Текст книги "Стивен Эриксон Падение Света (СИ)"
Автор книги: Карбарн Киницик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц)
– Ямы завалены трупами, – пробормотал Прок, снова хватая давно опустевшую кружку. – Пленники преданы мечу, завоеванный город сожжен, а те, что еще живы, копают себе могилы. Обычное дело.
Айвис уставился на хирурга. – Были при разграблении Асетила на дальнем юге, да?
Прок не пожелал встречать его взгляда. – В тот день я ушел из легиона, командир.
Повисло долгое молчание, хотя Сендалат оно долгим не казалось – она наблюдала за Айвисом и Проком. Меж ними что-то проскочило. Заложница не слышала ранее названия Асетил и не знала о событиях, связанных с его завоеванием, но слова хирурга обдали ее холодом.
Айвис отодвинул кружку до странного задумчивым жестом. – Готос вошел в сердце города, где собрались совместно правившие им Джагуты. Среди них наверняка были великие умы, преданные идеалам цивилизации. Но вот Готос вошел на главную трибуну. Начал речь, а когда окончил, его встретило молчание. В тот день завершилась цивилизация Джагутов. Во дни последовавшие Готоса нарекли Владыкой Ненависти.
– Подходяще, – заметил Ялад.
Но Айвис помотал головой: – Ты явно не понимаешь, страж ворот. Ненавидели истину слов Готоса. Титул горький, но не содержащий презрения к нему самому. Лорд Драконус непреклонно настаивал: даже сам Готос не питал ненависти к цивилизации. Скорее это было признанием рока – неизбежности потери первоначального смысла.
– "Тюрьмой назови, Чтобы увидеть решетки", – процитировал Прок.
Сорка кашлянула и продолжила: – "Назови каждый прут, И клетка замкнется..."
– Во имя дружбы", – закончил Прок и взглянул Сорке в глаза.
– Цивилизации будут расти до самой смерти, – сказал Айвис. – Даже без цели, даже развращенные, будут расти. Из нарастающей сложности родится Хаос, но в Хаосе лежит семя саморазрушения. – Он задвигался, как будто впав в сомнения. – Так заключил лорд. И мы встали, чтобы пойти меж палаток и поглядеть на север, на небеса, освещенные кострами джеларканской орды.
Сендалат встала, дрожа. – Уже поздно, – сказала она извиняющимся тоном. – Боюсь, разум мой слишком устал, чтобы сражаться с нюансами вашей беседы.
Ялад вскочил, кланяясь ей. – Миледи, я сопровожу вас в покои и проверю охрану на посту.
– Спасибо, страж ворот.
Пока остальные откланивались ей, Сендалат уловила взгляд Айвиса, заметив лишь боль, которую он не смог скрыть. И ушла с Яладом, крайне раздосадованная. Сержант говорил что-то, она едва ли слышала хоть слово.
«Ты так ее любил? Да, безнадежно дело».
Она подумала об ожидающей постели и снах, что постарается отыскать ночью. «Заставлю тебя найти меня во сне, командир. И найду некоторое утешение».
Снаружи завывал ветер, будто придавленный камнем зверь.
Когда лес кончился, открывая неровные холмы и устья старых шахт, Вренек заметил на обочине двух воронов, клевавших труп третьего. Головы повернулись к пришельцам, один издал резкое карканье.
Каладан Бруд сделал жест. – Нас зовут на гнусное пиршество.
– Леса выгорели, отчего многие существа голодают, – ответил лорд Аномандер.
– Останемся на ночь в крепости Драконсов?
– Возможно. Я редко бывал гостем лорда, но находил дом вполне приятным... не считая трех дочерей. Бойся смотреть в их глаза, Каладан. Отыщи змею – встретишь прием более теплый.
Каладан Бруд оглянулся на Вренека. Тот тащился сзади, смертельно устав от пути длиной в половину дня. – Дети ищут себе подобных. Мудрый ли то выбор? – Он крикнул Вренеку: – Недалеко. Мы почти пришли.
– Помню, они держались наособицу, питая презрение даже к сводному брату Аратану. Так или иначе, я отдам Вренека под опеку Сендалат. Там Айвис, ему я доверил бы собственную жизнь.
– Никогда такого не видел, – сказал Вренек, едва они миновали воронов. – Ну, когда едят себе подобных.
– Как и я, – отозвался Азатенай. – Они скорее склонны тосковать, видя погибших сородичей. Есть что-то неприятное в здешнем воздухе, и чувство растет, пока мы приближаемся к крепости. Возможно, – добавил он Аномандеру, – наш путь проложен не слепым случаем.
Первый Сын пожал плечами. – Твои разговоры о магии кажутся мне словами о шторме, коего я не могу видеть и слышать. Твои загадки не преодолевают моего невежества. Ты с тем же успехом можешь говорить на ином языке.
– Но ты, Первый Сын, видел ее работу, когда я пришел к вам, к твоему брату положить камень очага. В тот день мы поклялись и связали наши души.
– Ах, я уж гадал, когда цепи станут тебя бередить, Азатенай.
– Не чувствую никакой скованности, уверяю тебя, Рейк. Но наше странствие в поисках Андариста... гм, я ощущаю, будто круг сужается. Но это лишь мое ощущение. Говоря как твоя тень, я заявляю, что мы далеко удалились от нужной дороги.
– Ты советуешь спешно вернуться в Харкенас.
– Если Харкенас обострит твое внимание к насущным нуждам королевства – да.
Лорд Аномандер остановился, поворачиваясь к Каладану. – Она отвернулась от меня, так называемого первенца. Сделала темноту стеной, неприступной крепостью. Где же фокус ее внимания? На детях? Явно нет. Простим, что она отдалась объятиям любовника – не мне им мешать. Но когда она велит мне окончить конфликт, отказывая в праве призвать к оружию – что должен воин делать с таким зданием? – Он решительно двинулся дальше. – Так что пока я служу лишь своим нуждам, подражая ей.
– А она замечает твой жест, Первый Сын?
– Интересно ли ей? – прорычал Аномандер. – Она, наверное, забыла самый смысл этого слова. Говорят, – прибавил он горько, – что эта темнота не ослепляет. Но меня она сделала слепей Кедаспелы.
– Говорят правду, – заметил Каладан. – Темнота не ослепляет. А Кедаспела, боюсь, плохое сравнение, ведь он ослепил себя сам. Во имя горя принес в жертву красоту. А вот ты, Аномандер, идешь во имя мщения. Если твоя жертва – не красота, то нечто иное. Так или иначе, вы сами наносите себе раны.
– Ты сам сказал, – бросил Аномандер, – что Кедаспела – плохое сравнение.
– Чего же ты хочешь от Матери Тьмы?
– Желает ли она быть нашей богиней. И, собственно, быть матерью – в моем случае эта роль давно вакантна. Продолжать список ожиданий? Забудем о поклонении – я слишком хорошо ее знаю. Боюсь, даже роль матери вызывает во мне борьбу, в конце концов, она не намного меня старше. Так о чем еще мне мыслить?
– О троне.
– Да. Трон. Обычный насест, на коем мы позолотой рисуем престиж и авторитет. С этого возвышенного места дождем польется вера и порядок. Урони его и порушится королевство. Кровавая баня, земля в огне. Тому, кто сядет на это кресло, нужно крепче сжимать подлокотники.
Они шли среди холмов, каменные осыпи побелели от инея. Вренек шагал следом, слушая и мало понимая. Небо над головой приобрело цвет оружейного клинка.
– Собери же для меня, – попросил Каладан Бруд, – принадлежности правильного правления.
– Хочешь поиграть?
– Окажи милость.
Лорд Аномандер вздохнул. – Добродетели не зависят от положения, Азатенай. Их не приобретешь, нося ушитые каменьями наряды. Правосудие не живет в рукояти скипетра, а дерево, гвозди и обивка трона дают лишь иллюзию комфорта. Помпезные ритуалы подавляют желание спорить, а душу куда труднее взволновать, нежели научить презрению и ядовитому скепсису.
– Ты завел длинную преамбулу. Готов услышать список, Первый Сын.
– Я лишь выражаю неудовольствие от самой идеи правления. Она ведет себя так, что легко стало смешать поклонение, подобающее богам, с честным желанием служить правителю, если он правит достойно. – Аномандер потряс головой. – Ладно. Живи так, будто веришь в добродетель народа, но правь без иллюзий относительно подданных или себя. Где стоит трон? На маковом поле, и самые смелые, яркие цветы клонятся к тебе, желая оглушить чувства и понимание. Их шепоты погрузят тебя в ядовитое облако, но ты должен напрячь взор и пронизать дымку. Если сможешь. Амбиции всегда просты по природе. Цель правителя – мудрость, но мудрость есть лишь кормушка для амбициозных, дай только шанс – тебя обгложут до костей, не успеешь долезть до престола. Вот из такого мусора нужно построить справедливое правление. Удивляться ли, что слишком многие проваливаются?
Каладан не сразу хмыкнул и отозвался: – Ты составил невозможные скрижали, и заветы твои не освоить ни одному из смертных.
– Думаешь, сам не знаю?
– Опиши же мне, если можешь, суть мудрости.
Аномандер нетерпеливо фыркнул. – Мудрость сдается.
– Перед чем?
– Перед сложностью.
– Зачем?
– Чтобы проглотить и пережевать на мелкие кусочки, и выплюнуть. Иначе понимание невозможно.
– Дерзкие речи, Первый Сын.
– Я не занимаю дерзких поз, не требую для себя власти. Под видом веры я теряюсь в сомнениях, если не впадаю в прямое неверие.
– Почему же?
– Власть не дает ни мудрости, ни правого авторитета, ни даже веры в эти ценности. Можно быть заботливым – но сколь многих можно поставить на колени? Первое действие сомнительно по природе, последнее... ну, скажем лишь, что повелевающий не скрывает истины.
– Ты тоскуешь по свободе.
– Если так, то я еще больший дурак, ибо свобода не добродетель сама по себе. Она дает лишь ложную веру, будто ты неприступен и независим. Даже звери не готовы нырнуть в эту лужу. Нет, если я чего и жажду, то ответственности. Конца интриг, лжи сказанной мысленно и лжи, сказанной окружающим. Конца бесконечных игр в безупречные дела, во внешнюю праведность, за которой таятся низменные желания. Жажду признаться в трусости, и пойми меня, Каладан: все мы трусы.
По непонятной Вренеку причине такой ответ расхолодил Каладана. Они шагали, уже не обмениваясь репликами. И, когда солнце бледным шаром повисло на юго-западе, а день начал уступать место сумеркам, они увидели Крепость Драконс.
Вренек всматривался в высокие стены и ворота, видел свежие земляные насыпи там и тут за бастионами. Здесь также было много воронов. В конце дня они взлетят с непонятных холмиков и сядут на лесные ветви.
Каладан Бруд сказал: – Лорд Аномандер, что ты будешь делать, если однажды обнаружишь себя в роли короля или даже бога?
– Если таковой день наступит, – отвечал Первый Сын, – я буду оплакивать мир.
Ворота раскрылись перед ними. Показался мужчина, пожилой и в мундире солдата; Вренек увидел на лице удивление и радость, когда Аномандер обнял его.
Проходя под аркой, заметил Вренек, Каладан замешкался, подняв глаза и читая непонятные письмена.
Через миг они были во дворе, он увидел Сендалат, а та бросилась к Вренеку с криком, будто мать к сыну.
Из узкого окна комнаты, которую когда-то называл своей Аратан, Зависть и Злоба смотрели на гостей.
– Там лорд Аномандер, – сказала Злоба.
Зависть кивнула. – Второго не знаю. У него манеры животного.
– Первый Сын нашел зверька.
– Однажды, – заявила Зависть, – я женю на себе Аномандера. Заставлю склониться.
Злоба фыркнула: – Если заставишь, то сломаешь.
– Да, – воскликнула Зависть, – сломаю.
– Что за уродливый мальчишка, – заметила Злоба, и ее затрясло.
Зависть всматривалась в происходящее внизу. – Он будет жить здесь. У Сендалат – наверное, он из Абары Делак.
– Не люблю его. От него глаза болят.
«Да. Он сияет, этот малыш». Тут Зависть задохнулась, а Злоба отскочила от окна.
В один миг сестры увидели внезапное расширение ауры ребенка, в ней множество фигур, спаявшихся и перетекающих одна в другую, и все они подняли взоры к башне.
"Боги! Он принес богов! Тысячу богов!
Они видят! Они знают нас!"
Нежеланные гости явились в Дом. Девицы спряталась в свои норы.
ДЕСЯТЬ
Придворный поэт Харкенаса удалился из палаты, и в повисшей тишине Райзу Херату казалось: Галлан унес с собой все возможные слова, все разумные мысли. Волшебство еще клубилось в комнате, тяжелое и закрученное, будто дым из жаровен. Кедорпул, сидевший на скамье у стены, прижался к вытертому гобелену и сомкнул глаза. Эндест Силанн, побледневший, хотя кожа его была эбеново-темной, сел на ступень помоста, сложив руки на коленях, глаза устремлены на них с неотрывным ожиданием.
Стоявший напротив двери, через которую вышел Галлан, лорд Сильхас всматривался в струйки магии, еще плывшие над плитами пола. Руки его были скрещены на груди, осунувшееся лицо лишено выражения.
– Двор Магов, – сказал, не открывая глаз, Кедпорпул. – Что ж, смелое дерзание.
Райз потер лицо, однако оно казалось онемевшим – словно он актер какого-то спектакля, истина скрыта за толстым слоем грима, а впереди необходимость брести через пьесу, полную лжи и написанную глупцом.
– Почему это еще здесь? – удивился Сильхас Руин.
– Перерезана струна, – чуть помешкав, ответил Силанн, щурясь на руки. – Он оставил ее блуждать, как потерянное дитя.
Сильхас обернулся к молодому священнику. – Зачем же?
– Доказать обман, – ответил Кедорпул, когда стало очевидным, что Силанн не хочет говорить. – Что мы можем контролировать эту силу. Придавать ей форму по своей воле. Она уклончива, как сама темнота, вещь, кою не ухватишь. Терондай источает эту... штуку. Она заполнила все помещения Цитадели. Владеет двором, крадется по окрестным улицам. – Наконец он открыл покрасневшие глаза, в которых читалось утомление, и встретил взор Сильхаса. – Видели, милорд, где она собирается? У статуй, монументов на городских площадях, кариатид, подпирающих стены наших гордых учреждений. Вокруг гобеленов. В тавернах, где барды поют и ударяют по струнам. – Он взмахнул полной рукой. – Словно у нее есть глаза и уши, способность ощущать или даже вкушать.
– Тот, кого вы хотите видеть сенешалем Двора Магов, – оскалил зубы Сильхас, – попросту бросает предложение вам в лицо, Кедорпул.
– Так он высмеивает наши надежды. Поэт, исчерпавший слова. Свидетель магии, которому нечего сказать.
– Как он дотянулся до такой власти? Пробуждать тьму?
Эндест фыркнул и отозвался: – Простите, милорд. Он нашел силу в словах. В ритмах и каденциях. Сам не замечая, обнаружил способность изрекать... святое. Нужно ли говорить, – добавил Эндест, снова уставившийся на сложенные руки, – что открытие его разозлило.
– Разозлило? – Сильхас хотел сказать больше, но с беспомощным жестом развернулся и подошел к полке, где стоял большой винный кувшин. Налил себе кубок и, не поворачиваясь, бросил: – А вы, Кедорпул? Как вам случилось?
– Сумей я ответить, ощутил бы облегчение.
– И все же?
– Молитвами, милорд, как подобает жрецу, служителю богини.
Сильхас випил немного и ответил: – Если ее родила не святость... скажите, Кедорпул, какие мирские причины пробудили магию?
– Любознательность, милорд, но не моя. Самого волшебства.
Сильхас взвился: – Так оно живое? У него есть воля? Темнота как волшебство, проявившееся в нашем королевстве. Чего оно хочет от нас?
– Милорд, – отвечал Кедорпул, – никто не может сказать. Прецедентов нет.
Сильхас поглядел на Райза Херата. – Историк? Вы изучали самые древние тома, плесневелые свитки и глиняные таблички, что там еще? Не в Цитадели ли собрана литература нашего народа? Мы поистине живем в беспрецедентные времена?
«Беспрецедентные времена? О да, конечно, мы в них». – Милорд, в наших библиотеках есть записи множества мифов, по большей части домыслов о нашем происхождении. Они пытаются составить карту незнаемого мира, и где не выжила память, процветает воображение. – Он покачал головой. – Я бы не стал особенно верить истинности этих усилий.
– Все же используйте их, если нужно, – велел Сильхас. – Стройте догадки.
Райз Херат колебался. – Вообразите мир без волшебства...
– Историк, мы наблюдаем его усиление, а не исчезновение.
– Значит, в принципе магия не ставится под сомнение. Она существует. Вероятно, существовала всегда. Что же изменилось? Усиление, говорите вы. Но подумайте о наших мифах творения, сказаниях об Элайнтах, драконах, рожденных магией и ее стражах. В далекие времена – если давать веру этим сказкам – в мире была магия даже сильнее той, что мы видим сейчас. В качестве силы творения, организации сил хаоса. Вероятно, для организации необходима воля. Не назвать ли ее безликим богом?
– Но тут, – устало сказал Кедорпул, – вы спотыкаетесь, историк. Кто сотворил творца? Откуда взялась божественная воля, породившая божественную волю? Ваше доказательство хватает себя за хвост.
– И в тех мифах, – сказал Райз, игнорируя Кедорпула, – многие делаются одним, а один многими. Тиамата, дракон с тысячью глаз, тысячью клыкастых ртов. Тиамата, сделавшая подданных своей плотью. – Он замолчал, пожимая плечами. – Слишком многие из древних историй намекают на то же самое. Бегущие-за-Псами поют о Ведьме Огней, из чьей утробы выходит каждое дитя, обитающей в искрах костров. Снова одна, ставшая многими.
Кедорпул пренебрежительно махнул рукой. – Бегущие-за-Псами. Бездна меня возьми, историк. Они еще толкуют о спящем мире, о земле как плоти, воде как крови, и что любое существо есть порождение грез спящей.
– Тревожных снов, – буркнул Эндест.
– Что здесь беспрецедентно? – настаивал Кедорпул. – Что следует изучать? Источник новообретенной магии, Терондай, вырезанный на полу Цитадели. Дар лорда Драконуса Матери Тьме.
Райз Херат всматривался в толстого жреца, отмечая пелену пота на лбу и щеках. Если магия – дар, она не особенно подошла Кедорпулу. – Верховная жрица верит, что дар был неожиданным и неприятным.
Пожимая плечами, Кедорпул отвел глаза.
Историк тут же повернулся к Сильхасу. – Милорд, ответов нужно искать у Драконуса.
Сильхас поморщился. – Так пошлите ее туда.
– Верховной жрице не дозволено войти в Палату, ее мольбы встречаемы молчанием.
– Нам всё это не помогает!
Все вздрогнули от крика Сильхаса. Кроме Силанна, который лишь поднял голову, морщась. – Веру и магию, – сказал он, – легко совместить. Они опираются на нашу нужду в убеждениях и помогают их доказывать. Но воображение слабо, ибо, устремляясь к одному, поворачивается спиной к другому.
Сильхас, кажется, безмолвно зарычал, прежде чем бросить: – Какая точная... простота, жрец!
– Есть азатенайская статуя, – продолжил Эндест, – стоящая на северной стороне Сюрат Коммона. Знаете ее, милорд?
Подавляя гнев, Сильхас резко кивнул.
– Фигура из лиц. На всем теле множество лиц, они глядят с выражением упрямой ярости. Галлан назвал мне имя этого творения.
– Галлан не умеет читать на языке Азатенаев, – рявкнул Кедорпул. -Лишь хвастается знанием, чтобы показать превосходство.
– Как называют скульптуру, историк?
– Отрицание, милорд.
– Хорошо. Продолжайте.
Эндест Силанн казался Райзу постаревшим много больше своих лет, больным и уже готовым к смерти. Однако голос его звучал тихо, мягко, невероятно убедительно: – Вера есть состояние незнания, но в нем скрыто иное знание. Любая подпорка разумных аргументов играет свою роль, но правила игры намеренно оставлены незавершенными. Итак, в аргументах имеются дыры. Но эти "дыры" не означают неудачность аргументов. Напротив, они становятся источником силы, как средство познания непознаваемого. Знать непознаваемое – значит оказаться в позиции выгодной, неприступной для любых доводов и упреков.
– А волшебство?
Эндест улыбнулся: – Нужна ли вера, чтобы видеть магию? Ну, возможно, нужно поверить собственным глазам. Если же вы решаете не верить тому, что можете видеть и чувствовать, то вас ждет безумие.
– Это волшебство, – подался к нему Кедорпул, – идет от темноты, от Терондая. От силы нашей Богини!
– Да, она пользуется этой силой, – отвечал Эндест Силанн, – но не от нее она исходит. Не ею порождена.
– Тебе откуда знать? – взвился Кедорпул.
Эндест показал руки, являя капающую кровь и глубокие раны в ладонях. – Ныне она использует меня, – объявил он, – чтобы присутствовать на встрече. Духом, не плотью.
Сильхас тут же встал на колени перед Силанном. – Мать, – воскликнул он, понурив голову, – помоги нам.
Эндест покачал головой. – Она не будет говорить через меня, Сильхас. Она лишь наблюдает. Только это, – добавил он с внезапной горечью, – и делает.
Встав, Сильхас сжал кулаки, словно готовый ударить сидящего перед ним юного жреца. Он с трудом владел голосом. – Тогда чего ей от нас нужно?!
– Ответа у меня нет, милорд, ибо я ничего не ощущаю от нее. Я лишь ее глаза и уши, пока течет кровь, пока сочится сила. – Он повернул голову, улыбаясь Кедорпулу. – Друг, сила просто есть. Она среди нас, ради зла или блага. Галлан, которого мы хотели сделать сенешалем, отказался – чему я рад.
– Рад? Почему?
– Потому что, однажды вкусив, чувствуешь соблазн.
– Эндест, – спросил Райз Херат, задрожав, будто его продуло ледяным ветром, – она тоже вкушает?
Жрец опустил глаза, будто не умея составить ответ. Потом кивнул.
– И ее... тоже... она соблазнена?
Впрочем, понял историк, ответа не нужно – достаточно увидеть кровь, капающую с ладоней Эндеста.
Да, было желание вполне обоснованное, желание создать кадры профессиональных магов. Двор, определеннее говоря, практикующих волшебство Тисте Анди. Называйте это талантом или еще как, но ныне многие руки способны коснуться силы и придать ей форму, хотя степень контроля оказывается довольно сомнительной. В волшебстве есть что-то непокорное и уклончивое. Райз Херат понял все горькие нюансы предостережений Галлана и, подобно поэту, страшился новообретенной народом магии.
"Назовем магию по имени королевства", сказал им Галлан, когда стоял в середине комнаты, а колдовство поднялось и окружило его, струйки сновали и щупали тело, будто тупоголовые черви. "Мы станем синонимами ее вкуса и темноты, из коей она явилась".
"Не название меня волнует", возразил Кедорпул. "Мы готовы наречь тебя сенешалем. Потому что это нужно. Ты должен увидеть. Нерет Сорр блистает светом. Синтара замышляет против нас и готова проложить путь в сердце Харкенаса". Он подскочил к Галлану, сверкая глазами. "Я видел во сне эту золотую дорогу пламени".
"Во сне, вот как?" засмеялся Галлан. "Ох, не сомневаюсь, жрец. Под гнетом мира пробуждений разум находит собственное царство, наполняет мириадами страхов и ужасов. Где еще можно так свободно играть опаснейшими возможностями?" Он поднял руку, окутанную языками дымной тьмы. "Но это? Это не ответ Лиосан. Свет – откровение, тьма – мистерия. Того, что идет на нас, не победить. Мы – и мир – должны вечно отступать. Вообразите, друзья, то, что нам суждено увидеть. Смерть загадок. И о, сколь яркий мир придет, ослепляя нас истинами, подавляя ответами, вычищая тени незнания".
В некотором смысле описываемый Галланом новый мир вполне подходил Райзу Херату, по натуре не любившему все неизвестное и труднопонимаемое, мир, в коем всякая попытка догадаться пронизана сомнениями до самых корней. Не будет ли новый мир раем для историка? Все объяснимо, все понятно.
Мир полностью обыденный.
Но какая-то часть души содрогается, ибо, вглядываясь, он видит фигуру застывшую и неподвижную. Смерть тайны, понял он, есть смерть самой жизни.
Галлан уронил руку и смотрел, как магия покидает тело. "Откровение наверняка станет благом. Сомнение лежит на алтаре. Истекает кровью в борозды и, наконец, угасает. Мы воздвигнем тысячу тронов. Десять тысяч. По одному на каждого глупца. Но алтарь останется единственным. Примет множество жертв и будет жаждать вечно". Он улыбнулся историку. "Готовься описывать грядущее, Херат, замечать длинные колонны и блеск ножей в нетерпеливых руках. И еще одну руку – ах, нужно рассказать Кедаспеле, пусть нарисует – с поводком, на близком конце коего привязан смиренный зверь.
Слава свету! Мы идем резать!" Он насмешливо усмехнулся Кедорпулу. "Назовем это по имени королевства. Волшебство Куральд Галайна".
И со смехом он вышел из палаты.
Райз Херат направился к личным покоям верховной жрицы Эмрал Ланир. Размышляя по дороге о природе заговоров. Кажется, те, что и страшатся и стремятся к ним, таят в глубине сердец нелестную веру в чужое совершенство, сопоставимое с неумелостью самого верующего, реальной или только мнимой. Итак, решил он, вера в заговоры выявляет в верующем крайнюю беспомощность перед ликом сил загадочных и невероятно эффективных.
Поглядеть на его собственную роль в заговоре против Аномандера и Драконуса: он вовсе не чувствует уверенности и компетентности, а ведь они должны бы опуститься на плечи, подобно мантии тайного обряда посвящения в вершители судеб. Мир должен перейти в руки тайных игроков, злобных клик с их сокровенными схемами ... но не тут-то было. Мир скорее становится ареной шумного столкновения смутных планов и желаний, корчится, сойдя с верного пути.
История насмехается над всеми, что мнят себя правителями, хотя на деле не могут управиться сами с собой. Райз не сомневался, что заговоры возникали, будто ядовитые цветы, во все эпохи, вызывая сходные последствия – чаще всего оканчиваясь насилием и хаосом. Если цивилизацию сравнить с садом, за ним плохо ухаживают, одна рука не знает, что делает другая, себялюбивые желания заставляют садовников подкармливать неподобающие растения. Общий урожай выходит горьким.
Да, лучше всего растет паранойя, хотя и не способная отличить адский гений от вопиющей некомпетентности. Эту жвачку паникующая и страдающая от беспомощности душа принимает охотно.
У них с верховной жрицей полно здравых оправданий. Они хотят спасти государство, покончить с гражданской войной. Ищут мирного будущего, хотя не могут избежать момента подлого предательства. Куральд Галайн должен жить, говорят они друг дружке, и придется принести жизни в жертву общему выживанию.
"Но не мою жизнь. И не твою, Эмрал Ланир. В чем же наша жертва? Да и от чести остается лишь труп. Заговор убивает правоту, и даже если мы преуспеем – станем шелухой, смертной формой, домом убитых душ. Не это ли жертва? Не станет ли победа царством горького удовлетворения, не будут ли истины преследовать нас, таясь за грудами лжи?
Показывайте же мне выгоды от побед... Вижу себя в грядущем: пьяница на диване, жаждущий поскорее потратить оставшиеся годы.
А ты, милочка? Какова вера на вкус, когда язык в крови?"
Коридоры Цитадели, впрочем, вселяли некоторую уверенность. Есть свет и в темноте. Глаза его могут видеть, хотя факелы даже не вставлены в кольца на стенах. Кедорпул уверяет, будто способность пронизывать взором тьму есть дар Матери, благодарность за веру. Эта идея радовала Райза, но слишком многозначительно; потрудись он составить список всех доводов – ясно узрит собственно отчаяние, увидит того, кто устраивает пир из крошек.
Райз подождал в проходе, пока мимо спешили две юные жрицы, головы под капюшонами, глазки опущены. Они скользили, почти бесформенные в шелковых одеяниях, но запах духов тяжелой волной сопровождал историка. Богиня любви была бы весьма кстати в нынешних обстоятельствах, но ее даром не должен быть лишь секс. Похоть говорит на низменном языке, ее роль в истории, отлично знал Херат, чревата трагедией и войной.
"Но наши желания холодны, верховная жрица. Нет жара в наших планах, изобретенные нами позы лишены намека на нежность. Она больше не берет мужчин в постель. Врата, сказал бы Кедорпул, закрыты.
Однако ее служки еще плывут по глубоким морям плоти, называя это поклонением.
Хотя Мать Тьма не богиня любви. Мы ошиблись, и похоть кипит, ничем не сдерживаемая. Мчим вперед, не давая себе времени соизмерить дела и помыслы. Поводья вырваны из рук, а дорога неровная и ведет вниз.
Но дайте же нам еще немного подержаться за иллюзию контроля".
У двери в покои Эмрал Ланир он один раз дернул за шелковый шнур в нише. Услышав приглушенное приглашение, толкнул тяжелую створку и ступил в комнату.
Раньше на стене висело серебряное зеркало в полный рост, словно заполняя всю комнату, намекая на движение и освещаемое без видимого источника света. Райз Херат находил его неприятным: отражение приобретало странные кривизны и выпуклости, посрамляя любое тщеславие. Но недавно зеркало завесили толстым гобеленом. Сначала Райз удивлялся такому решению, но недолго. Уже не время, понял он, любоваться собой, ведь надо избегать малейших намеков на чувство вины.
Гобелен над зеркалом был из старинных, изображал сцену при некоем дворе. Полная зала, фигуры в варварских меховых нарядах стоят полукругом, спинами к зрителю, лицами к смутно видимому существу на троне. Женщине, то ли спящей, то ли мертвой. Блеск тронной залы представлял резкий контраст собравшимся дикарям. Там было столько роскошных вещей, словно прием проходил не во дворце, а в королевской сокровищнице. Райз Херат отлично знал историю, но не мог угадать ни живописца, ни сущность сцены.
Нет, никакое прошлое уже не важно. Прошло время. Это мир совершенный, потому что недосягаемый. Но влечение осталось, столь же соблазнительное, как всегда. Творчество черпает не только из знаний, но и из невежества. Такие мечтатели вечно заканчивают купанием в крови; если им удается осуществить грезы, мир полнится насилием и террором. Слишком много гнева, когда мечта оказывается недостижимой, когда окружающие не совпадают с идеалом; их быстро ставят на колени, ломая страхом или отчаянием, а тела не желающих кланяться заполняют наспех вырытые ямы.
«Просто наблюдения, друзья мои. Я не смею судить, могу лишь шептать тому или иному фантазеру: Мечтайте не о недостижимом прошлом, но о возможном будущем. Это не одно и то же. Никогда не одно и то же. Знайте. Понимайте. Примиряйтесь. Иначе вам придется вести войну безнадежную».
Эмрал Ланир показалась из спальни, пройдя кабинет. Она была в простой шелковой одежде, темно-серой и тускло мерцающей, как оловянный сплав. Волосы уложены небрежно – скорее своими руками, чем заботами горничной. Под глазами легли тени, следы утомления духовного и физического.
– Историк. Уже поздно. Слишком поздно?
– Нет, верховная жрица. Скоро шестой звон.
– Ах, – невнятно пробормотала она и взмахнула рукой. – Посидите у меня? Я всех прогоню. Слишком много болтают. Однажды, боюсь я, наш мир заполнится множеством тех, кому нечего сказать, о чем они и будут твердить не переставая. Какофония оглушит нас, пока все не одуреют от тривиальностей. В тот день цивилизация умрет под фанфары, но никто не услышит и не заметит.
Херат улыбнулся, садясь в указанное ей кресло. – Они будут переступать через трещины в мостовых, через груды мусора у порогов, морщиться, вдыхая дурной воздух и выпивая гнилую воду. И болтать, и болтать.
Она чуть пошатнулась; Херат подумал, не пьяна ли жрица, не вдыхала ли пары д"байанга, слабый запах коего ощущался в комнате.
– Верховная Жрица, вам нехорошо?
– О, избавимся от любезностей – неужели они стали нашим особым видом болтовни? Вы оценили его? Тверда ли его позиция?
Херат отвел глаза, моргнув. – Если захочет, – сказал он нерешительно, – то сможет перешагнуть пропасть. Пусть Сильхас воин, но у него нет смелости, чтобы скрещивать клинки с прежними друзьями. Честь удерживает его рядом с братом, но в душе Сильхас глубоко презирает Великие Дома и все претензии высокородных.
Он снова отыскал ее взглядом и обнаружил, что она изучает его из-под опущенных век. – Так он послужит нам?
