Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 56 страниц)
Он склонился и потер лицо, надавливая на глаза. – Отвлекитесь от подробностей, если хотите понять смысл. Рувера, моя супруга, открыло нечто древнее, похороненное. Спавшее мертвым сном. Мы верили, что их сон вечен, разве нет? – Он прищурил глазки, смотря на капитана.
– Кто скажет? – отозвалась она. – Кто знает? Я слышала сказки о призраках, о духах, что прежде носили плоть.
– В нашем мире много завес, но лишь за немногие способны проникать наши взоры. Мы стремимся прорваться к чему-то надежному, прочному, реальному и, важнее всего, совершенно предсказуемому – стоит лишь изгнать тайну. Будьте же уверены: любую тайну можно изгнать.
– Это не слова ведуна, – заметила Финарра, всматриваясь в него.
– Неужели? Разве не порядка ищу я своими искусствами? Не правил для того, что лежит за видимым и ощущаемым? Найдите мне ответы на все вопросы, и разум мой наконец-то успокоится.
– Не думала, что это странствие изнутри наружу.
Ведун пожал плечами: – Да. Симметрия. Изнутри, снаружи, расстояние одинаково и, как ни странно, цель тоже одна. Не забавно ли? Ищем невозможного и верим, что даже оно имеет правила.
Она нахмурилась.
Ведун продолжал: – Супруга говорила о нужде в крови, о цене и плате. Думаю, она понимала всё лишь наполовину. Вытянуть что-то назад из глубин смерти, в мир живых – вероятно, для этого нужно сделать то же самое с живущим. Чтобы мертвый вышел к жизни, живой должен умереть.
– И жизнь Руверы стала платой за воскрешение духа?
– Возможно, – вздохнул он. – Капитан, завесы... потревожены. – Он вдруг склонил голову набок, не сводя с нее глаз. – Плата? Возможно, не плата, а... пища. Сила пожираемая, дающая власть порвать завесу между живым и мертвым и отвергнуть законы времени.
– Времени, ведун? Не места?
– Возможно, они одинаковы. Мертвое пребывает в прошлом. Живое толпится в настоящем. А будущее ждет тех, что еще не родились; однако, рождаясь, они выбрасываются в настоящее, и будущее остается лишь посулом. Вот еще завесы. Мысленно мы пытаемся проникнуть в будущее, но мысли прибывают туда мертвыми – вопрос перспективы, понимаете? Для будущего и прошлое, и настоящее мертвы. Мы проталкиваемся, желая сделать неведомый мир улучшенной версией своего. Но, держа в руке мертвое оружие, мы превращаем в мертвых жертв тех, что еще не родились.
Она потрясла головой, ощущая странную, беспокоящую смесь отрицания и сомнений. Вполне очевидно, что разум Реша поврежден, разбит горем и потрясением. Невозможно понять, есть ли цель в этих мудрствованиях. – Вернемся, если не возражаете,. – подала она голос, – к теме силы.
Мужчина устало вздохнул. – Капитан, нас затопило возможностями. Не знаю иного способа описать волшебство, новоявленную магию. Я рассказал о трех завесах времени. Рассказал о завесе меж живым и мертвым, и она может быть вариацией или частным случаем завес времени. Но отныне я верю: есть еще много, много завес, и чем сильнее мы рвем их в поисках сил, в неуклюжих экспериментах, тем менее существенными становятся преграды меж нами и неведомым. И я страшусь того, что может произойти.
Финарра отвернулась. – Простите, ведун. Я лишь простая хранительница...
– Да, вижу. Вы не понимаете моих предостережений. Новорожденное колдовство – одна сырая сила, без видимых правил.
Она подумала о его жене, Рувере. Рассказывали, что звери разрывали ее член за членом. Какое ошеломление, какая ужасная потеря для трясов. – Вы говорили с другими ведьмами и ведунами своего народа?
– Наконец вы начали понимать наш кризис. – Реш медленно поднял руки, словно изучая их заново. – Мы не решаемся. Никакая мысль не способна пронизать новое будущее.
– А Мать Тьма?
Он нахмурился, не сводя взгляда с рук – руки не художника, а солдата, грубые, в шрамах... – Тьма и свет – лишь завесы? Что за дары принес ей лорд Драконус? Каков смысл узора на полу Цитадели, Терондая, что ей завладел?
– Может, – рискнула сказать она, – лорд Драконус пытается наложить правила.
Он хмурился все сильнее. – Темнота без света. Свет, начисто выжегший темноту. Простые правила. Правила, различия и определения. Да, хранительница, отлично. – Реш сел прямее. Глянул на бесчувственное тело друга, коего знал всю жизнь. – Я сам должен увидеть Терондай. В нем скрыт секрет. – Однако он не пошевелился.
– Не ждите слишком долго, – спокойно посоветовала Финарра.
– Я задумываю путешествие иного сорта, – сказал Реш. – К путям исцеления.
Она оглянулась на Кепло Дрима. – Воображаю, ведун, что искушение непреодолимо, но не вы ли говорили об опасностях?
– Я.
– Что же вы делаете?
– То, что должен делать друг.
– Это разрешено?
– Ничто не разрешено, – прорычал он.
Финарра всмотрелась в ведуна и вздохнула. – Помогу чем смогу.
Реш наморщил лоб. – Трясы отвергают ваше прошение. Ставят преграды снова и снова. Вы находите нас закоснелыми и уклончивыми, но остаетесь. А теперь, капитан, предлагаете помощь в спасении жизни Кепло Дрима.
Она стянула кожаные перчатки. – Слишком высоки ваши стены, ведун. Трясы мало что понимают в окружающей жизни.
– Мы видим резню. Видим фанатизм и преследования. Видим рождение бессмысленной гражданской розни. И еще видим убийц нашего бога.
– Если вы видите лишь это, ведун, то никогда не поймете, почему я предлагаю помощь.
– Как я могу доверять вам?
Она пожала плечами: – Обдумайте самые пошлые мотивы, ведун. Я ищу вашей поддержки. Стараюсь завоевать ваше расположение, чтобы вы добавили вес моим речам перед Его Милостью.
Ведун подался назад. – Бесполезно. Все уже решено. Мы не будем действовать.
– Тогда я уеду как только смогу. Но сейчас... скажите, чем могу я помочь в исцелении вашего друга.
– Никакой бог не смотрит на нас, капитан, чтобы положить вашу заслугу на полку добрых дел.
– Я сама определяю, добры мои дела или злы.
– И как взвесить?
– Я сурово сужу себя. Жесточе, чем посмел бы любой бог. Мне не нужны святоши, чтобы утешиться.
– Это ли задача священников?
– Если нет, я готова услышать больше.
Однако он покачал головой и встал, тихо застонав. – Во мне все эти утешения что-то давно умолкли, капитан. Я не ищу разрешения на то, что творю. А трясы... Никакой бог не следит за нами, не судит, и в отсутствии – да будем мы прощены! – есть облегчение.
Она подошла к двери и опустила засов. – Что теперь?
– Вытащите клинок, капитан.
– Против кого?
Он натянуто улыбнулся. – Без понятия.
Кепло тащили по грубой земле, по каменистому склону. Он открыл глаза, но мало что видел. Глаза слепил свет, возможно, от факела, грязные руки тащили его за лодыжку, словно он стал невесомым. Он чувствовал, что пальцы ног странно вывернуты, мозолистые чужие пальцы впились так крепко, что вырывают волосы, а острые камни вырывают еще больше волос из спины.
Потом в пещеру, кислый запах зверей, гнилого мяса и костра. Каменный пол был грязен. В теле не осталось сил, руки стали подобны толстым жилистым веревкам, однако он не отрывал их от висков. Мимо скользили корни. Холодный сырой камень образовывал трещину, и туда легко скользнуло его тело, словно в тысячный раз. Откуда-то снизу пещеры доносился тупой, стонущий звук.
Проход сузился, пошел круто вниз, затем вверх. Его похититель дышал тяжело, с присвистом. Ноги шлепали впереди гулко, словно по барабану.
Тут всё утекло прочь, а когда он вернулся, то был неподвижен, пространство вокруг заполнили шевелящиеся тела, едва различимые в свете забитых углями чаш из черепов на уступах стен. На стенах были и рисунки. Звери и просто штрихи, отпечатки рук и фигурки-палочки, всё это красным, желтым и черным цветом.
Он попробовал сесть и убедился, что связан по рукам и ногам. И тут же толстые веревки дернулись, поднимая его над полом. Голова откинулась и ударилась о пол, но тут же руки схватили ее и подняли, чтобы он смог увидеть свое тело.
Но нет, не его тело. Покрытое проволокой волос. Грудная клетка выдается, как у птицы. Растянутые суставы ломит, он не чувствует кистей и стон, только тугие узлы.
"Бегущие-за-Псами охотились. Я спал под деревом, набив живот. Над зарослями, за равнинами, где тонкие ручейки исчертили глину. Там звери лижут почву вздувшимися языками, там гибельная жара, там совсем нет пищи.
Бегущие-за-Псами охотились. Нет славы, если вогнать копья в раздувшийся остов. Они искали леопардов ради шкур, ради когтей и клыков. Леопарда не едят. Печень убивает. Сердце горько. Леопарды не любят смерти. Умирают в ярости. Умирают, полнясь злостью. Бегущие-за-Псами охотились на леопардов, ища глаза на деревьях, тела, прижавшиеся к толстым сучьям. Кровавые следы на деревьях, схватки ястребов и стервятников вокруг ствола. Леопард глядит вниз, лениво и сонно. Мухи кормятся на грязной морде, лижут усы.
Пусть жара дневная вечна, ночь еще придет. Никаких перемен. Эта сцена могла бы быть нарисована на стене пещеры.
Бегущие-за-Псами охотились. Я спал на дереве. Один. Они увидели и подумали: "Ага, последний Эресал холмов, лесов, кустарников, которые мы назвали своими. Юный самец, обреченный искать самку и стаю, но сейчас он один. Нет других Эресалов, не здесь, и ох как они вопили, умирая! Вопили, а громадные звери, за которыми ходили они, спасались от копий Бегущих-за-Псами или умирали, бешено содрогаясь.
Черепа юнцов были разбиты, плоть сварена, печень съели сырьем".
Бегущие-за-Псами охотились.
Камень из пращи повалил меня. Ошеломил. Они набросились и забили меня до бесчувствия.
Дух леопарда. Отметины когтей на дереве. Они не обращали внимания.
Мы, живущие, убежали прочь. Мы, живущие, вернулись в густые травы, в темные ночи, к эху рявкающих гиен и ревущих львов. Скользнули в незримые реки, туда, где мир был безвременным. Мы потянулись к духам. Коснулись их сердец, и сердца открылись нам".
Веревки дико задергались – панические движения, знаки внезапного ужаса. Из других полостей пещеры уже неслись крики, жуткое эхо неслось ближе, все ближе.
"Коснись леопарда, бегай с леопардом, живи на путях леопарда.
Они охотятся в одиночку.
Охотились до того дня, когда пришли Эресалы. В колыхании трав легко обмануть глаза. Но это не порок смотрящего, не слабость видящего. Это расплывается магия. Кто принес нам дар? Это спасение от гибели? Говорят о матери, совокуплявшейся со всеми, кого находила. Собирательнице семян, живом сосуде надежды.
О Майхиб".
Его сородичи собирались в пещеру, сея ужасную резню по забрызганным кровью закутам.
Он был одним, связанным. И был многими, и многие пришли сюда.
Резкие крики нарастали вокруг, янтарные угли разгорались, ибо черепа сброшены были на пол. Бег, сталкивающиеся тела, лязг оружия – и его родичи среди них.
Веревки обвисли, он упал.
Сверху упало чужое тело, рука сжалась в кулак, захватывая волосы. Что-то блеснуло в полутьме. Бегущий-за-Псами оседлал его и всмотрелся в лицо. Бледно-синие глаза озарял ужас. Охотник быстро поднял кремневый нож и вогнал ему в грудь.
Умирая, он смеялся.
Ведь было слишком поздно.
Келья стала невероятно жаркой. Финарра Стоун вспотела в доспехах, скользкая ладонь едва удерживала рукоять меча. Ведун Реш склонился у постели Кепло, опустил голову, положил руки ладонями кверху на бедра. Уже довольно долго она не замечала, чтобы он шевелился.
Она провела в монастыре уже не дни – недели. Новостей из-за стен почти не приходило. Но она находила что-то почти утешительное в намеренном незнании, словно оставаясь здесь, следя за мелкими жизнями и мелкими делами монашеской обители, можно отогнать весь мир – нет, даже остановить движение истории. Кажется, она поняла, что приводит мужчин и женщин в такие места. Осознанное ослепление, призыв завлекающей простоты – похоже, это лучший из ритуалов, для него нужна лишь пара капель крови.
Умей бог предложить простой мир, не пали бы к его стопам все смертные души? Здания разрушались бы, поля зарастали, бесправие процветало среди блаженного равнодушия. Она-то видела в храмах и монументах символы неверия. Камни сулят постоянство, но даже камни крошатся. Нет ничего простого в течении жизней, в прохождении целых веков. Но при всех ее убеждениях, поклонении сложной изысканности, нечто в глубине сердца плачет по детской непосредственности.
Однако святые места трясов лишились жизни. Стали могильниками убитого бога. Вера народа огрубела, словно кулаки, долго стучавшие в запертую дверь. Найденная простота, понимала она, не благодетельна, и если можно представить лицо ребенка, то темное и тупое.
Они должны встать на чью-то сторону, сказал Реш. Но, кажется, его позиция ошибочна. Они окажутся не на чьей-то стороне, а в самой гуще.
Этот ведун, рискующий жизнью ради друга, стал последним солдатом в распоряжении Скеленала и Шекканто – хотя "солдат" неподходящее слово. И мужчины и женщины здесь обучены боевым навыкам. Но из вождей остался он один. Скорбящий, поглощенный сомнениями.
Оценить, сколько утекло времени, было трудно, хотя она уже устала стоять, состояние долгой тревоги било по нервам. Кончик меча уже отдыхал на деревянном полу.
– Бездна подлая!
Рев Реша заставил ее вздрогнуть и отскочить на шаг. Ведун же бросился на тело Кепло Дрима, словно стараясь не дать бесчувственному другу встать.
В испуге и смущении она подскочила к ним, выронив клинок.
Кепло Дрим не сопротивлялся Решу – он вообще не сопротивлялся – и все же фигура его на глазах расплывалась, как бы готовая исчезнуть. Ведун схватил правую руку ассасина, пригнулся к груди. – Берите другую руку! – рявкнул он. – Не дайте ему уйти!
«Уйти!» Она озадаченно встала слева от кровати, взявшись за левую руку Кепло. Увидела, что из культи течет кровь, уже намочившая тяжелый узел бинтов. И тут, к ее ужасу, из ткани прорезались когти. – Ведун? Что творится?!
– Смешение кровей, – резко прошипел Реш. – Старик в нем все еще дразнит дитя – тащит за собой. Не потеря. Не убийство. Они будут жить вместе – я слышу этот смех.
– Ведун, что ты выпустил на свободу своей магией?
Когти разрезали бинты, раздвигаясь и продолжая отрастать. На покрытом потом плече Финарра увидела возникновение пестрого рисунка, какой-то карты тусклых пятен, золотых и желтых. Казалось, плоть плавится под ее рукой.
– Не моих рук дело, – почти прорычал Реш. – Не могу войти. Даже пробудив все волшебство, не могу войти!
Кепло утробно заурчал, скаля зубы, хотя глаза остались сомкнутыми.
– Он не должен перетечь.
– Перетечь? Значит, это были именно Жекки...
– Нет! Жекки – что детишки перед этим... этой штукой. Она стара, капитан – о боги, как стара! Ах, Рувера...
Пятна тускнели. Она увидела: когти становятся пальцами – да, рука отросла заново, скользкая от крови и оторванных кусочков прижженной плоти. Раны на бедрах стали едва заметными рубцами, признаки заражения исчезли.
– Отступает, – бессильно пропыхтел Реш. Глянул на нее, глаза были широко раскрыты, полны страха. – Поймите, капитан, всё было не моих рук делом. Теперь они просто затаились.
– Они?
– Я говорю о выходце, призванном моей женой. Один становится многими.
– И Кепло Дрим с ними связан?
– Да.
– Как? Это болезнь? Зараза?
– Думаю... нет. Скорее, – он потряс головой. – Не уверен... Это... это бегство.
– От чего? – Она отпрянула, отпустила руку Кепло и вгляделась в ведуна. – От самой смерти? Он почти умирал...
– Уже нет. Но не могу сказать большего, капитан.
– А когда он очнется? Ваш друг – он будет прежним?
– Нет.
Страх не желал покидать его глаз. Ей вдруг подумалось о звере в клетке.
– Останьтесь со мной. Пока он не очнется.
Она выпрямилась и оглядела пол в поисках выроненного меча. Заметила его, подошла и присела, сомкнул пальцы на сырой, холодной рукояти.
Кто-то застучал в дверь, заставив обоих вздрогнуть.
– Пошли прочь! – заревел Реш.
Линия холмов переходила в узкие, лишенные всякой растительности гребни. Почва стала каменистой, цвета ржавчины, осыпи виднелись по всей равнине, из них торчали зубья утесов, блестя в тревожном тусклом свете подобно драгоценным каменьям.
Кагемендра Тулас встал лицом на восток, оглядывая равнины. Вдалеке виднелась полоса черной травы. Внизу илистые осыпи казались открытыми, цедящими кровь на серую глину ранами. Он разбил лагерь у последней череды холмов, защищаясь от кусачего северо-восточного ветра. Сложил укрытие из дерева посреди груды тяжелых расколотых валунов, поблизости от огромного "гнезда" из принесенных случайным наводнением сучьем и поваленных стволов. На костерке готовилась еда, он медленно питал пламя, щадя столь удачно доставшиеся запасы топлива. В дюжине шагов виднелась расселина, в тупике которой он оставил стреноженного коня.
На полпути из Нерет Сорра сюда прилив решимости и воли исчерпался. Лучший муж продолжал бы движение, презрев свои горькие неудачи. Ему хотя бы надо доехать до зимнего форта Хранителей или дальше, к трясам, обитателям монастыря Йедан. От тех краев недалеко до самого Харкенаса. Совсем недалеко. Каждый шаг рождает инерцию направления, это знает даже мул.
Героические странствия в песнях поэтов никогда не прерываются ввиду слабости героев. Пейзажи душ столь славных мужчин и женщин остаются для слушателей странными и чуждыми, в соответствии с замыслом поэта, ведь поэты вовсе не стремятся к невинной простоте.
Простому смертному никогда не выстоять против героя. Возможно, в этом тайный урок сказаний. Но Кагемендра давно отрекся от романтики героизма, Неужели жизнь можно прожить, став силуэтом на горизонте, далекой фигурой на голом холме – каждая битва выиграна, каждая война стоила потерь? Такая сцена не предполагает приближения. Подробности опущены ради общего впечатления.
Некогда он верил, что в сказания может вплестись его собственная жизнь, его подвиги на бранном поле. Некогда он жаждал внимания поэтов – в те дни, когда песни не намекали о горькой подоплеке, когда мир еще не пресытился собой.
Шаренас, кузина Хунна Раала и женщина, похоже, укравшая его сердце, понудила Кагемендру скакать к нареченной. Ну разве не героический квест? Ну разве это не достойно песни или поэмы? Разве в Фарор Хенд не родится вечная любовь? Хотя, выехав из Нерет Сорра и покинув жалкую возрожденную армию, верил ли он хоть во что? Найдет ее, встанет с Фарор Хенд лицом к лицу – и что она увидит? Отчаявшегося жалкого старика, готового ухватиться за нее на манер всех стариков: словно она воплощает давно утраченную молодость. Неужели она не задрожит, видя его приближение? Неужели поверит хоть одному сказанному им слову?
Клятвы свободы подобны псу, схватившего себя за хвост. Держа посул меж зубов, он может кружиться вечно.
Небо на востоке полно туч цвета полированного железа, они сулят снег. Кагемендра почти исчерпал запас пищи, а холмы вокруг почти пусты, немногочисленные кролики до сих пор избегали расставленных силков. Кончился и корм для коня, животное слабеет день ото дня. Жизненные нужды уже гонят его в путь, хотя даже плотские позывы еще не заставили покинуть логово.
Отец считал его самовлюбленным, и если дух его еще где-то витает, то не выразит удивления, видя, что в живых остался всего один сын. Привилегия умереть ради высоких мечтаний целиком досталась братьям. Где-то за многие лиги на юг островками стоят на равнине три погребальные пирамидки, и вокруг каждой трава зеленее, а весной щедро распустятся цветы, находя обильную пищу под камнями.
Он провел годы, уговаривая себя не завидовать обретенной братьями свободе, благословенному избавлению от ожиданий и неизбежных горьких разочарований.
«Я не люблю ее. Это ясно. И не желаю ее любви. Я привидение. Я остаюсь здесь лишь потому, что слабоволен».
Вдалеке всадники показались из стены черных трав. Некоторые вели коней за поводья, на седлах вроде бы лежали тела. Он уже видел эту группу, пробиравшуюся вдоль резкой границы равнины Манящей Судьбы. Теперь они оказались прямо напротив него и проедут близко, если продолжат движение на юг.
Есть одна старинная пословица, и отец любил ею пользоваться словно оружием, истязая детей своих. "Имя героя будет жить вечно. Умри забытым, и словно вовсе не жил". Вернувшись домой с войн, Кагемендра был единственным выжившим среди братьев, знаменитым героем, воином, высоко поднявшим стяг благородства. Ему даровали титул и почет. Отец же лишь поглядел тусклыми глазами и промолчал.
В следующий год старик, похоже, намеренно уничтожал себя, вел себя так, словно лишился всех детей. Ни разу не назвал он Кагемендру по имени. "Наверное, ты его забыл. Так что я, прожив годы, вовсе не жил. Любимая твоя пословица, отец, оказалась ложью. Или это ты подвел ее?
Ладно. Все награды отдавали горечью, пока я пребывал дома. Я вернулся не для того, чтобы встретить заждавшуюся невесту. Я вернулся не к отцу, ведь новости меня опередили и он уже стоял в смертной тени".
Он не любил Фарор Хенд. Даже не желал. Свернувшись в ночи под мехами, слушая далекие крики чешуйчатых волков Манящей Судьбы, он не думал о молодой женщине. Нет, он думал о Шаренас.
Сколько раз мужчина может делать неверный выбор? «Много, ведь сама смерть не должна быть внезапной, если отмерять ее, словно порции яда. Каждый день можно благодарить, будто он уже умер и ждет твоего прихода». Сколько смертей может вынести мужчина? «Я всё еще бреду по полю трупов, и любой из них не шлет мне добрых напутствий, но я научился смотреть и не дрожать. Спасибо отцу».
Он спрыгнул с уступа, пробрался по узкой извилистой расселине до лагеря.
Скормил коню последний фураж, собрал и связал постель и меха, нацепил клинок, проверил остальное небогатое снаряжение. Сел на тщедушного скакуна.
Вскоре он выехал из ущелья, пересек вершину холма и спустился по красной осыпи на твердую замерзшую равнину. Снежинки кружились, летели с неба. Он скакал неспешно, чтобы зверь разогрел ноги.
Бурса показался снова. – Это Кагемендра Тулас, командир.
Калат Хастейн не сразу натянул удила. Остальные остановились рядом с вожаком.
Сержант-ветеран повозился в седле, опустил руки на луку. С того дня у Витра Бурсе не удавалось выспаться. Каждая ночь тянула в лихорадочный мир, где драконы кружились над головой, а он скакал по долгой безжизненной равнине. В руках были странные предметы: серебряная чаша, корона, скипетр, сундучок, из коего сыпались золотые монеты.
В кошмаре он оказывался единственным защитником сокровищ, хотя драконы за ним не охотились. Просто кружили сверху, словно стервятники. Ждали, когда он упадет – и он мчался, содрогаясь, когда огромные тени проползали по земле. Монеты вываливались, отскакивая и рассыпаясь за спиной – казалось, им нет конца. Когда же скипетр выпал из руки, он обнаружил новый, такой же, в той же ладони.
Корона, заметил он, была сломана. Искорежена. Чаша помята.
Элайнты над головой были терпеливы. Он не мог мчаться вечно, а места для укрытия не было. Даже почва под ногами казалась слишком твердой, чтобы вырыть ямку и закопать драгоценный груз.
Просыпаясь на заре, он ощущал жжение в красных от утомления глазах и ловил себя на том, что постоянно осматривает небо.
Они не находили следов жутких созданий. Элайнты проломились в их мир сквозь разрыв в воздухе над Витром, только чтобы исчезнуть. Почему-то это казалось хуже всего – весь день Бурса почти что желал увидеть хоть одного, хоть крохотный прочерк черного когтя на горизонте. Однако желание испарялось, стоило ему перейти в мир снов.
По приказу Калата Хастейна он ездил назад, уточнить личность следовавшего за ними одинокого всадника. Похоже, они будут его поджидать. Бурса искоса глянул на Спиннока Дюрава и ощутил укол некой зависти. Юность может выдержать всё, иные юнцы выделяются даже среди ровесников. Спиннок Дюрав именно таков. Совершенное лицо делает прочным фундамент его уверенности, или это какой-то осадок необузданного самоуважения пропитал лицо, создавая иллюзорное впечатление уравновешенности, открытости и приязни?
Бурсе велела оберегать юного хранителя сама капитан Финарра Стоун. Но именно предостерегающий крик Спиннока спас всех на берегу. Возможно, Бурса перепутал, тот миг был очень опасным; но, вспоминая крик, он узнавал в нем голос Спиннока.
"Я словно одержим мыслями. Снова. Всю жизнь одна игра. Только меняю персонажей. Ни мира, ни возможности отдохнуть. Во сне бегу как дурак, везу последние сокровища Премудрого Харкенаса.
Элайнты.
Спиннок Дюрав. Не нужно было ей отягощать меня такой задачей. Не нужно было привлекать к нему мое внимание. Она не догадывалась, что во мне таится зависть, что зависть пометит Дюрава? Одержимость ходит по одной тропе, снова и снова. Каждый раз тот же каменистый тракт. Зависть – сильная эмоция. В ней есть цель и есть сила. Ей нужен объект ненависти и, похоже, я нашел такой объект".
Спиннок Дюрав заметил его взгляд и улыбнулся: – Еще два дня, сержант, и мы дома.
Бурса кивнул, потянул за ремешок шлема – тот начал натирать горло. Воздух холоден и сух, а его кожа никогда не переносила злосчастную зиму. Он откинулся в седле, поглядел в унылое небо. Казалось, кружащийся в воздухе снег не может опуститься на землю.
– Вверху холодно, думается мне, – заметил Спиннок, подъехавший вровень к Бурсе. – Даже для дракона.
Бурса скривился. Разумеется, этот тип заметил его раздражение и теперь дразнит. – Кости ломит, – сказал он. – Мне ясно, что идет буря. Осталось понять, насколько сильная.
Спиннок послал еще одну быструю улыбку и кивнул. – Я думал, сержант, мы сможем ее обогнать. – Он оглянулся на Кагемендру Туласа. – Оказалось, нет.
Лишь теперь, проследив, куда смотрит юноша, Бурса увидел вздувшиеся края буревого фронта, застлавшего весь северный горизонт. Он застонал и потряс головой. Мысли спотыкались от утомления, бесконечно строя мосты внутри разума.
Калат Хастейн ударил коня пятками и отъехал от группы, остановившись около лошадей с привязанными телами мертвецов. Кагемендра Тулас как раз прибыл. – Капитан, – сказал Калат в качестве приветствия, – вы далеко от дорог меж Нерет Сорром и нашим зимним лагерем. Вы искали меня? Какие суровые предостережения Легиона мне предстоит выслушать?
Седобородый воин был растрепан, тяжелый плащ в грязи. Лошадь совсем исхудала. Он поднял руку, словно останавливая вопросы. – Я не везу слов Урусандера, командир. Еду по своей надобности, не от Легиона.
– Так у вас нет новостей?
Бурса заметил, что Кагемендра колеблется. – Зима сковала все дерзания. Но я хотел бы сказать: остерегайтесь весны, Калат Хастейн.
– Всем солдатам Легиона поручено мне угрожать?
– Я уже не капитан, сир. Старые обязанности сброшены.
Калат Хастейн чуть помолчал и отозвался: – Отрубите руку. Она все еще истекает кровью.
Кагемендра прищурился на Калата и что-то проворчал. Покачал головой в очевидном гневе. – Если мои предостережения насчет грядущей войны жалят вас пуще терний, командир... интересно, что за дикие заросли заполонили вашу голову. Ради блага Хранителей советую прорубаться на прямой путь. Угроза война повисла над всеми, или вы требуете себе особой привилегии перед лицом трагических посулов?
– Кажется, вы ищете хранителей. Кагемендра, Фарор Хенд не будет в зимнем лагере.
– Скажете, где мне ее найти.
– Не могу сказать ничего более определенного. Она не ждет вас в конце этого пути.
Бурса понимал, что командир мог бы сказать что-то более полезное. И не мог решить, вызывает мелочность Калата стыд или удовольствие. Даже в первом приветствии не было ничего приветливого, а теперь, поняв цель странствия Кагемендры, командир Бурсы встал перед псом в клетке и тычет меж прутьев острой палкой.
«Мы все устали. Измучены обстоятельствами. Всходы жалости слабы в этом сезоне».
Кагемендра кивнул, подбирая поводья. И поскакал на холм, что к западу.
– Достаточно мудр, чтобы поискать укрытия, – пробормотал Спиннок. – Не пора ли нам сделать так же?
– Поехать за Туласом? – яростно прошипел Бурса. – Сами это предлагайте командиру.
Хотя Спиннок отвечал привычной улыбкой, Бурса наконец заметил в ней натянутость. Юный хранитель молчал, когда Калат Хастейн жестом приказывал отряду ехать на юг, огибая край Манящей Судьбы. Сержант поймал себя на мысли, что и такая скромная победа ему приятна.
«Сносная забота, не так ли? Не выказывай себя глупцом перед командиром, Спиннок Дюрав. Говори прежде со мной, верь, что мы близки и что я надежно скрою все твои глупые слова. Да, я их коплю, это мое главное занятие».
Он снова думал о широкой равнине, по которой шарят тени плывущих в небесах драконов, руки нагружены, дыхание хрипит в горле – и буря настигла их порывом горького, холодного ветра, облаком ледяного дождя.
Нарад присел у костра, разглядывая других, что пришли на призывы Глифа. Впрочем, он не понимал природы его приглашений. Казалось, в разоренном лесу разносятся неслышимые ему голоса, он же отупел и оглох от горьких страданий, потерял остроту чувств. Взгляд способен лишь на равнодушное наблюдение; немногие слышные звуки – лишь обыденный шум собравшейся кучки охотников. Во рту кислый вкус протухших остатков провизии и мутной воды. Попав в тюрьму тела, он ощущает ледяную почву под ногами, хрупкую ломкость сучков и веток, которые швыряет в огонь. Вот и всё, что он есть. Не отличим от полудюжины шелудивых собак, прибившихся к наскоро сколоченному племени.
Отрицатели вокруг казались Нараду чужаками, он едва ли сможет понять их пути. Двигаются почти бесшумно, говорят редко и, похоже, одержимы оружием – охотничьими луками с невероятным разнообразием стрел, каждая для особого назначения, каждая уникальна типом оперения, зубцами, длиной древка и сортом дерева, а также материалом наконечника. С такой же дотошностью эти мужчины и женщины, и даже подростки, полируют свои ножи – маслом, слюной, разнообразным песком и вязкой глиной. Разворачивают и снова наматывают кожу, жилистую траву или кишки на рукояти из дерева или кости. Многие принесли копья, бросать которые станут при помощи атлатлей из стеатита или нефрита – эти искусно выточены, жилки и змеиные узоры напоминают Нараду о ручьях или реках.
Одержимость рождает узоры, пути движения, повторяемые без вариаций. Зубрежка избавляет от нужды в словах, никто не путается, не прерывается, один день не отличить от другого. Что же, Нарад начинает понимать жизненные обычаи лесного народа. Закольцованные, по видимости бездумные, мало отличимые от смены времен года, от цикла жизни самой природы.
Но ведь племя Глифа готовит себя к задачам убийства. Да, это подготовка, навязывание обманчивого ритма, способного убаюкать того, кто непривычен к терпению.
«Мужчину вроде меня. Слишком неловкого, чтобы танцевать». Он взглянул на меч легионера, с которым ныне не расстается. Он кажется вполне годным. Кто-то заботился, точил кромку, сглаживал зазубрины и старые сколы. Ножны не нуждаются в починке. Кожаный пояс потерт, изношен, но не растянут. Заклепки на месте, держатся крепко, пряжка и кольца целы.
