Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

ИВАН ВИШЕНСКИЙ

Посвящаю А. Крымскому

 
Пирамидою зеленой
на волнисто-синем фоне,
исполинским изумрудом
на равнине синевы, —
над прекрасным южным морем,
под спокойным теплым небом
дремлет, пышно зеленея,
в тихом сне гора Афон.
Дремлет ли? Ведь мать-природа
с неустанною заботой наряжает,
забавляет дочь любимую свою.
Там, внизу, из воли шумливых
величавые утесы гордо устремились
к небу – стены, портики, столпы, —
там, внизу, оркестр могучий ни
на миг не умолкает, плещут волны
о каменья, пена брызжет серебром.
А вверху – крутые склоны, сплошь
поросшие лесами, что-то шепчут
неустанно, без начала, без конца.
Но гора затихла в дрёме; день и
ночь плывет над нею как бы
розовая дымка, – нет ни звука.
Тишина.
Хоть повсюду вдоль ущелий
узкие ползут тропинки, но
ни голосов, ни смеха на
тропинках не слыхать.
Хоть рассыпаны повсюду
по лесам, обрывам, скалам,
по нагорным луговинам
поселения людей, —
но глубокое молчанье
залегло в селеньях этих,
и торжественным молчаньем
запечатаны уста.
Тишина, покой, молчанье,
строгие, худые лица, одноцветные
одежды, не поспешные шаги.
Лишь три раза в день по склонам
колокольный звон: несется,
будто где-то над горами
лебединый дальний крик.
В скорбном плаче колокольном
как бы скрыта укоризна хмурым
людям, умертвившим благодатный
этот край
и гнездо высоких мыслец,
школу гордых устремлений,
взлет, орлиный превратившим
в черную тюрьму души.
 

 
В воскресенье по вечерне
зазвонили на Афоне: подал
голос Прот великий,
отозвался Ватопед.
Дальше звякнул Эсфигмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографу, после —
Павлю, раззвучался Иверон.
Покатились по отрогам
скорбные рыданья меди,
и ответствуют утесы,
и ущелья, и скиты.
И ответствуют им вздохи,
крестятся худые руки,
тихий шепот отвечает:
«Со святыми упокой!»
Этот скорбный голос меди —
знак прощанья с жизнью
бренной – никого здесь
не тревожит: это
будничная весть.
Скитник ли в скиту
скончался так, как жил, —
один, безмолвный, и
узнали о кончине
только через много дней —
по тому, что не пришел он
к монастырскому подворью,
не принес своей работы,
пригоршни бобов не взял?
Или инок в тесной келье
умер над святою – книгой,
Киноварью и лазурью
украшая письмена?
Или послушник скончался —
в грешном мире князь и
воин – здесь же, в кухне
монастырской, скромный
служка с давних пор?
Или иерарх скончался,
настоятель ли, игумен, —
всем почет здесь одинаков:
«Со святыми упокой!»
Или кто-то из живущих
ныне путь свой завершает,
мир привольный покидает,
чтоб в пещере смерти ждать?
Глянь, вон там, – в стене гранитной,
в крутизне скалы, нависшей
над неистовым прибоем, —
ласточек ли гнезда там?
Нет, там выдолблены норы,
недоступные, глухие,
выбиты в горах пещеры,
словно птиц морских приют.
Это норы для аскетов, здесь
свершают путь последний,
здесь находят, без возврата,
в вечность узкие врата.
Кто изведал послушанье,
строгий искус монастырский
и тяжелый, молчаливый труд
в таинственном скиту, —
кто стремится здесь закончить
строгий подвиг аскетизма,
в одиночестве, в молчанье
внемля голосу души,
кто порвал, все связи с
миром, поборол соблазны —
плоти, кто почувствовал
желанье в очи вечности
взглянуть, —
тот, с соизволенья старших,
ищет для себя пещеру, ищет
для себя могилу, из которой
нет пути.
И тогда рыдают звоны, и
в стенах Афона древних
шепчут чернецы чуть слышно:
«Со святыми упокой!»
 

 
В воскресенье по вечерне
зазвонили на Афоне: подал
голос Прот великий,
отозвался Ватопед.
После звякнул Эсфигмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографу, после – Павлю,
раззвучался Иверон.
Покатились по отрогам
скорбные рыданья меди, и
ответствуют утесы, и
ущелья, и скиты.
Звон затих, но отголоски
долго в воздухе звучали, и
в монастыре Зографу
петли скрипнули ворот.
Раскрываются ворота;
с монастырского подворья
с монотонным, тихим пеньем
выступает крестный ход.
Веют рдяные хоругви, будто
отсветы пожара; деревянный
крест с распятым тихо
впереди плывет.
Бородатые монахи в ярко
рдеющих фелонях, а за ними
вслед – монахи в власяницах,
босиком.
Посреди согбенный старец,
сморщенный, седобородый,
в самотканой власянице, крест
березовый несет.
Крест из двух кусков березы,
а от моря ветер веет,
борода седая старца
разметалась по кресту.
И плывет усталый голос
в лад с напевом монотонным,
повторяющим уныло:
«Со святыми упокой!»
По тропе крутой, змеистой,
крестный ход идет все дальше,
лугом, лесом – прямо к морю,
а оно шумит вдали.
Над цветеньем рощ несутся
похоронные напевы, над пахучими
лугами стелется кадильный дым.
Вот остановились люди у
отвесного обрыва, над
бездонной глубиною,
ужасающей сердца.
Как твердыня из гранита,
голая скала отвесно
поднялась из бездны
моря в голубую вышину.
 

«Внизу, у гор, село лежит.

 
Глянуть сверху – челн на море,
колыхаемый волнами, кажется
как белый лебедь на
безбрежном пшене.
Глянуть снизу – эти люди
у отвесного обрыва кажутся
овечьим стадом, что пасется
на скале.
Снизу виден в той твердыне
черный четырехугольник —
исполинскою печатью в
половине высоты.
Это виден вход в пещеру,
вход в могилу для живого,
высеченную когда-то и
неведомо зачем.
Не пробраться в ту пещеру
ни ползком, ни по ступеням,
можно только на канате,
точно птица, долететь.
На краю скалы приметен
след, протертый здесь
канатом, как не ложная
примета, что внизу —
в пещеру вход.
Тут остановились люди,
стали править панихиду…
Где же тот, кого хоронят?
Где блаженный тот аскет?
 

 
Отслужили панихиду,
и последнюю молитву,
преклонив колена,
шепчут схимники
и чернецы.
И встает игумен первым,
и встают за ним другие,
тишина вокруг настала,
только моря слышен гул.
И тогда, возвысив голос,
говорит игумен старцу,
посреди толпы монахов
предстоящему с крестом.
 
 
Игумен
Старец Иоанн, пред богом,
перед солнцем лучезарным
и перед крестом господним
заклинаю я тебя!
Отвечай чистосердечно:
по своей ли доброй воле
и но зрелому решенью ты
идешь в пещеру?
 
 
Старец
Да.
 
 
Игумен
Отрешился ли ты сердцем
от греховных помышлений,
от соблазнов бренной жизни,
от друзей и от родных?
Отрешился ли пашней
от всего, что дух уводит
прочь с единственной
дороги к вечному покою?
 
 
Старец
Да.
 
 
Игумен
Взвесил ли умом все бремя
испытания, все муки
одиночества в пещере,
искушений маету?
Взвесил ли умом всю
горечь бесполезных сожалений,
яд раскаянья, готовый
отравить твой подвиг?
 
 
Старец
Да.
 
 
Игумен
Восхвали же имя бога!
он внушил тебе сей подвиг,
пусть же бог тебе поможет
до конца пройти сей путь!
До сих пор между живыми
был ты – Иоанн Вишёнский;
но отныне это имя
вычеркнуто на земле.
Так ступай своей дорогой!
Крест, какой в ладонях
держишь, вот тебе наш дар
единый, и не надобно иных.
Пропитание, какое телу
твоему потребно, брат
ключарь еженедельно
будет опускать тебе.
Так прощай! И в знак
прощанья поцелуй
прими последний.
Да сподобит нас
всевышний вскоре
отойти к нему! —
 
 
Целовал игумен старца,
прочие монахи тихо руки
старца лобызали и его
одежд края.
После двое самых младших,
преклонившись, обвязали
старца, и концы каната
крепко стиснули в руках.
И перекрестился старец,
подошел к обрыву смело,
сел и начал опускаться
в ужасающую глубь.
Ветер буйно дул от моря,
бороду седую старца;
развевал, и он, прижавши
крест к груди, ушел из глаз.
 

 
«Здравствуй, мирная обитель,
пристань тихая, благая, о
которой непрестанно тосковал
я с давних пор!
Камень, ставший мне
оградой, – знамя веры
необорной, мой приют,
мое жилище, изголовье
и покров.
Крест вот этот – мой
товарищ, спутник мой
в годину скорби, оборона
от соблазна и опора в
смертный час.
Небо синее, порою
видное в раствор пещеры, —
светлая моя надежда
отойти в небесный путь.
Солнце ясное, в пещеру
сыплющее при восходе
пламя – золото и пурпур, —
лучезарный божий дух:
он в блаженные минуты
грешный разум человека
всеми радостями рая
одаряет без конца.
Море ж синее, беспечно
искрящееся на солнце,
но ревущее сердито
здесь внизу, у грозных скал, —
это образ нашей жизни,
привлекательный и ясный,
если глянуть издалёка, —
мрачный, яростный вблизи.
Вот мой мир. Что было
бренно все исчезло.
Стихли крики, голоса
житейской битвы до
меня здесь не дойдут.
Все исчезло – все тревоги,
все заботы, все волненья,
все, что душу отвращает
от возвышенных путей.
Остается лишь величье
постоянства и покоя —
о великом лишь и вечном
помышляй, душа моя».
Так наедине с собою
говорил в пещере старец —
тот, кого Вишёнским звали,
кто отныне мертв для всех.
Говорил он не устами —
издавна уже устами
говорить он разучился,
внемля голосу души.
И в углу своей пещеры
сел на камень он, плечами
оперся о свод холодный,
тихо голову склонил.
Голова его большая на
иссохшей, длинной шее
наклонялась мимовольно,
как тяжелый, спелый плод.
Бородой о грудь опёршись,
вдаль глядел он неподвижно
и сидел так долго, долго,
как бы погруженный в сон.
Поначалу все, казалось,
смерклось перед ним,
и дрожью сотряслось худое
тело, помутилась мысль его.
А потом, теплом повеяв,
разливая в теле сладость,
что-то нежно и щекотно
прикоснулось вдруг к нему.
На мгновенье – мать мелькнула:
да, вот так, в далеком детстве,
 мать, лаская, щекотала сына,
и смеялся он!
Слухом после ощутил он:
словно нити из алмазов,
звук протяжный вдруг возникнул —
ласковый и светлый звук!
И, как мотылек к лампаде,
так душа стремится к звуку,
и все больше, больше звуков,
всё стремительней они.
Вот слились они рекою в
гармонических аккордах —
кажется, в аккордах этих
слиты небо и земля.
И плывет душа аскета
в гармоническом потоке,
точно лебедь, колыхаясь
по волнам – то вверх, то вниз.
Между небом и землею вверх
и вниз душа аскета, колыхаема,
несется все свободней,
все быстрей!
И поток гармоний этих
светится, цвета меняя:
то лиловый, то лазурный,
то пурпурно-рдяный цвет.
Вот из этих поли пурпурных
брызнул пламень золотистый,
огненный вулкан взметнулся,
реки света пролились.
Разлилось сплошное море
света ясно-золотого,
изумрудно-золотого,
ярко-белого, как снег.
Бьют каскады световые,
исполинские колеса,
радужным огнем играя,
катятся по небесам.
И незримою рукою ткутся
огненные ленты, ткутся
мириады звуков, наполняя
целый мир.
Собираясь, разбегаясь,
смешиваясь, собираясь, —
как в стекле калейдоскопа,
вся вселенная плывет.
Как дитя, душа аскета
потонула в этом море
звуков, красок, в этом
ярком празднестве, – и он заснул.
 

 
День за днем идут, сменяясь,
как в безбрежном океане за
волной волна проходит,
как на небе – облака.
В тишине пещеры старец
вновь на камне неподвижно
почивает, взор уставя
в ярко-синий свод небес.
Вдруг – о, чудо – шевельнулось
что-то! На почти не видной
нити с потолка пещеры —
опускался вниз паук.
Затаив дыханье, старец
следовал за ним глазами,
как за неким чудом или
пришлецом с другой земли.
А наук меж тем проворно
сверху донизу у входа нитку
натянул, но нити снова
кверху побежал.
И забегал неустанно,
добывая, заплетая нить,
и вскоре паутина вход в
пещеру заплела.
Мыслит старец: «Видно,
это жизнь земная посылает
соглядатаев за мною,
хочет выследить она —
нет ли малой паутинки,
чтоб связать с былою
жизнью дух мой, и по
этой нити помыслы
увлечь мои?
Сей паук, быть может, —
дьявол, он своей лукавой
сетью хочет уловить,
проклятый, думы и мечты мои».
И уже занес он руку,
чтобы сбросить паутину,
Но внезапно мысль иная
промелькнула в голове.
«В оны дни ушли семь
братьев от языческой
погони, на пути найдя
пещеру, в пен заснули
крепким сном.
А паук вот так же сетью
затянул весь вход в пещеру,
спрятал братьев от погони,
спас во славу божью их.
Паутиною сокрыты, спали
 братья в той пещере
триста лет, пока господь
их не позвал к себе на суд.
Пробудясь по слову бога,
встали братья, как живое
доказательство, что триста
лет – для бога только миг.
Не господним ли веленьем
сей паук здесь нижет сети, —
не меня ли бог поставил
как свидетеля себе?»
Но тихонько зазвенела паутина;
это муха, в сеть запутавшись
с налету, стала дергаться, пищать.
И паук тотчас явился и поспешно
паутиной стал опутывать добычу,
муху накрепко вязать.
То подскочит и укусит,
то отскочит, снова вяжет;
муха мечется в тенетах,
дергается и пищит.
«А, проклятый кровопийца, —
молвил старец, – для того ли
ты проник в мою пещеру,
чтобы убивать и здесь?»
И уже занес он руку, чтобы
сбросить паутину, пленницу
от мук избавить, – но
остановился вновь.
«Без господнего веленья
даже муха не погибнет;
пауку, убийце злому, дар
его от бога дан.
Неужели же я вправе паука
лишить той пищи, для которой
положил он столько силы и труда?»
И опять, кладя поклоны,
начал ревностно молиться,
но и сквозь молитву слышал муху;
как дитя, она
трепетала в паутине,
и пищала, и молила.
Сердце старца содрогалось, —
но рука не поднялась.
 

 
«До утра метался ветер,
жалобно стонал в утесах,
выло море и каменья грызло,
яростно кроша.
До утра жестокий холод
душу леденил и тело, как
на судбище последнем я
дрожал и костенел.
Я дрожал, в углу пещеры
укрываясь, и тревогой был
охвачен, и молитва замерла
в моей душе.
Видел я себя бессильным,
нищим, жалким, одиноким,
бесприютным сиротою, без
семьи и без родии.
Чудилось – земля застыла,
вымерли все люди в мире,
и один лишь я остался
изнывать в горниле мук.
Чудилось – сам бог там,
в небе, мертв, и лишь диавол
черный ныне властвует вселенной,
и пирует, и ревет.
И казался я пылинкой,
столь презренной и ничтожной,
что и бог, и черт, и люди
позабыли про нее.
Но теперь блеснуло солнце,
скрылись демоны ночные,
бешенство ветров утихло
и повеяло теплом.
И теплом согрето тело,
и душа воскресла в теле,
обрела, как прежде,
бога и молитву обрела.
Что же это за теснины;
где мечта моя блуждает?
Этого тепла частица в
теле душу родила!
Так удар огнива искру
из кремня зовет наружу,
искра ж – порождает пламя,
жар и блеск, тепло и жизнь.
Жар и жизнь, тепло, сиянье,
где и смерть, и разрушенье,
и рожденье, и бессмертье, —
вот душа вселенной – бог.
Капля лишь тепла и света,
вспыхнув искрой, в мертвом
теле пробуждает душу, – значит,
без тепла в нем нет души.
А в душе тепло рождает
ясность, и восторг, и веру, —
значит, без тепла ни веры,
ни восторга нет в душе,
Вера ж чудеса рождает,
высшее рождает чудо —
вера порождает бога,
открывает нам его.
Бог явился нам – о, чудо!
Он являлся лишь при солнце,
только в жарких, южных странах,
в блеске молний и в огне.
В реве вихря, в тьме полночи,
в снежной буре и метели
никому он не являлся.
Значит, бог – тепло и свет!
Но ведь бог – всему создатель,
он творец тепла и света…
Кто же лед и холод создал?
Библия о том молчит.
Да, тепло в бездушном теле
возрождает душу снова,
а в душе рождает веру, —
высший плод той веры – бог…
Так возможно ли помыслить,
что сама душа, и вера, и
сам бог – лишь порожденье
этой капельки тепла?
Мысль такая не грешна ли?
Но ведь бог велит стремиться
к правде… Ведь без воли бога
мысль такая не придет!»
Так боролся с мыслью старец,
и молился, и томился, но былого
просветленья он не мог уже вернуть.
И рыдал он: «Для того ли я свою
оставил келью, бросил скит укромный,
чтобы здесь в сомненьях погибать?»
 

 
«Неожиданные гости
забрели в мою пещеру!
Кто послал их и откуда
ветер их сюда принес?
Лепестки, белее снега —
снег ли это? Нет, не тают!
Дивным запахом пахнуло…
Боже мой, вишневый цвет!
Цвет вишневый – в этих скалах!
Где тут вишни на Афоне?
Гости дивные, скажите,
не таясь, – откуда вы?
Этот запах ваш чудесный
прямо в сердце проникает,
счастьем душу наполняет,
веет близким и родным.
Вы, наверно, с Украины,
из краев родных, далеких:
там теперь в цвету вишневом
села белые стоят.
Слышу, слышу милый запах,
и мое больное сердце встрепенулось!
Боже правый, значит, я не позабыл?
Значит, эта Украина, этот светлый
рай веселый, этот ад кровавый,
страшный – не чужая для меня?
Что мне до нее? Конечно, тяжко
ей, несчастной, биться с езуитами
да с панством, – но и мне ведь нелегко.
Ждет меня иная битва, битва та,
какую должен каждый выдержать
с собою, прежде чем идти к другим.
Разве лучшие стремленья, чувства,
 помыслы, порывы я не отдал,
помогая родине в ее борьбе?
Разве не был ей поддержкой
на неверных перепутьях?
Разве не вливал отвагу в
пошатнувшихся бойцов?
Разве не терзала душу злая
их неблагодарность, самовластье,
непокорство их бессмысленной толпы?
Разве тягость их гордыни
прочь меня не оттолкнула?
Разве прах земной навели
не отряс я с лог моих?
Что ж вы, ласковые гости,
милые мои скитальцы, забрели
с весенним ветром, запахи свои неся?
Нет, не для меня ваш запах!
Ни к чему мне больше память
о далекой Украине —
для нее я мертв давно!
Мертв! Зачем лее сердце
бьется, кровь живее
заструилась, дума легкой
чайкой реет над родным
моим селом?
Пиги! Пиги! Пахнут травы…
Вишни в молоке цветенья…
Вербы в зелени весенней…
Дым над крышами села…
Соловей в ветвях калины
свищет так, что сердце стонет…
Дети бегают… Девичьи песни
за селом слышны…
Прочь, непрошеные гости!
В пристань тихого покоя
вы приносите тревогу,
жизни шум в мой мирный гроб!»
 

 
Вечереет. Тень густая
от скалы легла на море,
а вдали сверкают волны
золотом и багрецом.
Со скалы своей высокой
старец смотрит вниз,
на море, по волнам
золото-рдяным он
дорогу проложил.
Дальняя легла дорога
через горы, через долы,
на родную Украину старец
мыслями летит.
Шлет он ей привет сердечный,
и любовь свою, и горесть —
все те чувства, что, казалось,
похоронены давно.
Вдруг дорогой этой ясной
судно тихо подплывает,
брызжут золото и пурпур
из-под весел и руля.
Ветерок вечерний, теплый
раздувает белый парус,
и плывет, как лебедь,
судно, путь держа к горе Афон.
Братчики ль на нем ходили
странствовать в края чужие,
собирая подаянье?
Или местные купцы?
Или из иного края
набожные пилигримы
собрались на поклоненье?
Или к Проту посланцы?
Старец проводил глазами
судно до тех пор, покамест
не исчезло за скалою,
а исчезло – он вздохнул.
Показалось вдруг:
на судне рдеют кунтуши казачьи,
шапки с алыми верхами…
Нет, почудилось ему!..
 

 
Снова ночь, и с попа утро,
и поклоны, и молитва, но
тренога, и сердце старца,
и смятенье, и тоска.
И внезапно стук он слышит —
кто-то наверху о камень мерно
камнем ударяет; и ответил он на стук.
И спускается корзинка с
бедной трапезой обычной,
а на дне ее посланье
неизвестное лежит.
Затряслись у старца руки:
скорописью украинской
писано посланье это и
знакомая печать.
«Старцу честному Ивану,
одиноко на Афоне путь
вершащему нелегкий,
путь, указанный Христом, —
православные с Украйны,
ради братского совета
собравшись в местечке Луцке,
шлют моленье и поклон.
Слава господу вовеки: он о
нас не забывает и суровые,
для блага, испытания нам шлет.
Тяжкие его удары нас куют,
как бы железо, нас от скверны
очищают, закаляют, аки сталь.
Слава господу вовеки и молитвам
богомольцев, бремя крестное за
братьев возложивших на себя.
Милостью его святою и молитвой
богомольцев мы не пошатнулись
в вере, не утратили надежд.
Враг свирепый, ненасытный явно
борет нас и тайно, и обманом,
и изменой подрывает, точит нас.
Отреклись от нас вельможи —
и князья и воеводы кинули
Христово стадо, за мамоною спешат.
Наши пастыри святые, волку
лютому подобны, расхищают
божье стадо и отраву в души льют.
Аки ярый лев в пустыне, так
рычит над нашим горем
голос лютого насилья:
«Где ваш бог? Где ваша мощь?»
Оттого-то все мы – утлый челн
среди волненья моря – со
слезами и молитвой
собрались вершить совет.
Помня заповедь Христову:
царство божье – труд великий,
лишь трудящиеся честно
могут обрести его, —
помня о твоем завете:
в час, когда изменит пастырь,
надлежит помыслить пастве
о спасении споем, —
рассуждали, мы соборне,
как бы нам от грозной бури
хоть каким-нибудь оплотом
церковь божью защитить.
И решили мы все силы
съединить в одном усилье,
чтобы общее нам дело
преуспело и росло.
Вот затем и посылаем
наших братчиков с мольбою
к старцу честному Ивану:
будь отныне кормчий наш.
Воротись на Украину, согревай
нас теплым словом, будь как
бы костер великий в тьме
ночной для пастухов.
Как костер, в ночи горящий,
согревающий замерзших,
зверя дикого гонящий,
радующий всех живых.
Будь для нас отцом духовным,
будь возвышенным примером,
будь молитвой душ усталых,
нашим кличем боевым.
Рассуди: страданий горечь
злобу насаждает в душах,
непрестанные обиды
замыкают нам уста.
Рассуди: неправда злая,
точно алчная волчица,
в логове своем смердящем,
порождает лишь волчат.
Рассуди: изменой, ложью
уничтожена правдивость;
у кого отрава в сердце —
лишь отравой дышит тот.
Отче, отче! Злое горе
изъязвляет наши души; пусть
беззубы, но волчата ползают
уже средь нас!
Отче, отче! От ударов гнутся
головы и спины, и жестокою
отравой переполнилась душа!
Появись же между нами, старый
воин непреклонный! Твой приход
нас, ослабелых, выпрямит и укрепит.
Слышишь, кличет Украина,
мать-старушка в час невзгоды
со слезами призывает милое свое дитя.
Время трудное настало,
перекрестная дорога перед
нею, – кто покажет путь,
каким вперед идти?
Не пренебреги моленьем!
Матери спеши на помощь!
Может, голос твой и разум
дело обратят к добру».
А поверх письма приписка:
«Посланные с Украины завтра
утром ждут ответа, завтра
будут на скале».
 

 
По пещере ходит старец,
крест по-прежнему сжимая,
тихо шепчет он молитвы,
гонит мысли о письме.
«Крест – единое богатство,
крест – единая надежда, крест —
единое страданье и единый
мой приют.
Все иное – лишь мечтанье,
лишь бесовские соблазны;
путь единый ко спасенью и
правдивый – путь креста.
Что мне и письмо и голос?
Кличут старца Иоанна.
Нет здесь старца Иоанна,
он давно уж мертв для всех.
Что теперь мне Украина?
Пусть спасается, как знает, —
мне бы самому тихонько
дотянуться до Христа.
Я бессилен и греховен!
Я не светоч, не мессия,
их от муки не избавлю,
с ними пропаду и сам.
Нет, не изменю я богу,
не нарушу я обета, бремя
крестное достойно до
могилы донесу.
Близок час. Не оттого ли
вал последний подступает
и последний путь скитальца
так мучительно тяжел?
Ждать недолго. Боже, боже!
Облегчи мне это бремя!
Освети мне муть последний,
затерявшийся во мгле!»
Так всю ночь молился старец,
обливал лицо слезами, крест
руками обнимая, будто к
матери приник.
Он рыдал, шептал, молился,
по вокруг – темно и глухо,
и в душе – темно и глухо,
просветление не– шло.
А когда воскресло солнце,
он сидел и ждал тревожно,
ждал, пока взгрохочет камень,
раздадутся голоса.
Вот грохочет камень глухо,
старец сразу встрепенулся,
но рука не протянулась,
не ответила на зов.
«Старец Иоанн! Откликнись!»
слышен зов, и в зове этом
чудится, звучит тревога,
и надежда, и мольба.
«Старен; Иоанн! Откликнись!
Здесь посольство с Украины,
здесь твои родные дети!
Старец Иоанн! Ответь!»
Старец, затаив дыханье,
жадно слушал этот голос,
звуки речи украинской,
но ответа не дал он.
«Старец Иоанн! Откликнись!»
долго посланные звали,
но лишь море рокотало,
не ответил им Иван.