Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 56 страниц)
– Разбередит обиду? Да. Характер – главный его враг.
– Что еще?
Он не сразу понял, чего она хочет. И вздохнул. – Двор Магов. Да, это была сцена. Волшебство, точно, но Галлан усомнился в его ценности. Долго не продержался. Сильхас ясно выразил разочарование.
– А Эндест Силанн?
– Кровоточил.
– Я ощутила, – ответила Эмрал Ланир, отворачиваясь, словно готова была отослать гостя и удалиться в спальню. Потом вздрогнула, поднося руку к лицу. – Она устремилась к нему, к ранам. Нет, Херат, ей так и не удалось скрыть бешеную жажду.
– Значит, неведение – не ее порок.
Верховная жрица отпрянула, гневно сверкнув глазами. – Лучше бы было. Сошло бы в качестве извинения. Нет, именно альтернатива ранит как нож, и нам не найти защиты.
– Не найти, – согласился Херат. – Но ставки постоянно растут. – Он прекрасно понимал, о какой альтернативе она толкует: этот привкус вечно горчит во рту любого историка, любого ученого, артиста и философа. "Этот ужасный страх, эта опухоль отчаяния. Правящие миром силы не ошибаются в неведении, но отвернулись от нас в равнодушии.
Потому мы призываем бездну и видим, как души тонут в колодце безнадежности.
Мать Тьма, ты равнодушна к нам?
Если так... богиня наша стала холодна и рулит беззаботной рукой. Тем самым низводя верования до заблуждений, высмеивая все, что полнит нас тоской". – Эмрал, – сказал он, – если так... «если мать равнодушна» ... к чему спасать Куральд Галайн?
– Я получила быстрый ответ от Синтары.
Он нахмурился. – Зима оказалась слабой.
– Верно, – согласилась она. – Мое предложение хорошо принято. Ни кромешная тьма, ни вечный свет не подобают нам. Должен быть достойный союз, равновесие сил. Должен быть свет во тьме и тьма в свете.
– А, понимаю.
Внезапная улыбка была напряженной. – Не думаю. Под "тьмой" она понимает все низкое -пороки, так сказать. Страх и зло, гнусную сущность натуры смертных. В свете и только в свете пребывают наши добродетели. Она с трудом принимает нас, видит в равновесии войну воли, и полем битвы – каждую душу. Страх ослепляет, не так ли. Темнота должна стать абсолютной, чтобы свет выявил мужество, крепость, дар видения правды и чистоты.
– Чистый свет ослепит не хуже кромешной тьмы, – поморщился Херат.
– И потому лучше некая помесь.
Херат буркнул: – Алхимия нечистоты.
– Такова судьба смертных, историк. Будет вечная борьба.
Историк пожал плечами, отводя глаза. – Она – характеристика любой прошедшей эпохе. И грядущей. Итак, нам достается самая гнусная роль...
– Так оно и бывает, – вмешалась Ланир, – с предательством. Во второй раз оно лучше на вкус.
– Вы обернетесь против нее?
– Завлеку ее видимостью победы, верно. И буду сражаться ради тьмы, поражая из нее, незримо.
Райз Херат как будто подавился этим образом, гадая, понимает ли она его ужасающее лицемерие. И покосился на сцену гобелена. – А это что? Не узнаю ни живописца, ни двора, ни действующих лиц.
Верховная жрица хмуро обернулась к гобелену. – Мне сказали, работа Азатенаев.
– Откуда он?
– Подарок Гриззина Фарла.
– Он не был отягощен ношей, верховная жрица.
Женщина пожала плечами: – Думаю, это их обыкновение – приносить дары из неведомых мест.
– А сюжет?
– Запутанный, это очевидно. Ткач пытался передать важное для дикарей событие. Для Бегущих-за-Псами.
– А, тогда женщина на троне должна быть Спящей Богиней.
– Полагаю так, историк.
Райз Херат подошел к гобелену. – Она что-то сжимает в правой руке – видели?
– Горящую змею, – ответила Эмрал, присоединяясь. – Так описывал Гриззин.
– Это пламя? Скорее похоже на кровь. Что оно означает?
– Дар познания.
Он хмыкнул: – Полагаю, дар познания непознаваемого. Но, кажется, тут лишь половина змеи. Голова без хвоста.
– Змея появляется из ладони, – сказала Эмрал и тут же отвернулась.
Райз Херат покосился на нее, но не успел увидеть глаз и понять выражение лица. «Пламя... кровь. Глаза, что видят, но ничего не выражают. Это же тревожит Эндеста Силанна. Бегущие, среди вас сестра богини» . Дыхание вырвалось из его рта. – Верховная Жрица? Гриззин Фарл еще гостит в Цитадели?
– Да. – Она стояла у двери в спальню, словно намекая, что ему пора поскорее уходить.
– Где он?
– Кажется, в южной башне. Историк... – сказала она, едва он повернулся к выходу.
– Да?
– Уделите внимание, если вам угодно, вопросу верховной жрицы Синтары.
– Почему бы нет? – буркнул он в ответ. – Как вы сказали, Эмрал, во второй раз лучше.
Она скрылась в спальне прежде, чем Херат покинул комнату.
Леди Хиш Тулла объявила свои намерения незадолго до их отъезда, так что Келларас и Грип ждали ее с оседланными лошадьми. Холод раннего утра быстро сдался яркому упрямому солнцу, словно нежданное заклинание тепла ворвалось в лес и ослабило объятия зимы. Келларас следил, как отставница Пелк готовит еще двух лошадей.
Мужчина с умом более грубым решил бы: Хиш не хочет отпускать супруга, отчаянно ищет повод отправиться вместе с Грипом, проделать хотя бы часть пути. Но объявшая Келлараса душная печаль не поддавалась низменным мыслям. Недовольство леди Туллы знатными собратьями – вполне достойная причина. Они с Пелк поскачут к крепости Тулла, на запад от Харкенаса, вернутся в общество заложницы Сакули Анкаду и кастеляна Рансепта. Там соберутся и представители всех Великих Домов. Эта встреча уже порядком запоздала. Двое гонцов уже выехали, неся письма с призывами к собранию.
Казалось маловероятным, что какой-либо из Домов отвергнет приглашение. Если нынешняя нужда не настоятельна, их вообще ничто не расшевелит. Келларас лишь гадал, кто же станет главным объектом высокородного негодования – Урусандер или Драконус? «Или, может быть, Дом Пурейк и мой господин, Аномандер, коего многие готовы обвинить в пренебрежении долгом?» Из бесед с леди Туллой за последние две ночи он понял, что ее преданность Аномандеру несомненна, но даже ей трудно оправдать его решения.
Заявления Грипа Галаса, будто Аномандер не доверяет собственному брату, Сильхасу, все еще терзали Келлараса, отдавались в костях ударами молота по щиту, ослабляли веру. Таков рычаг, которым Грип сумеет вернуть Аномандера на должный путь, к роли защитника Харкенаса и Матери Тьмы. «Пользуясь недоверием к брату, да, мы пробудим в Аномандере уязвленную честь. Удивляться ли, что мне не по себе?»
Леди Хиш Тулла показалась наконец из дома, одетая в тяжелый плащ поверх доспехов. Села в седло, приняла поводья. Поглядела на мужа – и что-то в этом взоре ранило его, ибо он неторопливо отвернулся, в последний раз проверяя упряжь. Затем вставил ногу в стремя и взлетел в седло.
Келларас и Пелк сделали то же. Капитан пытался отыскать глаза Пелк, ожидая проблеска... чего-то, хоть чего-то, напоминающего о двух совместных ночах. Однако, оказавшись в седле, она сосредоточилась на дороге впереди. Потом коснулась меча, устраиваясь поудобнее.
Этот жест заставил Келлараса вздрогнуть. – Миледи, мы едем на битву?
Хиш глянула на него и промолчала.
Грип кашлянул и отозвался: – Капитан. Мы уловили вдалеке движение. Возможно, это волки, гонимые на юг голодом. Или у нас нежданные гости.
– Тисте или звери, – поморщился Келларас. – Боюсь, именно я привел их за собой. – Он запнулся. – Может, неразумно будет покидать стены...
– Это мои земли, – сухо сказала Хиш Тулла. – Волки нас не тронут, но если мужчины или женщины засели в лесу, я их встречу. Если задумали недоброе, дурные помыслы будут им дорого стоить. Нет, Келларас, меня не загонят в собственный дом, как в логово. Так что проверьте оружие, сир.
Чуть помедлив, Келларас сошел с лошади и потянулся за кольчугой, которую ранее скатал и привязал у седла. – Извините, это недолго.
Вскоре, отягощенный войлоком и железом и уже вспотевший, он влез в седло, поместил копье в крепление. Не успел еще вставить ноги в стремена, как Пелк двинулась, обозначая путь; они проехали поле, миновали увитые плющом ворота и углубились в лес.
Солнечный свет ослеплял, отражаясь от снега на полянах и ветвях деревьев. Но там, куда не проникали огненные лучи, все лишилось цвета и окуталось тенями. Из леса не доносилось звуков, Келларас не замечал движения. И сами они скакали молча.
Келларас начал находить радость в мыслях и воспоминаниях о битвах. Он с восторгом отдался бы откровенному насилию, лишь бы прозвучал приказ. Это томление духа не ведает иного ответа, тоскует по лязгу клинков, громкому вздоху тела, которое поддалось удару меча или копья, по воплям и стонам раненых, умирающих. Он помнил, как легко воители поддаются унынию, когда их связывают светскими условностями, ограничивают законами мирного времени.
Поэты зовут это меланхолией, скорбью героев. Барды поют о внутренней пустоте, отзвуках давно прошедших подвигов, о ставшем грудой ржавчины оружии и слишком долгих ночах.
"В Харкенасе я ходил по коридорам, потворствовал нуждам плоти, видел многих и сам оказывался на виду. Но был скорее призраком, мужчиной, который наполовину в ином месте. А когда изредка ловил взгляд товарища-солдата, видел те же пустые глаза. Мы лишь неуклюже подражали цивилизованным манерам, ожидая возможности сорваться с поводков.
Когда будущее сулит ужасную свободу, мы умеем терпеть. Но когда, наконец, уходим в отставку, обещания умирают и мы осознаем, что свободы больше нет... тогда мы глубоко ранены. С нами покончено, всё окончено. Меланхолия заберет нас и утянет в смертное болото.
Грип Галас, как ты вытерпел?
А, ладно. Ответ очевиден. Я слышал, как ты сражаешься с древесиной, машешь топором". Грип в этот момент скакал позади Хиш Туллы, а та была позади Келлараса. Капитану не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть старика ожившим, представить, как сверкают его глаза. Кое от чего, понимал он, не избавиться никогда.
"Вы тоже знаете, Хиш Тулла, и негодуете. Прямо сейчас чувствуете, как он отдаляется от вас. Мне жаль, но... возможно, вы тем самым спасли мужа. Хотя вряд ли будете меня благодарить. Возможно, любовь сделала вас слепой к проклятию воинов, или вы решили верить, будто сможете смягчить проклятие. Но всю зиму вы видели, как он ходит взад-вперед, беспокойный и встревоженный... или, может быть, только сидит у очага, вдруг постарев, и огни снова и снова гаснут, отражаясь в запавших глазах...
А вдруг это лишь мои страхи? Осмелюсь ли обернуться и увидеть себя? Подтвердить истинность... чего ради?
Если я выживу на этот раз, войду в неведомое будущее – я тоже промерзну до костей и буду смотреть в пламя, вспоминая былое тепло?"
Он вздрогнул, когда Пелк обернулась в седле и кивнула ему, готовя меч.
Келларас вынул копье из крепления, привстал – но ничего не заметил.
Затем фигуры вышли на дорогу в двадцати шагах впереди, двигаясь пугливой чередой. Пелк осадила коня, Келларас сдвинулся левее, защищая ее бок.
Наполовину скрытые грубыми шарфами лица оборачивались к ним, но процессия продолжала двигаться через лес – слева направо, к северу. Келалрас видел охотничье оружие – луки, копья.
– Отрицатели, – подал голос Грип. – Охотничья партия.
– Я не давала разрешения, – бросила Хиш Тулла. И сказала громче: – Я не разрешала! Вы идете через земли Оплота Тулла!
Ходоки замерли на тропе; через миг один вышел с северной опушки и встал в дюжине шагов от всадников. Стащил шарф, показав юное исхудавшее лицо. Позади него охотники накладывали стрелы на тетивы.
Хиш Тулла тихо зарычала и сказала: – Не посмеют. Что мы, добыча?
Келларас подал коня вперед, опустил острие копья. Юноша, видя это, замер. – С дороги, – приказал капитан. – Сегодня нет повода для смерти.
Юноша указал на Туллу. – Она объявляет своим то, что нельзя захватить.
– Ты в заповеднике, отрицатель. Да, он принадлежит ей.
Однако юноша качал головой. – Тогда я объявляю своим воздух, которым она дышит – он прилетел с севера, с моей родины. Присваиваю воды ручья, ибо они протекли через мой лагерь.
– Хватит чепухи! – вскрикнула леди Хиш. – Любые доводы, щенок, не дают тебе прав на здешних зверей. Как и на дрова для ночного костра. Они принадлежали лесу задолго до твоего и моего появления. – Она взмахнула закованной в кольчужную перчатку рукой. – Я придерживаюсь одного, весьма простого правила. Можете охотиться, но сперва извольте сообщить о своем желании.
Юноша поморщился: – Ты отказала бы нам.
– А если так?
Он промолчал.
– Ты глуп, – сказала Хиш Тулла. – Проси, чтобы я сказала да. Думаешь, ты первый охотник в моих землях? За спиной твоей лишь чужаки. Где мои старые соседи, с которыми я передаривалась, с которыми обменивалась словами чести и уважения?
Юноша склонил голову набок. – Если хочешь, я проведу тебя к ним. Совсем недалеко. Мы нашли кости сегодня утром.
Хиш Тулла надолго замолчала. Потом отозвалась: – Не от моей руки.
Охотник пожал плечами: – Думаю, это облегчило их горе.
– Ты нашел следы? – резко вмешался Грип Галас. – Убийцы – ты их выследил?
– Слишком давно это было. – Юноша снова смотрел на Хиш Туллу. – Мы тут не задержимся, – объявил он – Лес, который ты зовешь своим, нам не интересен.
– Так куда вы идете? – спросил Грип.
– Ищем Глифа, что бродит возле Эмурланна. – Он ткнул пальцем в сторону леди Хиш. – Скажи солдатам: в лесу погибли все невинные. Остались лишь мы. Их смерть нас не сломила. Когда солдаты снова войдут в лес, мы убьем всех.
Юный охотник вернулся к отряду, и вскоре последняя спина скрылась среди деревьев.
– Что за Глиф, о котором он говорил? – спросила Хиш.
Грип ответил, шевельнув плечами: – Они теперь организованы.
– Они не могут надеяться на победу, скрестив клинки с легионерами.
– Да, любимая, не могут. Но, – добавил он, – им хватит и стрел.
Жена резко вздохнула. – Значит, мы поистине спускаемся к дикости. И все же, – добавила она, чуть запнувшись, – первые акты варварства произведены не отрицателями, верно?
– Да, миледи, – сказал Келларас. – В Харкенасе я потратил некоторое время, изучая донесения о резне. Тот юноша был прав. Невинные мертвы, их кости рассыпаны по лесам Куральд Галайна.
– Притом Урусандер объявляет себя ходатаем за простой народ. Как он еще не подавился лицемерием?
– Он решил, милая, исключить отрицателей из своих милосердных объятий. – Грип склонился на сторону и сплюнул. – Но по чести, я готов спорить, что Хунн Раал первым спустил волков Легиона на этих оленей.
– Различие спорно, – возразила жена. Схватила поводья. – Скачем же. Сейчас мы лишь строим стену гнева. Будем надеяться, что придет славный день и мы сможем обрушить гнев на врага. Капитан.
– Миледи?
– Позаботьтесь, чтобы лорд Аномандер понял. Я объединю знать ради высшей цели. Постараюсь, чтобы вопрос консорта был отложен до лучших времен. Сейчас нам важно сорвать маску с врага, видеть наш путь ясно и бескомпромиссно. Скажите ему, капитан, что я клянусь: никаким политическим махинациям не погасить мою ярость. Возмездие придет, оно будет справедливым.
Они двинулись дальше. Хиш Тулла заявляла за спиной Келлараса: – Хунн Раал будет вздернут. Что до Урусандера... пусть клянется в невиновности под суровыми взглядами, под общественным осуждением. На такой сцене он провалится. Капитан, не ваш ли господин сказал, что правосудие нужно видеть?
– Да, миледи.
– Отлично. Пусть увидят все.
Келларас оставался рядом с Пелк, а та ускорила коня, чтобы оказаться подальше от Грипа с Хиш. Супруги обменивались приглушенными словами. Капитан поглядел на нее. – Им очень хотелось.
Женщина кивнула. – Каменные наконечники, вот что они выбрали для нас.
– И?
– Невероятная боль, как я слышала. Острый камень глубоко уходит в тело, виляя туда и сюда с каждым вздохом. Склонна думать, – добавила она сухо, – что и лучший солдат не смог бы сражаться с такой раной. Такие вооружения, капитан, превращают войну в бесчестное занятие.
Он грустно хмыкнул, припоминая собственную жажду насилия. – Возможно, истинный ужас войны будет явлен нам всем, и мы отпрянем.
Ответная улыбка была настороженной. – Шок вгонит нас в вечный мир? Капитан Келларас, у тебя детские мечты.
Он уязвленно промолчал.
Она метнула взгляд, глаза широко раскрылись: – Бездна побери, Келларас – ты счел это оскорблением?
– Я ... это...
– Презирай дары сердца, если хочешь, – бросила она, – но позволь им уйти свободно, чтобы я перехватила их и сжала сильней, чем ты можешь вообразить.
Слова ее родили тупую боль в груди. Щурясь от блеска солнца, снега и льда, он скакал в молчании.
Сзади ссорились муж и жена.
Было время, задолго до того как Гриззин Фарл принял звание Защитника, когда он делал лезвие секиры гласом своего дурного нрава. Он походил на пьяницу, что впадает в буйство от вина. Юность вообще склонна всё заострять, делать любой миг и любой момент поводом для раздора. Гнев был единственным ответом на обнаруженную несправедливость, а несправедливость была повсюду. Когда утомление охватывало его – когда вечная битва против авторитета, традиций и назойливо-привычных путей заставляла спотыкаться – он строил стену цинизма. Рвение секиры быстро затупилось, оружие казалось слишком тяжелым в больных руках. Циничный взгляд видел впереди одни лишь поражения.
Юноши превращают гнев и недовольство миром в любовниц, питая их страстью и пылом, каковые и можно ожидать от свежей крови. Желание питает похоть, похоть сулит пресыщение, но дает неуклюжие советы. Месть, эта сводня преступления и наказания, верит, будто правосудие способно притянуть бога за руки с небес, сделать простым и чистым любой разлад. Умалить сложности мироздания, сделав мир более сносным.
Вскоре он оказался среди Форулканов, чтобы своими глазами увидеть, как осуществляется правосудие. И начал прозревать совершенно неожиданным образом. Возможно, лишь ностальгия заставляет нас томиться по воображаемой простоте, по детскому миру, превращая воспоминания в идиллию. Малые знания верно служат ребенку, позволяя воображать, что весь мир прост и одномерен. Однако на ностальгии не построить цивилизованную систему правосудия. Гриззин Фарл быстро узрел порочность первооснов этой ностальгии, оказавшейся сердцевиной форулканского строя.
Юноша, он восхищался правосудием Форулканов. Но вскоре циничный взор слишком ясно выявил злоупотребления, тонкие способы отменить всеобщее правило, что меч правосудия должен быть занесен над каждым. Да, видел он теперь, среди привилегированных стало игрой – уходить из-под сени ответственности и воздаяния. Он замечал уловки, игру понятиями, намеренное затуманивание смысла, бесконечные заверения в невинности, сопровождаемые одним и тем же насмешливым подмигиванием.
Любовницы юности оказались некрасивыми.
Однажды на Великом Суде, где заседали Семь Магистратов и Семь Правителей, где собрались делегаты всех гильдий и сословий, командиры отрядов Избавителей и Освободителей, Гриззин Фарл выхватил двойную секиру, взмахнул ей, вызволяя из кожаной тюрьмы.
Вино сладко текло в тот день, потоки орошали мощеный пол, вились меж искусно вырезанных ножек стульев и скамей. Высоко брызгало на драгоценные гобелены, в ниши, вместившие бюсты знаменитых судей и философов. Великий Суд превратился в рай пьяницы.
Реки вина, столь же алого и темного, как перерезанные глотки, обрубки отсеченных конечностей, срезанные куски мяса. Сама ярость в страхе бежала от любителя впадать в нежданный раж, будто меж ними было брошено зеркало и ярость впервые узрела свой правдивый образ.
А за барьером циник бродил по залам, махая кровавой секирой, сухим смехом возвещая ужасную свободу.
Азатенай, многие годы спустя ставший Защитником и Стражем Пустоты, родился в той резне. Вышел из Суда словно дитя из багряной утробы, разрисованный всеми красками правосудия, задыхаясь в холодном воздухе разбитых окон, дробя ногами стекло и отметая вопли с далеких улиц.
"Обманывайте меня словами, друзья, и поглядим, что будет. Насмехайтесь над идеалами, шепчитесь о глупце, что пришел с нелепыми надеждами. Узрите наведенную вспышку ярости, воспламененного ребенка. Да, своими хитроумными искусствами, умелым расчленением высоких некогда идеалов, клеймом цинизма, столь заботливо смешанного с презрением, вы родили меня, новое свое дитя, Невинного. И если я несу пламя в ваш мир, не удивляйтесь.
Я иду, словно отвергнутый любовник.
До мгновения этой клятвы, коей я держусь. Никогда снова сердце мое не впадет в невинность. Никогда снова не превращу я юношескую влюбленность в мужской идеал, тоскуя по тому, чего не было никогда. Не твердите мне о балансе наделений, императивах возмездия, не лгите о карах и пустой похоти мщения.
Отрицая, я не налагаю на вас ограничений. Делайте что хотите. Прах ждет всех. Любитель мира отбрасывает любовь сейчас и навсегда. Увидьте во мне защитника, но такого, что ничего не оценивает, вечно улыбается и позволяет вам похваляться чем угодно, крове справедливости. Ибо вы ею не владеете.
Когда вы стаскиваете бога за руки, я обагряю их смертной кровью.
И молюсь, чтобы вино показалось богу горьким".
Он слышал, за прошедшие десятилетия среди Форулканов возрос культ Гриззина Фарла, бога мщения. Даже бога правосудия. Так бывает со всеми, осознал он, для кого насилие есть подтверждение права.
Внезапное движение заставило Азатеная поднять голову, хотя она и казалась слишком тяжелой для этого мира. Он увидел, как Сильхас Руин подтаскивает кресло и плюхается в него. Бледное лицо Тисте казалось просвечивающим, будто бумага; глаза горели красными углями. – Вы пьяны, Азатенай?
– Лишь воспоминаниям, лорд, дано воспламенять разум.
– Воображаю, – отозвался Сильхас, наливая полную кружку из графина, – у вас избыток. Воспоминаний.
Гриззин Фарл подался назад, лишь сейчас услышав шум грязной таверны. – Чувство юмора сегодня мне изменяет, – сказал он. -Бутон лишился лепестков и цвета.
– Тогда вы отлично гармонируете с моим обликом. Историк Райз Херат ищет вас.
– Прошлому мне сказать нечего.
– Вы окажетесь в подходящей компании. Он, думаю, ждет вас в своих покоях.
Гриззин Фарл всмотрелся в знатного гостя. – Город охвачен лихорадкой.
– Харкенас всегда плохо переносил зиму. Даже во времена до тьмы воздух казался грубым, а кости становились хрупкими. Увы, – добавил он, выпив, – мне бывает хуже всех. И теперь тоже. Провожу зимы в томлении по летней жаре.
– Не все рады сезону размышлений, – согласился Гриззин.
Сильхас фыркнул. – Размышления? Скорее тут раздолье лихорадочных мыслей. – Он покачал головой. – Азатенай, тут скрыто большее. Я хотел бы растрясти руки и ноги, схватить меч и копье. Чтобы шаги стали легкими. Пусть я бледен, но душа закалена в летнем пламени.
Гриззин поймал взгляд кровавых глаз воина. – Говорят, лорд Урусандер готов выступить перед распутицей.
– Тогда я ударю собственным теплом, Азатенай. -Через миг (в который он, похоже, обдумывал сию перспективу с явным оживлением) Сильхас пожал плечами, отметая идею. – Но я пришел к вам с определенной целью, не только сообщить о желаниях историка. Сегодня я видел волшебство, развертывание магических сил. Они казались... незаслуженными.
Гриззин Фарл снова налил кружку. – Незаслуженными?
– Нужно объяснить? Власть, слишком легко достающаяся.
– Сир, вы из знати. Благородный титул, аристократические привилегии, при которых разговор о заслуженном и незаслуженном неуместен. Избранный по праву рождения вовсе лишен выбора. Но детям вы сурово внушаете нерушимые правила, бросающие одному привилегии, другого лишения. Эта гражданская война, Сильхас Руин, несет вызов всем. А теперь... волшебство в руках каждого, и если он проявит прилежание и усердие в овладении мастерством... да, вижу усиление позиций Урусандера в ущерб вашим.
Оскалив зубы, Сильхас бросил: – Я не слеп к дисбалансу! Магия подорвет нас, возможно, нанесет фатальный удар. Иерархия означает порядок, порядок необходим, иначе все падет в хаос.
– Согласен, хаос весьма неприятен. Наверняка возникнет новая иерархия, но с новыми правилами. Вы увидите падение аристократии, сир. Возьмет ли лорд Урусандер магию в свои руки или попросту отыщет адептов, готовых стать мастерами? Увидит ли новая эпоха правление чародеев – королей и королев? Если так, любой простец сможет занять престол. Куральд Галайн, друг мой, топчется на опасном краю, не так ли?
– Я не дождался слов утешения, Азатенай. – Сильхас выпил кружку; подошел слуга с новым кувшином, и лорд вытянулся, подтаскивая пойло ближе. – Подозреваю, вы мутите воду ради собственного развлечения.
Гриззин Фарл отвел взгляд от воина напротив к мрачной толпе таверны, смутно видимой сквозь слои дыма очага и трубок. Разговоры редко достойны подслушивания: народ обычно повторяет одно и то же, будто надеясь услышать иной ответ на прежние словеса. «Отыщите истину и превратите в заклинание. То же сделайте с враньем. Соберите истину и ложь, назовите верой. Таверны и храмы, везде творятся возлияния, везде приносятся жертвы. Вот вам и истина. Там, где соберутся смертные, возникнут ритуалы, и каждый ритуал, каждый привычный жест рождает тайное утешение. Такими узорами мы готовы разрисовать всю карту мира».
– Что, не станете отрицать?
Гриззин вздрогнул, потом вздохнул. – Друг, простите за насмешки над высокими претензиями. Я вижу всё слишком отчетливо, чтобы было иначе.
– Почему вы зовете меня другом? И, что важнее, почему я должен думать о вас как о друге?
– Мои речи злят вас, Сильхас, но вы потворствуете гневу лишь одно мгновение, а потом проницаете алую дымку и убеждаетесь, что я говорю правду, какой бы гнусной и неприятной она ни была. Вот за что я вами восхищаюсь, сир.
– В каждую нашу встречу мой нрав подвергается испытанию.
– Он не сломается, – заверил Гриззин.
– А если да? Вы, очевидно, не боитесь.
– Я давно покончил со страхом.
Тут Сильхас подался вперед, прищурившись. – Вот так заявление! Скажите, умоляю – как вам удалось?
Краткая вспышка затуманила рассудок Гриззина, он видел себя в разбитом зеркале, шатающимся, уходящим из места побоища. – Когда мы бушуем, – начал он, – делаем это из страха. Припомните, если угодно, любую свою несдержанность, потрясение после выпада, причиненный ущерб. Здравый ум отшатывается, пламя внутри гаснет. С ним умирают страхи, только чтобы родились новые – страхи последствий ваших безумств. Два спора, один голос. Две причины, только один ответ. Когда вы поймете это, друг... голос страха начинает звучать утомительно. Повторяется, показывая глупость. Вот эти глупые слова ввели вас в насилие, заставили потерять всякий контроль – и разве сами вы не глупец? Дурак, виноватый и недалекий. Измеряя глупость страха, вы оскорбляете свой разум, теряете веру в себя.
Силхас не отрывал от него глаз. – Азатенай, вы должны понимать: целый народ может быть поглощен подобным страхом.
– И он машет лапами, нападая зачастую сам на себя – на родню, на соседей. Страх становится бешеной лихорадкой, сжигает все, чего коснется. Да, всё это предельно глупо.
– Вообразите, Азатенай, этот страх, если ему даны магические силы. Вы призываете погрузить в пожар весь мир.
– Но, может быть, именно так вы процветете?
С недоуменным выражением на лице Сильхас сел на место. – Вы заставили меня почитать зиму. Молюсь, чтобы нынешний сезон не окончился.
– Когда вы призовете Легион Хастов?
Сильхас моргнул, пожал плечами: – Скоро, думаю. Но это нелепо. Мы собрали армию оборванцев в безумном железе, чтобы бросить против лучшего войска государства.
– А дом-клинки Великих Домов?
– Я удивлен вашему интересу.
– Не к дом-клинкам, – согласился Гриззин Фарл. – Но я предвижу нечто, ожидающее Легион Хастов – хотя слишком смутно. Лишь ощущение, будто его судьба лепится, готовит невообразимое будущее.
– Можно уже считать их проклятыми, – сказал Сильхас. – Легион стал отражением государственного безумия. Нет славы в том, чтобы вылезти из могил. Как и из рудников, из свежих курганов. Какой бы дух не впаял Хаст Хенаральд в железо своих кузниц, гибель трех тысяч запачкала его. Так вы еще удивляетесь, что я не готов призвать такую армию?
– Их участь не вам решать, Сильхас Руин.
– Правда? Так кто ее определит?
– Я дурной пророк, – заметил Гриззин Фарл. – Но вижу смутное пятно, слышу голос, отдающий приказы.
– Но не мой.
– Нет. Этот голос принадлежит Аномандеру.
Сильхас прерывисто вздохнул. – Так он возвращается. Хорошо. С меня уже хватит. Скажите, Азатенай, есть ли более быстрые пути к волшебству?
Вопрос обдал Гриззина Фарла холодом. Он уронил взор на кружку в руках, видя тусклый отблеск света на поверхности эля. – Не те, – сказал он, – которые вы приветствовали бы.
– Все же хочется услышать.
Гриззин Фарл покачал головой, вставая. – Я слишком долго заставляю ждать историка. Друг мой, забудьте последние слова. Дурной совет. Предстоящие дни будут достаточно плохи и без обращения к подобным соблазнам. – Поклонившись лорду, Азатенай покинул стол.
"Защитник Пустоты, не этого пути, никакого пути. В следующую встречу я, разумеется, поддамся твоим настояниям, Сильхас Руин, увижу амбиции, кои ты оправдаешь необходимостью. Легкие пути не следует приветствовать – это я сказал – но убившему страх не страшны чужие предостережения, верно?
Драконус, Каладан Бруд. Неведомая сестра Т'рисс. Смотрите, что мы тут начали. Волки проснулись, а мы бросаем слова на кровавую тропу.
Пусть найдут способ ублажить голод, как и следует.
Но ох, что же мы тут начали!"
Снаружи небо над улицами уязвимого города казалось странно разбитым, тьма и свет ползли, будто осколки, будто рассыпалось грязное стекло. Гриззин Фарл смотрел увлажнившимися глазами.
Цинизм и ярость, пьющие друг друга. "Этак можно снова ощутить себя молодым".
Он пошел в Цитадель. Пора было поговорить с историком.
Орфанталь застыл на пороге. Он видел историка Райза Херата, усевшегося в кресло около камина, который только что пробудился к жизни. Комната была промозглой и темной, лишь языки пламени плясали на дровах.
– Он здесь, – сказал историк, показывая на пол у башмаков. – Входи, Орфанталь. Ребрышко прибежал такой запыхавшийся, что я думал, ты его загнал.
Стискивая деревянный меч, Орфанталь вошел. Пес, прикорнувший у очага, успел уже заснуть.
– Слишком много битв за один день, Орфанталь. Он уже не так молод, как прежде.
– Стану воином, у меня будут ручные волки. Два. Натасканные для войны.
– Ага, ты предвидишь для нас долгую войну.
Орфанталь присел у камина, левый бок обдало теплом. – Кедорпул говорит, эти вещи никогда не кончаются. Если не одна причина, так другая. Потому что мы любим драться.
– Не всегда так было. Было время, Орфанталь, когда мы любили охоту. Но и тогда, согласен, мы жаждали крови. Мы приручили животных, которыми можно питаться, но охотники не унимались. Были как детишки, не желающие взрослеть – ведь власть таится в возможности дарить жизнь или смерть. Невиновность жертв для детей не важна. Их желания слишком себялюбивы, чтобы думать о жертвах капризов.
