Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 56 страниц)

– Ну, не всем обязательно знать и видеть все. На моем заводе все будет делаться так, как на других заводах, и только в одной особой камере будет несколько иначе. Там будет директор, ну, и нужно пару рабочих ему в помощь. Что же, могу я на вас надеяться?

– Ну что же, я согласен, – сказал Бенедя, едва скрывая свою радость. – Если только потрафлю, буду работать. Каменщику сейчас все равно нелегко работу найти. Ну что же, попробую еще и ремесло нефтяника. А в том что через меня ваш секрет не откроется, будьте уверены.

– Так, так, – сказал, улыбаясь, Леон, – я и сам это знаю, что вы не такой человек. Только знаете… вот если бы мне еще несколько, ну, хотя бы два-три таких, как вы! Вот вы здесь работали, знаете кое-кого из рабочих, может быть вы лучше смогли бы подобрать таких людей, каких мне нужно? Я в долгу не останусь. И еще! Первое дело, разумеется, плата. Знаете сами, это уже не работа каменщика, такой платы, какая до сих пор была, не могу вам дать…

– Ну, это конечно, – сказал Бенедя. – Сапожника и пирожника нельзя одной меркой мерять.

– Вот то-то и оно! К тому же, видите, что у нас здесь сейчас делается… Рабочих набилось, плату всюду снижают. Ну, разумеется, кому интересно платить дороже, если он может такого же рабочего иметь за более дешевую плату! Вы, конечно, другое дело, – понимаете меня? Вам и тем другим, что будут вместе с вами работать в отдельном помещении, обещаю по ренскому в день и заранее заявляю, что снижения вам не будет и никакого «кассирного» платить не будете. Ну, согласны на это?

Бенедя стоял и раздумывал.

– Хотел бы я, – сказал он спустя минуту, – чтобы вы сами выбрали себе и остальных. А то вот выберу я, а потом случится что-нибудь такое… Знаете, человек в человеке всегда может ошибиться. Ну, а мне ответ держать придется А что касаемо работы и платы, пускай будет и так, я согласен

– Ну нет, – настаивал Леон, – и товарищей себе подберите. На другую работу кого угодно можно, а здесь надо выбрать. Бы лучше знаете, на кого можно положиться, нежели я или директор.

– А, ну ладно, – сказал Бенедя, – пускай будет и так. Постараюсь подобрать троих человек, которым можно будет доверить. А когда начинается работа?

– Завтра же. И то, имейте в виду, нужно будет торопиться. Воск уже запродан. В отдельном помещении будете и прессовать и упаковывать его.

«Что это за штука такая может быть? – размышлял Бенедя, возвращаясь в сумерках по бориславской улице от Леона к себе домой. – Придумал новый способ обработки воска и боится, чтобы рабочие не выдали его. Будто рабочий понимает что-нибудь в этом! Впрочем, посмотрим, что это такое будет. А хорошо получилось! Ни с того ни с сего подвернулась работа, и заработок неплохой, Теперь можно будет остаться в Бориславе, да и в кассу все-таки и от меня перепадет хотя бы четыре ренских в неделю. А еще трое… кого бы здесь выбрать?»

Бенедя долго думал над тем, кого выбрать себе в товарищи, но так и не мог ничего придумать. Он решил поговорить об этом с Матием. Бенедя охотно выбрал бы всех троих из побратимов, но Матий отсоветовал, боясь, чтобы в случае чего это не навлекло на них подозрения.

– И без того, – говорил он, – хозяева встревожены теперь нашим собранием. Ясное дело, что среди рабочих найдутся такие, которые донесут хозяевам, что и как мы решили. Ну, а если так, то, ясное дело, хозяева начнут шпионить за нами. И если столько побратимов будут работать вместе, как бы это не навело их на какой-нибудь след.

Бенедя ответил, что это вполне возможная вещь, что хозяева будут теперь выслеживать их, однако он не видит оснований бояться того, что их побратимство откроется, если даже несколько побратимов будут работать вместе.

Ведь говорить громко про свои дела при чужих людях у них нет нужды. Впрочем, добавил Бенедя, главное не в том, кого выбрать, а в том, чтобы взять именно тех побратимов, которые сейчас не имеют работы. А таких как раз было два: Деркач и Прийдеволя. Бенедя отправился искать их, чтобы договориться с ними о работе па заводе Гаммершляга, а третьим выбрал одного честного нефтяника, который хотя и не принадлежал к побратимству, но очень живо увлекся только что возникшей идеей рабочих касс и которого побратимы в шутку прозвали Бегунцом за его неутомимость и подвижность, готовность бегать от шахты к шахте, для того чтобы собирать взносы или с целью вовлечения все новых людей в рабочий союз.

А Леон Гаммершляг, договорившись с Бенедей, накинул легкое пальто и вышел прогуляться и поболтать со знакомыми предпринимателями, которые обычно в это время прогуливались по улице. Скоро его окружила целая толпа, ему пожимали руки и поздравляли с только что выстроенным заводом. Затем пошли разговоры о разных текущих делах, наиболее интересовавших капиталистов. Известное дело, прежде всего они начали расспрашивать Леона о курсах различных ценных бумаг, не потребуется ли ему еще воск, сколько он предполагает вырабатывать еженедельно парафина на своем заводе. А когда Леон удовлетворил их любопытство, зашел разговор про бориславские новости.

– Ох-ох-ох, Gott iiber die Welt[160] 160
  Бог над миром; божья, воля.


[Закрыть] – проговорил, тяжело вздыхая, низенький и толстый Ицик Бавх, один из мелких предпринимателей, владелец нескольких шахт. – У нас здесь такое делается, такое делается, что и рассказывать страшно! Вы не слышали, пане Гаммершляг? Ох-ох-ох, бунт, да и только! Разве я не говорил: не давать этим паршивцам, этим разбойникам – фу-у! – не давать им такой высокой платы, а не то зазнаются и будут думать – ох-ох-ох! – что им еще больше полагается!

Теперь вот видите, сами видите, что по-моему вышло!

– Да в чем дело? Что за бунт? – спросил недоверчиво Леон.

– Ох-ох-ох, все под богом ходим! – пыхтел Ицик Бавх. – Придется скоро всем честным гешефтсманам удирать из Борислава. Бунтуют рабочие, все более дерзкими становятся, а в воскресенье – ох-ох-ох! – мы уже думали, что это будет наш последний день – фу-у! – что вот-вот бросятся резать! На выгоне столько их собралось, будто вороньё на падали. Мы все от страха чуть не умерли. Никто, конечно, не решился подойти к ним: на куски разорвали бы, – еще бы, сами знаете, дикий народ! Ох-ох, о чем они там говорили между собой, не знаем, и дознаться нельзя. Я спрашивал своих банюсов; говорят: да мы так себе, в горелки играли. Брешут, бестии! Мы видели хорошо с крыши, как один взобрался на камень и долго что-то говорил, а они слушали, слушали да потом как закричат: «Виват!..» Ох-ох-ох, страшные дела творятся, страшные дела!

– Однако я во всем этом не вижу ничего страшного, – сказал, улыбаясь, Леон. – Может, и правда в горелки играли.

– Ох, нет! Ох, нет! – продолжал Ицик Бавх. – Уж я знаю, что нет! И возвращались оттуда такие веселые, с песнями. А теперь у них заговор какой-то, какая-то складчина. Бог над миром, быть беде!

– Я все еще не вижу… – начал было снова Леон, но остальные перебили его, полностью подтверждая слова Ицика Бавха и добавляя еще от себя множество подробностей.

Надо сказать к чести бориславских рабочих, что они с самого начала хорошо поняли свое дело, и в течение всего этого времени никто из них не изменил и не рассказал о цели их собрания и что было решено на нем. Впрочем, может быть, далеко не все рабочие слышали и поняли все, о чем говорилось, что и для чего было решено; те, которые понимали, не говорили об этом, а те, которые не понимали, мало могли рассказать интересного. Только и дознались хозяева, что среди рабочих делаются какие-то сборы, что они хотят сами помогать себе и что всему этому научил их каменщик Бенедя Синица.

– Бенедя! Тот, что у меня нефтярню строил? – воскликнул изумленный Леон.

– Тот самый.

– Взносы? Взаимопомощь? Гм, я и не думал, чтобы у Бенеди было настолько ума. Помощник каменщика, родился и вырос в Дрогобыче, и как он до всего этого дошел?

– Э, чёрт его побери, как ни дошел, а дошел! – снова запыхтел Ицик Бавх. – Но как он смеет нам здесь людей бунтовать? Послать в Дрогобыч за жандармами, пускай в кандалы его да по этапу отсюда!

– Но позвольте, господа, – сказал, останавливаясь, Леон. – Не понимаю, отчего вы так беспокоитесь? Что во всем этом страшного? Я бывал в Германии, там повсюду рабочие объединяются, совещаются, собирают взносы, как им захочется, и никто им этого не запрещает, и никого это не пугает. Наоборот, умные капиталисты еще и сами их к тому подбивают. Там у каждого капиталиста, когда он говорит с рабочими, постоянно на языке Selbst-hilfe да Selbsthilfe[161] 161
  Взаимопомощь.


[Закрыть]. «Помогайте сами себе, всякая посторонняя помощь вам ни к чему!» И думаете, что-нибудь плохое из этого получается? Наоборот! Когда рабочие сами себе помогают, это значит, что предприниматель может им не помогать. Попадет ли рабочий в машину, заболеет ли он, состарится – Selbsthilfe! Selbsthilfe! Пускай себе делают сборы, пускай себе помогают сами, лишь бы только мы не должны были им помогать! А уж мы будем стараться, чтобы рога у них не очень высоко росли: чуть начнут зазнаваться, обнаглеют, а мы – бац! – плату снизим, и свищи тогда так тонко, как нам хочется!

Леон произнес все это с горячностью глубоко убежденного человека и в значительной мере успокоил и утешил своих слушателей. Один только толстый, красноносый Ицик Бавх недоверчиво качал головой и, когда Леон кончил, тяжело отдуваясь, сказал.

– Ох-ох-ох! Если бы все так было, как вы говорите, пане Гаммершляг! Но я боюсь, что так не будет. Разве можно нашего рабочего, дикаря-бойка, равнять с немецким! Разве может он думать о какой-нибудь разумной взаимопомощи? Ох-ох-ох, бог над миром! А если они взаимопомощь поймут так, что надо браться за ножи и резать нас? Га?

Все слушатели, в том числе и сам Леон, вздрогнули, услыхав эти зловещие слова, мороз пробежал у них по коже. К тому же в эту минуту возле них прошла шумная гурьба рабочих, над которыми на целую голову возвышался Сень Басараб. Он свирепо поглядывал на предпринимателей, особенно на Бавха, своего хозяина. Бавху от его взгляда сделалось как-то не по себе, и он замолк на минуту, пока гурьба не прошла.

– Вот посмотрите на них, – говорил он, когда рабочие исчезли в темном переулке: – дикость, и больше ничего! Вон тот, высокий, у меня работает, настоящий медведь, не правда ли? Да вы такому только скажите одно слово «взаимопомощь», так он сейчас же возьмет нож да и зарежет вас!

Однако Леон, а за ним и остальные предприниматели начали возражать Бавху. Они тем живее возражали ему, чем сильнее был их собственный страх, и, убеждая его, что опасности нет никакой, старались, собственно, убедить в том и самих себя.

– Еще не все так плохо, – говорили они. – Народ наш, хотя и малоспособный и неприветливый с виду, не такой уж злой и кровожадный, как это кажется Бавху. Случаи истинного, добропорядочного товарищества и у нас нередки и людям здешним совсем не чужды. И если бы должны были произойти беспорядки, то они произошли бы уже. сейчас, после первого их сборища. Бенедя человек болезненный и характера мягкого. Леон завтра же поговорит с ним и расспросит его обо всем, и Бенедя должен рассказать ему все начисто, потому что некоторым образом он обязан ему, Леону, и заранее можно быть уверенным, что никакая опасность никому не грозит.

– Ох-ох-ох, где больше языков, там больше и разговоров! – твердил неумолимый Бавх. – Однако я вам советую: не верьте этим разбойникам, уничтожьте их кассу, а главное, уменьшите им плату настолько, чтобы этим собакам и прокормиться не на что было, тогда у них и взносы собирать охота пропадет!

– Эге-ге, посмотрим, пропадет или нет! – проворчал сквозь зубы Сень Басараб, который, скрываясь за сараем и забором, подполз к говорившим и подслушал весь этот разговор. – Эге-ге, посмотрим, несчастный, пропадет охота или нет? – ворчал он, поднимаясь на ноги из-за забора, когда предприниматели разошлись. – Смотри, чтобы у тебя к чему-нибудь другому охота не пропала.

И, отмеривая шаги, Сень поспешил к избе Матия, чтобы там рассказать побратимам о том, что говорят предприниматели об их собрании и что они о нем знают.

На другой день рано утром перед началом работы Леон встретился с Бенедей уже на заводе. Бенедя представил ему Деркача, Прийдеволю и Бегунца как отобранных для работы в особом помещении. Леон теперь уже слегка жалел о том, что поторопился вчера дать Бенеде это поручение, так как был убежден, что Бенедя подобрал себе в помощь своих единомышленников. Он начинал даже бояться, не подозревает ли Бенедя о его нечистом деле с церезином, и потому приказал Шеффелю быть и с этими избранными рабочими как можно осторожней. Впрочем, отступать было уже поздно, и Леон, хотя и с заметной тревогой, решил: что должно выплыть, пускай выплывает. Надо только расспросить Бенедю самого обо всем этом деле.

Сказав несколько поощрительных слов только что принятым рабочим, Леон отозвал Бенедю в сторону и прямо спросил его, что это за собрание было у них и что он там говорил рабочим. Он рассчитывал, что если у Бенеди что-нибудь недоброе на уме, то такой прямой вопрос ошарашит и смутит его. Но Бенедя уже со вчерашнего дня был готов к этому и, не проявляя ни малейшего смущения, ответил, что некоторые рабочие подняли вопрос о помощи друг другу взносами и он посоветовал им учредить у себя особую кассу, как это делают в городах цеховые ремесленники, для взаимопомощи и в правление этой кассы пригласить выбранных людей из нефтяников и господ предпринимателей. Леон еще более изумился, услыхав эти слова от Бенеди, – он его считал до сих пор самым обыкновенным рядовым рабочим, который ни над чем не задумывается.

– Неужели вы своим умом дошли до всего этого? – спросил Леон.

– Так что, сударь, – сказал Бенедя, – у нас в городе так заведено, вот я и здесь посоветовал. Это не моего ума дело, куда мне!

Леон похвалил Бенедю за этот совет и добавил, что в правление кассы, конечно, надо выбрать кого-нибудь из грамотных предпринимателей, который мог бы вести расчеты, и что нужно выработать устав кассы и подать его на утверждение в наместничество. Прибавил даже, что он сам готов похлопотать для них об утверждении устава, за что Бенедя заранее его поблагодарил. На этом они и расстались. Бенеде неприятно было, что он вынужден был врать Леону, но что делать, если нельзя было иначе. А Леон ушел с завода радостный, чувствуя себя невесть каким либералом, который вот, дескать, поощряет стремление рабочих к дружескому единению и взаимопомощи и так бесконечно выше стоит всех этих бориславских «халатников», которые в рабочей взаимопомощи видят бунт и опасность и сейчас же готовы, как цыплята, спрятаться под крылышко жандармерии и полиции. Нет, пора и им узнать, какие дела творятся порой на белом свете, пора и Бориславу иметь свое рабочее движение – конечно, легальное, благонамеренное и разумно направляемое рабочее движение!

И затем либеральные мысли Леона быстро и легко устремились вдаль; ему чудилось, что вот уже недалеко это славное «единение капитала и труда», что оно начнется не где-нибудь, а именно здесь, в Бориславе, и что в истории этого единения отправной, а потому первой и наиважнейшей точкой будут его разумный и либеральный разговор с Бенедей и проявленная мм благосклонность к новому рабочему движению.

«Так, так, – заключил он, уже качаясь в своей легкой рессорной бричке вдоль бориславской улицы, – мои дела идут очень хорошо!»

XI

Эх, Готлиб, Готлиб! Знал ли ты, гадал ли ты, какую сумятицу поднимет твое письмо и твой безумный поступок в голове твоей матери?!

Ривка была больна. Это не была болезнь тела, потому что телом она была здорова и сильна, это было состояние какого-то необычайного душевного возбуждения, какого-то неимоверного напряжения, за которым следовали минуты полной безжизненности и апатии.

Она ходила по комнатам, будто сонная, не видела ничего и не интересовалась ничем, кроме своего сына. Он искалечен, он болен! Может быть, опасно? Может быть, возле него никого нет? Он умирает, мучается! А она, мать, для которой он всего дороже, она не знает даже, где он и что с ним. Ведь он не сообщил ей об этом! Что он думает делать с собой? Долго ли будет скитаться так среди чужих людей, словно сирота, в таком безобразном, ободранном платье? Она плакала, злилась, рвала и метала, швыряла все, что ей попадалось под руку, не будучи в силах найти ответ на все эти вопросы. Она то готова была рассказать обо всем Герману и бежать вместе с ним искать сына по всему Дрогобычу, то вновь с каким-то диким упорством воображение рисовало ей картины страшных мучений и гибели Готлиба, из глаз ее лились слезы, кулаки судорожно сжимались, она останавливалась возле двери, ведущей в кабинет мужа, и губы шептали: «Пусть гибнет, пусть умирает назло этому извергу, этому тирану! Пусть! Пусть!» Она забывала, что этот изверг и тиран не знал и не замечал ничего и, казалось, совсем не тревожился о Готлибе. Выражение мертвого, безучастного спокойствия на его лице приводило Ривку в несказанную ярость, и она старалась как можно реже показываться ему на глаза. Она все чаще сидела запершись в своей комнате, перечитывала в сотый раз письма Готлиба, но и они уже не приносили ей успокоения. Все ей опротивело. Она целыми часами глядела из окна то в сад, то на дорогу – не идет ли трубочист с письмом. Но трубочиста с письмом не было, и Ривка изводила себя, сжигаемая множеством противоречивых чувств, не в силах ни на что решиться. Неделя такого беспокойства – и она действительно сделалась больной

– Что с тобой, Ривка? – спросил ее однажды Герман за обедом. – Ты, я вижу, больна?

– Больна! – ответила она, не глядя на него.

– Вот то-то и оно. Я вижу, что больна. Надо послать за доктором.

– Не надо!

– Как это – не надо? Почему не надо?

– Доктор мне не поможет!

– Не поможет? – удивился Герман. – А кто же поможет?

– Отдай мне моего сына! – отрезала Ривка. – Только это мне поможет.

Герман пожал плечами и вышел из столовой. За доктором он не послал. Лишь спустя десять дней дождалась наконец Ривка вести от сына Маленький трубочист до тех пор ходил по улице, пока она не высунулась из окна; тогда он бросил ей с улицы в комнату записку Готлиба. Вот что писал Готлиб:

«Она должна быть моей! Говорю вам раз на-всегда: должна! Хочет она этого или не хочет. А впрочем, как может она не хотеть, – ведь я богат, более богатого жениха не найти во всей округе. Я же чувствую, что без нее не могу жить. Во сне и наяву все она, одна она передо мной. И я не знаю даже, как ее зовут. Но какое это имеет значение, если она мне понравилась! И куда она могла уехать? Кабы я знал, сейчас бы поехал за нею. Да, я забыл вам сказать, что я уже здоров, по крайней мере настолько здоров, что могу ходить. Ковыляю весь день по улице возле ее дома, но не решился еще никого спросить, чей это дом и чья она дочь. Завтра рано утром придет мой посланец; дайте ему сколько-нибудь денег для меня».

Денег у Ривки было немного. На следующий день трубочист действительно пришел, и как раз в такое время, когда Германа не было дома. Она стала расспрашивать его про сына, но трубочист ничего не знал, а только сказал, что должен принести деньги – и кончено. Ривка дала ему десять ренских – последние десять ренских, которые у нее были – и осталась одна в комнате, проклиная трубочиста, который не ответил на мучившие ее вопросы.

Весть, что Готлиб здоров и может уже ходить, обрадовала Ривку, но его чрезмерная и слепая любовь начала ее тревожить. Ей вдруг пришла мысль: а что, если девушка, о которой пишет Готлиб, христианка, что тогда? Она не захочет выйти замуж за Готлиба, и хотя бы Готлиб бог знает что сделал, он не сможет на ней жениться. И ее разгоряченный мозг не покидала эта догадка, будто назойливая оса, и снова начала она волноваться, и мучиться, и ночей не спать, и проклинать весь мир, мужа и себя. Ей неизвестно почему хотелось, чтобы Готлиб женился на какой-нибудь бедной рабочей девушке из Лана, какой была она сама, когда посватал ее Герман. Ей казалось, что она возненавидела бы его вместе с его женой, если бы эта жена была из богатого дома. А между тем из писем Готлиба с очевидностью вытекало, что девушка, которую он полюбил, была богата, разъезжала в экипажах, имела много нарядных слуг, и в душе у Ривки начинала понемногу зарождаться против нее какая-то слепая ненависть.

Но больше всего огорчений было у Ривки с деньгами. Спустя несколько дней, снова в отсутствие Германа, пришел трубочист с письмецом. Б коротком и незамысловатом письме было написано: «Денег мне надо, много денег. Должен одеться по-человечески. Она завтра приедет. Я должен говорить с нею. Уже знаю, чья она. Передайте сейчас же хотя бы сто гульденов».

Ривка задрожала даже, прочитав эти слова. Знает – чья, а не напишет, не скажет, оставляет ее в неизвестности. И есть же сердце у него! А еще сто гульденов просит – откуда она возьмет? Герман вот уже несколько дней что-то очень скупился, не давал ей на руки никаких денег, не оставлял, как это прежде бывало, ни цента в ящике своего стола, а все запирал в большой железной кассе на три замка и ключи брал с собой. Ривка до этой минуты даже и не намечала этого. Но теперь, когда сын потребовал у нее такую сумму, а она не нашла у себя даже цента, она рассвирепела, металась из стороны в сторону, от одной шкатулки к другой, но нигде не могла найти ничего. Она громко проклинала скрягу-мужа, но проклятья не могли ничему помочь, и скрепя сердце она вынуждена была отпустить трубочиста ни с чем, сказав ему, что денег сейчас нет и что пусть он придет завтра. Трубочист покачал головой и ушел.

После его ухода Ривка, как безумная, бегала по комнатам, стучала мебелью и наполняла весь дом проклятьями и бранью. За этим занятием застал ее Герман.

– Жена, что с тобой? – вскрикнул он, стоя на пороге. – Ты с ума сошла?

– С ума сошла!! – крикнула Ривка.

– Чего тебе надо? Ты что швыряешься?

– Денег надо.

– Денег? Зачем тебе деньги?

– Надо, и все тут.

– И много?

– Много. Двести ренских.

Герман улыбнулся.

– Да ты что, собираешься волов покупать, что ли? – сказал он.

– Не спрашивай, а давай деньги!

– Те-те-те, скажите, какой грозный приказ! Нет у меня денег для раздачи!

– Нет денег! – вскрикнула Ривка и зверем глянула на пего. – Кому ты это говоришь? Сейчас же давай, не то беда будет! – И она с поднятыми кулаками начала приближаться к нему.

Герман пожал плечами и отступил назад.

– С ума сошла женщина! – проворчал он вполголоса. – Давай ей деньги, а неизвестно – зачем. Ты думаешь, – сказал он ей спокойно и убедительно, – что у меня деньги лежат? У меня деньги в дело идут.

– Но мне нужны деньги сейчас, немедленно! – сказала Ривка.

– Зачем? Если тебе надо что-нибудь купить– скажи мне, я возьму в кредит, потому что наличных денег у меня нет.

– Мне нужен не твой кредит, а только наличные деньги. Слышишь?

– Говори вот этим стенам, – ответил Герман и, не пускаясь с нею в дальнейший разговор, торопливо зашагал в свой кабинет, все оглядываясь, не бежит ли за ним Ривка с поднятыми кулаками.

Придя в кабинет, он сначала хотел запереть дверь на ключ, но затем, зная натуру Ривки, раздумал и с тихим, загадочным смехом уселся за письменный стол и начал писать.

– Я знал, что оно так будет, – говорил он сам себе, все еще с таинственной улыбкой на лице. – Но пусть! Теперь я не уступлю и прижму ее. Посмотрим, кто из нас сильней.

Через минуту, тяжело дыша, вошла Ривка. Ее лицо то наливалось кровью, словно бурак, то снова становилось бледным, как полотно. Глаза пылали лихорадочным огнем. Она села.

– Скажи, ради бога, чего ты хочешь от меня? – спросил ее Герман как можно спокойнее.

– Денег, – ответила Ривка с упорством сумасшедшей.

– Зачем?

– Для сына, – сказала она с ударением.

– Для какого сына?

– Для Готлиба.

– Для Готлиба? Но ведь Готлиба уже и на свете нету! – сказал Герман с притворным удивлением.

– Пускай лучше тебя не будет на свете!

– Значит, он жив? Ты знаешь, где он? Где он, скажи мне! Почему не идет домой?

– Не скажу!

– Почему же не скажешь? Ведь я все-таки отец, не съем его.

– Он боится тебя и не хочет быть с тобой.

– А денег моих хочет? – сказал задетый за живое Герман.

Ривка ничего не ответила на это.

Борислав смеется

– Так знай же! – сказал решительно Герман. – Передай ему, если знаешь, где он: пускай возвращается домой. Довольно с меня этой дурацкой комедии. Пока не воротится, ни одного цента не получит ни от меня, ни от тебя.

– Но ведь он готов с собой бог знает что сделать! – вскричала Ривка с отчаянием в голосе.

– Не бойся! Так сделает, как во Львове утопился. Он думает, что сломает меня своими угрозами. Нет, однажды я уже поддался, теперь хватит.

– Но он готов убежать куда глаза глядят, готов беды себе натворить!

– Хе-хе-хе, – сказал насмешливо Герман, – без денег не убежит, а впрочем… Слушай, Ривка: чтобы ты не терзала себя тем, что вот, мол, ты рассказала мне о нем! Я знаю, он запретил тебе говорить, и я не требовал у тебя признания. Но я давно уже знаю об этом, знаю, где он живет и что делает, – все знаю. И счастье его, что я это знаю, а иначе жандармы давно бы уже засадили его в каземат и по этапу отправили во Львов. Понимаешь? Счастье его, что тот угольщик, с которым он приехал из Львова и у которого он живет, сразу же, как только я приехал, рассказал мне все дочиста. А теперь слушай! Я его трогать не стану, ловить его не пойду, потому что он в конце концов в моих руках. Передай ему: пускай возвращается домой, и все будет хорошо. А если не хочет, его заставят это сделать. Жандармы следят за ним, не дадут ему никуда двинуться из Дрогобыча. Денег он не получит, передай ему это через того вора-трубочиста, который таскает тебе письма от него. Он у меня давно на примете, пускай и это знает. И на этом конец!

Герман поднялся с кресла. Ривка сидела вначале молча, ошеломленная, оглушенная словами своего мужа. Она дрожала всем телом, ей спирало дыхание так, что она еле-еле дышала, а когда Герман встал, она вдруг разразилась страшным спазматическим хохотом, который, подобно грохоту грома, эхом прокатился по просторным пустым комнатам. Через минуту смех вдруг оборвался: Ривка грохнулась с кресла и начала в страшных судорогах метаться по полу.

– Господи, избавь меня от нее! – проворчал Герман и побежал на кухню позвать слуг, чтобы привели в чувство барыню.

Сам он не возвращался уже в комнату, а взяв пальто и шляпу, пошел в город по своим делам. Не время ему теперь было заниматься домашними дрязгами, когда его новые большие планы приближались к своему осуществлению. Ван-Гехт писал ему из Вены, что оборудование для выработки церезина уже готово и фабрикант ждет только от него извещения, когда и куда его выслать. Герману не хотелось для производства церезина строить новый завод, он предпочитал выделить для этого часть своего старого большого завода возле Дрогобыча. Нужно было осмотреть место и постройки, которые соответствовали бы представленному Ван-Гехтом плану, нужно было перестраивать, доделывать и расчищать, – и Герман сам внимательно следил за работой. Наконец все было готово, и он написал Ван-Гехту, чтобы тот как можно скорее присылал машины и сам приезжал. Немало также было хлопот и с «Обществом эксплуатации горного воска», с которым Герман в Гене заключил контракт на поставку большой партии сырого горного воска. Правда, «Общество эксплуатации» не дало еще Герману в счет этого контракта ни цента и должно было уплатить за все сразу лишь после того, как будет доставлен весь воск, но все же в счет этого контракта общество выпустило уже много акций и старалось при помощи рекламы поднимать их курс все выше и выше. Акции шли очень хорошо, и сейчас, в середине лета, общество решило, что надо что-либо предпринять в самом Бориславе. А решило оно сделать вот что: учредить в Дрогобыче контору, в которой доверенные лица общества следили бы за контрактами, проверяли расчеты и заботились о новых связях и новых источниках дохода для общества. Известное дело, организация конторы, жалованье уполномоченным и разным служащим – все это обходилось недешево и по крайней мере втрое дороже, нежели могло бы обойтись при разумном ведении дела. Но какое это имело значение?!

«Общество эксплуатации» принялось трубить по всему свету об этом своем деле, точно это был невесть какой подвиг, и снова акции общества подскочили вверх. Герман усердно крутился около общества, внимательно приглядывался ко всему, что делали уполномоченные, и втайне только покачивал головой, наблюдая их работу. «Нет, нет, – говорил он себе, – долго они не выдержат! Пусть себе их акции поднимаются как угодно высоко, я их покупать не стану, даже связываться с ними не хочу. Вот глупость сделал, что заключил с ними такой огромный контракт, а в задаток ничего не взял. Правда, если этот мыльный пузырь и лопнет, прежде чем мой контракт реализуется, убытка для меня не будет, потому что воск все-таки у меня останется. Однако, разумеется, было бы лучше, если бы они прежде заплатили мне, а потом лопнули. Да и в этом случае нужно точно условиться, чтобы платили они наличными деньгами, а не своими акциями». Герман, стало быть, заранее считал «Общество эксплуатации» предприятием «дутым», мошенническим, хотя нельзя сказать, чтобы именно он задумал обмануть это предприятие. Его контракт был вполне чистым и реальным, и, возвратясь из Вены, он все усилия направил к тому, чтобы доставить всю огромную массу воска как можно скорее, раньше договорного срока, боясь, как бы предприятие не лопнуло еще до этого времени из-за глупости и мошенничества своих основателей и управляющих. Он нанял почти в три раза больше рабочих, нежели нанимал до сих пор, возобновил работу в восьмидесяти шахтах, которые в течение нескольких лет не разрабатывались из-за различных недостатков почвы, – и действительно, многие из этих возобновленных шахт оправдали теперь все прежние надежды. Работа кипела, и труд рабочих стоил теперь гораздо дешевле, нежели в прошлые годы, потому что голод согнал больше людей на барщину в Борислав, голод же и подгонял их немилосердно, заставляя работать быстрей, а Герман старательно и непрерывно снижал и снижал плату рабочим, не обращая внимания на крики, слезы и проклятия. Работа кипела, склады Германа наполнялись громадными глыбами воска, и Герман дрожал от нетерпения, скоро ли будет готово все обусловленное контрактом количество. Тогда общество должно принять воск, сразу же выплатить ему полностью все деньги, а затем, думал Герман, пускай себе и шею свернет!

А между тем, пока Герман строил свои планы и хлопотал о налаживании производства церезина, пока служанки в его доме приводили в сознание Ривку, которая билась и металась по полу в страшных судорогах, Готлиб, в грязной рубашке угольщика, весь измазанный, нетерпеливо ждал в маленькой грязной каморке прихода трубочиста с деньгами. С этим трубочисте Vi он жил по соседству и, познакомившись, уговорился с ним, чтобы он за хорошее вознаграждение передавал для него письма к матери и от нее. Вот он вошел в избу, и Готлиб торопливо обернулся к нему.