Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 56 страниц)

XIX

И снова побратимы собрались на совет в избе Матия.

Словно с креста снятые, сходились они; словно разбитые, сидели они на скамейках с опущенными глазами, не смея взглянуть друг на друга, будто это они были виновны в несчастье, постигшем рабочую массу. Л всех больше поддался горю Бенедя. По его впалым, помутившимся глазам, по его пожелтевшему, почти зеленому лицу, по его согбенной, надломленной фигуре, по бессильно повисшим рукам видно было, что вся его жизненная сила подорвана, что улыбка больше не появится на этих увядших устах, что он живет уже чужой, кем-то одолженной ему жизнью, что рабочее горе убило, раздавило его. Сколько он пережил за эти два дня! С какой болью вырывал он из своего сердца одну за другой золотые надежды! Первая минута, когда они с Матием увидели, что дверь не заперта, и затем, будто влекомые какой-то зловещей рукой, убедились, что ящика нет, – эта первая минута была самой тяжелой, самой страшной минутой в его жизни. Все силы разом покинули его, тело застыло, память погасла, он стоял, скрючившись, и не мог пошевельнуться. Лишь понемногу вернулось к нему сознание, чтобы принести еще более тяжелые мучения. Что скажут рабочие? Что скажут побратимы? Не возникнет ли у них мысль, что они, подкупленные предпринимателями, отдали им кассу? Эта страшная мысль огнем жгла его сердце. «И это совсем просто, – шептал ему какой-то злорадный, упрямый голос: – ведь нас двое в доме, взлома нет никакого, следов никаких. Дело ясное – сундучок взяли при нас и с нашего ведома! И я – предатель! Я, который всю свою жизнь, всю свою душу вложил в это дело, – разве я мог бы стать причастным к его гибели!..» И хотя в тот же день Мортко громко и со смехом признался в присутствии Матия и других рабочих, что это он выкрал кассу, что она находится сейчас в гораздо большей безопасности у Германа и что «кто хочет на меня идти жаловаться, тот сам попадет в яму за недозволенные сборы», от этого признания Бенеде не стало легче.

Мысль его находила все новые и новые тернии, которыми снова и снова терзала свои собственные кровавые раны. Кто видел Бенедю во время рабочей забастовки – энергичного, неутомимого, радостного, всегда сосредоточенного и всегда готового помогать другим, вдохновлять и ободрять, и кто видел его теперь – жалкого, сгорбившегося, дрожащего, – тот подумал бы, что это другой человек или что он перенес тяжелую болезнь. И Бенедя действительно переживал тяжелый недуг, от которого – он сам это видел – исцеленья для него не было.

Не меньше поддались горю и другие побратимы, особенно Матий и Стасюра. Только братья Басарабы не изменились и, казалось, не очень горевали. И посмотрите-ка, больше того: на их лицах светилось нечто вроде тайной радости, словно вот, наконец, исполнилось то, чего они давно ожидали.

– Что же, побратимы, – сказал Андрусь после минуты тяжелого молчания, – наш красный сон окончился, разбудили нас!

Никто не отозвался на эти слова.

– Что печалиться, братья! – заговорил снова Андрусь, и голос его становился все более мягким. – Печаль не поможет. Что с возу упало, то пропало, и оно, верьте мне, должно было так случиться! От наших предпринимателей таким путем ничего не добьешься, я это с самого начала говорил. Не такой они народ, чтобы с ними можно было что-нибудь сделать по-хорошему. Так или иначе, то, что произошло несколько дней назад, – великое дело! А пакость эту они не теперь, так в четверг все равно сделали бы. Нечего нам теперь и думать о том, чтобы поступать с ними так, как мы поступали до сих пор!

– Так что же делать? – не то проговорил, не то простонал Бенедя. – Неужто опустить совсем руки и сдаться на их милость?

– Her и еще раз нет! – живо подхватил Андрусь. – Нет, побратимы, наша война с богачами только начинается. То, что было до сих пор, – это забава, шутка. Теперь нас ждет настоящий, великий, горячий бой!

В словах Андруся было столько силы, столько огня и энергии, что все невольно взглянули на него.

– Да, теперь мы должны показать, что и предприниматели рано смеются над нами, что Борислав – это все-таки мы, рабочий народ! Теперь мы увидели, что по-хорошему с ними воевать нельзя, попробуем же по-иному!

– Мы и до сих пор, Андрусь, не… не совсем по-хорошему воевали. Они лишь отплатили нам зуб за зуб.

В этих словах, полных муки, звучал такой острый и глубокий укор, что Сень Басараб, который, потягивая трубку, сидел у порога, вскочил с места и шагнул к Бенеде.

– Не попрекай, не попрекай прошлым, Бенедя! – сказал он с силой. – Ведь сам ты знаешь, что без этих нечистых денег и твоя чистая война не могла бы начаться.

– Я никого ничем не попрекаю, – кротко ответил Бенедя, – я знаю сам, что так должно быть, что такая уж наша несчастная доля, что только неправдой вынуждены мы из неправды выбираться. Но, побратимы мои, верьте моему слову: чем меньше неправды будет на наших руках, тем вернее будет наш путь, тем скорее победим мы своих врагов!

– Эге, если б наши вороги тоже так думали и тоже честно с нами поступали, тогда верно: и мы должны были бы равняться по ним, а не то и опередить их! – сказал Андрусь. – Но теперь, когда правда связана, а у неправды нож в руках, я боюсь, что пока правда правдой же развяжет себя, неправда и вовсе зарежет ее. Но не об этом мы должны сегодня говорить, а о том, что нам теперь делать. Я думаю, что у нас только одна дорога осталась Но, прежде чем я скажу свое слово, кто знает, может быть кто-либо из вас придумает что-нибудь иное, получше… поделикатнее, потому что мое слово будет страшное, братья! Так вот, прошу вас: у кого есть что сказать, пускай говорит. Ты, Бенедя?

– Я… ничего не скажу. Я не знаю, что нам теперь делать. Разве только начать сызнова то, что потеряно?

– Эге-ге, далекая дорога, да и на ней мосты взорваны. Нет, ты уж лучше что-нибудь другое придумай!

Бенедя молчал. Что он мог теперь придумать!

– А вы знаете какой-нибудь способ? – спросил Андрусь остальных. – Говорите!

Никто не откликался. Все сидели, угрюмо понурив голову, все чувствовали, что приближается что-то страшное, какое-то великое уничтожение, и в то же время чувствовали, что они не в силах его предотвратить.

– Ну, коли никто не говорит, так я буду говорить. Одна нам теперь дорога осталась: подпалить это проклятое гнездо со всех четырех сторон. Вот мое слово.

Бенедя вздрогнул.

– Не бойтесь, невинные не пострадают вместе с виновными. Все они виновны!

Молчание воцарилось в избе. Никто не перечил Андрусю, но и поддакивать ему никто не решался.

– Ну, что же вы сидите, словно неживые? Неужто вы такие вояки, что воины боитесь? Вспомните же, с какими мыслями все вы вступали в побратимство. Ведь у нас еще хранятся палки с отметинами, и нет ни одного богача в Бориславе, на которого бы отметки не было. Вы недавно напоминали мне о расплате. Сегодня день расплаты, только к прежним отметкам прибавилась еще одна новая, самая большая, – это то, что они обманули и обокрали все рабочее общество, что они ясно показали таким образом, что хотят нас вечно держать в безысходной неволе. Неужели вам мало этого? Я думаю, одна эта отметина стоит всех!

– Но что же это будет за расплата: подпалите несколько домов, несколько складов, вас похватают и посадят в тюрьму, а если нет, то предприниматели снова скажут: случайность!

– О нет, не гак оно будет. Если приступать к такой войне, то уж всей громадой, – сказал спокойно Андрусь.

– Но разве же это возможно? Пускай один найдется из всей громады, который выдаст, и все вы пропадете.

– И так не будет. Каждый из нас, кто согласится на это дело и обещает руки к нему приложить, подберет себе десять, двадцать человек, которым можно довериться, и, не говоря им ничего, велит им в назначенное время собраться в назначенном месте. Тогда даст сигнал. А если бы что открылось, я беру все на себя.

– Но ведь рабочие сейчас разъярены, обозлены на предпринимателей, может произойти еще большее несчастье, – продолжал Бенедя, защищаясь всякими, хотя бы и самыми слабыми доводами против непоколебимой уверенности Андруся.

– Тем лучше, тем лучше! – даже вскрикнул Андрусь. – Теперь скорее удастся моя война, после того как твоя разъярила людей. Ты оказал мне самую большую помощь, и за это я сердечно благодарю тебя.

– Ты страшный, Андрий! – простонал Бенедя, закрывая глаза руками.

– Я такой, каким сделала меня жизнь и они, заклятые мои вороги! Слушай, Бенедя, слушайте и вы, побратимы, мой рассказ: будете знать, что навело меня на мысль основать такое побратимство для мести предпринимателям. Отец наш был самый богатый хозяин на всю Баню. Это было после отмены барщины: отец наш арендовал у пана корчму, чтобы не допустить захожего корчмаря-чужака в село. Прибыли большой от той аренды не имел, только то нажил, что соседние корчмари страшно на него взъелись Отец торговал честно, водку водой не разбавлял, и отовсюду народ шел к нему. Другие корчмари готовы были растерзать его за это. Сперва начали перед паном вертеться, чтобы под отца подкопаться, но пан знал отца и не верил корчмарям. Видя, что таким способом ничего не добьются, шинкари взялись за другие средства. Подговорили воров – а их тогда много было по селам, – начали они вредить отцу. Раз пару коней из конюшни вывели, или вот опять же бочку водки выпустили, а еще в амбар забрались. Но и этим способом не могли они отца свалить. Покража отыскалась, а те, что бочку выпустили, сами выдали себя и должны были оплатить убыток. Тогда они, что делать, подожгли нас. Едва мы живые повыскакивали, все сгорело. Отец наш был сильный, твердый человек, все эти несчастья не сломили его. Бросился он туда-сюда, к пану, к соседям, помогли ему, начал он снова становиться на ноги. Тогда корчмари подговорили нескольких пьяниц, бывших панских лакеев, убить отца. Они напали на отца ночью посреди дороги, но отец справился с ними и одного, оглушенного, приволок домой. Тот во всем признался, кто его подговорил и сколько заплатил. Отец – в суд; два шинкаря угодили в тюрьму. Тогда остальные взяли и отравили отца. Зазвали его якобы на пирушку по случаю примирения и дали что-to; как пришел домой, так сейчас же и свалился, как подкошенный; недели не прошло – умер. Пан, который очень любил отца, прислал комиссию, комиссия обнаружила яд, но некому было добиться правды, и дело замялось. Еще и матери шинкари пригрозили, чтоб Пикнуть не смела, иначе, мол, плохо будет. Мать испугалась и оставила их в покое. Но нас шинкари не надолго оставили в покое. Они, видно, решили совсем изничтожить нас. Мать наша умерла от холеры, остались мы с Сенем – сироты-подростки. Вместо нашего отца корчму содержал захожий шинкарь, – вот он-то теперь и привязался к нам. Сюда-туда, втерся он в опекуны к нам и взял нашу землю в свое пользование, а нас на воспитание. В нашем селении и тогда уже пришлых людей было достаточно, и это было не диво, что зайда стал опекуном крестьянских сирот. Ох, и узнали же мы эту опеку! Вначале было нам хорошо, словно у Христа за пазухой: опекун угождал нам, работать не принуждал, еще и водочкой угощал. Однако чем дальше, тем хуже – и, наконец, он превратил нас в своих батраков. Мы начали домогаться своей земли, но шинкарь тем временем сумел уже так снюхаться с панами и с начальством, что у нас вовсе отсудили эгу землю. Однако шинкарь еще не чувствовал себя спокойным и старался окончательно от нас избавиться. Начал подстрекать отпускников-солдат, чтобы те били нас; потом подкупил войта, чтобы тот настоял в приемной комиссии и нас забрали в новобранцы. Но мы всё пережили и, отслужив в солдатах, вернулись назад в село. Шинкарь задрожал: он знал, что мы не простим ему свою обиду, и старался опередить нас. Пригласил нас к себе, будто бы в гости, и хотел отравить, как отца. Но на этот раз хитрость не удалась ему. Мы узнали об этом и силком накормили самого корчмаря тем кушаньем, которое он нам приготовил. Через неделю его не стало. Тогда мы покинули свое село и ушли сюда, а дорогой поклялись до самой своей смерти мстить этим кровопийцам. Мы решили поступать с ними так, как они с нами: поднимать против них как можно больше людей, вредить им где можно и делать это так ловко, чтобы они и сами не знали, откуда на них обрушится беда. С того времени прошло уже десять лет. Как мы до сих пор выполняли свою клятву, об этом не буду рассказывать. Но самая большая наша месть приближается теперь, и кто хочет быть нашим братом, нашим истинным другом, кто хочет мстить за свои и за общие обиды, тот пойдет вместе с нами в этой борьбе!

Последние слова Андрусь произнес приподнятым, почти торжественным голосом. Его рассказ, сухой, отрывистый, словно нехотя рассказанный и вместе с тем такой тяжелый и соответствующий мрачному настроению всех побратимов, произвел на них огромное впечатление. Первым вскочил Прийдеволя и подал руку братьям Басарабам.

– Вот вам моя рука, – сказал он, – я с вами, хоть и в могилу! Что будет, о том не беспокоюсь, а что скажете, то сделаю. Лишь бы только отомстить, – ни о чем больше я не думаю!

– И старого Деркача авось также не отвергнете, – послышался голос из угла, и лицо Андруся осветилось улыбкой.

– Никого не отвергнем, браток, никого, – сказал он.

Вслед за Деркачом один за другим заявили о своем согласии все побратимы, кроме старого Матия, Стасюры и Бенеди. Андрусь радовался, шутил:

– Ну, эти два староваты, от них нам все равно пользы большой не было бы. А ты, Бенедя? Все о своих «чистых руках» мечтаешь?

– О чем я мечтаю, это дело девятое, это только меня касается. Но одно вижу – что наши дороги нынче расходятся. Побратимы, дозвольте мне сказать вам еще слово, прежде чем совсем разойдемся.

– Что там его слушать! – буркнул, сплевывая, Сень Басараб.

– Нет, говори! – сказал Андрусь, который теперь чувствовал себя по-прежнему главой и руководителем этих людей, преданных ему душой и телом, и в этом чувстве обрел снова ту уверенность и силу в обращении с людьми, которая отличала его прежде и которая едва не покинула его во время недолгого предводительства Бенеди. – Говори, Бенедя, ты был хорошим побратимом и искренне хотел для всех добра. Мы верим, что ты и теперь того же хочешь. А если дороги наши расходятся, то это не потому, что мы по своей воле отрекаемся от твоих советов, но потому, что судьба толкает нас туда, куда ты или не можешь, или не хочешь идти с нами.

– Спасибо тебе, Андрусь, за твою добрую веру! Но в то, что ты говоришь про судьбу, которая будто бы толкает вас на злое дело, – вот в это я никак не могу поверить. Какая тут судьба? Если богачи обманули и обокрали нас, если связали нам руки и закрыли нам временно дорогу к спасению, то разве из этого вытекает, что мы должны отказаться от своей чистой совести, стать поджигателями? Нет, побратимы мои, и еще раз говорю: нет! Перетерпим эту несчастную годину. Время залечит все раны, успокоит наш гнев, мы постепенно найдем в себе силы начать погубленное дело сначала, и когда-нибудь мы снова поставим его на ту ступень, на которой оно было недавно. Только уж тогда, наученные однажды, будем более осторожными. А своим поджогом что вы сделаете, кому поможете?

– Им навредим, и этого нам достаточно! – крикнул Сень.

– Ох, недостаточно, брат Сеню, недостаточно! Может быть, тебе, вам нескольким и достаточно, потому что вы в том поклялись. Но другим? Всем рабочим? Разве они будут сыты оттого, что богачи разорятся? Нет, будут вынуждены снова работать по-прежнему и довольствоваться еще меньшей платой, потому что богатый все-таки, хоть по принуждению, может заплатить больше, а бедный не может. А если, не дай боже, откроется ваш заговор, многие из вас пойдут тогда гнить в тюрьму. Да кто знает, что еще может случиться! Нет, побратимы, прошу вас еще раз, послушайте моего совета: оставьте свои страшные замыслы, будем и дальше трудиться сообща так, как начали, а месть оставим тому, кто взвешивает правду-кривду и каждому отмеряет по делам его.

– Те-те-те, ты уж что-то поповское запеваешь, – ответил насмешливо Сень. – Не время нам ждать этой промерки, о которой до сих пор что-то мы ничего не знаем. Моя думка: у кого крепкие кулаки, тот сам себе отмеряет правду. И нам так же надо поступать. Кто сам себе помогает, тому и бог поможет!

– Да, побратим Бенедя, – сказал уже мягче, ласковей Андрусь, – нельзя нам назад возвращаться. Размахнулись топором, так уж надо рубить, хотя бы и мог нам этот топор в зубы угодить. Если ты не хочешь с нами компанию держать, мы тебя не насилуем. Конечно, мы надеемся, что ты не выдашь нас.

– Га, если иначе нельзя, если так должно быть, – сказал Бенедя, – то пускай будет так: останусь с вами до конца. Поджигать с вами не пойду, этого от меня не требуйте, но останусь здесь на месте. Может быть, смогу вам в чем-нибудь другом помочь или посоветовать, так грех был бы, кабы я в такую горячую пору убежал от вас ради собственной безопасности.

– И я также! И я также! – сказали Стасюра и Матий. – Все мы стояли до сих пор дружно, в более счастливые времена, надо нам держаться вместе и в трудные минуты, которые для нас настанут.

– Так, побратимы! Спасибо вам за это, – сказал Андрусь, пожимая им поочередно руки. – Теперь я спокоен и силен, теперь пусть трепещут наши вороги, потому что время мести приближается. Какое семя дает нам судьба в руки, такое и сеем. А какие оно даст всходы и кто соберет плоды – это дело не наше, мы, может, и не доживем до этого. А теперь остается нам подробно обсудить, когда и как должно это произойти.

Все побратимы, кроме Бенеди, Матия и Стасюры, столпились вокруг Андруся и вполголоса начали о чем-то оживленно совещаться. Матий сидел на лежанке, машинально держа в зубах давно погасшую трубку. Стасюра чертил палкой по земле, а Бенедя долго сидел на скамейке, свесив голову, затем встал, вытер рукавом две горючие слезинки, которые вот-вот готовы были упасть из его глаз, и вышел на улицу. Это он прощался со своими золотыми надеждами…[173] 173
  На этом обрывается повесть. Вот что писал о ней И. Франко: «Это была попытка изобразить стихийное рабочее движение бориславских нефтяников, которое окончилось большим пожаром Борислава осенью 1873 года». Повесть не была окончена. Далее мы помещаем окончание, которое было записано на основании рассказ И. Франко


[Закрыть]

* * *

Была глухая ночь, когда Бенедя вышел из хаты. Резкий ветер обдавал холодом его пылающее лицо. Кое-где мерцали огоньки: это светились окна шинков, где высасывали последнюю кровь из рабочих. Бенедя не замечал, как холодный ветер забирался ему под рубаху и леденил кровь. Сердце стучало в его груди, как молот, когда он думал о последствиях того, к чему готовился. Андрусь.

Сколько рабочих отправится в тюрьмы, сколько горя принесет тяжелая безработица для многих тысяч голодных людей!.. Две силы боролись в его душе: одна – прежний, тихий Бенедя, покорный, работящий мечтавший упорным трудом обеспечить спокойную старость своей матери, Бенедя, наученный теперь недолгим, но мучительным опытом, и другая – Бенедя сильный и страстный, который при виде содеянной несправедливости, более вопиющей с его точки зрения, чем все прежние, кипел и порывался расплатиться за зло таким же и, может быть, еще большим злом. Жажда мести не давала думать о последствиях. Что будет, если сгорит Борислав? Кто пострадает больше: предприниматели или рабочие? Не мог ответить на это Бенедя, блуждая по уличкам Борислава.

Свирепый ветер становился все сильнее. Сколько времени блуждал он так по улицам, Бенедя не помнил. Пришел в себя, когда его ушей коснулись какие-то звуки. Он хорошо слышал: они вырывались из дверей большого дома, окна которого были ярко освещены.

– Ха-ха-ха!

Да, сомнений быть не могло: кто-то весело смеялся. На белых занавесках мелькали черные тени. Смех, словно ножом, резнул по сердцу Бенеди. Как давно уже он не слышал веселого смеха. А он сам? С тех пор как помнит себя, он не мог смеяться. С восьми лет сирота, тяжелый труд, больная мать, побои мастера… А здесь кто-то смеялся: весело, звонко. Бенедя с трудом перелез через забор и заглянул в окно. Вокруг длинного стола сидели главари нефтяного дела Запивали шампанским победу. По раскрасневшимся лицам, по залитой вином скатерти и по свободным – может быть, слишком свободным – движениям можно было легко заключить, что веселье было в самом разгаре.

Вдруг… взгляд Бенеди упал на человека в потертом сюртуке и в забрызганных грязью сапогах. Оскаленные зубы, противный смех превращали его худое, костлявое лицо в какую-то дьявольскую маску. Глаза присутствующих были устремлены на этого человека, который, гримасничая, подкрадывался к печке. Вот он медленно открыл дверцу и запустил руки в глубину. Бенедя напряг зрение и прижался лицом к стеклу, чтобы не пропустить ни одного движения. Вот худые, длинные руки вытаскивают что-то из печи, худая фигура возвращается на цыпочках к столу и поднимает кверху… Глухой стон вырвался из груди Бенеди. Он увидел рабочую кассу, которую высоко поднимал Мортко. У Бенеди в глазах потемнело и дыхание в груди сперло Все собравшиеся хлопали, как сумасшедшие, в ладоши и заливались громким смехом:

– Ха-ха-ха!

Борислав смеялся.

Мортко опустил ящик, и его глаза встретились с глазами Бенеди, на лицо которого падал яркий свет. Бенедя видел, как смертельно побледнел Мортко, как обессиленные руки выронили тяжелый ящик и он с треском упал на пол, как переглянулись предприниматели и по немому знаку Мортко бросились к окну, но не нашли там никого.

Бенедя застал еще побратимов в избе Матия.

– Братья! И я с вами! Пускай и наш Борислав смеется! – вот все, что мог вымолвить Бенедя, когда глаза Андруся остановились на нем.