Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 56 страниц)

– Га, вот это хорошо, вот это хорошо! – шептала она. – Так вам и надо! Кабы не дураки были да взбунтовались и побросали бы вас всех до одного в эти шахты! Смотрите, какой! Не хочет теперь, отказывает! Мой бедный Готлиб! Что он на это скажет? Он готов наделать себе беды. Впрочем, так ему и надо: пускай бы не водился с такою, пускай бы искал себе бедную, добрую… Но что я ему скажу? Он такой быстрый, как искра! Нет, я не скажу ему правды, пускай будет, что будет!

И она вышла на улицу, где Готлиб нетерпеливо поджидал ее.

– Ну что? – спросил он, глядя ей в глаза.

– Хорошо, сынок, хорошо, все хорошо.

– Согласен, обещал?

– А как же, а как же! Через месяц обручение.

– Через месяц? Почему так поздно?

– Нельзя, сынок, скорее. Да и зачем торопиться? Успеет она отравить твой век молодой.

И Ривка начала всхлипывать, как ребенок.

– Мама, не говорите так, вы ее не знаете! – гневно воскликнул Готлиб.

– Не буду, сынок, не буду!

Однако эта весть не очень обрадовала Готлиба. То ли потому, что еще долго нужно было ждать этой счастливой минуты, то ли потому, что мать сообщила ему эту весть как-то холодно, зловеще, нерадостно, – так или иначе, Готлиб не чувствовал той радости, какую ожидал. Он шел молча с матерью до самого дома. Здесь они разошлись: Ривка – к себе в комнату, а Готлиб – в гостиницу, где он жил, покинув убогую лачугу угольщика.

Дома Ривка уже не застала Германа. Та же самая весть и в то же время, что и к Леону, пришла и к нему, и он, вскочив, велел немедленно запрягать и вместе с Мортком, который принес ему печальную весть о рабочем сговоре, помчался в Борислав. После пережитых волнений Ривка, как была, одетая, бросилась на кушетку и потонула в своей бездумной меланхолии. Готлиб в гостинице ходил по своей горнице взад и вперед, размышляя о своем счастье и силясь внушить себе, что он счастлив. Только бедная Фанни, которая за дверью в соседней комнате слышала разговор Ривки и Леона, бросившись на свою софу и закрыв ли по платком, горько-горько плакала.

XV

Герман Гольдкремер впервые в жизни не знал, как ему поступить. Новое, неслыханное доселе в Бориславе событие задало ему загадку. Приехав вчера вечером в Борислав, он долго ночью не мог уснуть, раздумывая над тем, что слышал и видел. Как же изменился Борислав с того времени, когда он последний раз выехал из него! Словно какая-то волшебная сила перевернула в нем все вверх дном. Если раньше бывало предприниматели гордо расхаживали по улицам и сверху вниз посматривали на рабочих, то теперь предпринимателя на улице не увидишь, но зато толпы рабочих, напоминая шмелиные рои, ходят, шумят, хохочут, грозят и поют. Если раньше, куда ни глянешь, всюду вороты вертятся, сотни рук движутся, работа кипит, – теперь у колодцев и надшахтных строений мертво, пусто, вороты торчат, похожие на грязные кости, с которых опало тело, а воздушные насосы заглядывают в шахты, как бы спрашивая, не хочет ли там кто свежего воздуха. Зато на выгоне, в конце Борислава, – там теперь жизнь, там движение! Из окна кабинета Германа виден дым от костра, разложенного под огромным котлом, в котором рабочие варят себе кашу. Из окна слышен шум сходок, слышны оклики часовых, расставленных на всех дорогах, на всех тропинках, которые ведут в Борислав.

«Чёрт бы их побрал! О чем они только думают!» вертелось в голове у Германа, и он нетерпеливо ждал восьми часов, – в этот час должны были собраться у него на совещание предприниматели.

«Нет, так продолжаться не может! – говорил он сам себе, шагая по комнате. – Мы должны сломить их сопротивление. Я должен во что бы то ни стало иметь рабочих, мною рабочих, еще на этой неделе. Я непременно должен еще на этой неделе сдать пятьдесят тысяч центнеров воска «Обществу эксплуатации» и получить от него деньги. Пускай потом чёрт с ним знается. И общество вот-вот в трубу вылетит, и эти проклятые разбойники готовы какую-нибудь гадость наделать. Но я не дурак рисковать. Если бы еще две тысячи центнеров добыть, сейчас же сдал бы этим господам из общества, а они пусть себе делают что знают, только пускай мне деньги платят. А хорошо я сделал, что поделил законтрактованную массу воска на две части. Теперь еще два дня – и первая партия будет готова. Нужно ли будет еще и вторую поставлять, это один бог знает… Впрочем, если нужно будет, тем лучше для меня».

Так рассуждал Герман, шагая по комнате, и все его рассуждения приводили к одному выводу: что все было бы очень хорошо, если бы только рабочие не бунтовали, а принялись за работу, – все было бы хорошо!

– Но они должны! Так продолжаться не может! – шептал он. – Хотя бы и пришлось переплатить, все-таки я столько им не переплачу, сколько потом получу прибыли.

Он вспомнил, что вчера послал Мортка собирать в Дрогобыче всякую голытьбу, всех, кто не имеет работы и не умеет работать – водоносен, мусорщиков, старьевщиков, чтобы пообещал им хорошую плату и направил всех их в Борислав. Герман хорошо знал, что проку от этой голытьбы не будет; он хотел только при помощи этой уловки сломить сопротивление бориславских рабочих. «Это лучшее лекарство от их болезни, – думал он, потирая руки от радости. – Как увидят, что я могу без них обойтись, что у меня есть свои рабочие, так сами придут, еще и напрашиваться будут. Ну-ка, посмотрим, чья возьмет?»

Какой-то странный шум, который шел от выгона и становился все сильнее, привлек Германа к окну. Но увидеть он не смог ничего, кроме вереницы испуганных предпринимателей, которые спешили по улице к его дому.

– Что это там такое? – спросил их Герман через окно.

– Драка какая-то! Дерутся! – ответили хором предприниматели.

– Кто с кем дерется?

– Здешние рабочие дерутся, но неизвестно с кем. Какая-то толпа подошла со стороны Губич, они не хотят их пустить в Борислав, ну и началась драка.

Шум длился еще минуту, а потом начал стихать.

– Урра! Урра! – раздалось затем в воздухе.

Все предприниматели, в том числе и Герман, побледнели и вздрогнули, но никто не произнес ни слова. Молчаливо и тревожно слушали дальше.

– Урра! Урра! – продолжали раздаваться радостные крики, но, кроме этого «ура», ничего больше нельзя было разобрать.

– Прошу, господа, войдите в комнату, посоветуемся, – сказал после долгого молчания Герман.

Едва вошли предприниматели, едва улегся шум приветствий, как вдруг открылась дверь и вбежал бледный и испуганный Леон Гаммершляг. Одежда его была запылена, а местами и порвана, он тяжело дышал и, влетев в комнату, бросился в кресло и долгое время сопел и пыхтел, ничего не говоря. Предприниматели окружили его и глядели на него с выражением такой тревоги, словно это был вестник их неизбежной гибели.

– Что случилось, господи боже, что случилось? – расспрашивали они, но Леон не скоро обрел дар речи.

– Gott soil sie strafen![168] 168
  Чтобы их бог покарал!


[Закрыть] – крикнул он наконец, вскакивая с кресла. – Они нас всех вырезать хотят, вот что! Разбойники, сговорились на нашу голову!

– Как? Что? Неужели? Кто сказал? Откуда вы знаете? – шумели предприниматели, дрожа от страха.

– И говорить никому не нужно было! – ответил Леон. – Сам вижу своими глазами. Видите, на кого я похож! Слышали крик? Это все они! Ох, что-то будет с нами, что будет!

– Я давно говорил: послать за жандармами, пускай прикладами гонят их на работу! – крикнул один предприниматель.

– Что жандармы! – возразил другой. – Разве гут помогут жандармы? Тут целое войско надо, чтобы перестрелять их половину.

– Но что случилось? – допытывались предприниматели у Леона. – Рассказывайте все, как было!

– Скверное дело, да и все тут. Рано утром вышел я на выгон, жду рабочих, которых велел нанять в Дрогобыче. На выгоне уж полно их, целая воронья стая! Завтракают. И откуда они столько муки и каши достают? И то ведь – две тысячи человек, весь день варят да варят, едят да едят! Видно, тут не без чьей-либо помощи.

Леон замолчал на минуту, чтобы придать тем самым больше веса своим последним словам, а взгляд его, скользнув по комнате, остановился на Германе, который задумчиво стоял у окна и пальцами барабанил по стеклу.

Многие предприниматели также взглянули в ту сторону, а некоторые даже вскрикнули, словно осененные неожиданной догадкой:

– Неужели? Не может быть!

– Разве я знаю! – ответил будто бы безразлично Леон, пожимая плечами. – Знать не знаю, но говорю то, что думаю.

Его нечистая совесть велела ему видеть в Германе своего заклятого врага, и он доволен был сейчас тем, что в сердца своих слушателей бросил искру подозрения, будто бы весь этот рабочий бунт – дело Германа, затеянное им для того, чтобы всех более мелких предпринимателей и даже самого Леона припереть к стене.

– Но слушайте же, что было дальше. Иду я дорогой, а навстречу мне целая гурьба голодранцев. «Куда?» спрашивают. Я набрался храбрости. «А вам какое дело?» говорю. «Нам такое дело, – отвечают, – что мы здесь сторожа, следить должны, чтобы никто из Борислава не выходил!» – «Что вы вздор мелете! – вскрикнул я. – Не задевайте люден посреди дороги! Я вас не трогаю, оставьте меня в покое». – «Ну, так оставьте же и вы нас в покое, – отвечают, – возвращайтесь себе подобру-поздорову в Борислав, а туда ходить нельзя!» И, не пускаясь со мной в дальнейшие разговоры, взяли меня за плечи да назад. Я начал вырываться, кричать, а они смеются. Сжали меня, точно клещами, проводили до самого Борислава и пустили. «Вот беда!» подумал я, а сам, измученный, еле дышу. Остановился я, оглядываюсь, вижу – идут мои рабочие из Дрогобыча. «Га, – думаю, – слава тебе, господи, идет подмога! Из Борислава не пускают, но в Борислав, может быть, пустят». Да и шагаю навстречу им, радуюсь, что их так много, больше ста человек. Однако немного я успел пройти, как эта проклятая стража – к ним. «Эй! Кто идет?» крикнули. «Добрые люди, рабочие», отвечают те. «А куда идете?» – «Вот идем на работу, сюда, в Борислав». – «Нельзя!» – «Как это нельзя?» – «Так что нельзя. Вы разве не знаете, что мы посылали повсюду своих людей и просили, чтобы несколько дней никто не шел сюда на работу, пока мы для всех лучшей платы не добьемся?» – «Нет, не знаем», говорят дрогобычские. «Ну так знайте теперь, и просим вас по-хорошему: поворачивайте назад, откуда пришли!» Рабочие начали колебаться, некоторые, очевидно, хотели вернуться назад и начали перешептываться с забастовщиками, другие же хотя, возможно, и не верили этим словам, по боялись забастовщиков, видя, какое множество их собралось. Достаточно того, что пришедшие из Дрогобыча стояли, не зная, что делать и с чего начать. Это вывело меня из терпения. Я бросился в середину толпы и крикнул: «Не слушайте их! Они разбойники, лодыри! Тюрьма им будет, а не лучшая плата! Идите на работу, не обращайте на них внимания! Восемь шисток в день каждому, что вам еще нужно?» Эти слова как бы ошеломили всех. Пришлые начали двигаться, чтобы податься вперед. Но эти встали стеной: «Стойте! Не пустим никого!» Я снова кричу: «Вперед, за мной!» Шум, гам поднялся, тумаки посыпались, пинки, а потом и камни… На крик сбежалось их много, началась драка такая, что и света не видно стало. Я и сам не помню, что со мной было. Несколько кулаков угодили мне и в лицо, и в ухо, и в затылок, и между плеч, так что я и опомниться не успел, как попал в самую сильную давку, а оттуда вытолкнули меня снова на бориславскую улицу. Я оглянулся. Борьба уже окончилась, пришлые бросились врассыпную и побежали в Губичи. Рев, крики «урра!», «урра!». Даже оглушило меня, и я, видя, что ничем помочь не могу, вернулся сюда. Вот так-то!

И Леон, окончив свой рассказ, сплюнул и послал еще одно проклятье «этим разбойникам», которые ни с того ни с сего наделали им столько хлопот и готовы еще большей беды натворить. Все предприниматели умолкли на минуту, все они раздумывали над тем, что услышали, ни никто не мог ничего придумать кроме одного: жандармов и войско! Только один Герман до сих пор не вмешивался в их разговор, а все еще стоял возле окна и думал. По его наморщенному лбу и устремленным в одну точку глазам видно было, что его мысль работает с необычайным напряжением. И действительно, дело стоило того, чтобы о нем хорошенько подумать; наступало решающее время, когда нельзя было ручаться за завтрашний день, когда нужно было как следует напрячь внимание, чтобы пройти целым и невредимым через все лабиринты враждебной судьбы.

– И еще, проклятые, смеялись надо мной, – выкрикивал раскрасневшийся от возбуждения Леон, – когда увидели, какой я изодранный и запыленный! Но погодите, посмотрим еще, кто будет смеяться последним – мы или вы!

«Мы или вы… – думалось и Герману. – А лучше сказать: я или вы! Га, что за мысль?! – И он взмахнул рукой, словно желая поймать счастливую мысль, мелькнувшую в эту минуту у него в голове. – Так, так, вот она, настоящая дорога, по ней нужно идти. Удаться может очень легко, а если удастся, ну, тогда и вопроса нет, кто из нас будет смеяться – я или вы!»

План военных действий быстро сложился в голове Германа. Он вышел на середину комнаты и попросил у собравшихся минуты внимания.

– Слушаю вас и удивляюсь, – начал он своим обычным резким тоном. – Жандармы! Разве жандармы заставят рабочих лезть в шахты? Нет, арестуют одних, а остальных разгонят, но нам не станет от этого легче, потому что нам не порядок нужен, а рабочие, дешевые рабочие! Так или не так?

– Разумеется, так! – заговорили предприниматели.

– Войско? – продолжал Герман. – Это то же, что и жандармы, только нам, вдобавок ко всему, пришлось бы кормить его, а пользы от него никакой. Я думаю, оба эти способа ни к чему не приведут.

– Но что же делать, что делать?

– Вот в этом-то и весь вопрос: что делать? Я думаю, что рабочий бунт – это такая заразная болезнь, от которой всеобщих рецептов нет, еще не придумали, а возможно, их и придумать нельзя. Один раз поможет это, другой раз – то, в зависимости от обстоятельств. Нужно учитывать, с чего болезнь началась, как проявляется, ну, и после действовать. В данном случае несомненно одно: платили мы им до сих пор, по нынешним голодным временам, маловато.

– Что? Как? Маловато? – зашумели предприниматели.

– Молчим! – крикнул насмешливо Леон. – Господин Гольдкремер желает поиграть в адвоката этих разбойников. Он, верно, предложит нам согласиться на все их требования и отдать им все, что имеем!

– Я ни в какого адвоката играть не хочу, – ответил резко, но спокойно Герман, – я даже не хочу играть в либерала, как это делал до вчерашнего дня господин Гаммершляг, и не буду этим разбойникам рекомендовать никакой «взаимопомощи»: я буду говорить только как гешефтсман, als ein praktischen Geschafts-mann[169] 169
  Как практичный делец.


[Закрыть] и больше ничего.

Леон прикусил губу при этих словах; резкая отповедь Германа сильно уколола его, но он почувствовал, что не может на нее ничего ответить, и молчал.

– Я еще раз говорю, – продолжал, повышая голос, Герман: – платим им мало! Мы здесь все свои люди, и мы можем в этом признаться, если речь идет о том, чтобы узнать причину этого бунта. Волы не ревут, когда ясли полны! Разумеется, одно дело признаться в этом здесь, среди своих, а другое дело говорить что-нибудь подобное перед ними. Это бы нас зарезало!

– О, верно, верно! – вскричали предприниматели, радуясь такому обороту речи Германа.

– Я это для того говорю, – продолжал Герман, – чтобы убедить вас, что здесь нет никаких посторонних бунтарей и что дело это очень серьезное и важное, которое необходимо как можно скорее уладить, чтобы из него не выросло еще большее несчастье.

– Куда уж больше, чем то, которое теперь вот на нас свалилось!

– Э, это еще пустяки, – ответил Герман, – не то еще может быть, если мы не сумеем вовремя справиться с бурей… Следовательно, здесь, как я вижу, есть два средства. Очевидно, они к этому заговору заранее подготовились, и подготовились хорошо. Многие из них – взвесьте это! – покинули Борислав, по селам их посланцы уговаривали народ не идти сюда на работу, продукты заготовили. Одним словом» обеспечили себя. Но будьте любезны, учтите и то, что для всего этого нужны деньги, много денег. А откуда они у них возьмутся? Правда, мы слыхали о том, что они собирают взносы, но сколько они могли собрать? Ясно, что немного. Значит, первый мой совет был бы такой: сидеть нам спокойно, не обращать на них внимания, не нянчиться с ними, а ждать, пока все их запасы будут исчерпаны. Тогда они наверняка придут сами к нам и станут на работу за такую плату, какую мы им предложим.

Говоря это, Герман внимательно следил за лицами окружающих, стараясь прочитать на них, какое впечатление произведут его слова. Впечатление, по-видимому, было не очень хорошее, потому что многие лица так перекосились, будто от горькой редьки.

– Да оно хорошо было бы ждать, – сказал наконец Леон, – если бы мы знали, что у них не сегодня-завтра припасов не станет. Но что, если они обеспечили себя на неделю либо на две?!

– А откуда бы у них могло столько денег взяться? – спросил Герман.

– Кто знает! – ответили некоторые из предпринимателей, переглянувшись с Леоном.

– А долго ждать мы не можем, – продолжал Леон. – Сами знаете, у нас контракты. Сроки близятся к концу, работа должна быть как можно скорее окончена, ждать нам нельзя!

– Ну, если так, то остается только одно средство: удовлетворить их требования,

– Их требования! – воскликнули предприниматели почти все в один голос. – Нет, никогда! Лучше войско и жандармы!

– Но, господа, – успокаивал их Герман, – вы пугаетесь этих требований, точно они невесть чего требуют!

Предприниматели застыли в недоумении, словно теленок перед новыми воротами. И в самом деле, им и в голову не приходило задать себе такой вопрос. Рабочие представлялись им только врагами, которых во что бы то ни стало нужно одолеть, но вот постараться узнать их требования, вступить с ними в какой-то торг – об этом они до сих пор и не думали.

Первым пришел в себя Леон.

– Как это не знаем? Одного хотят: большей платы.

– Ну, еще никто не знает, что это за большая плата, – ответил Герман. – Хотят ли они, чтобы им увеличили плату на пять центов или вдвое против прежнего. Если только так, вообще «повышения», то в этом еще ничего страшного нет, можно и поторговаться. Но я говорю: нужно прежде всего узнать точно, чего они хотят. Может быть, они и вовсе не этого хотят или, может быть, кроме этого, еще что-нибудь хотят. Ведь никто их об этом не спрашивал.

– Правда ваша, надо спросить их самих, узнать, чего им надо, – заговорили предприниматели.

– Но кого же мы пошлем к ним для этого? – спросил Герман.

– Пускай идет кто хочет, я не пойду, – сказал Леон. – Эти разбойники готовы разорвать человека.

– Если будет ваша воля поручить это дело мне, – сказал Герман, – то я с радостью приму на себя труд.

– Хорошо, хорошо! – раздались голоса.

– А если так, то прошу выслушать еще вот что. Пришла мне на ум одна вещь, которая может сделать их более податливыми. Как мы видим, ко всему они подготовились: продуктов накупили, сторожей порасставили, но о жилищах, верно, не позаботились. Ведь все они живут в ваших домах! А что, если бы вы немедленно, сегодня же, всем отказали в жилье? Время уже довольно холодное, – как нарочно, этой ночью поднялся восточный, холодный ветер. Если они вынуждены будут мерзнуть под открытым небом, то сразу почувствуют, что плохо с нами вести войну.

– Оно-то правда, – сказали несмело некоторые предприниматели, – но кто знает, захотят ли они уступить? Не разозлит ли их это еще больше?

– Га, посмотрим, – сказал Герман, – но попробовать, я думаю, можно. Ведь в этом нет ничего особенного. Каждый имеет право отказать постояльцу в жилье, когда ему заблагорассудится.

– Ну, попробуем, – ответили предприниматели.

– А если так, то идемте! Пойду к ним, узнаю, чего они хотят. А после полудня, так около трех, прошу вас всех снова ко мне. Узнаете, в чем дело, и мы сможем окончательно решить, что нам делать.

На этом предприниматели разошлись.

XVI

Надев шляпу и взяв в руки легонькую тросточку, пошел Герман по улицам Борислава к самому выгону, где было становище рабочих. Он шел так, будто ничего не замечал и ни на что не обращал внимания, пока не дошел до рабочего патруля, который стоял на дороге.

– Эй, – крикнули ему караульные, – куда идете?

– Я? К вам иду, – ответил Герман.

– К кому – к нам?

– Хотел бы поговорить с вами по-хорошему.

– О чем?

– О том, что пора вам за работу приниматься, времени жалко, а здесь, стоя да карауля, ничего хорошего не выстоите.

– Мы сами знаем, что не выстоим, – ответили некоторые из рабочих, – но что делать, если с вами иначе нельзя.

– Ну, ну, еще неизвестно, можно или нельзя. Вы нас не знаете. Вы думаете, если предприниматель, так уже не человек. А мы тоже люди и знаем, что кому полагается. Ну, что с вами долго говорить, скажу вам попросту: вы, конечно, знаете, кто я такой?

– Как не знать, знаем!

– Ну, так скажу вам прямо: здешние предприниматели, видя, что силой с вами не справиться, послали меня к вам, чтобы заключить мир. Велели прежде всего спросить– чего вы хотите, чего требуете?

– Ну, это другое дело, коли так… мы это понимаем! – обрадовались рабочие. – Ступай-те вон в ту хату, там сейчас соберется наш совет, вот вы и сможете поговорить.

Один из рабочих проводил Германа в хату Матия, а другой побежал созывать побратимов и других нефтяников, чтобы шли заключать соглашение. Недолго пришлось ждать Герману Вошли побратимы, а следом за ними целая гурьба бастующих рабочих, которые не только наполнили тесную хату Матия, но густо обступили ее кругом, любопытствуя, каково-то будет это соглашение.

В хате посадили Германа на скамейку, а побратимы и еще кое-кто из старых рабочих уселись вокруг стола, на топчане и на лежанке. Стасюра, самый старый из присутствующих, сел на почетное место – в конце стола, а Сень Басараб, как обычно, сидел на пороге у дверей.

– Скажите же, пане Гольдкремер, всему обществу, зачем вы пришли! – сказал с достоинством Стасюра.

– Зачем я пришел? – повторил Герман, вставая со скамейки и оглядывая рабочих. – Меня прислали предприниматели узнать, что вы думаете. Почему не хотите сами работать и другим не даете?

– Нельзя работать за такую плату, пане Гольдкремер, – ответил Стасюра. – Мало нам платите. Люди с голоду мрут.

– Платим сколько можем, – ответил Герман. – Как бы мы стали платить вам больше, если больше нельзя? Дела идут плохо, откуда взять денег? Мы сами скоро нищими станем, по миру пойдем.

– Ну, этого уж вы нам не говорите! А впрочем, пане Гольдкремер, скажите откровенно: может ли нас касаться то, что у вас плохо идут дела, как вы говорите? Разве потому, что вы за центнер воска берете не пятьдесят, а только сорок девять ренских, я должен умереть с голоду? Если у вас концы с концами не сходятся и ваше предприятие терпит крах, то вы бросьте его; может быть, на ваше место придет кто-нибудь другой, такой, у которого концы с концами сойдутся. А если нет – значит, все это дело совсем не окупает себя и его надо оставить, а взяться за что-нибудь другое. Но это уж ваше дело. Рабочего это никак не касается. Вы ему велите хоть лед пахать, воля ваша, а только платите ему так, чтобы он мог жить по-человечески!

– Дельно и умно вы говорите, – ответил Герман, – ну, и пускай будет по-вашему. Не будем об этом спорить. Предприниматели и сами видят, что так дальше продолжаться не может, что всем нужно как-то жить, предприниматели тоже люди! Скажите, чего вы требуете, что нужно для того, чтобы вы снова стали на работу?

– Мы тоже люди, пане Гольдкремер, – ответил Стасюра, – а не какие-нибудь разбойники, как вам, может быть, кажется. Мы не потому взбунтовались, что хотим вас ограбить или что, а потому, что нам так уж туго пришлось, что больше нельзя было терпеть. Оттого и требования наши невелики. Так вот, послушайте, пане Гольдкремер, чего мы хотим. Прежде всего, чтобы рабочим больше платили: тем, что в шахтах работают, – по двенадцать шисток в день; тем, что на-гора, – по ренскому, а детям – по восемь шисток.

– Ну, – сказал Герман, – на это можно было бы согласиться. Что еще?

– Во-вторых, чтобы кассирного у рабочих никто никакого не брал.

– И это небольшое дело: кассирам будет запрещено, вот и не будут брать.

– В-третьих, в случае, если с кем-либо из рабочих на работе произойдет несчастье: смерть, увечье или что, так чтобы хозяин обязан был платить за больницу и лекарства, а также помогать семье пострадавшего хотя бы в продолжение полугода.

– Гм, и это еще, может быть, удастся как-нибудь сделать. Ну, и все?

– Да будто бы и все, а будто бы и нет, – сказал Стасюра. – Собственно, еще самое главное осталось: нам нужна от вас порука, что после того как мы заключим соглашение, вы на другой день не нарушите его.

– Порука? – повторил удивленный Герман. – Что же должно быть нашей порукой?

– И это тоже не такая страшная вещь, как может на первый взгляд показаться. Мы хотим основать у себя кассу, для того чтобы иметь поддержку в случае какой-нибудь нужды. Так, вот, мы требуем, чтобы сейчас, прежде чем мы станем на работу, каждый хозяин от каждой кошары внес в эту кассу десять ренских и обязался в дальнейшем точно так же от каждой кошары вносить еженедельно по ренскому. На этом и конец.

Герман стоял, вытаращив глаза, и не видел ничего. Это последнее требование было для него, словно удар обуха по голове. До сих пор, выслушивая скромные, мелкие требования, он в душе начинал уже смеяться над рабочими, которые ради таких пустяков подняли целый бунт. Но теперь для него все стало ясно. Он сразу увидел, к чему ведет это требование.

– Но какая же это вам порука? – спросил он, делая вид, что не понимает всего значения рабочего требования.

– Это уж наше дело, – ответил Стасюра. – Впрочем, как сами видите, порука небольшая, но что же делать: такая уж, видно, наша несчастная доля, что и поруки лучшей иметь не можем.

«Еще и насмехается, бестия!» думал про себя Герман, не зная, как быть с этим требованием: торговаться или прямо отказать наотрез. Однако и то и другое казалось ему одинаково опасным.

– Нет, это невозможно, – сказал он решительно. – Такого требования и не выставляйте, все равно ничего не выйдет! Придумайте для себя какую-нибудь другую поруку.

– Какую же еще придумать? Довольно нам этой одной. Если вы считаете, что это невозможно, то придумайте сами что-нибудь другое, но такое, что нам действительно было бы порукой.

– Я полагал бы, что для вас должно быть достаточной порукой наше честное слово.

– Эге-ге, честное слово! Знаем мы эти честные слова! Нет, пусть уж честное слово в другой раз, а теперь сделайте так, как мы требуем. Честное слово разве только впридачу, так будет лучше всего.

– Но, добрые люди, – начал уговаривать Герман, – на что вы надеетесь, выставляя эти требования? Вы думаете, что вы здесь какие-то цари или самодержцы! Не выставляйте себя на смех! Требуете много, а ничего не получите, так весь Борислав над вами будет смеяться!

– Весь Борислав над нами будет смеяться? А кто же это, пане, весь Борислав? Борислав, пане, – это мы! И для нас пришло теперь время посмеяться над вами! Получим ли мы что или не получим, это уж потом видно будет, но теперь от своих требований не отступим, – будь, что будет!

– Если ваша воля, – сказал Герман, – я скажу хозяевам о ваших требованиях и принесу вам ответ. До свидания!

И, гордо кивнув им головою, он вышел.

– Ну, теперь, небось, сами видите, – сказал после его ухода Бенедя, – что мы в точку попали, требуя от хозяев взносов в нашу кассу. Все они дадут нам сейчас, когда им туго пришлось, но это для них самое тяжелое. Отсюда для нас урок: что именно на этом мы должны тверже всего стоять. Будь, что будет, долго они не могут сопротивляться: нужно только нам крепко стоять на своем! Они хорошо знают, что если дадут нам с каждой кошары по десятке, то мы немедленно, на следующей неделе сможем снова такую же забастовку начать.

Между тем Герман в тяжелой задумчивости шел бориславской улицей. «И что случилось такое? Чёрт, что ли, надоумил этих людей? Ведь если им сразу столько денег отвалить, то это составит несколько тысяч, и они па эту сумму в любую минуту смогут нам выкинуть Штучку еще почище. А забить им голову, чтобы они отказались от этого требования, тоже не удастся. Чёрт бы побрал все это!»

Придя домой, долго еще раздумывал Герман над этим делом и никак не мог додуматься до чего-нибудь хорошего. Уже и полдень минул, наступил третий час. Гурьбой валят предприниматели к дому Германа, чтобы узнать от пего требования рабочих. Но, узнав их, и свету не рады стали.

– Нет, невозможно, невозможно! – закричали в один голос. – Это пас разорит, всех нас с сумой по миру пустит!

– Га, тогда нам остается одно: ждать, пока их средства иссякнут.

– И этого нельзя делать!

– Да вы точно дети! – вскрикнул гневно Герман. – Ни дома меня не оставляй, ни в поле не бери! Так что же делать? Думайте сами, есть ли лучший выход.

Предприниматели притихли.

– Может быть, можно кое-что выторговать?

– Нет, нельзя. Я уже пробовал, и слушать ничего не хотят.

– Га, так пускай их черти заберут, если так! – кричали предприниматели.

– И я так думаю, – добавил Герман, – однако нам от этого не легче.

В эту минуту Леон, который молчал во время всей этой перепалки, придвинулся к Герману и шепнул ему что-то на ухо. Герман встрепенулся и отчасти радостно, отчасти насмешливо взглянул на него.

– Только вы снова не проезжайтесь насчет моего вчерашнего либерализма, – прошептал Леон усмехаясь. – Что делать! Not bricht Eisen[170] 170
  Нужда ломает железо.


[Закрыть], а либерализм не железо!

«Такие-то вы все либералы, пока дело до кармана не дошло!» подумал про себя Герман, но вслух сказал:

– Что же, ваш совет неплох! У нас теперь одна забота: сломить их сопротивление, а это, верно, их немного охладит. Если бы только вышло!

– Как не выйдет? Должно выйти! Нужно только взяться как следует.

– Что, что такое? – допытывались предприниматели.

Леон начал шептать некоторым из них на ухо свой проект, который мгновенно шепотком разнесся по комнате; никто не решался высказать его громко, хотя все знали, что они здесь «все свои».

– Урра, вот это проект! – воскликнули радостно предприниматели. – Теперь мы им покажем, кто над кем будет смеяться! Ха-ха-ха! Проведем! Как кошку, за куделькой проведем!

– Так, значит, согласны? – спросил Гермам, когда улегся веселый гомон.

– Согласны! Разумеется, согласны!

– Если так, собирайтесь, и вместе пойдем к ним. Все требуемые деньги надо выложить им сейчас же, и пускай они завтра приступают к работе.

С шумом двинулись предприниматели из горницы Германа. Только Герман задержался на минутку, подозвал к себе Мортка и долго с ним о чем-то говорил. Лицо Мортка, рябое и некрасивое, осветилось какой-то злодейской улыбкой.