Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 56 страниц)

БОРИСЛАВ СМЕЕТСЯ

ПОВЕСТЬ

I

Солнце достигло полудня. Часы на башне ратуши быстро и жалобно пробили одиннадцать. От кучки веселых, нарядных дрогобычских обывателей, гулявших возле костела, в тени цветущих каштанов, отделился пан строитель и, размахивая блестящей тросточкой, пересек улицу, направляясь к рабочим, занятым на новой, только что начатой стройке.

– Ну что, мастер, – крикнул он, останавливаясь, – вы готовы наконец?

– Все готово, пан строитель.

– Ну, так велите бить раст[131] 131
  Раст – отдых; ударить раст – звонком или ударами о доску оповестить конец рабочего дня.


[Закрыть].

– Хорошо, сударь, – ответил мастер и, обращаясь к помощнику, который стоял рядом с ним и заканчивал обтесывать громадную глыбу песчаника, сказал: – А ну, Бенедя, олух этакий! Аль не слышишь, что пан строитель велят раст бить?.. Живо!

Бенедя Синица бросил на землю клевач и поспешил исполнить приказание мастера. Перепрыгивая через разбросанные вокруг камни, запыхавшись и посинев от натуги, он бежал во всю мочь своих худых, словно щепки, ног к высокому забору.

На заборе была подвешена на двух веревках доска, а рядом с нею на таких же веревках болтались две деревянные колотушки, которыми стучали по доске. Таким способом давались сигналы к началу и окончанию работ. Бенедя, добежав до забора, схватил колотушки в обе руки и изо всех сил загремел ими о доску.

Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! – раздался веселый громкий лай «деревянной суки», – так каменщики образно называли это приспособление.

Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! – безостановочно гремел Бенедя, улыбаясь доске, которую так немилосердно истязал.

И все каменщики, занятые вокруг на широкой площадке кто обтесыванием камня для фундамента, кто гашением извести в двух глубоких четырехгранных ямах, землекопы, которые рыли котлованы под фундамент, плотники, стучавшие топорами, словно дятлы, обтесывая громадные ели и дубовые балки, пильщики, пилившие тес ручными пилами, рабочие, складывавшие привезенный кирпич, – весь этот разнообразный рабочий люд, сновавший, слов но муравьи, на площади, двигаясь, стуча топорами, покачиваясь, охая, потирая руки, перебрасываясь шутками и смеясь, – все остановились и перестали работать, подобно огромной сторукой машине, которая при одном нажиме кнопки вдруг останавливается на полном ходу.

Тук-тук-тук! Тук-тук! – не переставал греметь Бенедя, хотя все уже давно услышали лай «деревянной суки».

Каменщики, которые стояли согнувшись над каменными глыбами и с размаху лязгали о твердый песчаник, так что время от времени искры взлетали из-под клевачей, теперь, бросив свои инструменты, распрямляли спины и широко разводили руки, чтобы вобрать в себя как можно больше воздуха. Те, кому удобнее было работать сидя или на коленях, медленно поднимались на ноги. В ямах шипела и клокотала известь, словно злилась, что ее сперва жгли на огне, а потом бросили в холодную воду. Пильщики так и оставили пилу в не допиленном бревне; она повисла, зацепившись верхней рукояткой за бревно, и ветер раскачивал ее из стороны в сторону. Землекопы по-втыкали лопаты в мягкую глину, а сами выбрались наверх из глубоких рвов, вырытых под фундамент.

Тем временем Бенедя уже перестал стучать, и все рабочие, выпачканные кирпичной пылью и глиной, с мелкими осколками камней на одежде, руках и лицах, начали собираться у фасада нового строения, где находились главный мастер и пан строитель.

– Но как же мы, пане, спустим этот камень на место? – спросил мастер строителя, опершись широкой, сильной рукой о громадную, обтесанную для фундамента глыбу, которая хотя и лежала плоской стороной на небольших деревянных катках, все же доходила мастеру почти до пояса.

– Как спустим? – медленно повторил строитель, взглянув сквозь монокль на камень. – Ну, ясное дело, на шестах.

– А может быть, оно того… немного опасно, пане? – заметил мастер.

– Опасно? Это для кого же?

– Ну, конечно, не для камня, а для людей, – ответил, усмехаясь, мастер.

– Э-э-э! Это что еще такое?! Опасно! Не беспокойтесь, ни с кем ничего не случится. Спустим!..

И пан строитель важно наморщил лоб и сжал губы, как будто заранее натуживался и напрягался, опуская камень на предназначенное для него место.

– Спустим безопасно, – повторил он еще раз так уверенно, как будто убедился, что его сил хватит для такого дела.

Мастер в ответ недоверчиво покачал головой, но ничего не сказал.

Тем временем и остальные обыватели, которые до сих пор небольшими группами прогуливались возле костела, услыхав голос «деревянной суки», начали медленно стекаться к новой стройке, а впереди всех шел хозяин строительства – Леон Гаммершляг, высокий и представительный, с аккуратно подстриженной бородой, прямым носом и красными, как малина, губами. Он был сегодня очень весел, разговорчив и остроумен, сыпал шутками и забавлял, видимо, все общество, – все толпились и жались вокруг него. Затем с другой группой пришел и Герман Гольдкремер, самый уважаемый, то есть самый богатый из всех присутствующих. Он был более сдержан, тих и даже как будто опечален чем-то, хотя и старался не показывать этого. Затем шли другие предприниматели, богачи дрогобычские и бориславские, кое-кто из чиновников и один соседний помещик, большой приятель Гаммершляга, вероятно потому, что все его состояние было в кармане у Гаммершляга.

Все это общество – в модных черных сюртуках, в пальто из дорогих тканей, в блестящих черных цилиндрах, в перчатках, с тросточками в руках и перстнями на пальцах – странно выделялось среди серой массы рабочих, пестревшей разве только красным цветом кирпича или белым цветом извести. Только веселый говор тех и других смешивался вместе.

Вся площадь на углу улиц Панской и Зеленой была заполнена людьми, лесом, камнем, кирпичом, гонтом, кучами глины и походила на огромную руину. Только одна дощатая беседка, чуть пониже, в запущенном саду имела живой, привлекательный вид. Она была украшена зелеными елками у входа, внутри увешана коврами, в ней и вокруг нее суетились слуги с криком и руганью. Готовили угощение, которым Гаммершляг хотел отметить закладку нового дома. И еще один необычайный гость изумленно присматривался ко всем этим людям и предметам. Это была не бог весть какая важная персона, однако все поглядывали на нее с каким-то странным любопытством.

– Послушай, Бенедя, – спросил вымазанный глиной рабочий, – а это в честь чего здесь щегленка вывесили?

– Что-то они с ним собираются делать, – ответил Бенедя.

Рабочие перешептывались и глазели на щегленка, прыгавшего в проволочной клетке, подвешенной на шесте над самой ямой, но никто не знал, зачем он здесь Даже мастер не знал, хоть и делал серьезное, понимающее лицо и на вопросы рабочих отвечал:

– Ишь ты какой, все хотел бы знать! Состаришься, если все знать будешь!

А щегол между тем, оправившись от первого испуга при виде нахлынувшей толпы, прыгал по перекладинкам клетки, теребил клювиком конопляное семя и время от времени, вскочив на верхнюю перекладинку, встряхивал красно-желтыми полосатыми крыльями и тоненько щебетал: «Тикили-тлинь, цюринь, цю-ринь! Куль-куль-куль!»

Над шумной, говор нивой толпой вдруг показалась голова Леона Гаммершляга, раздался его голос. Он вскочил на приготовленный для спуска в котлован огромный камень и обратился к присутствующим:

– Господа, мои дорогие, глубокоуважаемые соседи!..

– Тише! Тише! Тсс! – зашумело вокруг и затихло.

Леон продолжал:

– Очень, очень благодарю вас за то, что вы были так добры и почтили своим присутствием мой сегодняшний, такой важный для меня праздник…

– О, пожалуйста, пожалуйста! – раздались несколько голосов.

– Ах, вот и наши дамы идут! Господа, прежде всего пойдемте приветствовать дам!

И Гаммершляг снова исчез в толпе, а несколько молодых господ направились на улицу, куда как раз в эту минуту подкатили экипажи с дамами. Они помогли им сойти и под руку повели на площадь, где для дам было приготовлено место рядом с огромной каменной плитой.

Это были большей частью старые и некрасивые женщины, которые недостаток молодости и красоты старались скрыть под пышным и показным богатством. Шелка, атласы, сверкающие камни и золото так и горели на них. Они поминутно осторожно осматривали свои платья, боясь испачкать их прикосновением к кирпичу, камням либо к не менее грязным рабочим. Лишь одна Фанни, дочь Гаммершляга, выделялась из толпы дам именно тем, чего им недоставало – молодостью и красотой, – и была среди них похожа на расцветающий пион среди отцветающего чертополоха. Вокруг нее группировались наиболее молодые из гостей, и скоро тут составилась компания, в которой шла оживленная, громкая беседа, в то время как другие дамы после первых шаблонных восклицаний изумления, после первых более или менее пискливых и заученных пожеланий хозяину всяческого благополучия стали сразу неразговорчивыми и начали глазеть по сторонам, словно в ожидании представления.

Этим ожиданием вскоре заразились и остальные. Веселый говор затих. Казалось, вместе с дамами слетел на общество дух скуки и какой-то принужденности, которая никому не нужна.

И Гаммершляг как бы растерялся. Он забыл, что минуту назад начал было произносить речь, и бегал с места на место, начинал то с одним, то с другим разговор о посторонних вещах, но все это как-то не клеилось. Вдруг он увидел перед собой Германа, который стоял молча, опершись о сложенные в штабеля бревна, и осматривал всю эту площадь так, будто собирался ее покупать.

– А что же нет вашей супруги, дорогой сосед? – спросил Леон улыбаясь.

– Простите, – ответил Герман, – она, вероятно, нездорова.

– Ах, какая жалость! А я надеялся…

– Впрочем, – ответил льстиво Герман, – разве она такая важная особа? Обойдется и без нее. -

– Нет, любезный сосед! Пожалуйста, не говорите так… Что вы! Вот моя Фанни, бедное дитя, как бы она была счастлива, если бы имела такую мать!

Лицо и глаза Леона выдавали лживость этих слов, но уста, послушные воле хозяина, произносили их, а рассудок соединял в фразы, как того требовала выгода.

Но вот со стороны предместья, где на востоке виднелась высокая белая молельня, послышался сильный крик и шум. Все гости и рабочие обернулись в ту сторону. Через минуту показалась на улице, напоминая огромную черную тучу, толпа во главе с раввином, который должен был совершить обряд освящения фундамента нового дома.

Вскоре вся площадь была залита людьми, которые говорили все сразу, громко и быстро, сновали, как муравьи в потревоженном муравейнике, все осматривали и, казалось, оценивали глазами, а затем вздыхали и покачивали головами, как бы удивляясь богатству Леона и вместе с тем жалея, что это богатство находится в его, а не в их руках. Немногие шляхтичи, которые также были в этой толпе, вдруг притихли и отступили в сторону, чувствуя себя не в своей тарелке. Соседний помещик хмурил брови и кусал губы от злости, очутившись в этой мещанской толпе, которая не обращала на него ни капли внимания. Он, по-видимому, искренне проклинал в душе своего «сердечного друга Леона», но, однако, не сбежал, а простоял до конца обряда, после которого ожидалась закуска.

Всеобщий говор на площади не только не утихал, но еще увеличился. Щегленок, испуганный внезапным наплывом этих черных крикливых людей, начал метаться по клетке и биться о проволоку. Старого, седого раввина с длинной бородой взяли под руки два школьника и подвели к яме, вырытой для фундамента. Вокруг образовалась давка – каждый обязательно хотел быть возле самого раввина, не считаясь с тем, что там не хватит места для такого множества людей. Среди давки и шума толпы не слышно было того, что читал раввин над ямой. И только когда школьники время от времени в ответ на его молитву выкрикивали «умайн», то есть «аминь», вся толпа повторяла за ними «умайн».

Пробило двенадцать. На колокольне возле костела, против новой стройки, загудел огромный колокол, возвещая полдень. За ним зазвонили и все другие колокола дрогобычских церквей. Казалось, весь воздух над Дрогобычем застонал какими-то заунывными голосами, среди которых еще печальнее и жалобнее раздавалось нестройное, разноголосое «умайн». Рабочие, услыхав звон колоколов, поснимали шапки и начали креститься, а один школьник, подойдя к Леону и поклонившись ему, начал шептать:

– Пусть бог благословит вас и начатое вами дело. Мы уже кончили. – А затем, наклонившись еще ближе к Леону, зашептал ему на ухо: – Видите, пан бог послал вам хорошее предзнаменование, – вам будет удача во всем, что вы ни задумаете.

– Хорошее предзнаменование? Это какое же? – спросил Леон.

– Вы разве не слышите, что христианские колокола сами, по доброй воле, служат вам и призывают на вас благословение христианского бога? Это значит, что все христиане также будут вам добровольно служить. Будут помогать вам достичь того, что вы задумаете. Этот звон – хорошее предзнаменование для вас!

Если бы Леон услышал эти слова в чьем-либо присутствии, он, наверно, посмеялся бы над ними. Он любил показать себя вольнодумцем, но в глубине души, как все малоразвитые и себялюбивые люди, был суеверен. И сейчас, зная, что никто не слышал их, он с большой радостью встретил слова о хорошем предзнаменовании и сунул десятку в подставленный школьником кулак.

– Это для вас и для школы, – шепнул Леон. – А за доброе знамение – благодарение господу!

Обрадованный школьник снова стал на свое место возле раввина и сразу же начал перешептываться с другим школьником, который, очевидно, спрашивал его, сколько дал Леон.

А тем временем пан строитель принялся уже за свое дело и начал командовать рабочими.

– А ну, к шестам! – кричал он. – Бенедя, олух этакий, где твой шест?

Галдеж на площади усилился Раввина отвели в сторону, толпа расступилась, чтобы дать место рабочим, которые должны были сдвинуть с места огромную каменную глыбу и спустить ее в глубокий котлован. Дамы с любопытством протискивались вперед: им очень хотелось посмотреть, как будут опускать такой большой камень. Только щегленок весело щебетал в клетке да широкое равнодушное лицо солнца улыбалось сверху, с темно-синего безоблачного неба.

Все приказания строителя были быстро исполнены. Вдоль небольшой дорожки, по которой нужно было продвинуть камень, положили четыре катка, такие же толстые, как и те, на которых он лежал. Таких же два катка положили поперек ямы, в которую нужно было опустить камень.

Рабочие окружили его с шестами в руках, словно собирались палками заставить его двигаться – сломить его каменное упрямство. Кое-кто шутил и смеялся, называя камень серой коровой, которую так много людей загоняют в стойло.

– Ну-ка. подвинься, маленькая, – крикнул один, толкая камень рукой.

Но вот раздалась команда строителя, и все утихло. На многолюдной площади слышно было только человеческое дыхание и щебетание щегла в клетке.

– А ну, двигайте! Раз, два, три! – крикнул строитель.

Десять шестов, как десять огромных пальцев, подхватили камень с обеих сторон, и он медленно пополз по каткам. Послышался тяжелый хруст щебня, которым была усыпана дорожка.

– Урра! Гей! Нажми на него, пускай двигается! – закричали весело рабочие.

– Еще! – раздавался голос строителя.

Рабочие снова натужились. Снова захрустел щебень, заскрипели катки, и камень, будто огромная черепаха, медленно пополз вперед. На лицах присутствующих гостей видна была радость, дамы улыбались; Леон шептал своему «соседу»:

– Да! Что ни говорите, а все-таки человек– господин природы! Нет такой силы, которую бы он не преодолел. Рот скала, тяжесть, а и та движется по его велению.

– И особенно прошу заметить, – добавил «сосед»: – какая сила в единении людей! Соединенными силами творят чудеса! Разве один человек смог бы сделать что-нибудь подобное?

– Да, да, соединенными силами! Это великие слова! – ответил Леон.

– Урра! Дружно! А ну! – весело кричали рабочие.

Камень уже был над ямой, неподвижно лежал на двух перекладинах, которые своими концами глубоко врезались в землю под его тяжестью. Однако предстояла самая трудная часть дела – опустить камень на дно котлована.

– А ну, ребята, живо, к шестам! – командовал строитель.

Рабочие мигом заняли свои места по обеим сторонам рва и поддели пять пар рычагов под камень.

– Под ребра его! Так, чтобы у него сердце подпрыгнуло, – шутили рабочие.

– А теперь поднимайте кверху! А как только перекладины будут отброшены в сторону и я крикну: «Ну!» – все разом вытаскивайте шесты и прочь от ямы! Понимаете?

– Понимаем!

– Только все сразу! Если кто запоздает– будет беда.

– Ну, ну! – крикнули рабочие и дружно налегли на шесты, чтобы приподнять камень.

И в самом деле, он медленно, будто нехотя, отделился от перекладин, на которых лежал, и поднялся на несколько дюймов вверх. У каждого невольно замерло сердце. Рабочие, посинев от натуги, держали камень на рычагах над ямой, ожидая, пока веревками вытащат из-под него перекладины и строитель даст сигнал выхватывать шесты.

– Ну! – крикнул вдруг строитель среди всеобщего молчания, и девять рабочих вместе с шестами метнулись в противоположные стороны. А десятый? Вместе с глухим грохотом камня, падающего на приготовленное для него место, все услышали глухой душераздирающий крик.

– Что такое? Что такое? – раздались голоса.

Все начали снова проталкиваться вперед, шуметь и расспрашивать, что случилось.

Борислав смеется

Случилась простая вещь. Девять рабочие выхватили одновременно свои рычаги из-под камня, а десятый – помощник каменщика Бенедя Синица – не успел сделать этого во время. Одна секунда опоздания, но эта секунда могла его погубить. Камень всей своей тяжестью рванул рычаг и вырвал его из рук Бенеди. Рычаг ударил его – счастье, что не по голове, а только в бок. Бенедя вскрикнул и замертво упал на землю.

Густым клубом взлетел вверх песок в том месте, где упал с размаху рычаг. Рабочие в смертельной тревоге бросились к Бенеде.

– Что это? Что такое? – спрашивали гости. – Что случилось?

– Шестом убило человека.

– Убило? Боже! – послышались возгласы дам.

– Нет, не убило, жив! – раздались голоса рабочих.

– Жив! А! – перевел дух Леон, которому крик Бенеди, словно клещами, сжал сердце.

– А сильно искалечен?

– Нет, не очень! – Это был голос строителя, который при этом происшествии внезапно почувствовал, как у него начали дрожать колени.

Толпа шумела и теснилась вокруг искалеченного. Дамы охали и визжали, гримасничая и выставляя напоказ свою чувствительность и мягкосердечие. У Леона все еще что-то глухо шумело в голове, и он не мог собраться с мыслями. Даже щегленок в своей клетке жалобно пищал и порхал по углам, как будто не в силах был смотреть на человеческое страдание. А Бенедя все еще лежал неподвижно, посиневший, без чувств, с крепко сжатыми зубами. Рычаг задел его острым суковатым кондом за бок, прорвал фартук и рубаху и врезался в бедро, из которого лилась кровь. Но рычаг угодил ему и немного выше, под ребра, отчего у него на минуту прервалось дыхание.

– Воды! Воды! – кричали рабочие, стараясь привести Бенедю в сознание и перевязать ему рану.

Принесли воды, перевязали рану и остановили кровь, но привести его в чувство не могли. Удар был слишком сильный и пришелся в опасное место.

Над толпой снова нависла туча тревоги.

– Заберите его, вынесите на улицу! – крикнул наконец Леон. – А не то отнесите домой и позовите доктора!

– Живо, живо! – подгонял строитель.

В то время как двое рабочих взяли Бенедю за руки и ноги и понесли сквозь толпу на улицу, к строителю подошел сзади мастер и тронул его рукой за плечо. Строитель вздрогнул и резко обернулся, как от прикосновения жгучей крапивы.

– Вот видите, пане строитель, я правильно говорил…

– Что, что такое? Кто говорил?

– Я говорил, – шептал мастер: – не спускать камень на шестах. Опасно.

– Дурак ты! Этот хам не иначе как пьян был, не отскочил во-время. Кто в этом виноват? – ответил сердито и высокомерно строитель и отвернулся.

Мастер пожал плечами и замолчал. Но строитель почувствовал шпильку в его словах и кипел от злости.

Между тем пора было кончать закладку. Школьники подвели раввина к маленькой, но довольно удобной лесенке, и он спустился по ней на дно котлована, где на предназначенном месте лежал камень. На поверхности камня была выдолблена четырехугольная довольно глубокая ямка, а вокруг нее багровели свежие пятна крови, брызнувшей из раны Бенеди. Раввин пробормотал еще какую-то молитву, а потом первый бросил небольшую серебряную монетку в выдолбленную в камне ямку. Вслед за ним то же самое проделали школьники, а затем и остальные гости начали спускаться по лесенке и бросать кто мелкие, кто крупные монеты. Дамы вскрикивали, пошатывались на ступеньках, поддерживаемые мужчинами; только дочь Леона Фанни горделиво и смело спустилась в яму и бросила дукат. За дамами и мужчины один за другим начали спускаться в котлован. Отпрыск польской шляхты шел следом за Германом и косо – посмотрел на богатого предпринимателя, когда тот брякнул блестящим золотым дукатом; у шляхтича в кармане был лишь гульден[132] 132
  Гульден – серебряная монета, около рубля.


[Закрыть], но чтобы не поступиться своим шляхетским гонором, он быстро отстегнул от манжеты золотую запонку и бросил ее в ямку.

Долго тянулась вереница гостей, долго звенело золото и серебро, падая в каменную ямку и заливая ее блестящей волной. Рабочие, стоявшие возле ямы в ожидании приказаний мастера, с завистью смотрели на этот обряд. Наконец бросание денег кончилось – ямка наполнилась почти до краев.

Леон, который до сих пор стоял возле лесенки и всем выходящим из ямы дружески пожимал руки (с Германом и шляхтичем он на радостях даже поцеловался), выступил теперь вперед и приказал принести плиту и цемент.

Рабочие бросились исполнять его приказание, а он тем временем подошел к клетке со щеглом.

Тикили-тлинь! Цюринь, цюринь! Куль-куль-куль! – щебетала птичка, не ожидая для себя ничего плохого.

Тонкий, чистый голосок щегла звенел в тихом воздухе, как стекло. Вокруг все смолкли, с любопытством глядя на завершение торжественного обряда закладки. Леон снял клетку с птичкой с шеста и, высоко поднимая ее, сказал:

– Мои дорогие соседи, а сегодня гости! Великий это день для меня, очень великий! Человек, который сорок лет скитался по безлюдным пустыням и бурным морям, сегодня впервые увидел себя вблизи спокойной пристани. Здесь, в счастливом городе Дрогобыче, я задумал свить себе гнездо, которое было бы красой и славой города…

– Браво, браво! – закричали гости, прерывая его.

Леон поклонился с улыбкой и продолжал:

– Отцы учили нас, что для того, чтобы начать какое-нибудь дело счастливо, чтобы счастливо его завершить и счастливо воспользоваться его плодами, нужно прежде всего привлечь на свою сторону местных духов. Вы верите в духов, милостивые государи? Может быть, есть среди вас такие, которые в них не верят. Я, признаюсь вам, верю в них. Здесь, в этой земле, в этих каменных глыбах, в этой извести, в руках и в головах людей – во всем этом живут духи, сильные, таинственные. Только при их помощи будет воздвигнут мой дом, моя твердыня. Только они будут ее опорой и защитой. И вот этих духов умилостивить жертвой, кровавой жертвой – вот цель сегодняшнего великого обряда. Чтобы довольство и благополучие – не для меня, а для всего города – процветало в этом доме, вы любовной рукой бросили в эту каменную борозду золотое семя. Чтобы здоровье, веселье и красота – не для меня, но для всего города – расцветали в этом доме, я жертвую духам города этого жизнерадостного, здорового, веселого и красивого певца!

С этими словами Леон засунул руку в клетку.

Пи-пи-пи! – запищала птичка, порхая и прячась по углам. Однако Леон быстро поймал ее и вытащил из клетки. Щегол сразу замолчал в его руке, только смотрел вокруг испуганными глазами. Его красноперая грудь казалась большим кровавым пятном на руке Леона. Леон вынул красную шелковую нитку и связал ею щегленку крылья и ноги, а затем спустился по лесенке вниз к фундаменту. Вокруг воцарилась какая-то гнетущая тишина. Рабочие принесли большую плиту и вокруг четырехугольной ямки с монетами положили цемент, чтобы сейчас же замуровать это отверстие. Тогда Леон, прошептав еще какие-то слова, снял сначала с пальца золотой перстень и бросил его к монетам в каменную ямку, а затем положил сверху щегла.

Птичка спокойно лежала на своем холодном, смертном ложе из золота и серебра, только головку подняла кверху, к небу, к своей ясной, чистой отчизне, но тотчас же большая плита прикрыла сверху этот живой гроб, утверждая будущее счастье дома Гаммершлягов…

В эту минуту Леон глянул в сторону и увидел на камне следы иной жертвы – кровь человеческую, кровь каменщика Бенеди. Эта кровь, уже застывшая, поразила его до глубины души. Ему показалось, что «местные духи» смеются над ним и берут вовсе уж не такую ничтожную жертву, как только что принесенная им. Ему показалось, что эта другая, страшная человеческая жертва вряд ли будет ему на пользу. Капли крови, запекшейся на камне, в темном котловане показались ему черными головками железных гвоздей, которые пробивают, буравят и подтачивают основание его пышного строения. Ему стало вдруг как-то холодно, тесно в яме, и он поскорее выбрался наверх.

Гости спешили к нему с пожеланиями. Герман пожал ему руку и громко проговорил:

– Пусть этот небольшой клад, заложенный дружескими руками в основание вашего дома, растет и множится в тысячу раз! Пусть он станет основанием славы и богатства вашего рода!

– И точно так, как ваш дом сегодня закладывается на фундаменте из камня и золота, – добавил со своей стороны так же громко шляхтич, – пусть счастье и процветание вашего рода отныне основываются на всеобщей искренней дружбе и расположении к вам!

Леон радостно пожимал руки гостям, радостно благодарил их за дружбу и внимание, радостно объявлял о своем желании работать в дальнейшем только в сотрудничестве со всем обществом и для общества, но в сердце у него все еще лежали холодные сумерки, сквозь которые грозно проступали большие черные капли крови, словно живые железные гвозди, незаметно пробивающие и подтачивающие основы его счастья.

Он чувствовал в словах гостей какой-то холод, за которым, несомненно, скрывалась глубоко запрятанная в их сердцах зависть.

Между тем рабочие под руководством строителя замуровали ^о всех сторон принесенную ими плиту и быстро возводили стену на дне котлована. Пробил час.

– Ну, ребята, хватит на сегодня работы! – крикнул Леон. – Нужно и вам немного повеселиться. Таких дней, как нынешний, в моей жизни немного, пусть же и для вас он будет праздником. Сейчас вам принесут пива и закусок, а вы, мастер, присмотрите за порядком.

– Хорошо, барин!

– А вас, мои дорогие гости, прошу со мной. Фанни, доченька, будь хозяйкой и займись дамами! Пожалуйте, пожалуйте!

Гости, весело разговаривая, направились между штабелями кирпича, камней и леса к дощатой, украшенной венками и разноцветными флажками беседке. Только раввин, школьники и еще кое-кто из правоверных евреев пошли прочь, не желая сидеть за одним столом с трефняками[133] 133
  Трефняк – еврей, который ест пищу, запрещенную религиозными обрядами.


[Закрыть].

Пока господа среди веселого шума угощались в беседке, рабочие, образовав широкий круг, сидели под открытым небом на камнях. Два помощника наливали пиво, двое других разносили ломти хлеба и сушеную рыбу. Однако рабочие были как-то необычно молчаливы. После несчастья с Бенедей еще у всех щемило в груди, да и весь этот странный обряд закладки очень им не понравился. Кто придумал замуровать живую пташку? Разве это принесет счастье? А впрочем, может быть и так… Действительно, хорошо кто-то сказал: «Панам забава, а курице смерть». А тут еще рабочие, которые относили Бенедю домой, возвратились и стали рассказывать, как старая мать Бенеди перепугалась и горько-горько заплакала, увидев своего единственного сына без чувств, окровавленного. Вначале бедняжка думала, что уж нет у псе больше сына, по когда удалось привести Бенедю в сознание, обрадовалась, как дитя: прыгает вокруг него, и целует, и плачет, и охает, так что сердце разрывается, глядя на нее.

– Знаете, ребята, – отозвался мастер, – нужно устроить складчину да помочь бедным людям – пока он будет болен и не сможет работать, нужно же им чем-нибудь жить. Ведь старуха иглой не много наковыряет!

– Правильно, правильно! – закричали рабочие со всех сторон. – Скоро получка, каждый подбросит по пять крейцеров[134] 134
  Крейцер – мелкая монета, около копейки.


[Закрыть]. Деньги небольшие, а им поддержка.

– А как же строитель, – сказал один из каменщиков, – неужто он ничего не даст? Ведь все несчастье из-за него!

– Это еще хорошо, что так обошлось, – заметил другой. – Ведь камень мог и пятерых эдак же изуродовать.

– Надо ему сказать, пусть и он поможет.

– Ну, это уж вы сами говорите, – сказал мастер, – я не буду.

– Ну что ж, и скажем, – ответило несколько голосов сразу.

Как раз в эту минуту строитель вышел из беседки, чтобы взглянуть на рабочих. Его лицо уже налилось густым румянцем от выпитого вина, а блестящая тросточка очень уж быстро летала из одной руки в другую.

– Ну как, ребята? – крикнул он, подходя к рабочим.

– Все хорошо, пане, – ответил мастер.

– Ну, в таком случае продолжайте!

И хотел идти обратно.

– Мы имеем к пану одну просьбу, – послышался голос из кружка рабочих.

Строитель обернулся.

– Ко мне?

– Да, – загудели все сразу.

– Ну, в чем дело?

– Мы к вашей милости: просим, чтобы вы участвовали в складчине для того рабочего, которого сегодня рычагом пришибло.

Строитель стоял, не произнося ни слова, только румянец еще сильнее начал выступать на его лице – знак того, что просьба неприятно его задела.

– Я? – сказал он наконец. – А вы почему это ко мне с этой просьбой лезете? Разве я виноват в этом, что ли?

– И мы, пане, не виноваты, но, сдается нам, следует все-таки помочь бедному человеку. Он больной, некоторое время не сможет работать – надо же ему и старухе-матери чем-нибудь жить.

– Если хотите, помогайте, а я здесь ни при чем! Первому встречному лоботрясу помогай! Еще чего не хватало!

Разгневанный строитель быстро повернулся и хотел было уходить, как вдруг один из рабочих, возмущенный его словами, громко сказал:

– Посмотрите на этого пана! А ведь он больше всех виноват в том, что Бенедя искалечен! Вот если бы его самого так изукрасило, я не пожалел бы, наверное, не то что пяти, а и десяти крейцеров на такого прохвоста!

– Что? – заревел вдруг строитель и подскочил к рабочим. – Кто это сказал?

Молчание.

– Кто посмел сказать это? А?

Ни звука.

– Мастер, вы здесь сидели, – кто это сказал? Говорите, а не то вас выгоню с работы вместо этого мерзавца!

Мастер оглянулся на рабочих и спокойно сказал:

– Я не знаю.

– Не знаете? Так я вас с этой минуты не знаю здесь на работе. Вон!

– Это я сказал, – отозвался один из рабочих вставая. – Я сказал и еще раз скажу, что ты дрянь, если не хочешь дать для бедного рабочего! А за твою работу я не держусь.