Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 56 страниц)
Я первый среди нетерпеливых? Ну, это же явно несправедливое обвинение.
ДВА
Едва различимое пятно в сумраке: солнце гасло над градом Харкенасом. Двое лейтенантов из домовых клинков лорда Аномандера, Празек и Датенар, встретились на внешнем мосту и стояли, упершись локтями в парапет. Словно дети, они склонились, созерцая воды Дорсан Рил. Справа Цитадель высилась твердыней ночи, бросившей вызов дню. Слева скопище городских зданий встало над защищающей от наводнений стенкой, словно готовясь шагнуть за край.
Внизу поверхность реки была черна, ее волновали разнонаправленные потоки. Вот вдруг проплыл обугленный древесный ствол, похожий на раздувшийся обрубок убитого великана. Угольно-серая грязь запеклась на отвесных стенках берегов. Привязанные к железным кольцам у ступенчатых пристаней лодки казались брошенными, став обиталищами мертвой листве и лужам мутной дождевой воды.
– Распад дисциплины, – пробормотал Празек. – Мы ведь с тобой стоим на посту.
– За нами следят сверху, – сказал Датенар. – Видят нас с вершины башни. На таком расстоянии мы кажемся мелкими. Видят, как мы проявляем праздное любопытство, вовсе не подходящее дозорным. В наших позах любой заметит, с законным неудовольствием, признаки медленного конца цивилизации.
– Я тоже заметил историка на высоком насесте, – кивнул Празек. – Или, скорее, его мрачный взор. Он следит именно за нами? Не отводит глаз?
– Я склонен так думать, ибо ощущаю какую-то тяжесть. Даже палач в капюшоне оказывает милость, скрывая лицо. Да мы сейчас расщепимся надвое под суждением Райза Херата, что еще острее палаческой секиры.
Празек не собирался спорить. История – холодный судья. Он всматривался в черную воду внизу и чувствовал, что глубинам нельзя доверять. – Его сила разобьет нас в пыль, на мелкие щепки, – сказал он, сгорбившись при мысли об историке, следящем сверху.
– Река радостно примет наши жалкие останки.
Течения кружились, словно приглашая, но не было ничего дружелюбного в этих лукавых жестах. Празек встряхнулся. – Поцелуй равнодушия холоден, друг мой.
– Не вижу иных посулов, – пожал плечами Датенар. – Давай составим список наших судеб. Я начну. Наш владыка блуждает, скрытый блеклым саваном зимы, и не проявляет боевого рвения – погляди с любой башни, Празек, и увидишь сезон тоски, выровненные тяжелым снегом поля. Даже тени ослабли и поблекли, прижавшись к земле.
Празек хмыкнул, глаза не отрывались от черной воды внизу, рассудок лениво обдумывал насмешливое приглашение. – А консорт лежит, поглощенный святыми объятиями. Столь святыми, что ничего не видно. Лорд Драконус, вы тоже нас покинули.
– Да, есть наслаждение в слепоте.
Празек задумался и помотал головой. – Ты не осмеливаешься встретиться с Кедаспелой, друг, иначе так не говорил бы.
– Нет, иные паломничества не стоит даже начинать. Мне говорили, что выбранная им келья стала галереей безумия.
Празек фыркнул: – Никогда не проси художника разрисовывать личные покои. Рискуешь вызвать к жизни пейзажи, которых никто, ни за какие награды не захочет увидеть.
Датенар вздохнул: – Не согласен, друг. Любой холст показывает скрытый пейзаж.
– Это еще терпимо. Вот когда краска брызжет за края полотна, мы отскакиваем. Деревянная рама подобна тюремной решетке, и мы спокойны.
– Как может рисовать слепец?
– Без помех, полагаю. – Празек пренебрежительно повел рукой, словно сбрасывая тему в темные воды. – Итак, снова к списку. Сын Тьмы шагает по зимним дорогам, ища брата, который хочет быть ненайденным, Сюзерен пребывает в ночи до конца дней, забыв о существовании рассвета, пока мы охраняем мост, который никто не захочет пересечь. Где же береговая линия гражданской войны?
– Все еще далеко, – отвечал Датенар. – Ее зазубренные края видны на горизонтах. Лично я не могу изгнать из разума лагерь Хастов, где мертвецы спят лишенным тревог сном. Сознаюсь, не могу избавиться от зависти, охватившей мою душу в тот день.
Празек потер лицо, пальцы прошлись от глаз к бородке. Текущая под мостом вода как бы тянула его за кости. – Говорят, теперь никто не может переплыть Дорсан Рил. Она забирает любое дитя Тьмы вниз, на грудь. Не находят тел, а поверхность изгибается в вечно кривой ухмылке. Если зависть к павшим Хастам столь терзает тебя, друг, не могу предложить ободрения. Но я оплачу твой уход, как плакал бы над дражайшим братом.
– Как и я, если ты покинешь мою компанию.
– Ну ладно, – решил Празек. – Если мы не можем охранять мост, давай хотя бы беречь друг друга.
– Скромные обязанности. Я вижу – горизонты обступают нас.
– Но не так, чтобы разделить, надеюсь. – Празек выпрямился, отвернулся от реки и прислонился к парапету. – Проклинаю поэта! Проклинаю каждое слово и каждую прибыль, словами несомую! Так наживаться на презренной реальности!
Датенар фыркнул. – Бестолковая процессия, эта описанная тобой череда слов. Мы спотыкаемся в рытвинах. Но подумай о языке селян – о пире праздной простоты среди полей пожатых пустоты! Утречком будет снег иль дождь? Коленка болит, любимый? Не могу сказать, женушка! Ох, и почему, муженек? Любимая, описываемая тобою боль может иметь одно лишь значение и о! нынче утром я не могу отыскать его в пригоршне оставшихся слов.
– Хочешь, чтобы я хрюкал? – скривился Празек. – Умоляю.
– Пора бы, Празек. Каждый из нас похож на кабана, что роет корни в лесу.
– Леса нет.
– И кабана нет, – возразил Датенар. – Нет, мы застряли на мосту и смотрим на Цитадель. Ведь за нами следит историк! Давай же обсуждать природу языка и скажем: его сила процветает сложностью, превращая язык в тайную гавань. И сложность гарантирует разделение. Нам нужно обсудить важнейшие вопросы! Долой хрюкающих свиней!
– Я понимаю все, что ты сказал, – криво улыбнулся Празек. – И тем обнажаю свою привилегированность.
– Именно! – Датенар ударил кулаком о камень парапета. – Но слушай! Два языка родятся из одного и, вырастая, всё сильнее разделяются, всё нагляднее урок даруемой языком власти. Наконец знатные, истинно высокорожденные, получают возможность доказать свою знатность, говоря на особом языке, тогда как чернь способна лишь мычать в загонах, ежедневно убеждаясь в своей бесполезности.
– Свиней не отнесешь к глупым тварям, Датенар. Боров знает, что его ждет бойня.
– И визжит, да без толка. Подумай же о двух языках и спроси себя, который сильнее сопротивляется переменам? Который яростнее прилепляется к драгоценной сложности?
– Отряды законников и писцов...
Датенар резко кивнул, широкое лицо почти почернело. – Образованные и обученные...
– Просвещенные.
– Вот исток войны языков, друг! Глина невежества против камня исключительности и привилегий.
– Привилегия... Я вижу корень слова в приватности.
– Отличное замечание, Празек. Родство слов может показывать тайный код. Но здесь, в этой войне, консервативное и реакционное начало находится под вечной осадой.
– Ибо невежественных – легион?
– Плодятся как черви.
Празек выпрямил спину, широко раскинул руки. – Но погляди на нас на мосту, с мечами у пояса, вдохновленных идеями чести и долга. Смотри: мы выиграли привилегию отдать жизнь в защиту сложности!
– К амбразурам, друг! – со смехом крикнул Датенар.
– Нет, – прорычал приятель. – Я иду к ближайшей таверне, и будь проклята чертова привилегия. Буду лить вино в глотку, пока не лягу со свиным стадом.
– Простота – могучая жажда. Слова размягчаются как глина, песком просачиваются меж пальцев. – Датенар яростно кивнул. – Но в этой жиже можно плавать.
– Долой поэта, значит?
– Долой!
– И жуткого историка? – улыбнулся Празек.
– Он не будет шокирован нашей неверностью. Мы лишь стражники, скорчившиеся у дорожного камня истории. Нас еще сокрушат и выбросят словно грязь, увидишь.
– Значит, лучшие мгновения позади?
– Вижу будущее, друг. Оно черно и бездонно.
Двое ушли, бросив стражу. Неохраняемый, тянулся мост, превращая сгорбленные плечи в объятия для бегущей реки – но улыбающаяся поверхность оставалась непроницаемой.
В конце концов, война шла где-то в другом месте.
– По иному не скажешь, – вздохнул Гриззин Фарл, выводя толстым тупым пальцем узоры в лужице эля, – она была глубоко привлекательна в самом простом смысле.
Завсегдатаи таверны помалкивали за столиками, воздух казался густым, как вода, и темным, хотя там были фонари и масляные лампы, и яростно пылал огонь в камине. Разговоры иногда возникали, но осторожные, словно миноги под грузной корягой – и быстро затихали.
Услышав тихое фырканье собеседника, Азатенай сел прямее, всей позой изображая обиду. Ножки кресла заскрипели и затрещали. – Что я имею в виду, спрашиваете?
– Если...
– Хорошо, мой бледный друг, я скажу. Ее красота замечалась на второй или даже на третий взгляд. Погляди на нее поэт – талант поэта можно было бы измерить, словно на весах, по сути его (или ее) декламаций. Разве песнь влюбленной птицы не звучит иногда насмешкой? Итак, поэта мы заклеймим как жалкого и глупого. Но услышим другую песнь, и весы качнутся, стихи и музыка станут вздохами души. – Гриззин схватил кружку и понял, что она пуста. Скривив лицо, ударил кружкой по столу и поднял в вытянутой руке.
– Вы пьяны, Азатенай, – заметил сотрапезник, когда слуга поспешил принести другую полную до краев, пенящуюся кружку.
– И такие женщины, – продолжал Гриззин, – без всякого потрясения считают себя некрасивыми, принимая насмешливый щебет как должное, и не верят нашим тоскующим стонам. Да, они не несут в себе тщеславия, как шлюха на белом коне, женщина, знающая, что краса ее немедленно ошеломляет и поражает. Но не считайте меня бесчувственным, вовсе нет! Даже восхищаясь, я чувствую укор жалости.
– Голая шлюха на белом коне? Нет, друг, я не буду сомневаться в вашем восхищении.
– Хорошо. – Гриззин Фарл кивнул, делая большой глоток.
Собеседник продолжил: – Но если вы скажете женщине, что красота ее познается лишь после долгих размышлений... полагаю, после такого комплимента она не поспешит с поцелуем.
Азатенай нахмурился. – Вы, знатные, ловки со словами. Неужели вы держите меня за дурака? Нет, я скажу ей правду, едва увижу. Скажу, что ее красота зачаровала меня, в чем нет сомнений.
– И она засомневается в вашем рассудке.
– Сначала. – Азатенай рыгнул, подняв палец. – Пока, наконец, мои слова не доставят ей величайший дар, на который я смел надеяться: она поверит в свою красоту.
– И что случится? Соблазненная, утонет в ваших объятиях? Еще одна загадочная дева завоевана?
Здоровяк – Азатенай повел рукой: – Ну нет. Разумеется, она бросит меня. Понимая, что найдет мужчину куда лучше.
– Если вы считаете это ценным советом в искусстве любви, друг мой... прошу простить, но я поищу новую мудрость у кого-то еще.
Гриззин Фарл пожал плечами. – Учитесь же на собственных ошибках, разбивайте нос.
– Почему вы застряли в Харкенасе, Азатенай?
– Правду, Сильхас Руин?
– Правду.
Гриззин на миг сомкнул глаза, как бы погружаясь в загадочные думы. Помолчал еще мгновение, затем глаза открылись и устремились на Сильаса Руина. Он сказал со вздохом: – Я удерживаю тех, что могли бы явиться на ваш спор. Отгоняю одним своим присутствием волков среди моего рода, готовых вонзить клыки в болящую плоть, чтобы полакомиться пОтом, кровью и страхом. – Азатенай поглядел на собеседника, который тоже изучал его. Кивнул. – Я держу врата, друг, в пьяной тупости затыкаю собой замочную скважину, будто погнутый ключ.
Сильхас наконец отвел глаза, щурясь в сумраке. – Город стал смертельно тихим. Поглядите на остальных: присмирели перед непонятным и непознаваемым.
– Будущее – женщина, заслуживающая второго и третьего взгляда, – сказал Гриззин Фарл.
– Красота ждет размышлений?
– Некоторым образом.
– А когда мы ее найдем?
– Как же? Она бросит нас.
– Вы не так пьяны, как кажетесь.
– Всегда, Сильхас. Но кому дано видеть будущее?
– Кажется, вам. Или это вопрос веры?
– Веры, которая зачаровывает, – ответил Гриззин Фарл, глядя в пустую кружку.
– Я думал, – сказал Сильхас Руин, – что вы защитник этого будущего.
– Я любимый евнух своей женщины, друг. Я не поэт и молюсь, чтобы ей хватило любви, выказываемой глазами. Совсем лишен певческого дара несчастный Гриззин Фарл. Вы слышите музыку? Это лишь мое мурлыканье под рукой ее жалости. – Он махнул кружкой. – Таким, как я, нужно брать что дают.
– Вы сами себя отговорили от ночи с этой восхитительной служанкой.
– Думаете?
– Уверен, – подтвердил Сильхас. – Требуя больше эля, вы явно желаете заглушить разочарование от бесполезного флирта.
– Увы мне. Нужно притворяться лучше.
– Если не с обычными подданными Тьмы... Есть еще жрицы.
– Вытащить погнутый ключ? Нет, не думаю.
Через миг Сильхас Руин нахмурился и подался вперед: – Одни из запертых врат – ЕЕ?
Гриззин Фарл поднес палец к губам. – Никому не говорите, – шепнул он. – Конечно, никто еще не пробовал пролезть в дверь.
– Не верю.
– Мой запах таится в темноте, навевая нежелание.
– Думаете, белая кожа означает мою неверность, Азатенай?
– Разве нет?
– Нет!
Гриззин Фарл поскреб заросший подбородок, как бы обдумывая участь молодого придворного. – Что ж, проклятие моим дурным расчетам. Изгоните меня? Я тяжелее камня, я упрямее краеугольного столба.
– Каково ваше предназначение, Азатенай? Какова ваша цель?
– Друг обещал мир, – отозвался Гриззин. – Я хочу отплатить.
– Какой друг? Другой Азатенай? И что за мир?
– Думаете, Сын Тьмы идет по горелому лесу в одиночестве. Не так. Рядом с ним Каладан Бруд, привязанный кровью клятвы.
Брови Сильхаса Руина удивленно поднялись.
– Не знаю, какой мир будет завоеван. Но на данный момент, друг мой, я решил: лучше убрать лорда Драконуса с пути Великого Каменщика.
– Погодите, прошу. Консорт остается с Матерью Тьмой, под вашим влиянием впав в соблазн летаргии? Вы намекаете, что Драконус – и сама Мать Тьма – не ведают о творящемся за пределами Палаты Ночи?
Гриззин Фарл пошевелил плечами. – Может быть, они смотрят лишь друг на друга. Откуда мне знать? Там темно!
– Избавьте меня от шуток, Азатенай!
– Я не шучу. Ну, не совсем. Терондай, столь любовно вырезанный на полу Цитадели самим Драконусом, лучится мощью. Отныне в Цитадели проявились Врата Тьмы. Такие силы отталкивают всякого, что желает войти.
– Какую угрозу Каладан Бруд представляет для лорда Драконуса? Бессмыслица!
– Да, так это выглядит... но я уже сказал слишком много. Возможно, Мать Тьма обратит взор на внешний мир и увидит то, что нужно увидеть. Даже мне не предсказать, что она может сказать любовнику и что сделать. Ведь мы, Азатенаи, здесь незваные пришельцы.
– Драконус больше общается с Азатенаями, нежели любой другой Тисте.
– Да, он хорошо нас знает, – согласился Гриззин.
– Тогда это какой-то старый разлад между Драконусом и Великим Каменщиком?
– Обыкновенно они избегают встреч.
– Почему?
– Не мне комментировать. Простите, друг.
Сильхас Руин всплеснул руками, отстраняясь. – Начинаю сомневаться в нашей дружбе.
– Я опечален.
– Тогда мы сравняли счет. – Он встал. – Может быть, встретимся. Может, и нет.
Гриззин смотрел в спину благородного воина. Видел, что другие глядят на белокожего брата Аномандера с надеждой, однако если они желали узреть решимость на лице Руина, сумрак не дал желаниям сбыться. Гриззин повозился в кресле, поймал взгляд служанки и с широкой улыбкой поманил к себе.
Верховная жрица Эмрал Ланир ступила на площадку, огляделась и нашла историка у дальней стены – казалось, он задумал броситься вниз, на камни. Она всмотрелась пристальнее. – Значит, таково ваше убежище.
Он мельком глянул на нее через плечо. – Не все посты брошены, верховная жрица.
Она подошла ближе. – Что же охраняете вы, Райз Херат, с таким тщанием?
– Перспективу, полагаю, – ответил он и пожал плечами.
– И что это вам дает?
– Вижу мост. Беззащитный... и все же никто не решается его пересечь.
– Думаю, – проговорила она, – нужно немного потерпеть, и мы увидим перемены. Отсутствие оппозиции временно.
На его лице отразилось сомнение. Историк сказал: – Вы предполагаете в знати решимость, которой я еще не замечал. Если они и стоят, сжимая руками мечи у поясов – то готовы обернуться против мужа, разделившего ее темное сердце. Их снедает ненависть к Драконусу, да и зависть, наверное. Тем временем Вета Урусандер методично уничтожает оппозицию, и я не чувствую среди аристократии сильного сопротивления.
– Они встанут по призыву лорда Аномандера, историк. Когда тот вернется.
Историк снова на нее посмотрел, но взгляд тут же уплыл куда-то в сторону. – Домовых клинков Аномандера будет недостаточно.
– Лорд Сильхас Руин, действуя от имени брата, уже собирает союзников.
– Да, союз скованных.
Она вздрогнула и вздохнула. – Райз Херат, улучшите мое настроение. Умоляю.
Тут он повернулся, присел на парапет и оперся руками. – Семь ваших юных жриц пленили Кедорпула в комнате. Кажется, они скучают и просто сравнивать впечатления от инициаций уже недостаточно.
– Ох. Чем же он так привлекает их?
– Мягкий, можно предположить, словно подушка.
– Хмм, возможно. А подушка как бы приглашает занять определенную расслабляющую позу.
Историк засмеялся. – Как скажете. Но он пытался сбежать, а когда понял, что путь к двери закрыт, признался в слабости к красоткам.
– Ах, комплименты.
– Но когда ты один меж семерых женщин, комплименты только усугубляют положение.
– Он еще жив?
– Смерть была близка, верховная жрица. Особенно когда он предложил продолжить диалог налегке, то есть без одежд.
Она улыбалась, подходя к собеседнику. – Благословенный Кедорпул. Крепко держится за юность.
Веселье покинуло историка. – А вот Эндест Силанн, похоже, стареет с каждой ночью. Я уж гадаю, не повредился ли он в рассудке.
– Иногда, – заметила она, – душа жадно собирает годы, но не знает, как распорядиться богатствами.
– Поток крови на руках Эндеста Силанна – еще одно благословление, – сказал Райз, поворачиваясь, чтобы вместе с ней созерцать город. – Наконец это окончилось, но я гадаю, не покинула ли его через раны некая жизненная сила.
Она вспомнила о зеркале в личных покоях, так ее тревожащем, и слова историка вдруг породили смутный страх. «Оно крадет у меня? Похитило молодость? Или меня преследует лишь время? Зеркало, ты не показываешь мне ничего приятного, ты караешь меня, словно в старой сказке». Она пошевелила плечами, отгоняя наваждение. – Освящение пролитой кровью – я боюсь такого прецедента, Райз. До глубины души.
Он кивнул: – Значит, она уже не отрицает.
– Посредством крови, – кивнула Эмрал Ланир, – Мать Тьма могла видеть через глаза Эндеста, и это давало силу – и будет давать, пока его руки не коснутся ее. Так она призналась мне, прежде чем закрыть Палату Ночи от всех, кроме консорта.
– Драгоценное признание, – сказал Райз. – Замечаю вашу нарастающую привилегированность в глазах Матери Тьмы. Что вы будете делать?
Она отвела глаза. Наконец они дошли до причины, по которой она явилась к историку. Неприятной причины. – Вижу лишь один путь к миру.
– Готов вас выслушать.
– Консорта следует оттеснить. Нужен брак.
– Оттеснить? Это возможно?
Она кивнула. – Создавая Терондай на полу Цитадели, он проявил Врата Тьмы. Если он владеет некими тайными силами, то отдал их ради дара. – И тут же она покачала головой. – Много загадок в лорде Драконусе. Азатенаи именуют его Сюзереном Ночи. Подобает ли консорту столь звучный титул? Даже знатный Тисте его не удостоился бы, и давно ли Азатенаи относятся к нашей аристократии иначе, чем с насмешливым равнодушием? Нет, следует счесть этот титул мерой уважения к его близости с Матерью.
– Однако вы не убеждены.
Она пожала плечами. – Мать должна дать ему отставку. Ну, пусть будет тайная комната, в которой они станут встречаться...
– Верховная жрица, вы серьезно? Воображаете, Урусандер склонится перед такими вольностями? А сама Мать Тьма? Должна будет делить верность? Выбирать и отвергать в соответствии с прихотями? Ни тот, ни другой не согласятся!
Эмрал вздохнула. – Простите. Вы правы. Чтобы мир вернулся в королевство, кто-то должен проиграть. Пусть это будет лорд Драконус.
– Итак, этот мужчина должен принести в жертву все, не получив ничего.
– Неверно. Он выиграет мир. Разве это не ценно для мужчины, любящего делать подарки?
Райз Херат покачал головой: – Его подарки должны разделяться с ним самим. А так он будет смотреть, словно оказавшись за решеткой. Мир? Какое ему дело? Это не дар его сердца. Его души. Жертва? Кто добровольно уничтожит себя ради ЛЮБОЙ цели?
– Если она попросит.
– Сделки в любви, верховная жрица? Едва ли Драконус склонен к столь жалкой участи.
Она сама все понимала. Вела войну с этими мыслями дни и ночи, пока мысли не вырыли глубокие колеи. Жестокое противопоставление утомляло: Мать Тьма и ее любовь – и судьбы государства. Одно дело заявить, что видишь единственный путь через гражданскую войну, требуя ублажить знать трупом – фигуральным или буквальным – консорта, расширить привилегии офицеров Легиона Урусандера; но Мать Тьма еще не выразила свою волю. Богиня молчит.
"Она не станет делать выбор. Ублажает любовника с его неуклюжими выражениями любви. Она словно отвернулась от всех нас, пока Куральд Галайн катится в пропасть.
Требуется стук латного кулака Урусандера в дверь спальни, чтобы ее пробудить?"
– Вам придется его убить, – заявил Райз Херат.
Она не стала спорить.
– Баланс удачи и неудачи, – продолжал историк, – зависит от того, чья рука возьмет нож. Убийца, верховная жрица, неизбежно заслужит вечное проклятие Матери Тьмы.
– Значит, дитя новорожденного Света, – отозвалась она. – Для них ее осуждение мало что значит.
– Урусандер подойдет к брачному ложу весь в крови зарезанного любовника новой жены? Нет, это не может быть дитя Лиоса. – Он внимательно поглядел на нее. – Уверьте меня, что вы поняли.
– Кто же среди ее приверженцев выберет такую участь?
– Думаю, на этой сцене у выбора роли нет.
Она вздохнула. – Чью же руку мы направим?
– Мы? Верховная жрица, я не...
– Нет, – рявкнула она. – Вы просто играетесь словами. Жуете идеи, слишком боясь проглотить и подавиться костями. Не маловато ли сока для питания? Или привычка жевать для таких как вы – достаточная награда?
Он отвел глаза, она видела – он дрожит. – Мои мысли кружат и приводят к одному и тому же месту, и там находится некто. Он сам себе крепость, этот муж пред моими глазами. Но за стенами он шагает в ярости. Гнев – изъян в укреплениях. Гнев даст нам путь к нему.
– И каково вам?
– Я словно камень проглотил.
– Ученый ступает в мир, и пусть ваши мысли давно занимали солдаты, лишь теперь вы понимаете цену их жизни, их долга. Полчище лиц – вы одели их на себя, историк.
Он промолчал, отвернувшись, чтобы смотреть на далекий северный горизонт.
– Один мужчина, – сказала она. – Весьма достойный мужчина, коего я люблю как сына. – Она вздохнула, слезы жгли глаза. – Он уже отвернулся, как и она от него. Бедный Аномандер.
– Сын убивает любовника ради того, кто назовется ему отцом. Нужда порождает безумие, верховная жрица.
– Нас ждут трудности. Аномандер уважает Драконуса, и это чувство взаимно. В нем великое доверие и более того: в нем искренне влечение. Как мы разрушим всё это?
– Долг, – ответил он.
– То есть?
– Мужчины превыше всего ценят долг. Это доказательство их цельности, они решили жизнью доказывать свою честь. – Он смотрел ей в лицо. – Битва близится. Против Урусандера Аномандер будет командовать дом-клинками Великих и Малых Домов. Возможно, и возрожденным Легионом Хастов. Вообразите поле битвы, силы встали лицом в лицо. Но где вы видите место лорда Драконуса? Во главе его превосходных клинков, столь умело истребивших погран-мечей? Он тоже встанет ради чести?
– Аномандер его не отвергнет, – шепнула она.
– И тогда? – спросил Райз. – Когда знать увидит, кто готовится биться на их стороне? Не отступят ли они в сторону, придя в ярость – нет, в бешенство?
– Погодите, историк. Аномандер наверняка устыдит высокородных союзников за оставление поля боя.
– Возможно, вначале. Аномандер увидит неизбежность поражения. И постыдной капитуляции перед Урусандером; он наверняка усмотрит в этом вину Драконуса с его широким жестом. Сдаться в плен из-за гордыни Драконуса? Но консорт останется непреклонным – по-иному не может быть, ведь он примет требование уйти как измену. Более того, решит, будто его приговорили к смерти... тогда, Ланир, они набросятся друг на друга.
– Знать разнесет весть о разрыве дружбы, – кивнула она. – Драконус будет изолирован. У него не будет надежды победить такую коалицию. Эта битва, историк, станет концом гражданской войны.
– Я слишком люблю нашу цивилизацию, – сказал Райз, словно пробуя слово на вкус, – чтобы увидеть ее распад. Матери Тьме ничего не нужно знать.
– Она никогда не простит Первенца.
– Да.
– Честь, – сказала она, – ужасная штука.
– И тем ужаснее наше преступление, верховная жрица: мы будем ковать оружие в пламени единства, будем питать пламя, пока оно не выгорит. Для вас он словно сын. Не завидую вам, Ланир.
Голос звенел в уме, поднимаясь из раненой души. Породившая крики боль была невыносима. Любовь и измена на острие одного клинка. Он ощущала, как ворочается лезвие. «Но я не вижу иного пути! Неужели Харкенасу суждено умереть в огне? Солдаты Урусандера станут наглыми разбойниками, разбойники возьмут власть полную и бесконтрольную? Мы обречены сделать правителями любовников войны? Скоро ли Мать Тьма узрит глаза хищника, когти, вцепившиеся в подлокотники трона? Ох, Аномандер, мне так жаль». – Я заключу преступление в зеркало, – сказала она сломанным голоском, – чтобы выло, никем не слышимое.
– Думаю, Синтара вас недооценивает.
Она потрясла головой. – Уже нет. Я ей написала.
– Неужели? Тогда дела начинают ускоряться.
– Увидим. Она еще не ответила.
– Вы адресовались к ней как к равной верховной жрице?
Она кивнула.
– Тогда вы использовали фамильярный язык, в самом первичном смысле слова. Она клюнет на наживку.
– Да. Тщеславие всегда было слабым местом в ее укреплениях.
– Мы составили здесь скорбный список, Ланир. Когда крепостей слишком много, осада становится способом жизни. В таком мире каждый заканчивает день в одиночестве, со страхом глядя на запертые двери. – Грусть сделала его лицо более резким. – Весьма горький список.
– И каждое имя – шаг по пути, историк. Не дано вам удержать этот пост, столь вознесенный над миром. Теперь, Райз Херат, придется пройтись среди нас.
– Я не запишу этого. Я изгнал из сердца такую привилегию.
– Кровь на ваших руках, – сказала она без особого сочувствия. – Когда всё будет сказано и сделано, можете омыть их в реке. А пока река бежит и бежит, правду не отыскать, и никто не поймет, в чем ваш грех. Или мой.
– В нужный день вы встанете на колени рядом со мной, верховная жрица.
Она кивнула. – Если существуют шлюхи истории, Райз, то мы явно из их числа.
Он смотрел на нее как приговоренный.
«Видишь, женщина? Зеркала повсюду».
Шаг за шагом паломник одолевает путь. Находя места трагедий, которые считаются духоподъемными, или места, освященные обглоданными до костей истинами, искатели превращают эти места в святилища. Эндест Силанн наконец понял: священное не находят, но приносят с собой. Память прядет нить, каждый пилигрим – волокно, растянутое, изогнутое, вплетаемое в жизнь. И не важно, что он был первым. Другие из сообщества жрецов пустились в дорогу под покровом зимы, чтобы посетить разоренное имение Андариста. Шли по его стопам, но не оставляя за собой кровавых следов. Приходили и стояли, созерцая место недавней резни, но смотрели без понимания.
Их путешествие, знал он, было поиском. Чего-то, некоего состояния, бытия. И, созерцая, молча вопрошая, они находили... ничего они не находили. Он воображал: они ступают на поляну перед домом, бродят кругом, осматривая никчемную почву, корявые камни и сухую траву, готовую по весне вновь разрастись, став густой и зеленой. Наконец пересекают порог, ходят по плитам, скрывшим гнилые тела убиенных, и перед ними в ледяном сумраке предстает камень очага – нет, теперь это просевший алтарь – и нечитаемые слова на каменной поверхности. Он видел их – озираются, воображают себе привидения тут и там. Они ищут в тишине, ищут слабых отзвуков, плененных воплей потери и тоски. Замечают, без лишних вопросов, капли черной крови, не понимая причудливого маршрута, не понимая, что Эндест тоже блуждал бесцельно... нет, они находят какой-то великий смысл в каплях на камне.
Воображение – жуткая вещь, падальщик, жиреющий на малейших крохах. Огромный клюв, когти скрипят и клацают, птица скачет, косясь жадным глазом.
Но в конце концов смысла нет.
Приятели – аколиты вернулись в Цитадель. Они смотрели на него с завистью, даже с почитанием. Смотрели, и одно это бередило раны, ибо в памяти Эндеста не было никаких ценных тайн. Любая деталь, уже смутная и сливающаяся с соседними, бессмысленна.
«Я жрец бесполезности, сенешаль нелепости. В моем молчании вы узрели смирение. В унылости – добровольно принятое бремя. Находите в выражении моего лица значительность, едва ли мне свойственную. Споря, вы следите за мной, ища оценок, откровений, парада пышных слов, под которые можно танцевать и петь, благословляя мрак».
Он не может передать им причину своей усталости. Не может исповедать истину, как ни хотел бы. Не смеет сказать. "Глупцы, она глядит моими глазами и заставляет меня плакать. Кровоточит моими руками и видит в ужасе, что руки освящают, роняя слезы власти. Завладевает мною, чтобы сбежать, оставив за собой отчаяние.
Я состарюсь, отмечая гибель надежд. Согнусь под весом неудач. Кости хрустнут вместе с падением Куральд Галайна. Не читайте мои воспоминания, братья и сестры. Они уже искажены сомнением. Уже приняли форму моих пороков.
Нет. Не ходите за мной. Я всего лишь иду к могиле".
Недавно он сидел на скамье внутреннего сада, съежившись от злого холода, накрывшись толстой медвежьей шубой. И видел юного заложника Орфанталя, бегущего вдоль замерзшего пруда, что окружает фонтан. Мальчик нес в руке учебный меч, пес Ребрышко мчался рядом, как будто припомнил молодые годы. Освободившись от глист, он набрал вес, этот пес, мышцы стали гладкими и сильными, как подобает охотнику. Они играли в сражения, и не раз Эндест созерцал "предсмертные судороги" Орфанталя, а Ребрышко ложился рядом, портя мрачное очарование сцены уткнутым в лицо мальчишки влажным носом. Тот вопил, проклиная пса, хотят трудно найти что-то дурное в природной любви зверя. Вскоре они начинали бороться, барахтаться на тонком покрывале снега.
Эндест Силанн не находил в увиденном утешения. Дитя и пес отбрасывали смутную, едва оформленную тень, и он видел в ней грядущие кошмары.
Лорд Аномандер покинул проклятый дом брата – место недавнего убийства – в компании Великого Каменщика, Каладана – Азатеная. Они направились на север, в горелый лес. Эндест следил с залитого кровью порога.
