Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

 
Хорошо, в чаще леса блуждая,
Где безмолвие манит ко сну,
Под навесом ветвей отдыхая,
Слушать летнего дня тишину!
Вкруг безлюдно, а все ж не пустынно —
В том святом одиночестве я
Снова сердцем ловлю беспричинно
Бесконечную песнь бытия.
И я счастлив, покуда скрываюсь
В этих чащах, бродя наугад, —
Я людей повстречать опасаюсь,
Люди тихий мой рай разорят.
Люди всюду, и к этому раю
Слезы горькой недоли несут.
Не однажды с тревогой встречаю
Я проклятое горе и тут.
Вот ободранный дед-старичина
Ковыляет, склоняясь к земле,
Низко гнет его долу сушина,
За плечами – грибы в кошеле.
Знаю сызмала деда седого,
За селом его хата гниет.
Он живет одиноко, убого —
Собирает грибы, продает.
 
 
Пищу, рубище взять ему где же?
А пойдешь по грибы – заберут!
Лесники отведут на Медвежью,
А в Медвежьей под арест запрут.
Я спешу за деревьями скрыться,
Чтоб меня не увидел седой.
Знаю: встретиться старый боится
С черным платьем, как с черной бедой!
Да напрасно! Приметил, бедняга,
Из груди его вырвался крик,
Кинул связку и и темень оврага
Торопливо укрылся старик.
Долго слышалось мне, как хрустело
Под ногами, где старый бежит,
И в груди его что-то хрипело, —
Так больной перед смертью хрипит.
И подумал я:
«Сгинь же, проклятый
Мой господский наряд, – ты меня
Для убогого, бедного брата
Сделал пугалом – пуще огня!»
 

‹Нагуевичи, 1882›

ИЗ КНИГИ «УВЯДШИЕ ЛИСТЬЯ»

(1896)

 
На смену тоске отупенья
Вновь песен плеснула волна,
Как будто из пепла восстала
Блестящих огней пелена.
Что раньше казалось покоем,
То пепел минувшего был;
Под ним животворная искра
Любви сохранила свой пыл.
Она еще тлела, искрилась,
Под пеплом томилась в тиши;
Но ветер повеял и пепел развеял —
Попробуй теперь потуши!
Так нет же! Тушить я не буду!
Пусть плещет огней пелена!
И сердце пусть бьется, и вольно пусть льется
Бурливая песен волна!
 

 
Ты, только ты – моя единая любовь,
Но не дано тобой мне в жизни насладиться;
Ты темный тот порыв, что отравляет кровь,
Вздымает грудь мою – и  не осуществится.
Ты тот напев, что мне в час вдохновенья снится,
Но для него, увы, не нахожу я слов;
Ты славный подвиг мой, и я к нему готов.
Когда бы веру мне да мощную десницу!
Как сгубленную страсть, угасшие желанья,
Не спетый мной напев, геройские дерзанья,
Как все высокое, что я в душе таю,
Как пламя, что меня и греет и сжигает,
Как смерть, что, погубив, от мук освобождает, —
Вот так, красавица, и я тебя люблю.
 

 
Как ты могла так ровно, так спокойно
Сказать об этом? Как не задрожал
Твой голос в горле, как тревожным стуком
В твоей груди не заглушило сердце
Те страшные слова: «Оставь надежду!»
Оставь надежду! Или ты не знаешь,
Что в тех словах таится преступленье,
Убийство сердца, духа, мыслей всех,
Живых и нерожденных? Или совесть
При тех словах в тебе не шевельнулась?
Оставь надежду! Мать-земля родная!
Ты, ясный свет! Ночная темнота!
Вы, звезды, люди! Что вы все теперь?
Что я теперь? Зачем не прах бездушный?
Зачем не камень, не вода, не лед?
Тогда бы я в груди не слышал ада
И не сверлил бы нор в мозгу моем
Червяк несытый, кровь моя, пылая,
В горячке не вызванивала б вечно
Вот этих страшных слов: «Оставь надежду!»
О нет, не верю! Все обман, обман!
Живительной воды в напиток мне
Ты подлила, а в шутку лишь сказала,
Что там отрава. Ведь за что бы ты
Могла убить и душу мне, и тело?
Нет, нет, не верю я! В тот миг, когда
Уста твои меня убить хотели, —
Твой бледный облик и тоска во взоре
И вся ты, вся, дрожащая мимозой,
Все говорило мне: «Не верь! Не верь!»
Душою ты добра! О, не обманешь
Ты сердца мне завесою гордыни!
Тебя я понял! Ты добра душою!
Лишь бури мира, муки недоверья
Заволокли тебя туманом этим.
И вновь я в сердце ощущаю силу
Туман рассеять, теплотою чувства
И жаром мысли воедино слить
Тебя и жизнь – и я в ответ тебе Кричу:
«Надейся и крепись в борьбе!»
 

 
Бескрайное поле под снежной волною,
О, дай мне простора и воли!
Я здесь, одинокий, лишь конь мой со мною,
А сердце изныло от боли.
Носи ж меня, конь мой, по чистому полю,
Как ветер над степью широкой, —
Быть может, уйду я от тягостной боли,
Терзающей сердце жестоко.
 

 
Непроходимою стеной меж нами
Стоит судьба. Мы, как два судна в море,
К двум берегам гонимые волнами,
Звезда моя, ты – радость мне и горе!
Тебя далече провожает взор,
К твоим следам хочу припасть лобзаньем
И душу напоить твоим дыханьем,
С любимых губ слетевшим на простор.
Исчезла ты! Во мраке, без дороги,
Я как в лесу… Куда ж теперь мне, друг?
Подсеклись думы, подкосились ноги.
А в сердце холод… Дым, лишь дым вокруг
 

 
На тебя не жалуюсь я, доля:
Ты вела меня, как мать родная.
Ведь в степях, где хлеба ждут от поля,
Плут идет, цветы уничтожая.
Плуг скрипит в чернеющем просторе,
И цветы вздыхают при кончине…
В сердце – нож, уста замолкли в горе,
И душа истерзанная стынет.
Ты ж идешь, бросая, как и прежде,
В черный пласт, в зияющие раны
Семя правды, новые надежды,
И вдыхаешь жизни дух румяный.
 

 
Как знойно!
Широкое поле спокойно.
Равнина – немая, глухая —
Без края!
Безлюдье, пустыня на взгляд…
Лишь травы, волнуясь, как море,
Красуются в пышном уборе
Да где-то сверчки гомонят.
И снова
В безмолвье заречья лесного
И дальше, к расселинам гор,
Мой взор
Летит, в тишине утопает,
М в травах душа отдыхает,
И душу теплом. наполняет
Простор.
Но – вот!
Чей там стон – затаенный,
Как будто напев похоронный,
Плывет?
Мое ли то горе родное?
Чье сердце томится больное?
О нет! Словно голос разлуки,
Свирели доносятся звуки.
И вмиг
К тем звукам я сердцем дрожащим приник,
И, рай забывая, оно зарыдало
Без слов.
Тебя, моя зорька, оно увидало.
И слиться с напевом народным
Напев мой в порыве свободном
Готов.
 

 
Ой, зелен явор, да зелен явор,
А ива – зеленее;
Ой, между всеми красавицами
Всех мне одна милее.
Прекрасней розы, прекрасней розы
Нету цветка на свете;
Не знаю розы, не знаю розы
Нежней, чем щеки эти.
Ясные звезды, ясные звезды
Светят в небесном море, —
Все утонули ясные звезды
В едином ее взоре.
Девичий говор, как птичий гомон,
Тешит ухо, ласкает.
А ее голос – пшеничный колос,
Он за сердце хватает.
Что больше моря, что глубже моря —
Сходятся в нем все реки.
А мое горе больше, чем море:
С ней разлучён навеки.
 

 
Стройная девушка, меньше орешка,
Что ж в твоем сердце злая насмешка?
Что ж твои губы – словно молитва,
Что ж твои речи – острая бритва?
Нежно сияют глаз твоих чары,
Что зажигают в сердце пожары,
Ах, эти очи, пасмурней ночи,
Тот, кто их видел, солнца не хочет!
Что ж мне улыбка стала страданьем,
Сердце, как в буре, бьется желаньем?
Ясная зорька, что в твоем взоре?
Ты – моя радость, ты – мое горе!
Встречи добившись, пылко люблю я,
Пылко влюбившись, душу сгублю я.
 

 
«Калина, калина, зачем долу гнешься?
Зачем долу гнешься?
Иль солнца не любишь, и к солнцу не рвешься,
И к солнцу не рвешься?
Иль жаль тебе цвета для радости света?
Для радости света?
Иль вихрь тебе страшен, иль гром среди лета?
Иль гром среди лета?»
«Не жалко мне цвета, а в гром улыбаюсь,
А в гром улыбаюсь,
И солнце люблю я, я вся в нем купаюсь.
Я вся в нем купаюсь.
Но в небо не рвусь я, не хватит мне силы,
Не хватит мне силы,
Румяные гроздья к земле я склонила,
К земле я склонила.
Я дубу не пара, не рвусь я на кручи,
Не рвусь я на кручи;
Меня ты, высокий, затмил, словно туча,
Затмил, словно туча».
 

 
Зачем ты совсем не смеешься?
Не холод ли в сердце твоем?
Не с горя ли сердце застыло
И смех не рождается в нем?
Зачем ты совсем не смеешься?
Быть может, какой-нибудь грех
На совесть налег и сжимает
Задорный и радостный смех?
Неявной печали отметка
Лежит на прекрасном челе.
Улыбка твоя – как под осень
Блистание солнца во мгле.
 

 
Вьется та тропиночка,
Где она прошла
И из сердца запросто
Счастье унесла.
Вот туда пошла она,
Все гуляючи,
Со своим возлюбленным
Напеваючи.
Словно сумасшедший,
Я бежал за ней.
 
 
Обливал слезами я
След среди камней.
Словно утопающий,
Как спасение,
Взглядом я ловил ее
На мгновение.
Как в лесах коралловых
В глубине морской,
Слух ловил мой с жадностью
Жемчуг речи той.
Вот идет тропиночка.
Извивается,
А сердечко бедное
Разрывается.
Залегла на дне его
Мысль всего одна:
Что вот тут загублена
Жизнь моя сполна.
Все, что мне милей всего,
Мной взлелеяно,
Чем душа была жива,
Здесь развеяно!
Чем душа была жива,
Было – минуло…
Ах, чтоб эта тропочка.
Вовсе сгинула!
 

 
Коль не вижу тебя —
Мне минуты, как век, бесконечны;
Коль увижу тебя —
Вновь страдаю от раны сердечной.
Коль не вижу тебя —
Я окутай морозом н мглою;
А увидев тебя —
Опален я горящей смолою.
Чтоб увидеть тебя —
Понесут меня ангелов руки;
А увижу тебя —
Гонят прочь меня адские муки.
Я утратил покой
И с тобой, и в разлуке с тобою!
Я не принят землей
И отвергнут небес синевою.
 

 
Если ночью услышишь, что там, за окном.
Кто-то плачет безумно и тяжко, —
Не тревожься о том, спи бестрепетным сном,
Не гляди в эту сторону, пташка!
Не бездомный бродяга грустит о судьбе,
Не голодный бедняк, моя зорька, —
Это вся моя скорбь и тоска по тебе,
Это плачет любовь моя горько.
Как пол в ярме, вот так я день за днем
Влачу свой плуг до крайнего предела;
Я только тлею медленным огнем,
Порывов нет, и сила ослабела.
Мечта моя заглохла молодая,
Ручей былых иллюзий пересох,
И резкой стала речь моя сухая. —
Я вижу: урожай мой будет плох.
Плох урожай! Я мало, может быть,
Посеял иль пшеницу взял гнилую?
А дни идут! Уж скоро ливням лить, —
Нам звезды возвещают осень злую.
 

 
Льдом студеным покрыта,
Не волнуется в речке вода;
Если лампа разбита,
Свет ее не дрожит никогда.
Не услышишь мелодий,
Если сломай на части смычок.
Как же песни выходят
Из-под бремени злобных тревог?
Иль как пресс это горе,
Чтоб из сердца стихи выжимать?
Иль как колокол – песня,
Чтобы горестный плач заглушать?
 
 

* * *

Аллеей летнею, ночною,
Как тень, я шел, не зная сна,
Горели звезды надо мною,
Темнела неба глубина,
 
 
Миротворящей тишиною
Вливалась в душу. Как же я
Еще вчера любил вас, зори,
Тебя, голубизна моя!
Душа в распахнутом просторе
Купалась, уносилась вскоре
К лугам прозрачным, где цветут
Бессмертные цветы, живут
Чудесной сладости мотивы!
А ныне так темны, тяжки вы,
И для меня ваш свет погас.
Теперь я ненавижу вас!
Жизнь ненавижу я и силу,
Мечты о счастье, о весне,
Стремленье к свету, к вышине, —
Одно забвенье любо мне,
Покой, безмолвие могилы.
Аллеей летнею, ночною
Я шел, как тень… О сердце, стынь!
Передо мною и за мною
Сновали люди. «Дзинь-дзинь-дзинь»,
Звенел велосипед. И шепот
Влюбленный слышен был порой…
Но против боли роковой,
Терзающей рассудок мой, —
Не отыскал лекарства опыт.
Я шел и знал, что я – могила,
Что жизни нерв давно угас,
Что тут, на самом дне, сейчас
Душа моя похоронила
Все радости и все страданья,
Все песни, что не встанут вновь,
Свое сильнейшее желанье,
Свою последнюю любовь.
 

 
Каморка и кухня, два низких оконца,
Две вазы с цветами на окнах,
Две белых постели, раскрытые двери
И тюль занавесок поблеклых.
Часы на стене, пять иль. шесть фотографии
На темном, комоде понуром,
Стол круглый со скатертью – посередине,
И лампа на нем с абажуром.
А в кресле сидит у стола мое счастье —
Одна, в молчаливом раздумье:
Кого-то все ждет и шаги чьи-то ловит
Там, в уличном крике и шуме.
Кого-то все ждет… И не мне уж, конечно,
Улыбка в глазах се светит!
Но с улицы в рай тот прокрался я взором —
Никто меня в тьме не заметит.
Вот здесь мое счастье! Так близко!
Так близко! И все ж недоступно навеки!
Болит мое сердце, но высохли слезы,
Горят отягченные веки.
От комнаты тихой, лицо закрывал,
Бегу я в тоске и тревоге:
Так раненый зверь в свою чащу уходит,
Чтоб тихо издохнуть в берлоге.
 

 
Песня, подбитая милая пташка,
Смолкнуть приходит пора.
Полно рыдать нам и горько и тяжко,
Кончилась эта игра.
Полно тревожить нам рану открытую,
Полно вопить про любовь,
С каждой строфою и с каждою нотою
Каплет горячая кровь.
С каждой терциною, с каждой октавою
Ритм ослабляется твой…
Песня напитана горем-отравою, —
Время идти на покой.
 

ИЗ КНИГИ «МОЙ ИЗМАРАГД»

(1898)

 
Ох, тяжело ярмо родного края,
И ноша не легка!
Как под крестом, под ней влачусь я, поникая,
И кубок с ядом пью, что поднесла родная,
Твоя, мой край, рука.
Так будь благословен! В грядущей, светлой дали
Дождешься ль славы, ясных дней весны,
Не знаю, – об одном молюсь в своей печали,
Чтоб с горя, с голоду тебя не покидали
Все лучшие твои сыны.
Чтоб сеющих добро другое поколенье
Не осмеяло в песнях злых.
Чтоб памятником им не стали те каменья,
Которыми, платя за зерна просвещенья,
При жизни все забрасывали их.
 

 
Ты, братец, любишь Русь,
Я ж не люблю, бедняга!
Ты, братец, патриот,
А я – всего дворняга.
Ты, братец, любишь Русь,
Как любишь хлеб и сало, —
Я ж лаю день и ночь,
Чтоб сном не засыпала.
Ты, братец, любишь Русь,
Как пиво золотое, —
Я ж не люблю, как жнец
Не любит в поле зноя.
Ты, братец, любишь Русь,
Одетую картинно, —
Я ж не люблю, как раб
Не любит господина.
Ведь твой патриотизм —
Одежда показная,
А мой – тяжелый труд,
Горячка вековая.
Ты любишь в ней господ
Блистанье да сверканье —
Меня ж гнетет ее
Извечное страданье.
Ты любишь Русь, за то
Тебе почет и слава —
А предо мною Русь
Избита и кровава.
Ты, братец, любишь Русь,
Как заработок верный, —
Я ж не люблю ее
Из-за любви чрезмерной!
 

(В. Щурату)

 
Я декадент? Вот это вправду ново!
Из жизни взяв всего один момент
И, модное найдя, пустое слово,
Ты вопиешь: «Смотрите, декадент!»
Да, в этих песнях – боль, печаль, забота,
Так жизнь сошлась, дорога ведь крута.
Но есть в них, братец, и другая нота:
Надежда, поля, светлая мечта.
Я не терплю печалиться без цели,
Бесплодно слушать, как звенит в ушах;
Пока я жив, я жить хочу на деле,
Борьба за жизнь меня не вгонит в страх.
Нередко желчь и уксус я глотаю,
Не раз и прел, и хрипнул я, и стыл,
А все-таки изжогой не страдаю,
Катар кишок покуда не добыл.
Какой я декадент? Я сын народа,
Который рвется к солнцу из берлог.
Мой лозунг: труд, и счастье, и свобода,
Я сам – мужик, пролог, не эпилог.
Я за столом не пропущу стакана,
Зато и в драке – тоже не смолчу,
На жизненном пиру скучать не стану,
И в нищете я рук не опущу.
Не паразит я, одуревший с жиру,
Который в будни помнит лишь процент,
А в праздник на «ура» настроит лиру…
Какой же, черт возьми, я декадент?
 

 
Привет тебе, цветок, упавший с ветки,
Моя мечта прекрасная, – тебе я
Последний шлю привет!
Пусть в прошлом наши встречи были редки,
Но, вспоминая их, я сердцем млею,
Хоть горек давний след.
Тем, что меня к себе ты не пускала,
В моей груди гасила, заглушала
Любовные мечты, —
Тем женственности идеал высокий
В душе томящейся и одинокой
Навек вписала ты.
Меж нами нынче и леса и горы, —
Но, муть нахлынут злобных мыслей своры,
К тебе стремлюсь душой,
К твоей груди тогда я припадаю,
У стоп твоих я сердцем оживаю,
Все бури голос усмиряет твой.
Когда же ты приходишь в сновиденье, —
Уходят прочь и злоба и смятенье,
Их отгоняю, как лукавых змей;
Весь день тогда душа светла без меры;
Пусть не надежда, не любовь, не вера, —
В ней ясный свет души твоей.
 

 
Поняв, что смерти близится година,
Отец, позвав единственного сына,
Сказал, поникнув старой головой:
«Сынок, я вижу, срок приходит мой.
Дал мне господь прожить немало лет,
Добра нажить и поглядеть на свет.
Тебе оставлю все. Добром своим
Ты дорожи, но не дрожи над ним.
Не тщись цель жизни в нем найти своей,
Такая цель убожества страшней.
Сокровищем владеешь ты иным,
Наиважнейшим – сердцем золотым,
Есть разум у тебя, к познаньям дар,
И схлынул ранней юности угар…
Лишь одного на жизненном пути
Тебе желаю: друга обрести».
«Отец, благодарю вас, но, ей-ей,
Не сосчитать мне всех моих друзей!»
«Да, за столом, чтоб коротать досуг,…
А как беда, так где он – верный друг?
За семь десятков лет могу назвать
Лишь одного, да то еще как знать».
«Да что вы? За меня, ручаюсь вам,
Любой из них на плаху ляжет сам!»
Отец тут усмехнулся: «Все ж, сынок,
Не худо бы проверить это впрок.
Так вот, телка зарежь, в мешок зашей,
А в ночь ступай с ним, обойди друзей.
Скажи: «Беда! Мной человек убит!»
Просись, пусть друг укроет, приютит.
Так испытав своих друзей, потом
Ты к другу моему направься в дом».
Сын поступил по слову старика.
Как смерклось, на плечи взвалив телка,
Путь выбрал к лучшему из всех дружков
«Живей, – он крикнул, – отмыкай засов».
«Ты с чем в такую пору?»-друг спроси.
«Впусти и дай укрыться. Я убил!»
Но тот не стал ворота отпирать.
«Ступай, – сказал, – а то не миновать
Из-за тебя беды ужасной мне,
Ведь, допытавшись о твоей вине,
С чего начнут? Нагрянут к другу в дом!
Так что стоишь тут со своим мешком?»
Ко всем друзьям в ту ночь стучался сын,
Но не укрыл, не принял ни один.
Нашелся и такой, кто крикнул: «Прочь!
Иль должен буду сам властям помочь…
Ведь скажут: коль дружил с тобою я,
Причастен, значит, и к разбою я».
Так, прогнанный и с этого крыльца,
Бедняк пошел к приятелю отца.
«Увы, убил я, и, к моей беде,
Об этом слух прошел уже везде.
За мной спешат, и в толк я не возьму.
Где спрятать труп, где скрыться самому?
Старик немедля отомкнул затвор
И юношу с мешком втолкнул в свой двор.
«Ну, не горюй, сынок, сам спрячься тут,
А труп в укромный сволоку закут», —
Сказал он, с плеч мешок тяжелый взял,
К его ногам тут юноша припал.
«Спасибо, но вины за мною нет,
Никто за мной не гонится вослед».
Слова отца поведав, рассказал
Все, что за эту ночь он испытал
И сколько выгадал, уверясь в том:
Кто друг всегда, а кто – лишь за столом.
 

 
Голодный нес, продрогший от метели,
От лютого мороза чуть живой,
Но улице тащился еле-еле,
Искал тепла и нищи даровой.
И милостивый человек нашелся,
Он в комнате своей его пригрел.
По-дружески с несчастным обошелся,
С ним разделив еду, что сам он ел.
Пса приютил и накормил хозяин
И обогрел, а все ж в конце концов
Неблагодарным сам он был облаян,
Едва лишь избежав его зубов.
Как часто люди на него похожи:
И ты добра не помнишь, милый брат,
Нередко оскорбляя, и кого же —
Тех, кто тебя на ум наставить рад!.
 

 
Два соседа живут-поживают рядком:
В этом доме венчают, хоронят в другом.
В этом доме рыдание над мертвецом,
А в соседнем – веселье и хор над венцом.
Здесь одетого в саван во гробе выносят,
Там дары молодым новобрачным подносят.
Тот же путь для покойника и для живых,
Тот же поп хоронить и венчать будет их.
И из церкви одной воротясь в тот же час,
И веселый и грустный напьются зараз.
То не сказка, друзья, аллегория тут:
Как печали и радости рядом идут,
Так к концу одному неизбежно ведут.
 

 
На Подгорье, в долах, по низинам
Села неприветливы и строги,
Разлеглись, как нищие под тыном,
Дремлют у проселочной дороги.
Клонят вербы головы большие,
В речке ветви длинные купают;
И скрипит журавль, кругом босые
Ребятишки на дворе играют.
Между верб, и груш, и яворины
Крыши почернелые нагнулись,
Крыты мохом, ветками калины,
И на ветер, как сычи, надулись.
Наклонились пихтовые стены,
Там и сям подпертые жердями,
Как калеки ждут себе замены —
Отдохнуть разбитыми костями.
Узкие, ослепшие оконца
В дедовских еще засовах ходят.
Или ясного боятся солнца
Те, что в хатах весь свои век проводят
Незаметно и трубы на крыше;
Утром дым всю хату заполняет,
Из-под стрех валит, клубится ниже,
Ест глаза и слезы выжимает,
В хате печь в полкомнаты, с запечьем,
С глиняным припечьем и заслонкой,
То – желудок хаты, теплый вечно
И огромный, как живот ребенка.
Хлеб да каша – здесь иного краше,
Цель всех дум, стремлений и заботы,
Человек тут знает лишь работу,
Трудится во имя горсти каши.
Спит хозяин на досках не сбитых,
На соломе, под мешком дерюжным;
Печь – для ребятишек не укрытых,
А большим постели и не нужно,
Батраки в конюшие кости греют,
Девкам и на лавках крепко спится;
Об. удобстве думать не посмеют,
Отдохнула б за ночь поясница.
Об одеже помышляют мало:
Есть кожух да сапоги смазные,
Для хозяйки – в сундуке кораллы,
А для девушек – платки цветные.
Войлочные шляпы в праздник хлопцам, —
Так и наряжаются годами;
Вся одежда будней дома шьется
Из холста, что приготовят сами.
На стене в углу, в божнице старой,
Древние иконы со святыми:
Страшный суд, Никола да Варвара,
Как от дегтя – в копоти и дыме.
Вот и все от божеских устоев, —
Не совсем и письменность забыта:
Там в тряпье, под матицей, снятое,
Безыменное письмо зашито
Да указ о панщине проклятой,
Роспись прадеда на тридцать палок,
Деда жалоба за клип изъятый,
Акт отца лицитацийный мятый, —
Вот и все, что правнукам осталось.
 

 
Когда услышишь, как в тиши ночной
По черным рельсам тарахтят вагоны,
А в них, как будто мух немолчный рой
Плач детворы, болезненные стоны,
Проклятия и брань со всех сторон,
Глухая песня, девичьи дисканты,
Не спрашивай; чей это эшелон?
Кого везут? Куда? Откуда он?
То – эмигранты.
Когда увидишь где-нибудь в углу
Людей, набитых тесно, как селедки,
Усталых женщин, спящих на полу,
Мужчин, бродящих шаткою походкой,
Седых отцов, ребячью мелкоту,
Узлы, в которых явно не брильянты,
Всю неприкрашенную нищету,
На лицах – след тоски, надежд тщету,
То – эмигранты.
Когда увидишь, как таких людей,
Вписав в реестр, толкают и ругают,
Как матери в отхожее детей
Укачивать и пеленать таскают,
Как их жандармы гонят прочь от касс
Как сбрасывают с поездных площадок,
Пока толпой не кинутся все враз:
«Бери нас или раздави всех нас!» —
Вот наш порядок.