Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 56 страниц)

Никто не откликался.

– Значит, на сегодня беседе конец! Расходитесь по одному!

Но, несмотря на это обращение, никто не двигался с места. Все как-то странно переглядывались. Андрусь грозно посматривал на них, не зная, что это значит. Наконец поднялся с места Стасюра, самый старый из побратимов.

– Слушай, побратим Андрусь, – сказал он спокойным «голосом, – о чем здесь у нас между побратимами на-днях разговор вышел… И сейчас не от себя я тебе буду говорить, а ото всех. Знаешь, когда мы соединились, чтобы собирать человеческую кривду и судить рабочим судом тех, кого не «можем призвать на панский суд, ты обещал нам, что как только наберется положенная мера зла, мы сделаем подсчет, чтобы знать, для кого эта мера наполнилась до края. Не так ли?

– Так, – ответил Андрусь неохотно.

– И вот мы уже без малого год ведем счет человеческой кривды, побратим Деркач изрезал немалую кучу палок, но когда же, спрашиваем – мы тебя, будет расплата?

– Не время еще, но скоро время настанет, – ответил Андрусь.

– Ох, скоро, скоро! Пока солнце взойдет, роса очи выест! Сам видишь, наши обидчики, обогащенные нашим трудом, становятся все наглее. Пора уже для острастки хоть предупреждение какое-нибудь сделать!

– Будет острастка, – сказал твердо и спокойно Андрусь.

– Какая? Когда? – раздались со всех сторон вопросы.

– Это уж мое дело. Услышите тогда, когда дело совершится, а заранее об этом говорить не приходится, – ответил Андрусь. – А до расплаты также недалеко. Ведь дубок должен вырасти до тучи, чтобы в него гром ударил. Подождите еще немного… А теперь спокойной ночи!

Все побратимы хорошо знали железный, решительный характер Андруся Басараба, знали, что на его слова можно положиться, и не расспрашивали больше, а начали расходиться.

– А ты, побратим Прийдеволя, останься здесь: скажу тебе что-то, – проговорил Андрусь, и на лице бедного парня блеснула радость, словно появилась надежда избавиться от страшной муки.

Разошлись побратимы. Только старый Матий сидел в углу у стены, и давно погасшая трубка выпала у него изо рта и лежала на подоле длинной рубахи. Андрусь и Бенедя также сидели молча, каждый на своем месте, и каждый был занят своими мыслями. Только Прийдеволя стоял возле порога с мертвенно-бледным лицом и с заломленными руками, стоял, будто само воплощенное страдание, и не сводил глаз с Андруся Басараба, будто ждал от пего невесть какого облегчения.

Матий первый подошел к молодому парню.

– Что ты, голубок, думаешь делать? – спросил он мягко, с состраданием.

Прийдеволя посмотрел на него с выражением растерянности на лице.

– Разве я знаю, что делать, как поступить– ответил он надломленным голосом. – Руки на себя наложу, если не смогу хотя бы отомстить своим ворогам!

– Жалуйся на них в суд, – пускай злодеи хоть посидят, – посоветовал Матий.

– В суд? – мрачно отозвался Андрусь. – Ну, тоже хороший совет! В суд! А если их там и засудят, так что? Посидят месяца по два, да и выйдут, и еще вдвойне выместят свою злобу на добрых людях. Да и засудят ли их? В чем будет он обвинять их на суде, если сам не знает, что они там с девкой сделали? А хотя бы и сто раз знал, где он возьмет свидетелей, как им докажет? Может быть, девка по собственной воле покончила с собой, или, может быть, <кто знает, другая на то была причина? Эх, Матий, Матий, тоже нашел суд! Здесь нужен иной суд, иная правда!

В ответ на эти слова Матий, как пришибленный, грустно склонил голову и тяжело вздохнул; помимо своей воли и желания, он вынужден был признать их справедливость. А Прийдеволя еще пристальней посмотрел на Андруся и еле слышно проговорил:

– Да, побратим, и я так думаю, что свидетелей нет никаких!.. Если бы только она жива была… господи, если бы она жива была! Но ведь вы знаете, какая она была гордая и непокорная: никакого бесчестия, ни одного оскорбительного слова не могла стерпеть!.. Ну, так что же мне делать, что делать?

Андрусь взял его за плечи и, отведя в угол, кивнул Матию, чтобы тот отошел в сторонку, а затем начал ему что-то шептать на ухо. И, видно, немалую силу имели слова Андруся, если молодой парубок вдруг побледнел еще больше, затем вспыхнул румян-нем и наконец, весь дрожа, как в лихорадке, громко зарыдал и, горячо сжимая Андрусеву руку, выкрикнул:

– Да, твоя правда, братец, другого выхода нет! Так и сделаю!

– Только ловко, толково и смело, и нечего бояться! А после… после увидишь, что станет легче! Ну, а теперь ступай, спокойной ночи!..

Прийдеволя молча поклонился и ушел.

Андрусь прошелся несколько раз по хате, стараясь придать своему лицу спокойное выражение, хотя, видимо, и сам был взволнован до глубины души. Потом подошел к Бенеде и выпрямился перед ним во весь свой богатырский рост.

– Ну, вы видели нашу работу?

– Видел.

– И что вы об этом скажете?

Бенедя свесил голову, словно стараясь собрать воедино разбегающиеся мысли.

– По всему видно, что вы задумали что-то страшное и большое, хотя и не могу в толк взять, откуда это у вас взялось.

– Откуда взялось? Э-э, длинная это история, к тому же она и не относится к делу.

– А затем, хватит ли у вас сил, чтобы сделать то, что вы задумали?

– Мы сеем, а уродит ли семя втрое или вдесятеро, этого мы не знаем.

– И потом… еще одно… – Бенедя запнулся. – Подумали ли вы…

– О чем?

– О самом главном.

– Ну?

– Кому и какая польза будет от вашей работы…

Андрусь пристально посмотрел на Бенедю, а затем засмеялся горьким смехом:

– Ха-ха-ха, польза! Разве непременно должна быть польза?

– Ну, я так думал, – ответил спокойно Бенедя, – что уж если что-нибудь делается, и делается обдуманно, то нужно – поразмыслить и над тем, будет ли и кому будет от этого польза.

– Гм, вольно вам и так думать! А я иначе рассуждаю: вот меня теснит враг со всех сторон, нет у меня никакого выхода. Я заряжаю ружье. Убью ли я врага или самого себя, это для меня все равно.

– Нет, нет, нет, – живо подхватил Бенедя, – это говорит в вас слепое, безысходное отчаяние, а не рассудок! Разве дошло уже до того, что нет никакого другого выхода? А если бы дело обстояло и так, то разве вы думаете, что это все равно – убить себя или убить врага? Убьете себя – врагу легче и вольготнее будет.

Теперь наступила очередь Андруся опустить тяжелую голову и задуматься.

– Твоя правда, – сказал он наконец Бенеде. – Здесь надо подумать. Хочешь быть нашим побратимом и думать вместе с нами?

– Вашим побратимом, но не слепым орудием вашей воли.

– Нет!

– И чтобы каждый мог свободно думать, что он хочет, и другим говорить, что думает.

– Это у нас и теперь свободно. Ведь ты же слышал сегодня…

– Так-то оно так, но я еще раз оговариваю себе это право. Себе и каждому.

– Хорошо.

– Ну, а если так, буду вашим побратимом, буду думать вместе с вами над тем, как найти выход из великой всенародной кривды!

Андрусь, а за ним Матий радостно обняли Бенедю, как брата.

Наши побратимы так были заняты собой и своими мыслями, что не слышали, как кто-то постучал в наружную дверь, открыл ее с легким скрипом и вошел в сени. Лишь когда скрипнула дверь хаты и новый гость стал на пороге, только тогда они заметили его. Это был высокий рыжий человек со злыми серыми глазами и с недобрым выражением веснущатого лица, на котором светилась в ту минуту какая-то зловещая радость.

– Дай боже! – буркнул человек, приподняв слегка шапку на голове.

– Дай боже! – ответил Матий, которому как-то не по себе стало при виде нового гостя.

Этот новый гость был его злейший враг, Мортко, один из надсмотрщиков Германа Гольдкремера. Матий недоумевал, что привело Мортко теперь, в такое «позднее время, в его хату, но, верный обычаю нашего народа быть почтительным с каждым входящим в дом, Матий скрыл в глубине души свою ненависть и все ожившие при виде Мортко мучительные воспоминания. Он приветствовал его с холодно-вежливым видом:

– Садитесь, Мортко!

Мортко кивнул головой и сел.

– Нет ли каких новостей, что так поздно зашли к нам в гости?

– Как будто все в порядке. Новости хорошие! – ответил со злорадной усмешкой Мортко и спустя минуту добавил: – Был у вас сегодня возный из суда?

Матий вздрогнул при слове «суд», как ужаленный.

– Нет, – еле выдавил он, чувствуя что-то недоброе, – не был.

– Ну, тогда, вероятно, завтра будет. У меня был сегодня.

– Ну и какие новости принес вам? – спросил Матий, дрожа всем телом.

– Наше дело кончено.

– Кончено?

– Да! И так кончено, как я вам говорил. Потому что, зачем вам нужно было вмешиваться в то, что вас не касается?

– Не касается? – с болью в голосе воскликнул Матий. – Мортко, не говори мне этого, хотя ты и в моей хате, но сам знаешь, человек не без греха!

– Ну-ну, – ответил Мортко, – вам не за что сердиться. Я не то хотел сказать. Я хотел только сказать, что вы зря на меня бросили подозрение и что я в этом деле видит бог, нисколько не виноват! Сам прокурор в Самборе это признал и сказал, что против меня нет никаких доказательств и что он не может обвинять меня по этому делу, которое вы взвалили на меня. Напился покойный Пивторак, упал в яму – при чем же я здесь?

Услыхав это, Матий, словно оглушенный ударом обуха, опустил голову и не мог проговорить ни слова.

«Пропало, пропало! – шептало что-то в его голове. – Погиб человек, и след его простыл, а этот…»

В эту минуту Андрусь Басараб, молча слушавший весь этот разговор, сам обратился к Мортко:

– Что это за дело такое, Мортко? Какое у вас дело с Матием?

– А зачем вам это знать? – ответил колко Мортко.

– Ты уж не спрашивай, зачем мне это знать, – ответил Андрусь. – Тебе жалко сказать, что ли?

– Жалко… не жалко, но… – Мортко внимательно всматривался в Андруся, будто боялся нажить себе в нем нового врага.

– Говори же, если не жалко! – сказал Андрусь и встал над ним, как чёрт над грешной душой.

– Да что тут и говорить, пустое дело, puste Geschaft, и все тут! Помните, два года назад из шахты достали кости человека? По перстню узнали, что это был Иван Пивторак, муж хозяйки этой хаты. Он за год перед тем куда-то пропал. Ну, а Матию почему-то взбрело в голову, что это я виноват в том, что он упал в яму, ну, он и давай жаловаться на меня в суд. Он думал, что меня сразу же возьмут и повесят… Но в суде так не делается: если обвиняешь кого, так поди раньше докажи! А здесь как можно доказать? Ну, однако, благодарение господу, дело уже закончено! Слушайте, Матий, я еще раз говорю; зачем вам нужно было вмешиваться в это дело и тратить деньги на процесс? А теперь, когда вы проиграли, забудьте обо всем, и будем снова друзьями, как прежде. Ну, давай руку, старина!

Мортко протянул Матию руку.

– Я – тебе? – вскрикнул Матий. – Чтобы я положил свою руку в ту руку, которая моего Иванчыка со свету сжила? Нет, не дождешься этого!

– Вот видите, – сказал Мортко, обращаясь к Андрусю, – он все свое… Послушайте, Матий, вы не бросайтесь такими словами, потому что теперь, когда суд признал, что я не виновен, никто не смеет меня обвинять. Теперь я могу подать на вас в суд за оскорбление!

– Ну, подавай, подавай! – крикнул Матий. – Пускай меня повесят вместо тебя! А я, хотя бы десять судов говорили что угодно, все буду стоять на своем. Не кто другой, как ты, толкнул Ивана в шахту! И конец! А теперь уходи из хаты, потому что если у меня не хватит терпенья, может что-нибудь неладное выйти между нами!

Мортко пожал плечами и пошел. Но в дверях он еще раз обернулся, бросил презрительный взгляд на Матия и сказал:

– Глупый мужик! Он думал, что сделает мне что-нибудь этим процессом, а это еще не так просто сделать мне что-нибудь!

И с этими словами Мортко ушел. А Матий все еще сидел на лежанке, бледный, разбитий, дрожащий, сидел без мыслей и движения, а в голове у него, подобно мельничному колесу, тарахтело одно темное, пустое, холодное слово: «Пропало! Пропало! Пропало!» Андрусь Басараб подошел к нему и положил свою могучую руку на его плечо:

– Побратим Матий!

Матий поднял глаза и взглянул на него, как утопающий.

– Что это за дело такое? Что за процесс? Почему мы до сих пор ничего об этом не знали?

– Эх, пропало, все пропало! – ответил Матий. – Что теперь и говорить об этом!

– Нет, ты расскажи, тебе самому легче станет!

– О, не будет мне легче, не будет! – сказал Матий. – Пропало, и все тут!

– Да кто еще знает, пропало ли? – вмешался Бенедя. – Ведь можно проигранный однажды процесс начать вторично и выиграть! А здесь и вовсе, как видно из слов этого Мортко, не так плохо. Ведь ваше дело и в суде не было, только прокурор признал, что улик, необходимых для суда, нет. Значит, если будут доказательства, то и суд будет.

Лицо Матия прояснилось немного при этих словах.

– Так ли это? – опросил он выпрямляясь. Но какая-то тяжелая мысль вскоре снова навалилась на него и придавила к земле. – Нет, нет, нет, нечего и говорить! – сказал он. – Так или иначе, а все пропало. Три года прошло, – где я теперь возьму им лучшие доказательства? Довольно, довольно и думать об этом!

И он закрыл лицо руками, а из его глаз полились горячие, наболевшие слезы, потекли между пальцами, закапали на землю. Бенедя и Андрусь увидели, что сегодня с ним нельзя больше ни о чем – говорить, – удар был слишком сильный и неожиданный и сломил всю его твердость. Андрусь молча стиснул Бенеде руку, взял шапку и тихо вышел. Бенедя так же тихо разделся и лег на лавке, подстелив кафтан. А Матий сидел на лежанке, словно омертвелый, словно из камня изваянный.

Нефтяная лампочка все слабее и слабее мерцала на выступе трубы. В углах избы притаились глыбы мрака, казалось, ожидая мгновения, когда – погаснет лампа, чтобы обрушиться на хату и закрыть собою все сверху донизу.

Бенедя, как только улегся, так в ту же минуту под тяжестью множества сильных впечатлений этого дня уснул мертвым сном. Уже минула полночь, погасла лампа, тьма заполнила хату, а Матий все еще сидел на лежанке, закрыв лицо ладонями, без движения, без слов, без мыслей, ощущая в сердце только страшную боль, великую пустоту и еще живую рану, причиненную мыслью, что и в судах уже нет правды для бедного рабочего. Только на рассвете сон одолел усталое тело, голова его склонилась вниз, руки бессильно упали, и, улегшись на голой лежанке, Матий уснул на часок, пока не раздался по всему Бориславу утренний стук и звон, созывающий трудовой народ на работу.

IV

В понедельник утром выплыло яркое солнце из-за розовых тучек, чтобы весь день снова палить и жечь нерасцветшую землю Подгорья. В блестящей легкой рессорной бричке, запряженной парой быстрых пегих лошадей, ехал Леон Гаммершляг из Дрогобыча в Борислав. Он был в прекрасном, радужном расположении духа, блестящие надежды возникали перед ним, росли, крепли, облекались в плоть и кровь. Мерное покачивание брички сладко убаюкивало Леона, а его собственные мысли и мечты делали весь мир в его глазах богаче и нарядней. Ну и наработался, набегался он за эти три недели, изведал немало тревог и волнений, повозился со всякими людьми, пока все-таки не добился своего – не схватил среди этой сутолоки золотую нитку, которая, может быть, приведет и его к клубку богатства! Его пребывание в Вене так или иначе было действительно одной из самых смелых и счастливых его спекуляций. Это была настоящая ловля золотой рыбки! Ну, и удалась же ему эта ловля как нельзя лучше! Леон заранее обдумал все подробности этой необыкновенной ловли, рассчитал время и деньги, чтобы все в задуманной им афере шло правильно, ловко и гладко, как часы. Главная суть его планов заключалась в следующем.

Проживающий в Вене бельгийский химик Ван-Гехт, который несколько лет работал над анализом горного воска, после долгих опытов изобрел такой способ его очищения, в результате которого очищенный воск утрачивал свойственный ему неприятный запах нефти. Небольшая примесь пчелиного воска придавала ему аромат, а еще одна химическая примесь – цвет обыкновенного чистого пчелиного воска. Этот новый фабрикат он назвал церезином и выхлопотал патент на право исключительного пользования своим изобретением. Образцы своего воска Ван-Гехт послал, между прочим, и святейшему синоду в Россию с запросом, может ли такой воск найти доступ в православные церкви, и с заверением, что в этом случае он мог бы поставлять его в большом количестве и по цене гораздо более низкой, нежели цена пчелиного воска. Синод ответил ему спустя некоторое время, что предложенный воск испробован, что он оказался ничем не хуже пчелиного и что в каждой православной церкви в России свечи из этого воска могут гореть без всякого ущерба для славы божией. В случае, если Ван-Гехт доставит много такого воска по дешевой цене, синод обеспечит ему большой сбыт в России. Имея это важное разрешение и патент на исключительное право пользования своим изобретением в течение семи лет, Ван-Гехт задумал добиться при их помощи миллионного состояния. До сих пор он был бедным техником, с большим трудом собрал деньги на устройство в Вене собственной небольшой химической лаборатории, в которой работал с одним лишь ассистентом, помощником, немцем Шеффелем. Поэтому и не удивительно, что теперь он решил как можно дороже продать результат, своего труда. С этой целью он объявил в торговых и биржевых венских газетах о своем изобретении и открытых для него широких рынках сбыта, приглашая «господ предпринимателей, фабрикантов и капиталистов, которые при его участии хотели бы осуществить выгодную сделку, вступить в соглашение лично или через посредство агентов с изобретателем Ван-Гехтом». Эго объявление произвело немалый переполох среди венских капиталистов, а особенно среди галицийских предпринимателей, которые давно уже грели руки возле бориславской нефти и бориславского воска. Вокруг убогой лаборатории Ван-Гехта, помещавшейся в нанятой им сырой квартире в подвале, забегали втихомолку и крадучись разные агенты, каждый старался обойти другого, и – никто из них не приступал прямо к делу, а только обнюхивал, как собака. Ван-Гехт видел все это, и хотя им все более и более овладевало нетерпение в ожидании желанного миллиона, он радовался, зная, что в мире предпринимателей так уж заведено: когда речь идет о каком-нибудь важном деле, оно прежде всего обнюхивается и ощупывается со всех сторон; никто никому не доверяет, все боятся друг друга, и хотя в погоне за прибылью каждый рад опередить своих собратьев, а если возможно, то и свалить еще того или другого «собрата» на землю, каждый старается ни в чем не подать виду другим, хотя, быть может, его и сжигает внутри всепожирающая горячка. Ван-Гехт хорошо знал это и старался и сам казаться безразличным. Он по-прежнему трудился со своим помощником в лаборатории, заходил иногда на биржу, но всегда держался в стороне, смирненько, словно бы это и не он. Однако он хорошо замечал, что его низенькая, приземистая и слегка обрюзгшая фигурка начинает обращать па себя внимание в мире властителей капитала.

В этом не было ничего удивительного. Ведь описываемые события происходили в конце 60-х годов, в эпоху большого промышленного подъема в Австрии, в эпоху великой спекулятивной лихорадки, великого «Aufschwindl»[145] 145
  Aufschwindl – расцвет.


[Закрыть]. Ведь в то самое время, когда в газетах появилось объявление Ван-Гехта, закладывался фундамент знаменитой «ротонды» – главного здания венской всемирной выставки 1873 года. О том, что одновременно с этим биржевым и спекулятивным «Aufschwinclieм» и неотделимо от него были посеяны семена венского «краха» 1873 года, никто в пору горячки не думал, а Ван-Гехта это и вовсе мало занимало.

Но уж, наверное, «никого так не взбудоражило объявление Ван-Гехта, как знакомых нам бориславских тузов – Германа Гольдкремера и Леона Гаммершляга. Они давно уже метались во все стороны, чтобы найти для бориславского воска более верный и лучший сбыт, нежели тот, который существовал до сих лор. Да и сам характер их копей свидетельствовал о том, что пришло время налечь главным образом на добычу воска, что воск должен стать теперь основой бориславского богатства, а нефть только более или менее крепким подспорьем. Нужно знать, что в первый период развития бориславских промыслов было как раз наоборот: нефть составляла главный источник доходов, а воск, если наталкивались где-нибудь в первых неглубоких шахтах на его залежи, либо совсем обходили, оставляя его в земле, либо если и выбирали, то очень мало. Брали его захожие нефтяники, брали заезжие люди, которые приезжали в Борислав что-нибудь продать, и увозили его домой нередко большими глыбами. Предприниматели мало дорожили воском, особенно мелкие владельцы, имевшие одну-две шахты. Но теперь все изменилось. Нефть в значительной части ям была исчерпана, источники, о которых предприниматели думали, что они будут течь вечно, начали иссякать. А тут еще эти проклятые американцы не только начали сбывать свою нефть в Европу, но доказали еще, что их нефть лучше очищена и дешевле бориславской! Поэтому и неудивительно, что первое место в бориславском промысле должен был занять воск. Предприниматели бросились расхватывать заброшенные шахты, на которые раньше не обращали внимания; от главных вертикальных шахт начали проводить поперечные, боковые штольни, прямые или, если это нужно было, кривые, извилистые. Начали также спускаться дальше вглубь; если прежде самые глубокие шахты были в тридцать-пятьдесят саженей, теперь глубина шахт достигала восьмидесяти-ста саженей. Чем дальше забирались вглубь, тем пласты воска становились толще, жилы богаче. Одно только допекало бориславских тузов: эго дороговизна очистки воска; его дистилляция и другие процессы, необходимые для выработки из этой желтой глинистой массы белого парафинового воска, стоили очень дорого; цена парафина, хотя и достаточно высокая, не могла все-таки обеспечить предпринимателям большие и скорые прибыли.

И вот в этот момент, как ангел-хранитель с неба, появляется хитроумный бельгиец со своим изобретением. Производство церезина, пишет он в своем объявлении, будет стоить дешевле, нежели производство чистого парафина. Далее, церезину обеспечен сбыт в России. К тому же изобретатель – бельгиец! А бельгийцы, известно, люди солидные, энергичные, на которых можно положиться, – не то что ветрогоны-французы или мошенники-немцы! Значит, прибыль скорая, большая и верная!

И Герман и Леон, прочитав объявление Ван-Гехта, немедленно написали своим агентам, чтобы они постарались ознакомиться с эти и делом, разузнать об условиях, и обещали в случае выгодности сделки приехать в Вену и завершить ее.

Агентом Германа был какой-то солидный немец-делец, который хотя и драл с Германа хорошие деньги, зато уж умел и похлопотать по его делам в Вене. Получив поручение Германа, он пошел с ним прямо к Ван-Гехту, спросил его об условиях, поторговался немного и, взяв с него слово, что он сохранит в тайне их предварительное соглашение, обещал ему, что не позже чем через неделю-две приедет и сам предприниматель и завершит с ним сделку. При этом агент заверил Ван-Гехта, что Герман человек солидный и основательный и, заключая с ним договор, Ван-Гехт может быть совершенно спокоен. Разумеется, агент старался выбить из головы Ван-Гехта мысли о будущем миллионе, но все-таки уверил его, что на полмиллиона он может рассчитывать и что его доверитель лучше чем кто-либо другой сможет оправдать эти расчеты. Ван-Гехт, хоть и скрепя сердце, согласился со всем: пускай себе и полмиллиона – тоже кругленькая сумма, о которой он когда-то и мечтать не смел. Агент еще раз подчеркнул, что Ван-Гехт должен хранить их соглашение в тайне, а бельгиец, не догадываясь, почему это его беспокоит, согласился и на это. Вскоре агент телеграфировал Герману, как обстоит дело, и просил его как можно скорее приехать в Вену для завершения сделки с Ван-Гехтом. Мы видели уже, в каком состоянии духа и при каких обстоятельствах застала Германа эта телеграмма.

Но тем временем и агент Леона Гаммершляга не дремал. Это был проворный и хитрый венский агент, известный Леону с давних пор. Он служил ему за небольшую плату, потому что Леон, как и все так называемые либералы, хотя и любил на людях внешне сверкать и блестеть, но в душе, в частных делах никогда не мог избавиться от свойственной ему купеческой скаредности и нечистоплотности. Так, он предпочитал держать какого-нибудь паршивенького агента, лишь бы только меньше ему платить. Правда, этот агент ухитрялся до сих пор ловко и быстро устраивать все дела Леона, «с его легкой руки» везло Леону, который уже неоднократно посылал ему особые добавки в знак своей признательности. Вот этот-то агент и на сей раз уладил это важное дело, к великой радости Леона. По своему обыкновению, он не брался за дело прямо, как немец, а колесил, вертелся, разнюхивал, узнавал из десятых рук. Пронесся слух, что Ван-Гехт ставит неслыханно тяжелые условия. Сам немец, агент Германа, рассказывал в кругу своих приятелей, что ходил к бельгийцу (умалчивая, по чьему поручению) и что тот выставил такие условия: он возьмет на себя руководство производством церезина, если предприниматель гарантирует ему семилетнюю непрерывную службу и пять тысяч рублей в неделю, да еще в течение последних двух лет пять процентов дивиденда с чистой прибыли от проданного церезина. Такие тяжелые условия должны были испугать каждого. У агента Леона сразу отпала охота идти к Ван-Гехту. Но он пронюхал, что есть другая стёжка в огород. За несколько дней перед тем, именно после договоренности с немцем, Ван-Гехт закрыл свою лабораторию, стараясь продать ее; уволил также своего помощника Шеффеля, который теперь без работы и заработка жил на одной из тесных уличек венского Vorstadt’a[146] 146
  Vогstadt – предместье.


[Закрыть]. К этому-то Шеффелю и направился агент Леона и начал выспрашивать да выведывать у него. Он убедился, что Шеффель обстоятельно знает секрет производства церезина, сумел бы наладить и вести производство. Правда, Шеффель – человек бедный, робкий и совестливый – быстро выпроводил бы каждого, кто сказал бы ему: «Иди сюда и вырабатывай церезин!» Но хитрый агент не сказал ему этого, а немедленно после разговора с Шеффелем написал Леону, чтобы тот приезжал, потому что хотя Ван-Гехт и предъявляет слишком большие требования, но, с другой стороны, может быть окажется возможным устроить это дело гораздо выгоднее и легче.

А пока что агент принялся обрабатывать Шеффеля на свой лад. Он подружился с ним за пивом, заходил несколько раз к нему домой и «присматривался к его бедному житью. Шеффель жаловался ему на свою бедность, на отсутствие заработка, а ловкий агент, как назло, рисовал ему широкие, заманчивые картины прибылей, богатства и довольства, намекая с каждым разом все яснее, что и для него вовсе не закрыты ворота в этот золотой рай. Бедный Шеффель вздыхал и снова начинал свои жалобы. Чтобы опутать его, агент несколько раз деликатно одалживал ему небольшие суммы денег, то и дело обещая – похлопотать о «месте для него, да еще о таком прибыльном, что он будет ему, наверно, всю жизнь благодарен. Шеффель недоверчиво качал головой, но агент так упорно твердил свое, что бедняга постепенно терял рассудок и, обессиленный, отдавался потоку блестящих обещаний агента. Достаточно сказать, что к приезду Леона Шеффель был почти совершенно подготовлен к тому, что задумал – проделать с ним агент.

Леон приехал в Вену, не зная, как его агент думает уладить дело. А когда узнал, то вначале делал вид, что отвергает его план. Но это не было сопротивлением: он в дальнейшем согласился на все и велел агенту привести Шеффеля к себе в гостиницу. Здесь после недолгой борьбы, толкаемый, с одной стороны, нуждой, а с другой стороны – блестящими обещаниями Леона, Шеффель сдался. Он обещал Леону, что поедет с ним в Борислав и будет вести тайное производство церезина, да еще за сравнительно небольшую плату. А чтобы строительство и работу нового завода прикрыть чем-нибудь другим и отвести людям глаза, Шеффель, незнакомый с галицийскими условиями, посоветовал Леону объявить, что это строится небольшая паровая мельница. Леон, как мы видели, так и сделал, не подумав хорошенько, к чему это может привести.

Уладив дело с Шеффелем, Леон не успокоился. Он бросился выискивать для будущего церезина покупателей. С помощью своего агента ему удалось спустя некоторое время найти несколько русских капиталистов, проживавших проездом в Вене. Они охотно взяли на себя посредничество в деле поставки церезина. И действительно, через три недели Леон уже заключил с только что созданные в России «Восковым обществом» контракт на доставку в течение полугода двухсот тысяч центнеров церезина на таких выгодных условиях, что заранее мог исчислить чистую прибыль от этого предприятия в сто тысяч ренских. Вот тогда, захватив с собой золотоносного Шеффеля, он и помчался в Галицию, чтобы сразу же приняться за дело. Готового воска у него было на складах в Бориславе десять тысяч центнеров. Вдвое, а то и вчетверо больше он надеялся сейчас же на собственные деньги и по дешевой цене купить на месте у мелких владельцев шахт. Позднее его контрагенты должны были прислать в Борислав своих людей, чтобы воочию убедиться, сколько и какого воска выработано, и тогда Леон должен был получить такую часть условленной суммы, которая равнялась бы стоимости заготовленного воска; за эту сумму он надеялся поставить все обусловленное контрактом количество воска, так что остальные следуемые ему деньги были бы его чистой прибылью, за вычетом разве платы Шеффелю и стоимости строительства фабрики.

И Шеффель тем временем не сидел сложа руки. Чтобы зарекомендовать себя своему «работодателю», он разработал подробный план нового завода, заказал вместе с агентом котлы, трубы и прочее необходимое металлическое оборудование на венских заводах, обуславливая срочность его изготовления. Таким образом, за время своего трехнедельного пребывания в Вене Леон, несомненно, достаточно потрудился над укреплением своего богатства и счастья. Все это время он носился как угорелый, нигде не бывал, не развлекался, не заходил к знакомым и даже не здоровался с Герданом Гольдкремером, которого несколько раз встречал на улице в толпе пешеходов. Всеобщая спекулятивная горячка захватила его, – свет померк в его глазах, и Леон уже не различал ни друга, ни брата, ни правды, ни кривды, ничего, кроме золота, богатства и блеска. Эта горячка не покидала его и по возвращении в Дрогобыч. Мы видели, что, приехав из Вены, он в тот же день договорился со строителем и Бенедей, а затем и сам помчался в Борислав, чтобы собственными глазами наблюдать закладку новой фабрики. Его словно толкало, подгоняло что-то как можно скорее это сделать; он даже, возвратясь из Вены, решил, хоть и не очень охотно, приостановить временно строительство своего шикарного дома, чтобы можно было таким образом больше денег и сил употребить на скорейшее завершение нового прибыльного дела. «Ведь мой дом, мое счастье, моя сила, от этого не перестанет строиться, расти к небу! Нет, именно успешное завершение этого дела будет одним из главнейших камней в основании моего дома!»