Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 56 страниц)

 
Ой, не жалуй, моя мила, що я п'ю,
Toni будет жалувати, як я вмру! [166] 166
Ой, не жалей, моя милая, что я пью,Тогда пожалеешь, когда я умру! (укр.)

[Закрыть]
 

XIII

Еще неделю дарила тишина в Бориславе. Еще неделю беззаботно шныряли по улицам предприниматели, устраивали свои дела, торговали, обманывали, получали и выдавали деньги, поглощенные только текущими планами и текущими расчетами, Рабочие также по-прежнему ходили измученные, согбенные, вымазанные нефтью; они по-прежнему спускались в колодцы, вертели вороты, ели сухой хлеб и лук, редко пробуя горячую пищу, зато больше потребляя водки. Правда, шумного, разгульного, бесшабашного пьянства теперь не видно было, в шинках не засиживались сборища людей, однако шинкари, которые одновременно были и владельцами шахт, не очень об этом горевали: время было горячее, работа спешная, со всех сторон поступали требования на воск, а с трезвым рабочим все-таки больше можно было сделать, нежели с пьяным. Жизнь текла, словно речка тинистая и спокойная, и казалось, так она будет течь вечно. А между тем это была последняя неделя!

И в хате Матия, которая в последнее время сделалась настоящим центром рабочего движения, куда каждую ночь, в дождь и непогоду, то улицей, то тайными тропинками пробирались рабочие со всего Борислава на совет, для проверки кассы, для сдачи взносов либо просто для того, чтобы побеседовать и подбодрить себя, – и здесь было тихо. Бенедя по-прежнему работал на новом заводе церезина у Леона. А Апатий после двухдневной отлучки, возвратясь с Сенем Басарабом из Дрогобыча и рассказав побратимам, что и как они сделали, ходил на работу в одну из шахт, которая также принадлежала Леону. Старик в эти дни словно возродился. Таким живым и веселым еще не видел его Бенедя. Он обо всем заботился, всем интересовался; не ходил, а бегал и, казалось, все силы прилагал к тому, чтобы и самому чем-нибудь способствовать наиболее полному успеху начатого дела. Бенедя, хотя и был занят другим, не мог не заметить этой перемены и в душе порадовался ей. А когда он разговорился как-то с Матием и спросил его в шутку о причине, лицо Матия вдруг сделалось очень важным, серьезным.

– Имею известие, верное известие, – сказал он таинственно.

– Какое? О чем? – спросил Бенедя.

– О моем процессе.

– Ну и что же?

– Все хорошо. Скоро самборский суд отдаст приказ арестовать Мортка.

– И то неплохо, – сказал Бенедя, но в душе он ощутил какое-то странное, неясное чувство – он, казалось, жалел Матия, которого в эти важные для всех рабочих минуты может радовать такое мелкое в конечном счете событие. Но скоро его мысль, которая во всем и всюду искала пользы для общества, для задуманного дела, уцепилась и за этот ничтожный факт. «А что, – подумал он, – если придать этому делу как можно большую огласку, если заинтересовать всех рабочих этой тяжбой бедного нефтяника с богатым предпринимателем (то, что за плечами Мортка стоял Герман, казалось ему совершенно естественным и очевидным для всякого) и если потом в самый разгар борьбы рабочих придут жандармы, закуют Мортка, посадят на телегу и торжественно повезут по Бориславу, – это должно подбодрить нефтяников, придать им силы и уверенности, укрепить у них убеждение: «И мы что-то можем! И мы хоть иногда можем кое-что сделать, если правда на нашей стороне!»

Он высказал свою мысль Матию, и Матий тотчас же согласился с ним. И действительно, в течение нескольких дней от Деркача и Бегунца, от братьев Басарабов и от самого Бенеди почти все рабочие Борислава узнали о процессе Матия; во всех кошарах говорили о нем, высказывали самые разнообразные догадки, как и чем он окончится. Все удивлялись смелости Матия, который отважился снова поднять это дело на свой страх и риск, после того как прокурор от него отказался, и это в значительной мере обостряло интерес к нему Правда, скоро новые и гораздо более важные события привлекли к себе внимание рабочих, но все же и от этого посева какое-то зерно упало и должно было со временем дать всходы.

Между тем приготовления к рабочей войне быстро окончились. Братья Басарабы наблюдали за перевозкой закупленного в Дрогобыче хлеба, пшена и других продуктов в свои потайные склады в Губичах, Бане и Тустановичах, где к этому времени были наняты крестьяне, которые должны были ежедневно подвозить определенное,' условленное количество продуктов в Борислав. Были куплены три огромных котла, в которых должны были варить кашу для рабочих; даже о полотне для шатров не забыли побратимы, чтобы было где поместить бесприютных, если хозяева, сговорившись, выбросят их из жилищ.

К субботе все было готово, и по всем кошарам пронесся радостный и вместе с тем тревожный шёпот:

– Настает пора! Пора! Пора!

Так, когда над полем спелой ржи пронесется легкий летний ветерок, кроткие, склоненные стебли еще сильнее наклонятся, потом поднимутся кверху, снова наклонятся, мерно покачиваясь, а полные ожидания колоски шепчут вначале тихо, а затем все смелее: «Пора! Пора! Пора!» А ветер мчится дальше и дальше, поднимая все новые волны, все шире разбегаясь, а с ним вместе все дальше, все шире, все громче несется благодатный шёпот: «Пора! Пора! Пора!» Двадцатью дорогами из Борислава спешили рабочие посланцы по селам и местечкам, разнося весть о новой войне. Их видели в Уровом и Подбужье, в Гаях и Добровлянах, возле Стрыя и в Медыничах, в Сам-боре и Турке, в Старой Соли и Двиняче, в Доброгосотове и Корчине. Их весть бедняки встречали с радостью, богачи – с насмешкой и недоверием; кое-где угощали их водкой и хлебом, кое-где спрашивали паспорта и грозили арестовать, но они без страха шли все дальше, не пропуская ни одного поселка, просили и наказывали не идти на работу в. Борислав в продолжение нескольких недель, пока они не окончат своей войны с хозяевами. Бесчисленные слухи поползли по селам об этой войне, путаные, страшные, какие обычно порождают великая нужда и безвыходное положение. То говорили, что бориславские рабочие задумали вырезать всех хозяев, то – что они хотят выгнать их из Борислава. Эти слухи дошли и до жандармов, и они начали рыскать по селам, грозя и заставляя молчать и разузнавая, откуда взялись эти слухи. Двадцать одинаковых донесений поступило в управление начальника уезда в Дрогобыче о каких-то таинственных людях, которые разносят по селам коммунистические идеи. Управление забеспокоилось и велело ловить их, но пока эта казенная переписка дошла по назначению, все наши нефтяники были уже в Бориславе, взбудоражив три или четыре уезда своими вестями. Долго еще рыскали жандармы по селам, ловили отпущенных на каникулы студентов и захожих городских рабочих, – им и в голову не приходило, что «коммунистическими эмиссарами» могут быть вот эти люди в грязных, пропитанных нефтью кафтанах и что «эмиссары», которых они ловили, не раз, ссутулившись и сгорбившись, спокойно проходили мимо них.

Наконец все приготовления были окончены, и в воскресенье началась война. Первым важным военным мероприятием было то, что более половины рабочих, в том числе все менее смелые, много женщин и малолетних в это воскресенье толпой выступили из Борислава. Некоторые из побратимов хотели, чтобы их уход, необходимый для полного успеха дела и для полного поражения хозяев, происходил постепенно, без шума, небольшими группами, чтобы предприниматели не сразу догадались, в чем тут дело. И сам Бенедя был вначале того же мнения, но затем, поразмыслив, он пришел к выводу, что если уж воевать, то в открытую, и что первый их шаг, резкий и решительный, может сразу нагнать на предпринимателей страх и ослабить их упорство. И он настоял на том, чтобы «исход из плена египетского» совершился среди бела дня огромной, шумной толпой. Ведь недаром завтра утром должно начаться «празднество», – почему же не дать предпринимателям почувствовать, откуда дует ветер?

В воскресенье, в полдень, улицы Борислава заполнились рабочими и работницами.

Гомон стоял, как на ярмарке, – рабочие все прибывали и прибывали. Половина из них пришла с сумками за плечами, со свертками в руках, надев на себя всю свою одежду.

– Что такое? Куда вы собрались? – спрашивали предприниматели то одного, то другого рабочего.

– Домой, в деревню, – был обычный ответ.

– Зачем домой?

– А чего же? Надо идти, пока еще в поле работа есть, а здесь все равно ничего не заработаем.

– Как не заработаете? Вот же зарабатываете.

– Э-э, да разве это заработок! И на прожитье не хватает, не то чтобы какая подмога для хозяйства была. Довольно с нас! Пускай другие зарабатывают.

Рекой поплыл народ вниз по улице, спокойно, печально. За Бориславом на выгоне уже стояли новые толпы. Начали прощаться.

– Будьте здоровы, товарищи! Дай вам боже счастливо закончить то, что задумали! Давайте знать, что здесь слышно будет!

– Будьте здоровы! Авось скоро в более счастливое время встретимся!

Медленно во все стороны, в горы и долины, по лесам и полям, расходились толпы рабочих, время от времени оглядываясь на покинутый ими Борислав, который спокойно грелся на солнце. Так беспечный кот греется, и вытягивается, и мурлычет вблизи железного зубастого капкана, который вот-вот щелкнет и схватит его своей железной пастью и раздробит ему ребра и лапки.

Правда, бориславские предприниматели не совсем были похожи на этого кота. Уход такой массы рабочих встревожил их не на шутку. Они не могли понять, что произошло с рабочими и чего они хотят. И все же хоть отчасти они успокоились, рассуждая про себя: что же. половина ушла, а половина все-таки осталась. А если этих будет недостаточно, то скоро придут новые, даже больше, нежели нужно. С этой надеждой предприниматели спокойно переспали ночь. Но их расчеты, хотя и казались вполне правдоподобными, на этот раз не оправдались.

На следующий день большая часть кошар пустовала. То есть, собственно, не совсем: надсмотрщики пришли, отперли двери и удивились, что рабочие не приходят. Некоторые пришли в бешенство и проклинали рабочих; другие, более спокойные, сели возле дверей на свои скамеечки, обещая как следует набить морды мерзким бездельникам за такое неслыханное опоздание. Но и то и другое было напрасно. Уже солнце высоко-высоко поднялось на небе, а рабочих все не было. Надсмотрщики, быть может, еще долго ждали бы и сгорали от нетерпения, если бы говор, а затем крики и брань в соседних кошарах не дали им знать, что и там, хотя рабочие и сновали взад и вперед, словно осы, произошло что-то неладное, необычное и неслыханное. А произошло там следующее: к некоторым кошарам пришли рабочие и, выстроившись в ряд перед дверью, молча поджидали надсмотрщика. Приходит надсмотрщик, отпирает дверь, рабочие молчат– и ни с места: не идут в кошару.

– Ну, за работу! – кричит надсмотрщик.

– Э, еще время есть у нас, – отвечает холодно тот или иной нефтяник.

– Как это есть время? – кричит надсмотрщик. – Но я не имею времени!

– Ну, так полезай и работай сам, если тебе так спешно надо! – кричат рабочие и хохочут.

Надсмотрщик синеет от злости, сжимает кулаки, готов первому попавшемуся заехать в зубы.

– Не злись, голубчик! – успокаивают его рабочие. – Мы пришли сюда сказать тебе, что больше работать не будем.

– Не будете работать? – лепечет ошеломленный надсмотрщик – Это почему?

– Потому что не хотим иметь такого пса, как ты, надсмотрщиком – это раз, и потому, что нам мало платят – два. Будь здоров! Передай своему хозяину, что если даст нам лучшего надсмотрщика и по двенадцати шисток в день, то вернемся назад на работу.

И это произошло сразу, одновременно во всех кошарах, во всем Бориславе. Один огромный вопль удивления, гнева и беспомощности вырвался из уст предпринимателей и эхом прокатился по городу от края до края.

Одни надсмотрщики стояли остолбенев, с разинутыми ртами, услыхав эти неслыханные, безбожные слова. Другие вспыхивали безмерным гневом, приходили в ярость, бросались на рабочих с кулаками, угрожали, что палками и кулаками заставят их работать. Некоторые же недоверчиво усмехались, принимали это за шутку. А когда рабочие и в самом деле расходились по домам, они, махнув рукой, ворчали: «Тьфу, что за народ! Важничает невесть как. Будто, кроме них, никого нет в Бориславе. Найдем, братец мой, найдем, кроме вас, рабочих, еще лучших, более покорных, да и более дешевых!» А иные надсмотрщики, словно белены объевшись, мчались по улицам к своим хозяевам, рассказывали нм о происшедшем и просили дальнейших распоряжений. Но и на хозяев этот удар свалился так же нежданно-негаданно, как и на их верных приказчиков.

До самого полдня в тот понедельник они не знали даже толком, действительно ли все это произошло, действительно ли во всех шахтах, кошарах и складах и на нефтяных заводах рабочие не вышли на работу. Они долго бегали по улицам, как гончие псы, хватали дрожащими руками первого встречного рабочего за плечо, и хотя пальцы их готовы были, как железные крючья, крепко впиться в рабочее тело, они спрашивали с притворной кротостью:

– Ну, Гриць, почему не идешь на работу?

– Нет работы.

– Как нет? У меня есть.

– А много заплатишь?

– Ну, не спрашивай, а иди работай. Сколько люди, столько и я.

– Не пойду. Мало.

– Не пойдешь? Как это не пойдешь? А что же будешь делать?

– Это мое дело. Не спрашивай!

Словно бешеные, бегали предприниматели по улицам, охотясь за рабочими, но скоро убедились, что напрасны их старания и что рабочие, по-видимому, сговорились. Правда, многим не хотелось верить в возможность рабочего сговора в Бориславе, а иные, хотя и верили, были так поражены этим событием, что и сами не знали, что делать и как помочь беде. Чувствуя свое бессилие, они бегали, твердили о грозящих им убытках, о неслыханной наглости рабочих, об упадке дел в Бориславе, но никому и в голову не пришло подумать о какой-нибудь помощи, кроме разве жандармов.

Предприниматели даже не старались узнать, чего, собственно, хотят рабочие. Первый день войны прошел довольно спокойно. Обе воюющие стороны, взволнованные и встревоженные новизной и необычайностью событий, старались передохнуть, успокоиться, собраться с мыслями, присмотреться к новой обстановке. Бастующие рабочие держались как-то робко, неуверенно; на улицах не видно было больших толп, маленькими группами собирались нефтяники где-нибудь в сторонке и толковали, что делать дальше. Только за Бориславом, на выгоне, было много народу; там варили кашу и, соблюдая полнейший порядок, наделяли ею нуждающихся; там же находился центр рабочего совета, были все побратимы, был Бенедя.

Бенедя с виду был спокоен, говорил ровным, звонким голосом. Только глаза, необычно горевшие, лицо, необычайно бледное, и новые глубокие морщины на лбу свидетельствовали, что его мысль работала с огромным напряжением. Совещались о том, какие выставить требования предпринимателям на случай соглашения. Почти все советовали требовать немного, чтобы тем вернее получить требуемое. Бенедя возразил на это:

– Правда ваша. Кто меньше требует, тот скорее получит. Однако в нашем деле хуже всего было бы требовать мало. Ведь если мы подняли войну, то уже надо добиться, чтобы нам была от нее польза. А главное, как я думаю, надо выставить такие требования, которые не только бы облегчили нашу повседневную жизнь, но вместе с тем помогли бы нам усилиться, крепче стать на ноги. Потому что, видите ли, может случиться и такое, что предприниматели теперь, под нашим натиском, согласятся на все, особенно когда увидят, что мы не только сами не работаем, но к других не допускаем к работе. Но потом, как только мы согласимся на их обещания и прекратим войну, они – бац! – и снова прижмут нас еще пуще прежнего. Вот я и говорю: надо нам такие требования выставить, чтобы обеспечить себя на тот случаи, если хозяева не сдержат обещаний, чтобы мы имели возможность в любую минуту снова начать точно такую же войну, если это понадобится.

Все признали справедливость этих слов. Бенедя продолжал:

– Вероятно, мы все уже убедились, что наша сила в единении, в том, чтобы всем держаться заодно. Пока мы жили каждый для себя, не заботясь о других, до тех пор не могло у нас и речи быть о каком-нибудь облегчении. А теперь, как сами видите, общими силами мы дошли до того, что смогли начать такое большое дело: войну с богачами. И мне кажется, что пока мы будем держаться все вместе, до тех пор богачам не удастся взять верх над нами. Поэтому нужно прежде всего поставить им такие требования, чтобы впоследствии наше общество не только не распалось и не было разбито, по, наоборот, все более укреплялось, чтобы наша рабочая касса не опорожнялась, а все увеличивалась. Верно кто-то сказал: где хорошо миру, там хорошо и бабкину сыну. Если будет сила нашей громады расти и крепнуть, то и каждому рабочему в отдельности будет лучше, – громада сможет поддержать его в любой беде, и предприниматели вынуждены будут бояться нас и не посмеют нарушить свое слово, не посмеют обращаться с рабочим, как со скотиной, а то и еще хуже.

– Правильно, правильно! – зашумели рабочие. – Ну, а что же для этого нужно требовать?

– Я так думаю. Во-первых, разумеется, чтобы плату нам повысили: тем, которые в шахтах работают, – не менее двенадцати шисток; тем, что на-гора, – ренский, а самое меньшее – восемь шисток; во-вторых, чтобы никто не смел делать никаких кассирных поборов; в-третьих, чтобы в рабочую кассу вспомоществования, кроме рабочих, делали взносы также и предприниматели, каждый не менее ренского в месяц; затем, чтобы в случае несчастья какого – смерти, увечья – они обязаны были платить за больницу и лекарства, а также оказывать помощь осиротевшей рабочей семье хотя бы в продолжение полу год а. Я думаю, эти требования не слишком велики, а для нас от них получилось бы заметное облегчение.

– Верно, правильно! – крикнули в один голос рабочие. – На том и стоять будем! А если у пас и дальше будет своя касса, то и потом мы сможем добиваться уступок.

Предприниматели ничего не знали об этом совещании. Чем ближе к ночи, тем сильнее охватывал их страх перед рабочими. Дома были заперты. На улицах редко кто показывался. Только глухой говор и шёпот и тревожная дрожь проносились по Бориславу, словно поражающая тысячи людей зараза, словно осенний стонущий ветер по роще.

XIV

Фанни, единственная дочь Леона, сидела одинокая, задумчивая на мягкой софе в роскошной комнате. Время от времени она посматривала на часы, которые тикали возле нее под хрустальным колпаком на мраморном столике.

– Третий час! – сказала она тоскливо. – Как медленно тянется время! Отец вернется только в пять, а ты, Фанни, сиди одна!

Как много часов, как много дней просидела она вот так, одна, на этой мягкой софе, возле мраморного столика с часами под стеклянным колпаком! Как много раз сетовала она на это ленивое движение времени! Была ли у нее в руках какая-нибудь работа, которая – она это знала – никому не нужна и никому ни на что не пригодится, или книжка, которая ее никогда не могла занять, – все та же нестерпимая скука и одиночество давили ее, проникали во все поры ее тела, как едкая, липкая грязь. Ее живая, полнокровная натура изнывала и сохла в этом холодном праздном одиночестве. В жилах кипела молодая кровь, фантазия еще сильнее распаляла ее, а между тем вокруг – одиночество, холод, однообразие. Ей хотелось любви с чудесными романтическими приключениями, горячих объятий какого-нибудь героя, верности до гроба, безграничного обожания. А между тем дрогобычское общество, в особенности общество дрогобычских «эмансипированных барынь», глупых, бестолковых, было для нее будто ледяная вода для огня. Она ненавидела их с их вечными, заимствованными из книжек комплиментами, с их обезьяньим прислуживанием, в котором – это явственно чувствовалось – преобладало почтение к богатству отца, нежели к ее качествам.

– Как медленно идет время! – повторила она задумчиво, тише, нежнее как-то, и несмело выглянула через окно на улицу.

Ждала ли она кого? Да, ждала, ждала его, своего героя, этого удивительного юношу, который несколько недель назад, словно яркий метеор, неожиданно, таинственно появился на ее горизонте. И появился в полном соответствии с ее романтическими мечтами: королевич в нищенском платье! Бедный угольщик, большие черные глаза которого так и пожирали ее, который так напугал ее, уцепившись когда-то за экипаж и упав на мостовую, который так быстро, так страстно открыл ей свою любовь, который потом немало удивил ее, действительно появившись в ее доме в элегантной одежде, неузнаваемый, блестящий. Как он прям в своих высказываниях, как пылок и энергичен, – не знающий ни преград, ни препятствий, и в самом деле будто какой-то всемогущий королевич! Как он совсем не похож на этих бледных, жалких, трусливых и смешных кавалеров, которых она видела до сих пор! Сколько силы в его мускулах, сколько огня в его взоре, сколько пылкой страсти в его сердце! И как он любит ее! Но кто он такой? Что за человек? Назвался Готлибом, но какого он роду? Может ли она принадлежать ему?

Эти мысли, словно золотисто-розовые нити, мелькали и переплетались в голове одинокой Фанни, и она все нетерпеливее посматривала на часы.

– В три он обещал прийти, – прошептала она. – Почему же не приходит? Сегодня должна открыться тайна, почему же его нет? Или, может быть, все это сон, видение моей разгоряченной фантазии? Но нет, он держал мою руку в своей, он целовал мои губы, – ох, как горячо, как страстно!.. Он должен прийти!

– И он пришел уже, – сказал Готлиб, бесшумно входя и кланяясь.

– Ах, это… ты! – проговорила, зарумянившись, Фанни. Это было первое «ты», которое она ему сказала. – Я как раз думала о тебе.

– А я о тебе и не переставал думать, с тех пор как увидел тебя.

– Правда?

Дальше беседа продолжалась без слов, но для обоих она была очень хорошо понятна. Наконец Фанни прошептала:

– Но ты обещал мне сегодня открыть свою тайну: кто ты?

– И ты до сих пор не догадалась? Не узнала о том, о чем мог тебе сказать любой из твоих слуг?

– Нет. Я ни с кем о тебе не говорила.

– Я сын Германа Гольдкремера, знаешь его?

– Что? Ты сын Германа, тот самый, за которого отец сватал меня?

– Что? Твой отец сватал тебя за меня? Когда?

– Недавно, два месяца назад. Как я боялась тебя тогда!

– Но что же сказали мои родители?

– Я не знаю. Кажется, отец твой был согласен, но мать была против, и я догадываюсь, что она чем-то очень оскорбила моего отца, потому что он пришел от вас сильно взволнованный и разгневанный и проклинал твою мать.

– Что ты говоришь! – вскрикнул Готлиб. – Моя мать! И она могла быть против!.. Но нет, – добавил он спустя минуту, – это возможно, таков уж ее характер. Но она сама должна исправить зло, сама должна упросить твоего отца еще сегодня! – Лицо Готлиба горело дикой решимостью. – Когда вернется твой отец?

– В пять.

– Ну, тогда прощай. Я пойду и пришлю сюда свою мать, чтобы она уладила это дело. Она должна сделать это для нашего счастья. Прощай, сердце мое!

И он пошел.

Какая сила, какая решимость, какое горячее чувство! – шептала пьяная от счастья Фанни. – Нет, нет, он не такой, как другие, бледные, ничтожные кавалеры! Как я люблю его, как бесконечно я люблю его!

Между тем Готлиб поспешно направился домой. Он уже был осведомлен о том, что отец знает о его жизни в Дрогобыче. Мать рассказала ему все, когда, заложив тайком от мужа кое-что из своих нарядов, вручила ему желанные деньги. Готлиб ничего не сказал, услыхав эту весть; новая горячая любовь к Фанни прогнала его гнев на отца, он теперь гораздо охотнее послушался бы его приказа и вернулся жить домой, если бы только Герман отдал такой приказ. Но нет, Герман ничего не приказывал. Казалось, он совсем не заботился о сыне, – очевидно, ждал, пока тот сам раскается и возвратится к нему. Готлиб же не хотел этого. Сколько раз они встречались на улице, но Герман все делал вид, будто не знает этого молодого нарядного барчука, а Готлиб не хотел первый уступить. Домой к матери Готлиб забегал редко, да и то все в такое время, когда отца не было. Но теперь дело было спешное, и он вошел, хотя служанка сказала ему, что барыня в спальне, а барин в своем кабинете.

Пускай, ему до этого барина нет никакого дела.

Ривка сидела в комнате, уставившись глазами в потолок. Болезненное саморазрушение ее духа подходило к концу и было теперь в той стадии, когда после огромного возбуждения наступает омертвение, тяжелое бездумье, одурманивающая меланхолия. Она целыми днями сидела на одном месте, говорила мало и каким-то вялым, разбитым голосом. Казалось, ее недавняя неукротимо дикая энергия теперь совсем исчезла.

В таком состоянии оцепенения каждый мог. сделать с нею все, что хотел. Только одно продолжало жить в ней: любовь к сыну и ненависть к мужу. Германа очень беспокоила эта перемена, в которой он видел признак какой-то тяжелой болезни, но доктора уверили его, что это признак чрезмерного нервного возбуждения и переутомления и что нужен только покой. Целый день никто к ней не обращался, за исключением разве только слуг, которые приглашали ее к столу или ко сну. Но было несомненно, что и этот покой, мертвящий, пустой, убийственный, также не был для нее хорошим лекарством.

Готлиб, поглощенный своей любовью, совершенно не обратил внимания на ее состояние и, лишь только вошел в комнату, сейчас же приступил к делу.

– Мама! – сказал он, подходя и садясь рядом с нею.

В ее мутных, потухших глазах загорелась живая искорка.

– Что, сынок?

– Правда, что Леон Гаммершляг хотел сватать за меня свою дочь?

– Леон? Ага, правда, этот паршивец хотел.

– И что вы сказали ему?

– Я? Скорее умру, нежели соглашусь принять ее к себе!

Готлиб гневно, почти свирепо взглянул на мать.

– Глупая вы, мама!

– Почему, сынок?

– Потому что я именно Леонову дочку люблю и скорее умру, нежели соглашусь, чтобы она не была моей.

Ривка вскочила с места. Слова Готлиба были для нее точно могучий, пробуждающий удар.

– Это невозможно! – сказала она с силой.

– Это должно быть! – сказал Готлиб, повышая голос.

– Но как ты можешь ее любить?

– Но как вы можете ее ненавидеть?

– О, как я их всех ненавижу, смертельно ненавижу: и этого Леона, и твоего отца, и ее, всех, всех тех, кто ради денег отрекается от жизни и совести да еще и других топит вместе с собой в этом проклятом золотом болоте!

– Но в чем же она виновата перед вами? А впрочем, мама, вы любите меня, своего единственного сына?

– Ты еще можешь спрашивать?

– И желаете мне счастья?

– Больше, чем самой себе.

– Ну, так сделайте то, о чем я вас буду просить.

– Что сделать, сынок?

Минутная вспышка былой энергии быстро погасла в душе Ривки, и она снова села, безвольная и подавленная, какой была минуту назад.

– Пойдите сами к Леону, поговорите с ним, уладьте, условьтесь, чтобы мы как можно скорее обручились, устройте мое счастье!

– Твое счастье, сынок? Добре, добре, – сказала Ривка, мало что поняв из его слов.

– Да, мама, мое счастье! Вставайте, расшевеливайтесь, идите!

– Куда, сынок?

– Ведь я же говорю – к Леону.

– К Леону? Нет, никогда!

Готлиб, не понимая болезненного состояния матери, начал злиться, грозить, что руки на себя наложит, – и Ривка еще больше перепугалась.

– Ну, добре, сынок, добре! Пойду с тобой куда хочешь, только не делай с собой ничего! Прошу тебя, будь спокоен! Все– сделаю для тебя, только будь спокоен!

И дрожащими руками она начала одеваться, но так неловко, так долго примеряла, снимала и снова прилаживала платье, что Готлиб, который сгорал от нетерпения, вынужден был позвать служанку, чтобы та помогла ей одеться. Наконец они вышли.

Леон Гаммершляг в очень хорошем расположении духа сидел в своем кабинете за письменным столом. Работа на новом заводе шла очень хорошо, и первая партия церезина не позднее чем через неделю будет готова к отправке за границу. Тогда будут деньги, можно будет продолжать производство церезина и закончить постройку дома, заброшенную в то горячее время. Счастье улыбалось Леону – он чувствовал себя сильным и гордым, как никогда. В эту минуту послышался стук в дверь, и вошла Ривка, бледная, с погасшими, неподвижными глазами, медленной, почти сонной походкой. Леон никогда еще не видел ее такою. Необычайное это посещение и странный вид Ривки сильно удивили и немного смутили его.

– Прошу садиться, – сказал он в ответ на ее приветствие, произнесенное каким-то глухим, беззвучным голосом.

Ривка села и долгое время молчала. Молчал и Леон.

– Як вам по одному делу, – сказала медленно Ривка, – хотя и не по своему, но все-таки…

– Очень рад буду служить, – ответил Леон.

– Вы очень гневаетесь на меня, пане Леон? – спросила она вдруг.

– Но… но, милостивая пани… Как пани могут…

– Нет, нет, я только спросила, чтобы вы – бывает в гневе – не захотели отказать мне в этом деле, смею сказать очень важном, хотя и не для меня…

– О, прошу, прошу! – буркнул Леон.

– Дело вот в чем. Вы, пане Леон, еще не покинули свою давнюю мысль соединить наших детей?

– Га, что же делать, должен был покинуть, хотя мне очень жаль. Но как же иначе, если ваш сын где-то пропал?

– А если бы мой сын не пропал?

Леон пристально взглянул на нее и увидел нескрываемую тревогу ожидания на се лице. «Ага, – подумал он про себя, – вот оно как дело обернулось! У них, должно быть, что-то плохое случилось, и они теперь добиваются моей милости. Но погоди, я тебе отплачу за прежнее!» – и добавил вслух:

– Мне очень жаль, что и в этом случае я не мог бы… Имею уже другие виды на мою дочь.

– Ну, если так, то, конечно… Я только думала… разумеется, не для своей выгоды.

Ривка путалась. Очевидно, отказ Леона глубоко уколол ее.

– Но если бы… ваша дочь любила моего сына?

– Моя дочь вашего сына? Это невозможно!

– Ну, ну, я не говорю, что это так, но, к примеру, если бы так было?

– Э, сказки, фантазия! Я имею другие виды и прошу не отнимать у меня время подобными предположениями.

Леон отвернулся. Он радовался, что может отплатить Ривке за обиду, и совсем не думал о возможности того, о чем она сказала.

В эту минуту послышался тяжелый стук шагов в коридоре, и в кабинет влетел запыхавшийся, разгоряченный, распаренный надсмотрщик Леона из Борислава. Леон, увидя его, вскочил.

– Это еще что? Вы зачем?

– Пане, несчастье!

– Какое?

– Рабочие сговорились и не хотят работать.

– Не хотят работать? Это почему?

– Говорят, мало им платим.

– Этого не может быть! Ты пьян, что ли?

– Нет, пане, это так! Я пришел к вам за советом, что делать.

– В шахтах только не работают или и на заводе?

– И на заводе.

– Gott Liber die Welt![167] 167
  Бог над миром.


[Закрыть]. Нот несчастье! Что делать? Работа на заводе должна продолжаться, конечно! Слушай, дружок: беги на базар, созови там рабочих и веди в Борислав, я сам тоже иду.

И они выбежали, не обращая внимания на Ривку. Она слышала их разговор и усмехнулась после их ухода.