Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 56 страниц)

– Я отыщу! – перебил его гневно Андрусь.

– Ты? – вскрикнули Матий и Бенедя.

– Да, я! Ведь это я со стариком Стасюрою видел тебя тогда в шинке.

– Ты? Со Стасюрой? Так это были вы?! – вскрикнул Матий.

– Да, мы.

– И видели Ивана?

– Ну, как же не видать, – видели.

– Пьяного?

– Пьяного.

– С Мортком?

– С Мортком. Когда началась драка, мы оба бросились было тебе на помощь, но старика Стасюру кто-то ударил так сильно, что он потерял сознание. Некогда мне было помогать тебе. Я поднял старика и отнес в боковушку, где был Мортко с Иваном. Привел я старика в чувство, а Мортко тем часом все возле Ивана танцовал, все подсовывал ему то водку, то пиво, заговаривал ему зубы, чтобы он не говорил со мной, а затем потащил его куда-то за собой. С тех пор я больше не видел Ивана. А когда мы оба со Стасюрой вошли в шинок, ты лежал уже окровавленный, без памяти на полу. Я не мог отнести тебя домой, а попросил каких-то двух рабочих, рассказал им, где ты живешь, а сам проводил Стасюру домой. Вот все, что я знаю. Но разве мог я святым духом знать, что это так важно для твоего дела?

– Господи боже, – даже вскрикнул Матий, – ведь это значит, что теперь можно было бы выиграть процесс!

– Кто знает, можно ли, – ответил Андрусь, – но все же надежды больше. Было бы хорошо, если бы мы отыскали тех, которые дрались тогда с тобой. Ты, говоришь, видел, как Мортко их подстрекал?

– Присягнуть могу!

– Вот бы и зацепка была. От них можно было бы узнать, подговаривал их Мортко или нет. А если подговаривал, то с какой целью.

Лицо Матия при этих словах все более и более прояснялось. Затем новая мысль снова затуманила его.

– Э-эх, но как же найти их, этих нефтяников, которые тогда затеяли со мной драку? Я их совсем не знаю и не мог потом никогда узнать.

– И я их не знаю, да и не обратил на них тогда внимания. Но, может быть, Стасюра знает? Мне кажется, что с одним из них он разговаривал тогда.

– Господи боже! Снова бы огонь разгорелся! Были бы новые улики. Кто знает, что еще открыли бы эти люди! Пойдем, Андрусь, идем к Стасюре!

Быстро оделся и обулся Матий, быстрыми и живыми стали его движения под влиянием нового проблеска надежды, словно вдруг десять лет свалилось с его плеч. Так глубоко в сердце этого старого, с давних лет прибитого горем человека пустила корни любовь к единственно близкому ему человеку, так горячо желал он, чтобы правда о его загадочной смерти вышла на белый свет!

После ухода обоих побратимов Бенедя один остался в хате. Он сидел и думал. Не процесс занимал его во всем этом деле, хотя, разумеется, и процессу он желал благополучного исхода. Его больше всего занимал рассказ Матия о схватке рабочих с зайдами и о крике покойного Максима: «Выгоните кровопийц из Борислава!»

«А что, – думал он, – может быть, и в самом деле было бы хорошо, если бы выгнать кровопийц? Прежде всего, куда их выгнать? Они пойдут в другие села, там начнется то же самое, что здесь делается. А во-вторых, они не уйдут с голыми руками, а заберут с собой деньги, которые награбили здесь, и в другом месте употребят их на то, на что и здесь употребляли. Нет, это не спасет рабочих людей!»

Поздно ночью возвратился Матий домой. Он очень изменился: был веселый, разговорчивый. Их надежды на Стасюру оправдались. Одного из тех рабочих, которые затеяли в шинке драку с Матием, Стасюра действительно знал; остальные были из того самого села, откуда и этот один, но все они вот уже три года не работают в Бориславе и занимаются крестьянством. Андрусь Басараб и Стасюра готовы были свидетельствовать в суде, и Матий решил завтра же идти в Дрогобыч к адвокату и посоветоваться с ним, что и как нужно делать.

– Ну, авось, теперь не уйдет этот злодюга Мортко! – говорил Матий. – Теперь мы ему и руки и ноги такими уликами скрутим, что он и не опомнится! Хотя как будто пан бог не велит желать др; г ому лиха, но такому злодею, вижу, не грех желать не то что лиха, а и всякой погибели.

С этим благочестивым желанием Матий и уснул.

VII

Медленно, тяжелой поступью проходили однообразные рабочие дни в Бориславе. Бенедя по целым дням трудился на своей стройке, размечал планы строений, руководил рабочими, наблюдал за своевременной подвозкой кирпича, камня, извести и всего необходимого и вместе с тем обращался с рабочими так по-братски, так сердечно и дружески, будто хотел на каждом шагу показать им, что он им равный, их брат, такой же бедный рабочий, как и все они, будто хотел, чтобы они простили его за то, что вот он не по своей воле стал над ними надсмотрщиком. А по вечерам, после работы, он «не раз до поздней ночи бродил в глубокой задумчивости по болотистым улицам Борислава, заглядывал в грязные шинки, в тесные хаты и каморки, в которых жили рабочие, вступал в разговор со старыми и малыми и расспрашивал их об их житье и бедствиях Тяжело становилось ему, когда он слушал их рассказы, когда видел вблизи нужду и беспросветность их жизни, но еще тяжелее становилось ему, когда он видел, как разбогатевшие за счет этой нужды и беспросветности эксплуататоры гордо разъезжают в роскошных экипажах, одеваются в дорогие платья и забрызгивают грязью темную, преклоненную толпу.

Медленно, тяжелой поступью проходили дни за днями, и жизнь рабочего люда в Бориславе становилась все тяжелее и тяжелее. Из дальних и близких мест, с гор и равнин, из сел и местечек изо дня в день сотни людей стекались в Борислав, как пчелы в улей.

Работы! Работы! Какой-нибудь работы! Хотя бы самой тяжелой! Хотя бы самой дешевой! Лишь бы только с голоду не пропасть!.. Таков был всеобщий вопль, всеобщий стон, который тучей носился над головами тысяч иссохших, посиневших, изголодавшихся людей. Небо и землю словно запер кто-то на железный замок; единственная надежда мужиков-хлеборобов сгорела вместе с их рожью и овсом на порыжевших от жажды полосках. Скот погибал от бескормицы. Ничего другого не оставалось, как идти «на заработки, а заработков как раз и оне – было в то время нигде в нашем «Подгорье, кроме Борислава. Вот и повалил туда бедный люд со всех сторон, хватаясь за эту последнюю надежду, как утопающий за соломинку. Небо и землю словно запер кто-то на железный замок, а бедняки думали, что бориславские богатеи будут поэтому более милостивыми и откроют перед ними ворота своих богатств.

А бориславские богачи только того и ждали. Они давно тешили себя надеждой, что ужасный голод будет способствовать громадному росту их «гешефтов». И они не ошиблись! Дешевые и покорные работники текли к ним, со слезами просились на работу, хотя бы за самую дешевую плату, и плата действительно пошла все более дешевая. А между тем хлеб все дорожал и дорожал, в Борислав подвозили его очень мало и очень неравномерно, и рабочие не раз, даже имея кое-какие гроши за пазухой, изнывали от голода. Было ясно, что тем, которые вновь прибывали, не становилось легче, а тем, которые постоянно жили в Бориславе, стало значительно хуже. Каждую неделю предприниматели урезывали им оплату, а недовольных смиряли насмешками, в один голос заявляя: «Не хочешь столько получать, так иди себе и подыхай с голоду! Здесь на твое место десять просятся, да еще и за меньшую плату».

Все это передумал Бенедя не раз и не два во время своих прогулок по Бориславу. «А что, – думал он, – если бы все эти тысячи людей сговорились вдруг: не будем работать, пока нам плату не увеличат! Ведь, пожалуй, предприниматели не выдержали бы долго: у одного контракт срочный, у другого векселя не будут оплачены без продажи воска и нефти, – пришлось бы им уступить!» Его мысль, возбужденная бесконечными картинами бориславской нужды, крепко ухватилась за эту соломинку и не отпускала ее. Но чем подробней разбирал он этот способ спасения, тем больше трудностей и непреодолимых препятствий он видел в нем. Как привести к такому согласию и единению всю эту огромную массу людей, когда каждый заботится только о себе, хлопочет только о том, как бы не умереть с голоду? А если бы и удалось это сделать, ведь опять-таки несомненно, что богачи сразу не~сдадутся, что нужно будет не только грозить, но и выполнить угрозу – прекратить всякую работу. Но разве богачи не приведут тогда себе из других сел новых рабочих и таким образом не испортят все дело? И если даже удалось бы не допустить до этого, то чем же будут жить эти тысячи людей, не имеющих хлеба и заработка, во время безработицы? Нет никакого выхода, нет! Нигде не светит им луч спасения! И Бенедя, приходя к таким безнадежным выводам, стискивал кулаки, прижимал их к вискам и бегал по улицам, как исступленный.

Вот почему он с нетерпением ожидал ближайшей сходки побратимов, надеясь с их помощью прийти к лучшему пониманию того, что нужно делать в настоящую минуту. Он иногда во время своих прогулок по Бориславу встречался с тем либо с другим из побратимов и видел, что все они какие-то придавленные, прибитые к земле, что всех их грызет какое-то тяжкое и неясное ожидание, – и это вселяло в него надежду, что придет же кому-нибудь из них в голову хорошая мысль. Дома Бенедя молчал. Старый Матий слишком занят был своим процессом; каждый вечер он втихомолку шептался о чем-то либо с Андрусем, либо со Стасюрой, либо с другими рабочими. Вскоре все они отправились в Дрогобыч и не возвращались несколько дней. И одиночество камнем придавило Бенедю. Тяжелая и непривычная для него работа мысли повергла его словно в горячку, быстро высосала его силы. Он похудел и побледнел, его длинное лицо еще больше вытянулось, только глубоко впавшие глаза – два пылающих уголька – беспокойно, лихорадочно горели. Но вместе с тем он не оставлял своих мыслей, не терял веры и сочувствия к этим бедным людям, которые безучастно, холодно и безнадежно смотрели из каждого угла на враждебный им мир и тихо, без сопротивления, готовились к смерти. Видя их, Бенедя ни о чем не мог думать, а только глубоко, всем сердцем и всеми нервами своими чувствовал: надо их спасать! Но как спасать? Об это «как», словно об острую, неприступную скалу, сокрушались его мысли, его духовные и телесные силы, но он не терял надежды, что эту трудность можно будет одолеть.

Однажды вечером Бенедя позже, нежели обычно, возвратился с работы домой и застал возле хаты Сеня Басараба. С обычным выражением нерушимого спокойствия на красном, слегка одутловатом лице сидел он на завалинке под окном и потягивал трубку. Поздоровались.

– Ну что, нету Матия?

– Нету. А Андрусь?

– Тоже еще не пришел. И Стасюры нету.

– Видно, что-то нешуточное затеяли там, в Дрогобыче.

– Посмотрим, – буркнул Сень и замолчал. – Ты слышал, что случилось? – спросил он минуту спустя, входя с Бенедей в хату.

– Нет. А что такое?

– Притча.

– Какая?

– Вот какая! Не стало одного панка. Знаешь, того, на которого так жаловался наш Прийдеволя, того кассира, помнишь?

– Помню, помню! Ну, и что же с ним случилось?

– А как ты думаешь, что? Несколько дней назад куда-то исчез, а сегодня вытащили его из шахты. Уже и комиссия приехала, будут бедное тело кромсать, словно оно скажет им, каким образом в яму попало да еще и ребром за крюк зацепилось!

У Бенеди мороз пошел по коже от этого рассказа.

– Как раз так, как с приятелем Матия Иваном Пивтораком! – прошептал он.

– Эге! Так, да не совсем, – ответил Сень. – Того шинкарь толкнул, а этого…

Он не договорил, но Бенедя не допытывался – он хорошо понял слова Сеня.

– Ну, и что же? – спросил он после минутного тяжелого молчания.

– Как это что? Таскал волк, потащили и волка. И концы в воду.

– А что люди говорят?

– Какие люди? Комиссия? Комиссия поест, попьет, тело изрежет, искромсает, да и уедет себе.

– Нет, я не про комиссию – что нефтяники говорят?

– Нефтяники? А что они могут сказать? Постояли, поглядели на покойника, головами покачали, кое-кто украдкой шепнул: «Вороват был покойник, накажи его бог!» – И снова за работу.

– Значит, все было напрасно, и труда жалко! – процедил сквозь зубы Бенедя.

– Как? Напрасно? Жалко? – удивленно спрашивал Сень.

– Другим от этого легче не будет.

– Но одним злодеем меньше на свете.

– Ну, не бойся, на его место завтра же новый встанет.

– Но зато будет хоть бояться.

– Эва, неизвестно чего! Если не дознаются, кто это сделал, то объявят, что случайно поскользнулся или еще что. А если откроют, ну, тогда возьмут человека и упекут, – кого же будет злодей бояться?

Сень с изумлением слушал эти слова. Он ожидал, что Бенедя будет радоваться, а вместо этого встретил попреки.

– Так чего же ты хотел бы?

– А вот чего: если что делается, да еще такой великий грех на душу берется, так нужно, чтобы это дело годилось для чего-нибудь, чтобы принесло какую-нибудь пользу не для одного, а для всех. А иначе, я не знаю, зачем и начинать.

– Эге-ге!.. – покрутил головой Сень, попрощался и ушел.

Еще более тяжелые мысли овладели Бенедей после ухода побратима. «Что же, – думалось ему, – может быть, оно и так… может быть, и лучше, что одним скверным человеком меньше на свете. Но разве от этого лучше хорошим людям? Совсем нет. Разве от этого лучше хотя бы тем самым рабочим, которые радуются его гибели? Явится другой приказчик вместо него и будет так же либо еще сильнее обижать их. Вот если бы сразу всех злых людей не стало… Но нет, где уж там! Нечего и мечтать об этом! Лучше о том думать, что у нас перед носом, что мы можем сделать!»

Побратимство нефтяников, в которое так неожиданно был принят Бенедя в самом начале бориславской жизни, живо захватило все его мысли и придало им определенное, хотя вначале и не очень ясно обозначенное направление. Уже на первой сходке, когда так глубоко поразили его воображение рассказы нефтяников и их требование выступить наконец с каким-нибудь значительным делом, в его голове промелькнула картина такого побратимства, великого и сильного, которое могло бы собрать воедино разрозненные силы рабочих и защитить каждого обиженного и страждущего рабочего гораздо лучше, нежели это может сделать одинокий человек. Среди непрерывной работы мысли, подкрепляемой все новыми страшными и хватающими за сердце событиями, образ такого побратимства все яснее вырисовывался в голове Бенеди. Ему казалось, что только таким объединением своих собственных сил для самозащиты и самопомощи рабочие смогут добиться теперь хоть какого-нибудь облегчения своей участи. И он решил – будь, что будет – выступить со своим планом на ближайшем собрании побратимов и стараться изо всех сил увести побратимство Андруся Басараба с опасной дороги – ненависти и мести, которая сейчас, когда они еще очень слабы, могла только всем навредить и никому не могла помочь, обратить внимание и усилия побратимства на эту более широкую и спокойную, вместе с тем, как казалось Бенеде, и более полезную работу.

Сход побратимов был назначен в воскресенье вечером. В полдень возвратились из Дрогобыча Матий, Андрусь, Стасюра и другие нефтяники. Матий был очень весел, разговорчив, но когда Бенедя спросил его, что слышно и что они делали так долго в Дрогобыче, он только причмокнул и ответил:

– Все хорошо, голубок, все хорошо!

Еще не стемнело как следует и Матий только что зажег на шестке ночник, наполненный горным воском, когда в хату вошли гурьбой побратимы. Впереди всех ящерицей юркнул Деркач, молча поздоровался с Матием и Бенедей и начал, как обычно, шнырять из угла в угол, засучивая рукава и шаря глазами по сторонам. Затем вошли остальные. Братья Басарабы были угрюмы и молчаливы, как всегда. Стасюра очень сердечно пожал руку Бенеде, все прочие также обращались с ним, как с равным, как со своим человеком. Самым последним вошел Прийдеволя. Его молодое лицо было какое-то бледное и испитое, он искоса поглядывал вокруг и все время держался в темном углу возле порога. В кругу побратимов было меньше движения, меньше говору, чем обычно. Всех как будто давило что-то, хотя никто и не признавался в этом. Все чувствовали, что, желая того или не желая, они приближаются к какому-то важному событию, что им придется выступить открыто и грозно. Недавний случай с убийством кассира был – все это чувствовали – предвестником нового поворота в жизни Борислава Но что это был за поворот, что за события надвигались и как побратимам следовало встретить их, этого они не знали, хотя каждый надеялся, что авось на совместном совете хоть немного все это прояснится. Неудивительно поэтому, что сегодняшнее собрание началось угрюмым, тяжелым, выжидающим молчанием, что побратимы собрались все в полном составе и еще даже ранее обычного часа: каждый знал, что против все более тяжелой жизни в Бориславе, против растущей с каждым днем нужды и наплыва свободных, ищущих работы рук необходимо что-то предпринять, но что именно и какими силами, этого никто не знал, и ответа на этот вопрос каждый ждал от собрания.

Один только Андрусь Басараб, казалось, не чувствовал ничего необычайного. Он сел на свое место возле стола, у окна, и окинул взором побратимов.

– Ну, все в сборе, – сказал он, – можем начинать свое дело. А ну, Деркач, за палками!

Деркач, послушный и шустрый, уже протискивался между стоявшими посреди хаты побратимами, как вдруг старый Стасюра поднялся и попросил слова.

– Ну, что там еще? – сказал недовольно Андрусь. – Говори, побратим Стасюра, хоть, я думаю, все-таки лучше было бы, чтобы у Деркача эти палочки были под руками. Не мешает отметить, если есть что-нибудь интересное.

– Нет, – сказал твердым голосом Стасюра, – я не буду говорить ничего такого, что годилось бы для отметки.

– Ну, а в чем же дело? – спросил Андрусь и снова обвел взглядом всех побратимов. Он заметил, что они сидели либо стояли, опустив головы, и не смотрели на Стасюру, но казалось, приготовились слушать его. Андрусь заметил, что они сговорились.

– Дело в том, побратим Андрусь, – смело заговорил старый нефтяник, – что пора бы нам найти себе другую, более подходящую работу, нежели эти зарубки. Или мы дети, что ли? У побратима Деркача целые вязанки палок с зарубками, а какая от них польза? Разве они кому-нибудь помогли?

Андрусь изумленными глазами смотрел на старика. Воистину, так еще никто не говорил здесь, и у него у самого в голове шевельнулся вопрос: «Да и в самом деле, для чего пригодились эти отметки?» Но так как на этот вопрос он не мог сразу найти удовлетворительного ответа, то и решил стоять на своем, чтобы вызывать других на дальнейшее объяснение.

– Кому помогло? – сказал он медленно. – Ну, а разве мы делаем это для какой-нибудь помощи? Разве ты забыл, что мы делаем это для мести?

– Для мести! Так, так! Однако как же ты этими палочками будешь мстить? Если уж мстить, то, я думаю, нужно по-иному, а не тратить зря время на ребячью забаву. Для того чтобы мстить, нужна сила, а от этих палочек у тебя силы наверняка не прибавится.

– Так, – ответил Андрусь, – но ведь мы хотели, чтобы с чистой совестью, когда настанет время, учинить справедливый суд над своими обидчиками.

– Впустую наша работа, – ответил на это Стасюра – Чистую совесть мы и теперь можем иметь, потому что каждый из нас и так слишком хорошо знает все, что ему приходится терпеть. Но чтобы отомстить, чтобы горю помочь, нужна, кроме чистой совести, еще и сила, а какая у нас сила?

– Так, так, правильно, – загудели вокруг побратимы, – какая у нас сила? Если у нас будет даже три воза палок с отметками, это нам не прибавит и на три пяди силы!

– Гм, а где же нам силу взять? – спросил Андрусь.

– Надо допустить в наше братство больше людей, надо собрать всех воедино, указать всем одну цель, – отозвался Бенедя.

Все взглянули на него как-то недоверчиво и опасливо, только один Стасюра радостно поддакнул:

– И я это говорю, и я это говорю!

– Да побойтесь вы бога, побратимы! А подумали ли вы, что из этого выйдет? Первый попавшийся чужак выдаст нас, пожалуется в городе, и нас всех повяжут и засадят в острог, как разбойников, – сказал Андрусь.

Холодом пронизали эти слова побратимов, и все они с тревогой и любопытством взглянули на Бенедю, ожидая, что-то он на это ответит.

– Может быть, это и верно, – сказал Бенедя, – но если верно, то что это значит? Это значит, что с теми целями, с какими вы до сих пор носились, нельзя показываться людям. Это значит, что, желая собрать их воедино, нужно показать им не одну только месть, – ведь местью никто сыт не будет, – а нужно показать им какую-то пользу, какую-то помощь, какое-то облегчение!

– Эге-ге, всюду он свою помощь тычет! – отозвался возле двери грубый голос Сеня Басараба, когда у Бенеди от сильного волнения захватило дух и он замолк на минуту.

Бенедя чувствовал, что его кровь начинает кипеть, что мысли, которые прежде так упорно не давались ему, теперь каким-то чудом возникали и развивались в его голове. Слова Сеня Басараба, полу-гневные, полупрезрительные, были для него словно шпоры для рысистого коня.

– Да, я все о помощи говорю и не перестану говорить. Мне кажется, что только мы сами можем помочь себе, а больше никто нас не спасет. Ведь наши хозяева и не подумают о том, чтобы рабочему лучше жилось. Они, если бы могли, еще ухудшили бы его жизнь, потому что им только тогда хорошо, когда рабочий, доведенный до крайности, не знает, за что ухватиться, и вынужден положиться на их милость и немилость. Тогда они заставят его делать что угодно и заплатят столько, сколько сами захотят, потому что для него, голодного и голого, нет выбора. Да, мы сами должны помочь себе, если не хотим мучиться так всю жизнь. А мстить, – подумайте сами, к чему это приведет? Ни от какой мести нам лучше не будет, разве только если бы мы захотели поднять по всей стране войну… Покараете того или другого кровопийцу – на его место новый уже давно нацелился. И даже страху на них не нагоните, потому что вы будете вынуждены делать все тайно, и никто знать не будет, кто это сделал и почему. А если дознаются, – ну, это еще хуже: схватят тогда человека, бросят в яму и сгноят. Я думаю, что нужно нам, пока не поздно, остановиться и найти иной выход.

Снова замолк Бенедя, молчали и все побратимы. Слова Бенеди неудержимой силой врывались в их сознание, но, к несчастью, они разрушали то, что жило в нем до сих пор: мечту о мести, но взамен не давали ничего. Один только Сень Басараб, сидя у порога с трубкой в зубах, покачивал недоверчиво головой, но не говорил уже ничего. Даже сам Андрусь – хотя, очевидно, этот новый поворот в мыслях некоторых побратимов был для него очень неприятным и нежеланным – склонил свои могучие плечи и опустил голову: слова Бенеди заставили его задуматься.

– Так было бы хорошо, это верно, – сказал наконец он, – но как это сделать, как добиться облегчения, если у каждого из нас нет сил даже для того, чтобы помочь самому себе?

– В том-то и дело, что у одинокого человека нет сил, а когда нас соберется много, тогда и сила будет. Один человек и центнер поднять не может, а несколько человек поднимут его легко. Большое ли дело для нефтяника, хотя его заработок невелик, вносить по шистке еженедельно, а пусть соберется сто таких – это составит десять ренских в неделю, и мы сможем в случае неотложной нужды помочь нескольким несчастным. Правду ли я говорю, побратимы?

– Гм, да оно-то правда, разумеется, так, так! – послышалось со всех сторон.

Только в углу возле двери угрюмо молчал Прийдеволя и недовольно ворчал Сень Басараб:

– Хорошо ему, городскому человеку, говорить о взносах! Ну-ка попробуйте: найдете ли во всем Бориславе десяток таких, которые захотят вам давать эти взносы!

– Ну, – живо ответил на это Бенедя, – это уж ты, побратим, так себе, на ветер говоришь. Вот нас здесь двенадцать человек, и я думаю, что каждый из нас с радостью на это согласится.

– Согласимся, согласимся! – загудели некоторые из побратимов.

– Только нужно хорошенько обсудить, для чего будут собираться эти деньги и что с ними делать, – медленно проговорил Андрусь.

– Ну конечно, сейчас же и обсудим! – подхватил Стасюра.

– Э, нет, – сказал Бенедя. – Прежде всего нужно знать, будем ли мы вообще собирать складчину или нет. Здесь, вижу, некоторые побратимы недовольны: хотели бы, чтобы все осталось так, как было…

– А ты не крути! – перебил его почти гневно Матий, который до сих пор молча сидел возле Андруся, вначале как будто думая о каких-то посторонних вещах, но чем дальше, тем с большим интересом и вниманием прислушиваясь ко всему, о чем говорилось в хате. – Ты не спрашивай, приятно ли кому или неприятно это слышать. Знаешь что-то хорошее, разумное и для всех полезное, так выезжай с ним на «площадь», да и режь «просто с моста». Если увидим, что твой совет лучше других, то примем его, а если хуже, ну, тогда можешь просить прощения, что глупостями у нас время отнимаешь!

После такого неприятного поощрения Бенедя начал говорить «просто с моста».

– Ведь вы знаете, – начал он, – что если добиваться облегчения путем взаимопомощи, то нужно будет все изменить, чтобы все было не так, как до сих пор. Метки всякие, зарубки – в сторону, убийства – в сторону… (При этих словах Бенеде показалось, что лихорадочно пылающие глаза Прийдеволи метнулись на него из темного угла и обжигают ему лицо своим острым, горячим взглядом, и он вспыхнул и опустил голову.) Совсем с иными словами нужно идти к людям. Не месть им показывать, а спасение. Разумеется, кривды и злодейства не укрывать, но направлять людей на то, чтобы они объединялись, потому что в одиночку рабочий против богачей и силачей не устоит, а все, если соберутся вместе, скорей смогут устоять.

– Смогут устоять? – снова отозвался недоверчивый Сень. – Хотел бы я знать, как смогут устоять? Заставят богачей больше за работу платить, что ли?

– А что же, не могли бы заставить? – подхватил Бенедя. – А ну если бы все сговорились и сказали: не выйдем на работу, пока нам не увеличат плату! Что тогда богачи сделали бы?

– А! И в самом деле! Вот хорошая мысль! – воскликнули побратимы в один голос. Даже лицо Андруся немного прояснилось.

– Что сделали бы? – ответил Сень. – Собрали бы со всего света рабочих, а нас выгнали бы.

– А если бы мы встали стеной и не пустили этих новых рабочих и просили бы их, чтобы они обождали, пока наше дело не победит? Можно было бы на этот случай послать своих людей по окрестным селам, чтобы они объявили там: до такого-то и такого-то срока не ходите никто в Борислав, пока наша война не окончится.

– Урра! – закричали побратимы. – Вот это совет! Война, война с богачами и обдиралами!

– Ну, и я думаю, что такая война лучше, нежели всякая другая, – продолжал Бенедя, – во-первых, потому, что эта война спокойная, бескровная, а во-вторых, потому, что мы можем поднять ее совсем открыто и смело, и никто нам за это ничего не сможет сделать. Каждый, в случае чего, может сказать: не иду на работу, потому что мало платят. Заплатят вот столько-то – тогда пойду, и все тут!

Радость побратимов, когда они услыхали этот совет, была очень велика, да и сам Бенедя радовался не меньше других, потому что эта мысль пришла ему в голову совсем неожиданно, в пылу спора с Сенем Басарабом.

– Да, хорошо ты говоришь: «война, прекратить работу». Но хотя бы и все согласились на это, скажи ты мне, сделай милость, на что они будут жить все это время? Ведь нельзя же думать, что богачи сразу же, в первый день размякнут и согласятся добровольно увеличить нам плату. Может быть, придется сидеть без работы неделю либо и того дольше, – ну, чем же тогда будет жить столько народу? – возразил Сень Баса раб.

Возражение было действительно веское, и лица рабочих снова помрачнели. Их только что пробудившаяся надежда на эту новую войну и победу над богачами была еще очень слабая и неясная и сейчас, при первом же возражении, начала бледнеть.

– Вот для этого и нужны взносы, – сказал Бенедя. – Когда наберется порядочная сумма, такая, которой хватило бы, скажем, на неделю или на две недели, тогда можно будет начинать. Разумеется, тех, которые не захотели бы присоединиться к нам и вышли бы потом на работу, тех сейчас же, волей или неволей, за шиворот, да и вон из Борислава, – пускай не портят нам дело! Р о время забастовки на щи люди могли бы наниматься на другую работу – в лесу, по плотничьему делу либо еще где-нибудь, лишь бы только не на нефтяные работы. Таким способом мы быстро сломили бы панскую спесь и добились бы наверняка лучшей оплаты.

– Правильно говорит! Так нужно и сделать! Хороший совет! – послышались голоса.

В избе поднялся шум, говор, все похвалялись, что скрутят теперь грабителей по рукам и ногам, каждый давал свои советы и не слушал чужих, каждый дополнял и изменял мысль Бенеди, перекраивая ее на свой лад. Один только Сень Басараб сидел молча на своем месте и с грустью смотрел на эту шумную сходку.

– Что с ними сделаешь, – ворчал он, – если они готовы бежать за каждым, кто скажет им два-три красных словца! Ну, для меня все равно, пускай бегут за этим пряником: попробуют, каков он на вкус. Но я со своей стёжки не сойду. А ты, побратим? – обернулся он к Прийдеволе, который все еще стоял в темном углу и подозрительно посматривал то на Бенедю, то на шумливых, оживленных нефтяников.

Он вздрогнул, когда Сень заговорил с ним, а затем быстро сказал.

– И я, и я с вами!

– С кем – с нами? – горько спросил Сень. – Ведь мы теперь, как видишь, раздвоились. Или с ними вот, или со мной и с братом?

– Да, с тобой и братом! Ты слыхал, что этот про убийство говорил? Словно раскаленным ножом мне в сердце пырнул.

– Э, да ты об этом не очень беспокойся! – увещевал его Сень тихим голосом. – Разве что-нибудь особенное случилось? Ведь этот пес наверняка смерти заслужил. Ты забыл про свою?..

– Нет, нет, нет, не забыл! – перебил его Прийдеволя. – Верно, верно, Заслужил! Сто раз заслужил!

– Ну, так чего же здесь мучиться? Или суда боишься? Не бойся! Комиссия уехала в твердой уверенности, что он сам упал в яму. Еще хозяина судить будут, почему яму не закрыл…

– Нет, нет, нет, – снова с каким-то лихорадочно-болезненным волнением перебил его Прийдеволя, – не боюсь я комиссии! Что комиссия? Мне сдается даже, что если бы комиссия… того… раскрыла бы, тогда мне легче было бы!

– Тьфу, не дай бог, что это ты плетешь?

– Послушай только, Сеню, – шептал Прийдеволя, наклонившись к нему и судорожно сжимая своей сильной рукой его плечо. – Мне кажется, что тот… барчук, знаешь… тот, который в яме погиб, что он был не виноват, что это кто-то другой все сделал!

– Что? Что? Вот те на! Или он не был при этом?

– Да, да, был, и смеялся даже, но разве уж и смерть за то, что смеялся! А может быть, он не делал ничего, а только те, другие?

– И откуда только тебе, хлопче, такие мысли в голову приходят? – спросил изумленный Сень. – Сломал себе ногу, ну и слава богу! Погиб панок, ну и ладно!