Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 56 страниц)
Да, тот мальчишка, то бегство. И Грип Галас. Но тогда было давление, напор неотложных решений, тут любой зашатался бы. Пролить кровь и тут же все скрыть. Мгновения паники овладевают любым офицером.
Что ж, это давно позади. Она ворчит слишком долго. Никто не заслужил такого презрительного обращения, такого расплющивания после многих лет брака. "Скучного брака. Ни одного кризиса. И сын – верно, отвергнувший путь солдата, но мы же простим его, примем, что это душа слабая, мягкая, слишком нежная для обыденных профессий, мы ведь отлично знаем грубость армейской культуры. Ее жестокость.
Нет, все к лучшему, Эстела, и твое презрение – ко мне, к сыну, ко многим другим – оно не умягчает твою жизнь. Нужно увидеть, милая...
Что, проявляя нежность, ты не признаешься в слабости. А если и так, всем нужно ощущать слабость по отношению к кому-то.
Ты пытаешься быть сильной везде, в любой компании. И становишься нетерпимой. Жестокой".
Да, он больше не будет таскать ничтожные письма. Встанет с ней лицом к лицу, сегодня же ночью. Ведь есть разные виды силы. Он покажет ей свою, называемую любовью.
Силанн вздрогнул, заметив кого-то рядом. Косой взгляд показал фигуру в плаще, плод капюшоном, непонятную. – Чего тебе нужно, солдат?
– Ах, простите меня, Силанн. Это капитан Шаренас, я сражаюсь с холодом как могу.
Голос он узнал, хотя она не отбросила капюшон. – Добро пожаловать назад, Шаренас. Только что вернулись?
– Да. Я ведь иду поговорить с вашей женой.
«Ах так. Ну, полагаю, нам с Эстелой придется найти другую ночь. Завтрашнюю, чтобы все исправить, придти к общему благу». – Она не спит, – сказал Силанн. – Я тоже шел к ней.
– Я так и поняла.
Лагерь был сравнительно тихим, а холод кусал все сильнее. Оставшиеся немногочисленные костры создали островки оранжевого, желтого и красного света. Однако почти все палатки были туго застегнуты, солдаты спали под одеялами, а наиболее счастливые под мехами.
– Доложились лорду Урусандеру? – спросил Силанн.
– Да, – ответила она. – Доклад получился... насыщенным. Округа бурлит, Силанн. Многие умерли, но немногие заслужили свершившееся над ними насилие.
– Так всегда в гражданских войнах.
– Хуже всего, что жертвы ничего не слышали о гражданских войнах, и они же пали первыми. Знание и намерение, Силанн. В данных обстоятельствах можно назвать их преступными.
Силанна слегка затрясло. – А вы... вы уточняли подробности?
– Насколько смогла. Было трудно, и не каждый готов был разговаривать. – Она замолчала, свернув на широкий проезд неподалеку от когорты Эстелы, потом произнесла: – Но мне повезло. Нашла кое-кого разговорчивого.
– Неужели?
– Да. Например, Грипа Галаса. И, конечно, юного Орфанталя.
Шаги Силанна замедлились, он повернул голову к собеседнице. – Говорят, это старик, склонный к низкой клевете и бессмысленной вражде.
– Галас? Вряд ли.
– Чего же вы желаете от моей жены?
– Хочу сделать необходимое, Силанн. Побеседовать, вот как с вами сейчас.
Когда он остановился, Шаренас обернулась, чтобы видеть лицо. Капюшон еще скрывал ее, но мужчина различил блеск глаз. – Неприятный разговор, – начал он. – Не думаю, что жена будет рада вам, особенно сейчас, ночью.
– Да, подозреваю, вы правы. Момент... – Она пошарила, ища что-то под плащом. – У меня есть кое-что и для вас.
Он уловил блеск синего железа, ощутил резкий укол в подбородок... и показалось, что тело покинули все силы. Он заморгал, поняв, что лежит на земле и Шаренас стоит над ним.
Это было... необычно. Тревожно. Он ощутил давление эфеса под челюстью, и что-то выливалось изо рта, горячо и густо текло по щекам.
«Нет. Мне не нравится. Кончаюсь...» Он сомкнул глаза.
Шаренас высвободила кинжал. Ухватив Силанна за ворот, затащила между двух палаток. Потом вытерла лезвие и вложила в ножны.
До шатра Эстелы оставалось шагов двадцать. Разогнувшись, Шаренас пошла туда. Постучала по привязному колу, откинула полог и вошла.
На полу стояла жаровня, источая сухое тепло и слабо мерцая. Дальше Эстела лежала на постели, не сняв одежды. Она подняла голову, нахмурилась. Шаренас поспешила стащить капюшон, не давая времени заговорить; увидела, как на лице хозяйки написалось узнавание и еще какое-то сложное чувство.
– Шаренас! Вижу, вы еще волочите за спиной лиги пройденных дорог. И все же, – она села, – приветствую. Около жаровни стоит подогретое вино.
– Боюсь, ваш супруг задержится. – Шаренас сняла плащ. – Я столкнулась с ним, когда он шел в крепость.
– В крепость? Идиот. Я велела послать вестового, если не найдет одного из аколитов. Ничего не делает правильно.
Шаренас взяла оловянный кувшин и налила две чаши испускающего парок вина. В лицо пахнуло ароматом миндаля. Она оставила свою чашу на полу и принесла вторую Эстеле.
Капитан встала, чтобы ее принять. – Итак, что привело вас ко мне? Неужели нельзя было подождать до утра?
Шаренас улыбнулась: – Вы стали легендой, Эстела, ибо трудитесь ночами. И я припоминаю, как мы строились для боя ясным утром, вы же были сонной. Походили на старую ведьму, да уж.
Фыркнув, Эстела выпила.
В лагере раздались далекие звуки тревоги.
– Что такое? – вскрикнула Эстела, одновременно опуская чашу на край кровати и хватаясь за меч.
– Из-за меня, наверное, – отозвалась Шаренас, вытягивая клинок.
Эстела расслышала слабый шелест и резко обернулась.
Острие пересекло ей гортань. Шаренас поспешила отскочить, избегая фонтана крови из раны.
Эстела отшатнулась, руками хватаясь за горло, и неуклюже упала на постель, сломав ножку. Постель обрушилась, женщина скатилась и легла лицом вниз на пол. Ноги чуть подергались и застыли.
Шаренас быстро спрятала оружие, тихо ругаясь. Она предвкушала целую ночь, работы было много. Но теперь лагерь Легиона пробудился. Через несколько мгновений сюда ворвется один из лейтенантов Эстелы.
Но время еще есть – хотя бы добежать до стоянки лошадей. "Извини, Урусандер. Все сработало не совсем по плану. Теперь придется скакать прочь, а за голову назначат награду.
Не все аристократы отсиживаются в крепостях, ничего не делая. Я буду прежде всего защищать родную кровь, Урусандер. Уверена, ты поймешь. Гражданская война – грязное дело, верно? Хочешь, спроси Грипа Галаса".
Гнев так и пылал внутри, ярко и горячо. Порождал яростную, неукротимую жажду. Ей хотелось бродить в ночи, пробираясь по лагерю, от одного офицерского шатра к следующему. "Ради тебя, Вета Урусандер. И ради Куральд Галайна.
И еще одного. Но он скачет далеко, ища женщину, на которой должен жениться. Рада, Кагемендра, что ты не видишь меня этой ночью, не видишь оставленного кровавого следа. Увы, придется бежать, не доделав работу. Вот досада, друзья мои".
Кинжалом она рассекла стенку шатра и скользнула в темень.
Унижение родило своего рода голод. Мечты о мести и жестокой расправе. Капрал Перлин из Девятой роты Серебряных стояла у дверей таверны, опершись о косяк, и следила за Бортаном и Скрелем. Те стояли над безголовым трупом капитана Серап, лица трудно было прочитать при свете факелов.
Ни один не огорчился бы преждевременной кончине Серап. Она избила их собственноручно, заставив страдать от боли всю ночь, они стали бы первыми подозреваемыми.
Однако четверо братьев рассказали одно и то же, как и бармен и его бледный трясущийся сынок. Капитан Легиона, женщина в дорожной грязи, подсела к Серап, завязав спокойную беседу, но закончив ее резко – ударом меча. Голова Серап так и лежит на столе, и щеки и волосы, и густая лужа крови внизу.
Губы Серап разошлись, остановившись в миг удивления. Глаза были чуть прикрыты, но глядели на всех с леденящим равнодушием мертвеца. Недавно капрал Перлин стояла перед взводом, раздетая ради наказания. Обида еще бурлила в кишках, язвила горько и мрачно, порождая смутную злобу. И все же она не радовалась гибели капитана.
Хунн Раал показался и ушел. Капрал расслышала несколько слов, относящихся к рассказам свидетелей; потом капитан удалился, отменив свой же приказ обыскивать городок. Может, оттого взвод и ворчит. Бортан и Скрель встали рядом с четырьмя братьями, а те испуганно мялись позади стола. В воздухе повис тяжкий запах крови и, будто волки, солдаты готовы были показать зубы.
Унижение. Завсегдатаи таверны видели это, видели торжество Серап. Бортан и Скрель жадно желали смыть позор.
Перлин же устала. Им велели прибрать останки Серап. Однако, похоже, не только энергия умершей утекла куда-то далеко, капля за каплей. Даже ее солдаты стояли, словно не понимая, с чего начать.
«Но гневная стычка с местными вполне быстро их утешит». Она вздохнула и пошевелилась, входя в зал. – Скрель, найди мешок для головы. Бортан, возьми Феледа и оба на поиски носилок. – Она помедлила, оглядываясь на оставшихся троих солдат. – А вы стойте на посту снаружи, глаз не спускать с улицы.
Последний приказ приняли с недовольством. Снаружи было холодно. Перлин скривила гримасу и смотрела так, пока последний солдат не вышел. Потом оглянулась на хозяина, а тот вылез из кухни с мешком в руках, передав Скрелю.
Бортан, в последний раз злобно сверкнул глазами на братьев, вышел с Феледом.
Один из братьев выступил из-за стола, смотря на Перлин. Она подняла брови. Мужчина помешкал. – Она была к нам добра, сдарыня. Мы хотим нести носилки... и что угодно сделаем.
Перлин нахмурилась. Глянула на Скреля, что стоял у стола, не сводя глаз с мертвой головы. Все слыша, нет сомнения. Капрал шагнула к фермеру и понизила голос: – Признательна за твои чувства, но хочу, чтобы вы все убрались отсюда до возвращения Бортана. Наша кровь, понял? Кто-то убил офицера Легиона. Это теперь наше дело.
Мужчина глянул на братьев и снова на нее. – Чтобы выказать уважение, понимаете?
– Понимаю. Если дух ее еще здесь, она тоже оценила ваши чувства. Теперь по домам.
– Ну, это... надеюсь, вы поймаете убийцу.
– Обязательно.
Четверо двинулись к выходу. Перлин обернулась к сверкавшему глазами Скрелю.
– Да, – буркнула она, – было бы проще, а?
– Сир?
– Будь они таким дерьмом, как тебе хочется.
– Не только мне, сир. Вы созвали нас ночью на охоту.
– Да. Оказалось, мы искали не того врага. Признаю ошибку со смирением. И ты попробуй. Эй, что там в крови – монетка?
Он поглядел на стол. – Так точно.
– Вложи ей в рот и закрой губы, если сможешь. Серебро радует духов.
Скрель кивнул: – Так говорят.
Он подобрал монету и осмотрел. – Бармен сказал, это от Шаренас. Вроде как заплатила за выпивку.
Перлин слышала то же самое. Странное дело. Она гадала, о чем говорили офицеры и почему всё окончилось вот так. И о том, как о происшествии узнал Хунн Раал.
Изданный головой звук, когда Скрель поднял ее над столом, напомнил Перлин кое-что из детства. "За домом шла дорога, колеса фургонов сделали глубокую выбоину. Грязь могла затянуть сапог, если вы были неосторожны.
Мы верили, что яма бездонна, может проглотить вас целиком, засосать.
Да, с таким звуком".
На столе осталась кровь и пряди волос. Пустая кружка.
«Да, догадываюсь, нас не упомянут в рапортах. Во всем есть яркая сторона. А когда Раал поймает Шаренас, ну, увидим ее в петле».
Скрель прошел мимо, держа мешок обеими руками. Поморщился. – Тяжелее, чем я думал, сир. Куда?
– Положи у дверей. Ждем носилок.
Она слышала его шаги, но не оборачивалась. Он прикарманил монетку. Но ночь почти прошла, и ей было все равно.
ВОСЕМЬ
Двое выехали из редеющего леса. День выдался холодным, небо было чистое, но тусклое, как бы скрывшееся за вуалью копоти. Они сгорбились в седлах, лошади шли шагом, а ездоки углубились в разговор.
– Благороднейший из дворов, самое изысканное образование... и смотри, куда это нас привело, Датенар.
Датенар повел широкими плечами под тяжелым плащом. – Любой мост – лишь промежуток, Празек. Арка и дорога ценнее, чем казалось нам в той злосчастной ночи неудач. Нужно было твердо стоять на посту, злобно щерясь во все стороны. Туда и сюда, отыскивая любую угрозу.
– Да, ужасные угрозы, – кивнул ему Празек. – Ветер – изменник, что дует так гнусно и зловеще.
– Беспощадная ночь, горше черствого хлеба.
– Сохраните нас боги от нашего же опасного воображения и от дурных дум гневных командиров, что рады сплясать на костях. Мы все еще облачены в мышцы и хрящи, привержены благим целям? Ну, разницы уже мало.
– Ты о Сильхасе Руине?
Празек провел языком по зубам, стараясь избавиться от чего-то в глубинах рта. – Видывал я белых ворон со взорами более мягкими. Да, я даже научился любить их блестящие бусины.
Датенар поднял руку и погладил бороду. – Ты равняешь нас с падалью, а брата нашего владыки – с крылатым судией любого бранного поля. Но отбеленным, говоришь? Клянусь, на войне поля полнятся белым и черным. Враг и друг, враждебные комментарии и злые взгляды, смех, от которого холодок бежит по коже. По всему места эти навевают ненависть и плохо подходят для цивилизованных дебатов.
– Слышал я басни, – продолжал Празек, – о временах, когда мы были благородны. Новички в этой стране, позади горький путь, вырвавший нас из некоей запретной сказки злоключений. Но видите эти величественные древа, сказали мы! О, какие чистые воды! Река похожа на дерзкую, связавшую мир жилу. Ах, а вот изобильные рудой копи, битум для костров, нежные холмы, ждущие коз и овец.
– Даже тогда, полагаю, – перебил его Датенар, – были вороны белые и вороны черные, чтобы упрощать дела.
Празек пожал плечами, все еще пытаясь удалить что-то застрявшее меж коренных зубов. – Простота костров и кузниц, ночное небо, полное искр и копоти. Так просто было поднять столбы дыма, накопить отходы, осквернить все пруды, все озера и реки. Что ж, мы и тогда были аватарами Тьмы, хотя сами не ведали. Но воззрим же на те благородные времена и отметим мириады поводов для благородных убийств.
– Известно, погром процветает в эпоху равнодушия. Мы грезим, спокойно и поистине нежно преданные задачам мирного отдохновения. Как ты и сказал, лишь мгновения отведены под благородные злодеяния, предсмертные хрипы и разрушения, но благословенно невинны держащие топор руки.
– Оружие нужно изготовить, верно. – Празек кивнул и сплюнул. – Ведь требования цивилизации просты. Недвусмысленны, сказал бы ты. Лишь скука развитой эпохи Куральд Галайна, в каковой мы оказались, гонит нас всё запутывать, плясать в возбуждении и переворачивать цивилизованную нашу простоту, нашу простую цивилизованность. Как и многие перевернутые на спину черепахи, мы содрогаемся от безумия представшей перспективы.
– А, ты тоскуешь по простым временам.
– Именно. Белые вороны на одном фланге, черные на другом, каждое поле готово к брани, каждый враг противен, каждый друг – боевой соратник. Пожмем же руки и отвергнем смущающую сложность. Я тоскую по сельской жизни.
– И сельская жизнь тебя нашла, брат.
Оставив позади последние пни и чахлую поросль, они выехали на тракт, ведущий в холмы. Впереди были голые скалы, грубая путаница убитых зимними ветрами трав.
– Нашла с наглым бахвальством, – прорычал Празек. – Осадила холодом и пленила задубевшей кожей, болью в бедрах и ломотой в суставах. – Он стащил потертую перчатку и сунул пальцы в рот. Краткое усилие, и наружу показался кусочек старого мяса. – И этим вот.
– Простые болести, – небрежно бросил Датенар. – Хворобы поселян.
Празек натянул перчатку. – Ну, селянина определяют по низкому самоуважению, и теперь я сам оказался продавцом грязи и владельцем нищих небес, не отличимым от сказанных селян, косоглазых и косоротых, и ступи стопы мои на почву, да, я станцевал бы трепак, подгоняя вялые мысли.
– Простые времена, – согласился Датенар. – Раздумья о погоде способны забить череп тучами, и горизонты скрыты в дымке. Танцуй же трепака, пройди одну сажень, дабы объявить землю своей.
– Домотканый дурень отлично знает эту каменистую землю, – возразил Празек. – Он наблюдает прохождение армейских колонн, потоки дыма над лесом и мусор в ручьях. Поднимает ослюнявленый палец, оценивая каждый порыв ветра. И снова склоняется взвалить вязанку хвороста, чуя несомый бризом запах простых кушаний. Жена его целый день меряет шагами клеть, пуская корни в пол хижины.
– Не обязательно меряет шагами, – сказал Датенар. – Она может затачивать колья или, еще страшнее, точить большой нож. Может качать дитя в колыбели, напевая сельские гимны и пасторальные идиллии.
– Ха! Качая дитя, Датенар, она замечает деревянные прутья крошечной клети и, возможно, глядит вверх, понимая, что оказалась в клетке побольше. Да, поистине она может лишь затачивать колья.
– Но муж ее честен. Гляди на его грубые руки и стертые ногти, старые шрамы усердной юности и хромоту – как-то он не рассчитал удар и поранился топором. О, старые времена были дикими, хи, хо! Поведение его неизменно: ленивые мысли и сонное гудение под нос, и сапоги неспешно шлепают по грязной дороге.
– Ты рисуешь славную картину. Но приходит лето и целая рота сгоняет в кучу несчастных дураков. Им суют копья в руки, машут флагом белым или темным, украшенным короной или жаждущим короны. И жену забирают тоже, если дитя уже выросло из колыбели.
– Марш – марш в колонну, Празек.
– Мысли их сводятся к самым простым, о погоде, о ломоте и незаметной смене времен года. Пока не настает момент пронизанного страхом побоища, и тогда копья стучат, сталкиваясь.
Датенар крякнул, морщась. – Постой! Где же блеск героев, машущих в воздухе мечами? Как насчет вдохновляющих речей, чтобы пробудить рвение тупоумных фермеров и пастухов? Видишь, они стоят неровным строем...
– Ноги дрожат и пляшут.
– Одна или сразу две, как подобает моменту. Не забудь косоглазие и лицевой тик.
– И хромоту, – согласился Празек. – Они клонят голову, будто испуганные лошади с мешками на головах...
– Сюда? Да! Нет, туда! Какое безумие заставило славного хозяина ослепить меня?
– Датенар! Хватит конских мыслей, а?
– Они навеяны нашими скакунами, чьи уши прядают, ловя каждое слово. Нижайшие извинения, брат. Прости. Кони скачут туда и сюда. О чем ты говорил?
– О речи Короля!
– Какого короля? Откуда твой король?
Празек прокашлялся. – Ладно, дай мне исправиться. Скажу так. Это король, считающий себя таковым, или королева. Череп его полон горделивыми колокольнями и ощерился башнями, искрится шпилями столь грандиозными, чтобы принизить любого... нищего. Узри же названного монарха, шагающего туда-сюда, вниз и вверх по гулким палатам среди шуршащих гобеленов. Вот потомок многозначащих! Сейчас он носит головной убор верховного священника, а завтра усыпанную каменьями корону. Надел мантию судьи. Сложил руки, подобно скромному грешнику. Облыселое темя мужа и суровое лицо отца. Удивляться ли, что он кидает лукавые взгляды в каждое зеркало, зовущее восхищаться им и поклоняться ему ...
– Или ей, – заметил Датенар.
– Нет, он не женщина. Она могла бы быть женщиной, но не им.
– Молю, изгони ее и нас из его черепа, Празек, дабы мы выслушали волнующую речь перед солдатствующими селянами.
– Легче сказать, чем сделать, – отозвался Празек. – Ладно. Раз уж мы с тобой заняты, столь совершенно отвлечены благородными думами, подобающими благородной внешности и так далее, и почти не замечаем простой народ на обочине...
– Мы никого не видели.
– И что? Народ существует в принципе, я уверен.
– Давай услышим его призыв к войне!
– Да, да, почему нет. Моментик, я составляю...
– Кажется, понадобится неделя.
– Дражайшие мои солдаты! Возлюбленные граждане! Презренные приспешники!
Датенар откинул голову и провыл: – Мы здесь, государь! Призваны...
– Принуждены...
– Прощения просим, но нас согнали и заставили. Как будто налогов не...
– Эй, селянин! Что ты там бубнишь?
– Ничего, государь. Жду вашей речи.
– Дражайшее орудие моей воли, что бы я ни изволил – а уж я изволю...
– Ух, что за леденящее обещание.
– Мы собрались здесь в канун битвы...
– Лучше скажи "заря", Празек. Мы около холмов.
– На заре дня, сулящего славную битву! Позвольте объяснить. Битва ваша, а слава моя. Надеюсь, путаницы не будет. Превосходно! Вы здесь и вы будете биться за мое имя ради самой полновесной причины – а именно потому, что вы здесь, а не там, на другой стороне долины, чтобы биться за имя его или ее. Иными словами, вы здесь, а не там. Теперь ясно?
– Государь! Государь!
– Чего тебе?
– У меня брат бьется там, а не здесь!
– Он тебе не брат, дурак.
– Но мать...
– Твоя мать шлюха и врунья! Ну, о чем это я?
Датенар вздохнул: – Мы потревожили вдохновение.
Празек взмахнул рукой. – Я высоко вздымаю клинок, сородичи и други мои, и указую туда, на врага. Куда укажет острие меча, пойдете вы. Будете маршировать, да, а потом сойдетесь и атакуете, и если победите, я буду доволен, и еще довольнее буду, когда пошлю вас назад в лачуги и сараи. Но если вы проиграете, я буду недоволен. Совсем, совсем недоволен. Да, ваша неудача может означать, что мне раскроят череп...
– Повергнуты в грязь колокольни и башни, шпили валятся туда и сюда. Корона наперекосяк, мантия порвана, лысая голова лежит без всякого прикрытия и, увы, богоподобие мое сдулось, будто пламя свечи.
– Именно. Вполне образно я сказал? Ну, пора на войну!
Дерзкий вызов повис в воздухе, двое замолчали, осунувшись в седлах. Не сразу Датенар откашлялся и сказал: – Забудь пейзан, Празек, лучше поговорим об узниках.
– Опасная тема. Узниках чести или преступлений?
– Твое различие смердит неискренностью.
– В такой грязи ничего не различишь.
– А мы еще не на бранном поле.
Празек привстал в стременах и огляделся, щурясь.
– Что такое, брат?
– Где-то в травах вокруг нас затаился похититель прозы, мародер языка.
Датенар фыркнул. – Чепуха. Мы лишь высмеиваем благородные причины, друг. Нелепой беседой.
Снова сев в седло, Празек поморщился: – Так долой дух красноречия, поскачем в тишине. Я должен подготовить речь к заключенным.
– Ты завоюешь их сердца, уверен.
– Достаточно порадовать их мечи.
– Да, – хмыкнул Датенар, – именно.
Некоторое время спустя десятка два ворон вылетели из холмов, пронеслись над головами к далекому лесу. Офицеры обменялись взглядами, но теперь не произнесли ни звука.
Снежинки лениво слетали с перегруженных ветвей, устилая каменную дорогу, словно лепестки опадающих цветов. Однако весна казалась слишком далекой. Копыта коня стучали резко и громко, но капитан Келларас почти не слышал эха: окутанный саваном снега лес стал миром немоты. Это был один из очень немногих островков истинной дикости во всем королевстве, избавленный от топоров лишь по древнему мандату, дарованному одному из предков Хиш Туллы.
Прошлой ночью он слышал волков, голоса их, так печально улетавшие в ночь, пробудили в капитане нечто первобытное, то, о чем он не подозревал. Обдумывая нежданный опыт, он позволил скакуну выбирать аллюр на скользкой дороге; похоже, эти мысли вполне соответствовали окружающему. Его окутала в пути странная изолированность, ведь все слышимые звуки принадлежали лишь ему самому или коню.
Дикость дарила интересные ощущения. Блага общества ушли, вместо них равнодушная природа – но равнодушие казалось неким вызовом духу. Так легко было увидеть в нем жестокость и устрашиться, убежать от него или разрушить. А еще проще сдаться животным инстинктам, жить и умирать по своим правилам.
Задолго до городов, деревень и поселков дикие леса вмещали скромные скопления лачуг, племена и семьи. Нет сомнений, каждая стоянка владела огромными землями, хотя леса неохотно отдавали и малое. Однако уже костры смогли удерживать дикость на расстоянии, и с их пламени началась война.
Было нетрудно видеть путь разрушения, тропы продолжающей ся войны; с перспективы этого нетронутого молчаливого леса стало трудно находить благо в многочисленных памятниках победам, которыми окружает себя его народ. Крепости из камня и дерева сулили простейшие удобства – укрытие, тепло и безопасность. Деревни, села и города давали работу и защиту толпам жителей, поиск выгоды стал мощным стимулом их деятельности. И всё создавалось на костях природы, из трупов, сраженных в вечной войне. Победители окружали себя побежденным, будь то деревья или каменные глыбы.
Окруженные смертью... удивительно ли, что они утеряли любое понимание того, что осталось снаружи. Да, из костей природы мастера умеют создавать вещи великой красоты, дающие наслаждение очам, поэтичные по форме и несущие покой душе мнимой своей уравновешенностью. Но, понял Келларас, слишком многое из того, что считают приятным, удовлетворительным и даже назидательным, на самом деле лишь имитация, переизобретение того, что уже есть в природе, далеко за мертвыми стенами и укрощенными полями.
Неужели искусство есть лишь неуклюжее, слепое путешествие назад в дикость, и каждый путь находится на ощупь, становясь бесконечным открыванием уже открытого, пересозданием созданного, воскрешением красоты уже убитой?
Поистине шоком стала бы способность творцов постигать это откровение, понимать связь искусства с убийством, с поколениями разрушителей, с долгим, долгим странствием от первых костров в первом лесу, когда впервые был замечен враг, будто искра мелькнула в разуме, и отсюда родился первый страх. Перед неведомым.
Если воображение родилось из подлого страха, тогда Келларас наконец понял суть вечной войны. Разумеется, искривив пути рассуждений, он может видеть лишь то, что хочет видеть, и так же чувствовать, а объединив две силы, поверить во что угодно. Да, светлый взор раскрасит мироздание в оптимистичные цвета, и любое изделие рук, будь то скромные инструменты или славные монументы, станет символом торжества духа. Однако любое утверждение, самое смелое и самое твердокаменно-добродетельное, есть лишь крик перед лицом глубокой тишины, тишины, в которой таится смутное беспокойство, тоска по чему-то иному, чему-то большему.
"Возвышайте богов и богинь, если хотите. Мечтайте об экзальтации, поливайте кровью алтари, палите костры, творите искусство, тратьте жизнь на ремесло. Всё это поднято необоримой нуждой, тоской, алчбой, желанием заполнить что-то пустое внутри себя.
Души неполны. Из них вырезан некий необходимый кусок. И если вернемся назад и еще назад, в такой вот лес, и сочтем его всем миром – мы очутимся в тишине, в изоляции, на плодородной почве для мыслей, вбитых в борозды, в темноте ждущих новой весны. Мы придем к своему началу, до стен, до крепостей и башен, и только живой лес окружит нашу драгоценную полянку.
В таком месте боги и богини должны сойти с небес и преклонить колени в смирении рядом с нами".
Но Келларас был не так наивен, чтобы воображать это возвращение. Бег разгоряченного прогресса демонически интенсивен. «Мы вкладываем души в борьбу за место среди придуманных благ. В таком мире природа воистину слишком далека».
Пройдя широкий поворот, он заметил внешнюю стену имения Тулла. Высохшие прошлогодние лозы увили ее хаотическими зарослями – будто обнажились вены и артерии, лишившиеся крови и жизни. Прямая дорога вела к воротам, за ними на массивных, воздвигнутых Азатенаями фундаментах высился особняк. По сторонам скучились разнообразные служебные постройки, в том числе конюшни и мельница. Проехав через ворота, Келларас увидел слева замерзший рыбный пруд, а справа три ряда голых плодовых деревьев.
Даже здесь, в трех днях пути от Харкенаса, была заметна власть Матери Тьмы: тени, напоминающие о затмении, всепроникающее мерцание умирающего дневного света. Келларас поглядел на сад, гадая о судьбе деревьев. "Возможно, в темноте вырастут новые стволы, принесут новые плоды.
Или эти деревья, как и дальний лес, попросту умрут".
Да, забавно, что до сих пор не случилось такого увядания даже в Харкенасе. Растения словно не замечали угасания света, будто принадлежа прошлому, яркому миру. Не новый ли это фронт прежней войны? Или колдовство Тьмы даровано одним Тисте? Он подумал, видят ли Азатенаи угасание света. Спросить Гриззина Фарла? "Что, если нет? Это значит, что мы рабы иллюзии, сами наши умы подчинены манипуляциям Матери?
Вера ее горчит все сильней и сильней. Мать, твоя ли тьма опустилась на мой рассудок, похищая то, что остальные видят ясно? Сдаваясь твое воле, что мы выгадываем и что еще должны отдать? Говорят, верующие видят в мире лишь то, что хотят видеть – ты доказываешь это, сделав реальностью вызывающую метафору? Но ради чего?"
Двое показались из конюшен. Келларас повернул коня и поскакал к ним.
Грип Галас одел лишь тонкую кожаную куртку, пар поднимался над плечами, редеющие волосы пропитались потом. Рядом леди Хиш Тулла куталась в меха.
Келларас натянул удила. – Что, все слуги сбежали, миледи?
– Персонал остался, – ответила она, глядя ровным взором. – Но зимой мало работы, капитан. К тому же, – добавила она, – мы предпочли одиночество.
Келларас оставался в седле, ожидая приглашения в гости. Он заранее приготовился к неловкости и отлично понимал причины нерешительности леди Хиш. – Поистине лес зовет к одиночеству, миледи. Дикие места стали убежищем.
– И все же, – ответила она резко, – вы приехали, неся новости из охваченного войной мира. Умей я делать деревья железными, капитан, превращая ветви в клинки – сделала бы чащу неприступной крепостью. Питаемый кровью незваных визитеров, без сомнения, он быстро разрастался бы.
В дерзких ее словах он услышал отголоски недавних мыслей, потому не готов был давать отпор. Хотя невольно покачал головой. – Миледи, лишь необычная привилегия позволила вам найти убежище и не страдать от ежедневной борьбы за выживание. Можете вооружить привилегиями воображаемых защитников, убедив, будто они обязаны сражаться лишь за вас, а не за себя.
Грип хмыкнул. – Тут он прав, любимая. Стрела летит быстро и прямо, пришпиливая лист к стволу. – Старик повел рукой. – Спешивайтесь, капитан, и будьте как дома.
Плечи Хиш Туллы опустились под мехами шубы, она шагнула навстречу Келларасу: – Давайте поводья, капитан. Муж чистил конюшни с каким-то маниакальным пылом. Зима его тревожит. Он выслушает ваши рассказы, и я тоже, если так необходимо.
Когда Келларас сошел с коня и повел его в стойло, Грип приблизился и сказал: – В дом, капитан. Гостевые комнаты закрыты, но у нас много дров, чтобы изгнать холод из покоев. Я пошлю вас слугу и прослежу, чтобы приготовили ванну. Ужинаем в седьмой звон. – Он повернулся в сторону дома.
– Благодарю, Грип, – пошел за ним Келларас. – Обещание тепла уже размягчает мои кости.
Старик, некогда бывший доверенным слугой лорда Аномандера, поглядел через плечо. – Обычная вежливость, не нужно благодарить. Молюсь, чтобы мы провели вечер в приятной компании.
На это Келларас не ответил; однако тишина имеет собственный тембр, а капитан не настолько отупел от холода, чтобы не замечать внезапной напряженности Галаса, ведшего его к дверям дома.
В холле Келларас уже не мог сдерживать желание прервать тишину. – Извините, Грип. Я здесь не по своей воле.
