда не уходит. Может быть, тоже став пленником, скованный шоком. Или, вполне возможно, гнусный владыка заблудился, ослепнув от горя. С поля битвы не выводит ни одна тропа. Ни одна, видимая глазам смертных, это точно.
Та трагическая битва давно позади, и все же он бредет сквозь горький туман. «Шаг в шаг с Лордом Время. Не только убитые возвращаются в виде духов. Иногда живые делают призраков и оставляют на памятных местах. Если сверну туда, не встречу ли собственный взор, и нас разделит лишь полоска вытоптанной земли?»
Он часто туда ходил. Но не сегодня. Нет, он пошел дальше, к неровному краю леса за главным трактом.
«В королевство распятой богини. К острым кольям». Лес стал местом, которого боятся – а давно ли это случилось с Айвисом и всем народом? Первая деревня. Первый город. Или первая полоса разодранной пашни? Был миг, точка перехода, когда Тисте изменились, оставили позади чувства добычи и стали охотниками. Леса были убежищами для преследуемых. Дарили укрытие, тайные тропинки и незаметные пути отступления. Деревья, чтобы залезать, сучья, чтобы осматриваться. Можно слиться с бесконечным движением, затаиться в густых тенях. Одним махом скрыться из вида. «В глубокую чащу скрывается зверь, В глубокую чащу идем, Глубины мы вычерпать вечно спешим, Своим беспокойным умом». Даже в юности Галлан умел видеть ясно. Он рос в эпоху трофеев, рогатых черепов, клыкастых челюстей и выдубленных пятнистых шкур – насмешек над умением прятаться.
«Мы увидели опустошение лесов, умело их вычерпали. Но при всем при том резня не избавила нас от привычных страхов».
Дрожа от холода, он шагал в лес, сапоги неслышно тонули в ковре перепревших листьев.
Тут еще одно поле брани, шрамы резни повсюду.
Он жаждал возвращения лорда Драконуса. Хотя бы просто слова, одного письма из Цитадели. Составленное им послание о битве с погран-мечами улетело в Харкенас. Не удостоившись ответа. Он подробно докладывал об убийствах в доме. Даже на это ответом стала тишина.
«Милорд, что прикажете делать? У вас осталось две дочери, руки их обагрены. Мы нашли горелые останки третьей – полагаем, это была Обида – в печи. Зависть и Злоба, милорд, скрываются в костях дома. Ненадежное убежище. Одно слово – и падут стены. Одно ваше слово, лорд Драконус, и я закую жутких тварей в цепи».
Однако это вело Айвиса в царство большой ответственности, в мир, к которому он не желал принадлежать. Трусость? Разве не нужно свершить правосудие над убийцами? "Но, милорд, это ваши дочери. Ваши подопечные. Вам с ними разбираться, не мне, не фехтовальщику, пусть по любым законам они достойны сдирания кожи.
Вернитесь, умоляю, и воздайте за преступления. Кровь защищает их от меня. Но не от вас.
Еще важнее, милорд: а вдруг они готовы ударить вновь? Нам нужно думать о заложнице, о святости ее жизни – забери меня Бездна, святости того, что осталось от невинности!
Я буду ее защищать, милорд, даже от ваших дочерей".
Он уже был между черных елей, миновал стволы с замерзшими каплями смолы темнее обсидиана. Деревья словно сочились черным жемчугом. Говорят, на дальнем севере такие деревья взрываются в разгар зимы, когда воздух такой холодный, что больно дышать. Он не удивлялся: этот лес так и призывает устроить пожар, деревья растут в низинах и на болотах, внушая какое-то мрачное чувство.
Здесь они хотя бы стоят прямо, и немалое время пройдет до внезапной гибели, когда жизнь покидает их как бы моментально. Тогда, прямые или нет, они станут скелетообразными столбами, обителями всяческих пауков.
Он замер, почуяв в холодном ветре слабый запах. Дым. «Вычерпывают снова и снова. Даже ты, дым, омрачил мою память. Свет костра хрупче, нежели жар. Затуши костер, все равно можешь обжечься. Теперь я буду сторониться любого свечения. Отрицатели, если вы вернулись в лес, прошу, творите ритуалы тайно и знайте, что я не рад. Хватит с меня вони».
Он развернулся, решив идти назад. Похоже, выбор направления не важен: день не располагает к блужданиям.
Зима остудила ярость Куральд Галайна, это несомненно. Гражданская война беспокойно спит, как голодный медведь в берлоге, но Айвис с облегчением может назвать это сном. Мечи пьют масло в ножнах, прочее оружие наслаждается заботой. Его точат, готовясь к сюрпризам весны.
Он сам весной поведет дом-клинков, верил Айвис. К новому теплу и более долгим дням. Даже в отсутствие господина он станет биться за Великие Дома. Как зверь просыпается, вылезая на яркий воздух весны, он поведет солдат Драконуса, станет острым когтем на руке Первого Сына. «Мы напьемся крови, как и другие, сделаем Легион Урусандера мясным полем. Лорд Аномандер, пошли нас куда угодно, только молю – в самую гущу битвы. Хочу отмстить за обман, во имя Пограничных Мечей».
Солидные серые стены крепости тянулись перед ним, отделенные лишь нешироким рвом и дорогой. Он тащил с собой струйки дыма. "Ну, Айвис, скажи внятно. Оставайся там, где ты сейчас, Драконус. Дай мне влиться в армию Аномандера. Только так ты разобьешь врага. Если же захочешь поскакать во главе... ах, прости, но вижу нас стоящими в одиночестве. Это будет пропащий день. Позади не стена благородных союзников, но оскаленные зубы и открытое презрение.
Оставайся там, милорд, и подари своих дом-клинков Сыну Тьмы. Во имя женщины, которую любишь, сделай нас подарком".
Когда он вышел с опушки и пересек тракт, раздался звук, заставивший Айвиса обернуться. Увидеть три фигуры на краю леса. В шкурах, у двоих на плечах черепа эктралей. На один леденящий миг Айвис решил, что это демоны – какая-то помесь Тисте и зверей – но сообразил, разумеется, что это лишь головные уборы.
«Отрицатели. Палачи богинь. В ночь вызова вы сидели кружком, точа колья на краю поляны. Изобретая ритуал, наполняя силой... а потом свершив нечто ужасное».
Скаля зубы, Айвис выхватил меч.
Трое отступили в тень деревьев.
Айвис увидел, что они безоружны. Но лесной сумрак мог скрывать множество воинов. «Я не сделаю и одного шага. Хотите разговора – идите сюда». Однако смелость принадлежала лишь разуму, а слова застыли на языке. Да, горло сдавил страх. Одна мысль о волшебстве лишила его мужества.
Вскоре один из шаманов шагнул вперед. С близкого расстояния Айвис понял, что это женщина с лицом, изборожденным ритуальными шрамами, походившими на струйки слез. Ее капюшон был меховым, черным с серебристыми кончиками волосков. Широкий капюшон,стянутый на лбу застежкой, скрывал плечи. Светлые глаза печально уставились ему в лицо, потом скользнули по клинку.
Айвис помешкал, но все же вернул оружие в ножны.
Она подошла близко.
А он наконец обрел голос. – Чего вам нужно? Я ее видел. Богиню на поляне. Никакие речи не смоют кровь с ваших рук.
Она не изменилась в лице от грубых слов, тон был ровным: – Мы пришли рассказать, Крепостной Солдат, что породило войну.
Айвис скривился. – Вы не склонялись пред Матерью Тьмой...
– Никогда она нас не просила.
– А если бы?
Женщина тут же пожала плечами. – Когда ушли звери. Когда кончаются охоты... меняются жизненные пути. Когда нам приходится приручать животных и засаживать поля. Когда старые пути смелости и мастерства уходят, охотники нападают друг на друга. Честь становится оружием, но не в борьбе с диким зверем. Теперь гордятся, преследуя соседа. – Она указала на крепость позади него. – Рождение стен.
Айвис потряс головой: – Была война с Форулканами. Нам пришлось создать армию. Когда война окончилась, лишь тогда армия обернулась против нас. Честь однажды хорошо послужила нам, но быстро выцвела, став горькой на вкус.
– Что погнало Форулканов в ваши земли? Для них старые пути тоже умерли.
– Это все, что ты хотела сказать? Зачем было трудиться? Можно спорить о причинах до последнего заката, это нас никуда не приведет.
– Трясы покинут свои крепости, – ответила женщина. – Придут к нам, в леса. Вы попытаетесь найти нас, но не сможете. Ни вы, ни ваш Отец Свет. Нам нет дела до вашей войны.
Айвис фыркнул: – Думаете свергнуть Его Милость Скеленала?
Ведьма надолго замолчала. – Богиня, которую ты видел, сама выбирает, кому и в каком облике явиться. Когда мы нашли ее... то бежали. Если на нее напали, то другие жители леса. Духи деревьев. Духи старых костей, кровожадной земли и корней. Нам же не было нужды слушать ее слова – мы и так знали, что она скажет. – Ведьма выставила ладони из меховых рукавов, и Айвис вздрогнул, видя, что обе пронзены кольями. – Наш рок – уничтожать старые пути жизни. Мы слишком наслаждались резней, доказывая мастерство с копьем и стрелами. Жаждали дать силу своим заклинаниям. И теперь должны страдать, доказывая искренность сожалений.
– Тогда... изгоните ее.
– Видимая или невидимая, во плоти или духе, она еще страдает. Мы с тобой убили старые пути, и нам придется пролагать новые. В любую сторону. – Она помешкала, клоня голову к плечу. – Хотя всегда можно обвинять соседа.
Тут она поклонилась и отвернулась от него.
Айвис смотрел, как шаманская троица уходит в лес, почти сразу скрывшись из вида.
«Обвиняй соседа. Да, мы так и делаем. При любом удобном случае, чтобы облегчить себе жизнь».
Он продолжил путь, все злее хмурясь на стены. Отрицатели сделают то, что должны. Если они действительно решили скрыться, отказавшись от мести, на кою имеют полное право... да, сожаления имеют свойство умножаться, кишащие выводки могут во мгновение ока поглотить душу.
Проходя в ворота, он замедлился, изучая укрепления. "Ах, милорд. Ваши дочери? Ну, это... в доме пожар вышел... мы не заметили промельков огня и слишком поздно ощутили убийственный жар.
Придет весна, милорд, и все небо станет серым от дыма".
Сендалат Друкорлат села у камина, подальше от прочих гостей общего зала. Новый лекарь Прок пел балладу, смазывая слова, глаза его застлала алкогольная пелена, отчего мужчина виновато моргал. Песнь была горестной, но искренность чувств пропала за дешевой сентиментальностью исполнителя.
Около хирурга в позах вежливого внимания или честного равнодушия расселись другие новички домохозяйства, а также оружейник Сетил и конюший Вент Дирелл. Новый хронист, женщина по имени Сорка, скрыла лицо за большой курительной трубкой. Лицо ее, довольно приветливое, до странности молодое и лишенное морщин, приобрело оттенок дыма, извилистыми струйками вылетавшего из слишком широкого рта. Женщина отличалась неразговорчивостью, а когда говорила, то тихо и неразборчиво, словно вела беседу лишь сама с собой. Сендалат еще не довелось видеть ее улыбки.
Рядом с хронистом сидела женщина, заменившая Хилит в качестве главы служанок. Бидишан была жилистой и нервной, всегда выражала нетерпение, будто ее ждала важнейшая, требующая всей энергии задача... но, как давно поняла Сендалат, тут не было таких задач, дни за днями проходили в одинаковой рутинной суете. Может быть, Бидишан спешила встретить сон, словно забвение было ей единственным убежищем, где можно бесчувственно лечь на берег в конце дня, а душу ее составлял лишь сонм мечтаний.
Улыбнувшись этой мысли, Сендалат ощутила мгновенную симпатию. Во снах ведь таится мир искренних драм, куда являются любовники столь прекрасные и рьяные, что больно глазам, от каждого жеста трясется земля, любой взгляд готов пробудить пламя необузданной страсти.
В том мире Бидишан была юна и красива, полна живости. А все встречные видели ее в истинном свете и посвящали сердца, делая тяжкий труд на ее службе актом поклонения.
Сендалат и сама знала такой мир, тоже во снах. И зачастую жаждала очутиться в объятиях сна, ведь в столь холодном ветреном месте, среди скрывающих тайные проходы стен пробудиться означает испытать тревогу, страх и напрасное томление. Мысли ее и тело бесконечно терзала нервная лихорадка. При всяком удобном случае она сбегала от всех, забиралась в постель под меха, скользя в сон, назад, к жизни до Дома Драконс, до знакомства с жестоким отродьем лорда, до крови на стенах и полах, до тел, которые вытащили на бледный свет двора, до белесых косточек в хлебной печи. До ужасной битвы, прошедшей за стенами крепости.
Тайный любовник, радость прикосновений, удовольствие от тяжести тела в густой траве, далеко от матери. Сын, вольно играющий среди черных углей сгоревшей конюшни. Дети – вот видимые крики жизни, визгливые восторги, возможности и обещания.
«Его забрали у меня, увели с глаз. Он жил в душе, теперь там ничего нет. Пустота, лишенная жизни и любви. Лишенная, боюсь, даже надежды».
Разве дитя не дар матери? С детьми можно начать снова, сделаться иной, избежать обид и ран. Можно оживить мечты, передать их, играя в ладошки. Юность оглашает мир эхом, несущимся к матери и позволяющим ей вернуться назад, ощутив горечь и сладость лучших мгновений, и это может стать истоком силы, защищенности вольной и вечной. Защищая дитя, мать словно защищает и себя, какой была в детстве.
Нельзя разрушать такие мосты.
Однако Сендалат думала о своей матери и ничего не чувствовала. "Нет моста. Она продала камни, один за другим, пока все мы не сели на одном блоке, шатком основании, очень высоком – высоту она считала более важной, нежели все иное, даже любовь.
Нерис Друкорлат, не отец ли украл у тебя всё? Его война? Его раны? Его смерть? Но Орфанталь был не твоим сыном, чтобы начать снова и всё исправить.
Он был моим".
Песня Прока сбилась и заглохла, ибо лекарь забыл слова. Ялад – ныне страж ворот – встал со стула около кухонной двери и набрал дров для очага. Она ответила на усталую улыбку своей, такого же сорта.
Домовые клинки располагались в каждой комнате, охраняли входы в личные покои. В некотором смысле абсурд. Девицы прячутся в укромных местах, однако Айвис заверил, что они могут выцарапать их в любое время. Но этот миг откладывается до возвращения лорда Драконуса. «И тем временем мы живем в страхе перед двумя испорченными девчонками».
Подкормив пламя, Ялад подсел к Сендалат и вытянул ноги. – Приятное тепло, верно?
Прок нашел другую балладу, начав петь громко и энергически, качаясь на стуле в такт неслышимому музыкальному сопровождению; держащая пивную кружку рука вздымалась и опускалась, отмеряя ритм.
Ялад вздохнул, морщась. – Никогда не удивлялись, миледи, почему столь многие наши песни лишь тоскуют по утраченному или тому, что и не было никогда нашим?
«Нет. Не так». – Наш славный лекарь, сир, не случайно выбирает наиболее звонкие песни, дабы командир Айвис не явился в самое неподходящее время, дав всем увидеть краску стыда на лице.
– Он был резок с вами, миледи. Вы наверняка поняли.
– Разумеется, но его резкость меня очаровала, страж ворот.
Ялад улыбнулся. – От такого он совсем покраснеет. – Сержант не спеша покачал головой. – Айвис такой же старый,как я. Не ожидал увидеть в нем нерешительность. Ваши чары, миледи, сделали его юным... но нам, что служат под его началом, стало куда неуютнее.
– Я не хотела бы видеть, как подрывается его авторитет, – нахмурилась Сендалат. – Посоветуйте же, если угодно, как бы мне приглушить свое очарование, если таковое вообще имеется.
– Не могу, миледи, – ответил Ялад, – да и ни один мужчина и помыслить не может об уничтожении таких природных даров.
Она глядела, почти прикрыв глаза. – Сир, вы отлично освоили придворные любезности. Или это не просто любезности?
– Нет, – возразил он. – Я хорошо понимаю свое положение, и особенно ваше, миледи. Но мы переживаем очередное мрачное время, ища удовольствий где только можно.
Она не отводила взгляда. – Завидую вашему здравомыслию, сержант. Если во мне есть очарование, то какое-то детское. Жизнь в убежище делает мелким внешний мир. Слишком часто невинность оказывается наивностью. Оказавшись выброшенным в большой мир, такое существо обнаруживает себя невежественным и потерянным.
– Ваши признания смущают меня, миледи.
Она повела рукой: – Чепуха. Я стояла на башне, следя за гибелью слишком многих мужчин и женщин. Никогда не думала, что война придет так близко, перестав быть "событиями" на дальней границе. Теперь она шагает по родным почвам, делая их странными и чужими. – Она вздрогнула, потому что полено вдруг пошевелилось в очаге, подняв облако искр. – Нехорошо это, – добавила она, – когда стены дышат и даже моргают.
– Вы в безопасности, миледи, – заверил Ялад. – Если нельзя по-другому, выморим их голодом.
Беседа была прервана подошедшим Проком. Он прекратил петь, подтащил третий стул и шлепнулся, тяжко вздыхая. – Можно снять кору с бревна, и ничего не случится, – сказал он, кивая сам себе. – Но сдерите кожу с живого тела и ах, накренятся целые миры. Мы дрожим, мы ранимы. – Он улыбнулся Яладу. – Я веду войну с раненой плотью, сир, чтобы исправить ее. Но вы, с вашим мечом у пояса... вы заставляете истекать кровью даже деревья.
Ялад нахмурился. – Говорят, Прок, жрецы обнаружили исцеляющее волшебство. Его называют Денал. Может, вы тревожитесь оттого, что устарели?
Нездорового оттенка лицо Прока расцвело в улыбке. – Солдатам этот риск не грозит. Устареть. – Он растянул слово, пробуя на вкус и, похоже, ощутил горечь. Откинулся на спинку стула, подняв кружку. – Я пропитался этим колдовством. И гадаю, с кем же заключать сделки, внезапно обнаружив в руках неведомую силу. Вообразите будущее, в коем возможно исцелить всё, любую болезнь и любую рану. Если огонек жизни еще дремлет в теле, мы спасем дурака. Вот вопрос: а стоит ли?
Сендалат метнула взгляд Яладу и ответила: – Почему нет, лекарь? Склонна думать, в таком будущем вы найдете ответ своему желанию исправлять, лечить сломанное, исцелять больных и раненых.
Он чуть склонил кружку в ее сторону. – За переполненное будущее, подходящий тост.
Она смотрела, как он пьет. – Даже магии неподвластна смерть.
– Вполне верно, – признал он. – Мы лишь оттягиваем момент. Денал становится обманом, миледи, позволяет наслаждаться мгновением, откладывая проблему. Удлиняется не только жизнь, но и страдания неудач, ибо мы ошибаемся и проваливаемся, и так должно быть. Ялад воюет, познавая победы и поражения. Атакует и отступает. Война может на время окончиться. Но целитель знает лишь отступление, и каждый шаг горек, и земля пропитана кровью.
– Значит, магия есть благо. Да, божественный дар.
Он встретил ее взор, и в покрасневших глазах она вдруг прочитала свежую боль. – Так почему, миледи, она так горька?
– Скорее горчит вино, Прок, – слегка улыбнулся Ялад.
Лекарь поглядел на сержанта. – Да, точно.
Тут появился командир Айвис, стягивая тяжелый плащ. Чуть помедлил, оглядывая собравшихся, бросил кратчайший взгляд на Сендалат и направился в кухню.
Айвис последнее время редко присутствовал на ужинах. Привычка бродить за крепостной стеной отнимала у него половину ночи. Однажды Сендалат, готовясь ко сну, подошла к окошку своей комнаты и увидела, как Айвис смотрит на могилы убитых дочерями Драконуса. Ей почему-то подумалось, что внимание воина обращено на могилу Атран, прежней лекарки. При жизни она обращала на него внимание, что Айвис подчеркнуто игнорировал, как будто удовольствия жизни не подобали его положению и работе. Сендалат подозревала: ныне он сожалеет о прежнем высокомерии.
– Интересно, – подумал вслух Прок, когда командир ушел, – нужен ли глаз хирурга, чтобы понять снедающие мужчину проблемы, если он сделал притворство профессией.
– Подобные мысли держите при себе, – буркнул Ялад.
– Простите, страж ворот. Вы весьма правы. Но поймите: я не хвастаюсь благословением. Такой дар ранит получателя, и он скорее готов отвергнуть, нежели принять бремя. Но тогда в чьи руки оно попадет?
– Денал вполне безбожен? – спросила Сендалат.
Прок вздрогнул. – Вообразите: власть моих рук над жизнью и смертью приходит не от божества. Как жадно стремимся мы к чудесам, как хотим сделать их привычными и легкими – словно шнурки завязать. Но чем больше чудес мы минуем, тем... бледнее становится мир.
– Почему не ярче? – удивилась Сендалат. – К чему боги, если грядущее несет нам великие силы?
Он заморгал. – Думаете, боги предлагают нам лишь иллюзию сделки, миледи? Каждый миг мы беседуем с миром и он нам некоторым образом отвечает – если потрудиться и услышать. А теперь отрубите ему язык. Отстраните от участия в диалоге. Что ж, продолжать разговор было бы глупостью, верно? Молитва без ответа рожает лишь глухое эхо. – Он подался вперед, бережно ставя кружку на помост у камина. – Хуже, если ответный шепот принесет полную нелепость. Я верю, миледи, что культы и религии часто создаются без нужды, только чтобы заглушить тишину обезбоженного мира, а стал он таковым лишь потому, что мы не вслушиваемся. Вместо простого смирения приходят заповеди и законы, борьба и уничтожение полчищ самозваных или выдуманных врагов. Делай то, не делай это. Почему? Потому что так сказал бог, и всё. Но говорил ли бог или звучало искаженное эхо смертных пороков и ошибок, пополняя список святых пророчеств?
– Сегодня звучат опасные слова, – вмешался Ялад. – лучше идите в комнату, Прок, и спите.
– Когда звон к ужину еще не звучал? Вы хотите, чтобы я голодал?
– Мать Тьма...
– А, Мать Тьма. Да, незримая и не имеющая что сказать, так что жрицы раздвигают ноги в поиске мирского экстаза или хотя бы насыщения. – Прок махнул рукой, отметая возражения Ялада. – Да, да, понимаю, отсутствием и молчанием она передает нам что-то весьма глубокое. Святая истина. Но полно, Ялад, многие ли способны овладеть подобным уровнем тонкости? Процветет культ, придумавший простые правила. Хватит одной-двух фраз. Интересно будет поглядеть, какую веру создадут сторонники Отца Света – но какой бы ни была она, простой или сложной, я уверен: Мать Тьма даст весьма смутный ответ.
Сендалат случайно посмотрела в сторону кухни и заметила в двери Айвиса. Он явно слышал слова хирурга, но она не поняла выражения лица. Тут прозвенел колокол.
Прок со вздохом встал. – Стул, чтобы сидеть, стол, чтобы опереть руки – чего еще нужно мужчине? Ялад, не пойдете ли со мной сражаться с псами голода?
Страж ворот поднялся и поглядел на Сендалат. – Миледи?
Она позволила ему подать руку, но тут же отпустила, встав на ноги. Взглянула в глаза Айвису и улыбнулась.
Он слегка поклонился.
Все пошли в обеденный зал. Хотя бы этим вечером Айвис будет с ними.
Долгая погоня за солдатами – мучителями Джиньи не задалась с самого начала. Зимой весь мир сохнет от голода. Но, как понял Вренек, даже ушедшие не уходят насовсем.
Покоящаяся на его лбу теплая ладонь казалась очень далекой от места, в котором он ощутил себя. И в этом месте он был не один. Некто сидел рядом, не настолько близко, чтобы протянуть руку и коснуться... а значит, ладонь на лбу Вренека не принадлежала незнакомцу. Однако фигура разговаривала с ним: иногда на незнакомом языке, иногда женским голосом, а по временам мужским. Если же незнакомец говорил на понятном наречии, слова были смущающими – будто Вренек оказался лишь свидетелем и слова вовсе не предназначались ему.
Ладонь на лбу была совсем иной, потому что ощущалась настоящей. Но очень далекой. Между ними лежала тьма, тьма клубящаяся подобно мутной от пепла воде, и вода была леденяще-холодной. Ему не хотелось плыть, направляясь в сторону тепла, хотя нежелание казалось ошибочным.
– К тому же, – мужским голосом бормотал чужак, что был рядом, – желание само по себе жестокий родитель, а дитя приучено к бессилию.
Что ж, даже здесь было утешение, в компании болтливого незнакомца, пусть он говорил не с ним.
– Мужчины, – продолжал чужак, – страдают от многих вещей. Иным они дают голос, но слишком часто это превращается в жалобную молитву, лишающую интереса всех, кто слышит. Но другие страдают молча, крепко зажимая рот ладонью. Рука может заглушить или задушить, или всё сразу; не докажешь, чего же ты желал. Однако идея выбора не важна. Страдания умирают неохотно, и если убийство – желание, то сила – предатель.
Вренек кивнул, думая, что понимает. Это и означает быть мужчиной, потому тайные страдания так сильны.
Чужак будто услышал его мысли, ибо сказал: – Сокрытое глубоко внутри, страдание жиреет на сладких и смертельно опасных кусочках воображения, и растет счет мясника. Список страхов и ужасов.
Но рука на лбу Вренека казалась сухой, никакой крови. Да, пусть неведомый спутник приятен, не пора ли совершить обратное путешествие? Окрашенный бледным зимним солнцем мир, понял он, не сулит совсем ничего.
Друг заговорил снова, теперь женским голосом: – Если мир был родителем всем, его населяющим, любовь умерла слишком давно, после слишком многих актов взаимной жестокости. Горящие леса. Умирающие деревья. Дети, попавшие в пламя. Землетрясения и камнепады, дома, рушащиеся и убивающие жильцов. Прекрасные дети, умирающие без видимых причин. Да, у нас много причин ненавидеть мир, а у мира – ненавидеть нас. Это длится и длится, а мы не прекращаем быть жестокими.
Мы хвалимся, будто выигрываем. Пока не проиграемся в очередной раз. Так происходит подъем и гибель, то, что прежде было сильным, оканчивается в пламени и руинах, сорняки пробивают растрескавшиеся мостовые. Так гордые старухи умирают в грязи или сгорают, подобно соломенным куклам. Всё растет и падает, как движется при дыхании твоя грудная клетка. Но, милое дитя, ты еще дышишь. Счесть ли это победой?
"Там были могилы и крипты. Я ходил между курганов. Было холодно, так холодно. Камни и небо. Я нашел яму и спрятался. Как мертвец. Пока не стало теплее.
Да, так и сказал друг. Мужчины злобствуют, потому что страдают внутри. Джинья, а их найду и убью. Им не скрыться, ведь содеянное ясно написано на лицах".
– Жизнь ребенка находит силу, – сказал друг, опять мужским голосом, – в потенциале. Потенциал упорен. Он не знает, что такое сдаваться... но однажды узнаёт, и с этим знанием чахнет и умирает дитя. Ты, Вренек, не понимаешь смысла капитуляции. Вот что тянет нас к тебе. У тебя воля тонких ростков, что пробивают трещины камня и раздвигают плиты мостовых. Победа далека, но неизбежна. Некоторым образом дитя ближе всего к природе, тогда как взрослые давно отреклись от цены дерзаний и должны жить день за днем, общаясь на проработанном языке капитуляции.
