Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 56 страниц)

Какое впечатление произвело это письмо на Ривку, ни словами рассказать, ни пером написать нельзя.

Он любит! И с нею первой поделился тайной своего сердца! С тех пор как она узнала об этом, она вдвое сильнее полюбила Готлиба – именно за то, что он любит. Правда, если бы здесь, возле нее, находилась и жила эта девушка и со своей стороны любила его, Ривка непременно возненавидела бы ее, отравила бы ей жизнь за ее любовь!..

Проходил день за днем лихорадочного ожидания Ривка с превеликим трудом сдерживалась, чтобы не выдать Герману жгучей тайны. На ее счастье, через три дня Герман выехал в Борислав, где должен был пробыть два дня. Оставшись одна, Ривка почувствовала в доме какую-то тесноту, какую-то духоту, – ее кровь, словно кипяток, бурлила в жилах. Она вышла из дому. Стоял летний жаркий день. Огромный сад за домом так и манил к себе упоительной прохладой, темной зеленью, живым ароматом и легким, таинственным шёпотом листвы. Она невольно направилась туда. Садовники как раз в это время обрывали вишни и крупную спелую смородину. Два мальчугана с корзинками в руках стояли на тонких вишневых сучьях, одной рукой придерживаясь за ветви, а другой срывая спелые вишни А старый садовник собирал в большую корзину смородину, примостившись возле развесистого куста и поднимая ветку за веткой. Мальчуганы на дереве смеялись, шутили и разговаривали, а старик мурлыкал тихонько какую-то песню. Увидев барыню, он подошел к ней с поклоном, пожаловался, что вишни в этом году не уродились, но зато смородина хороша и к тому же в цене. Он отобрал несколько пригоршней самой спелой смородины, крупной, как чернослив, и попросил Ривку отведать. Она взяла ее в платочек. Тем временем мальчуганы слезли с дерева с полными корзинками. Спелые, сочные ягоды блестели на солнце, как драгоценные каменья; сквозь их тоненькую прозрачную кожицу просвечивало солнце, играло и переливало в червонном, винном настое, – казалось, вишни были налиты кровью. Мальчики нарвали темно-зеленых вишневых листьев, выстелили ими дно небольшого ящика и осторожно начали складывать в него вишни. Ривка стояла и глядела, впитывая в себя всеми порами тела приятную прохладу, сладостную сырость и свежесть сада и упоительный аромат только что сорванных вишен. Ей было хорошо и отрадно, как никогда. Она молчала.

И вдруг тихо-тихо, словно украдкой, скрипнула калитка, ведущая в сад со двора. Ривка оглянулась. Маленький, с измазанным лицом трубочист стоял в калитке, взглядом звал ее к себе. Она скорее полетела, чем пошла к нему.

– Пани, здесь для вас письмецо! – шепнул трубочист.

Ривка с большею, нежели обычно, дрожью взяла помятый незапечатанный конверт. Трубочист пустился было бежать прочь.

– Постой, постой! – закричала Ривка и, когда тот вернулся, высыпала ему в шапку полученную от садовника смородину.

Трубочист, обрадованный, побежал, жуя и глотая смородину, а Ривка пошла в свою спальню, дрожа всем телом, с громко бьющимся сердцем, заперлась, села на кушетку, отдышалась, чтобы успокоиться, и начала читать:

«Я видел ее! Господи, что за краса, что за лицо, что за очи! Меня тянуло к ней, я не мог сдержать себя. Она ехала в бричке куда-то на Задворное предместье, я встретился с нею неожиданно. И я сразу будто обезумел, – да, обезумел! Я бросился прямо к коням. Зачем, для чего – и сам не знаю. Я, кажется, хотел остановить бричку, чтобы расспросить ее, кто она. Но кони испугались меня и шарахнулись в сторону. Она вскрикнула, посмотрела на меня и побледнела. А я, уцепившись за бричку, волочился по дороге, по камням. Я не чувствовал боли в ногах, а только смотрел на нее. «Я люблю тебя! Кто ты?» крикнул я ей. Но вдруг обернулся кучер и ударил меня кнутовищем по голове так сильно, что я от боли отпустил бричку и упал посреди дороги. Бричка прогрохотала дальше. Она снова вскрикнула, оглянулась, – больше ничего не помню. Я, правда, вскочил еще на ноги, чтобы бежать за нею, но сделал только два шага – и снова упал. Мои ноги были изранены камнями, с них текла кровь, голова болела и опухла, – я чуть было не потерял сознание. Подошла женщина, дала мне воды, перевязала ноги, и я потащился домой. Лежу и пишу тебе. Достань на завтра и передай через трубочиста немного денег, десять ренских, – слышишь? Теперь возле меня чужие люди, могут догадаться…»

Ривка, не дочитав до конца, упала без сознания на кушетку.

VI

Это было вечером. Матий и Бенедя, возвратясь с работы, сидели молча в избе при тусклом свете небольшого ночника, в котором горел, шипел и трещал неочищенный бориславский воск. Бенедя всматривался в лежавший перед ним план, а Матий, сидя на маленьком табурете, чинил свои постолы[149] 149
  Постолы – род обуви.


[Закрыть]. Матий с того вечера, когда Мортко сказал ему, что «их дело кончено», был молчалив, как пришибленный. Бенедя хотя и не знал точно, что это за дело, все же очень жалел Матия и рад был бы помочь ему, но вместе с тем боялся расспрашивать его, чтобы не разбередить наболевших ран.

Скрипнула дверь, и в избу вошел Андрусь Басараб.

– Дай боже час добрый! – сказал он.

– Дай боже здоровья! – ответил Матий, не поднимаясь с места и затягивая дратву.

Андрусь сел на лавке у окна и молчал, озираясь вокруг. Очевидно, он не знал, с чего начать разговор. Затем обратился к Бенеде:

– А что у тебя, побратим, слышно?

– Да вот, дело идет, – ответил Бенедя.

– Везет тебе что-то в нашем Бориславе, – сказал немного колко Андрусь. – Слышал я, слышал. Ты теперь большие деньги берешь на своей работе!

– По три ренских в день. Не слишком много для мастера, но для бедного помощника каменщика действительно достаточно. Надо будет кое-что послать матери, а остальное… ну да пусть уж об остальном поговорим после, когда все соберемся. Я думал сегодня о нашей доле…

– Ну, и что же вы надумали? – спросил Андрусь.

– Будем говорить об этом на собрании. А теперь постараемся как-нибудь развеселить побратима Матия. Смотрите, какой он стал нынче! Я уж и сам хотел поговорить с ним, да как видите, еще очень мало его знаю…

– А я, собственно, затем и пришел, – сказал Андрусь. – Побратим Матий, пора бы тебе рассказать нам, что за дело у тебя было с Мортком и почему оно тебя так беспокоит!

– Э-э, да что там рассказывать! – неохотно ответил Матий. – К чему говорить, если дело окончено? Теперь бесполезно говорить – не поможешь.

– Да кто знает, кто знает, окончено ли? – сказал Бенедя. – Говорите же, все-таки три головы скорее что-нибудь придумают, чем одна. Может быть, можно еще горю пособить. А если уж и на самом деле все пропало, то, даст бог, вам будет легче, если поделитесь с нами своим горем.

– Конечно, конечно, и я так говорю, – подтвердил Андрусь. – Ведь один человек дурень по сравнению с миром, обществом.

– Ой, верно, верно, побратим Андрусь, – ответил печально Матий, отложив в сторону оконченную работу и закурив трубку. – Может, от того и все зло, что человек дурень: привяжется к другому, а затем и мучается не только своим горем, но и горем ближнего! Да еще, правду тебе скажу, чужое горе сильнее терзает, чем свое. Так и у меня. Пускай будет по-вашему: расскажу вам, что за история со мной приключилась и какое у меня дело с Мортком…

Это было лет четырнадцать назад. Ровно пять лет спустя после моего прихода в этот проклятый Борислав. В то время здесь еще было все по-иному. Шахты только что появлялись, все вокруг еще похоже было на село, хотя и тогда уже наползло сюда разных пришлых людей, словно червей на падаль. То-то пекло здесь было, голубок, сущее пекло, даже вспомнить больно!

Зайды[150] 150
  Зайдя – пришлый, захожий человек. Как только в Западной Украине была обнаружена нефть, в Борислав и Дрогобыч, в погоне за легкой наживой, хлынули стаи авантюристов, мелких и крупных хищников. Местное трудовое население прозвало их «зайдами».


[Закрыть] увивались и гомонили возле каждой хаты, псами ластились к каждому хозяину, силком тащили в шинки, а то и прямо в хатах спаивали людей, по кусочку выдуривая землю. Чего я только не насмотрелся в ту пору, даже вспоминать больно! А как только собачьи дети обманут человека, высосут из него все, что можно высосать, – тогда на него же и набрасываются. Тогда он и пьяница, и лодырь, и хам, тогда его и из корчмы вышвыривают и из собственной хаты выгоняют. Страшно вспомнить, как издевались над людьми!

Вот иду я однажды утром на работу, смотрю: улица полна людей, все сбились в кучу, шумят о чем-то, в толпе крик и плач, а рядом в небольшой, крытой соломой хате зайды уж хозяйничают, как у себя дома, вышвыривают на улицу все: миски, горшки, полки, сундук…

«Что здесь такое?» спрашиваю.

«Да вот, – отвечает один человек, – до чего довели проклятые бедного Максима. Обстоятельный был газда[151] 151
  Газда – хозяин


[Закрыть] что и говорить, а какой приветливый, обходительный…»

«Ну, и что же с ним случилось?»

«А ты не видишь разве? – отвечает человек. – Выдурили у него землю, скот прожил, а нынче вот пришли, да и выгнали его из хаты: говорят, что она теперь ихняя, что они ее купили. Максим крик поднял, а им хоть бы что. Он бросился в драку, а они, как грачи, слетелись в одну минуту, да и давай бить бедного Максима. Поднялся крик, начали сбегаться и наши люди и едва вырвали Максима из вражьих рук. А он, окровавленный, страшный, как закричит: «Люди добрые, вы видите, что тут делается! Чего стоите? Вы думаете, что они со мной только так? И с вами будет то же самое! Идите, берите, что у кого есть, – топоры, цепы, косы, берите и гоните этих мерзавцев из села! Они вас съедят живьем, как меня съели!» Люди смотрят на него, стоят, переговариваются… Вдруг один зайда – тот, который только что выглядывал из окна – схватил камень, да и трах Максима по голове! Тот, с места не сойдя, запрокинулся, только захрипел: «Люди добрые, не дайте моему дитю погибнуть! Я умираю!»…»

Я не дослушал до конца и начал протискиваться в самую гущу. Посреди улицы лежал мужчина лет сорока, в изорванной рубашке, окровавленный, посинелый. Из головы его еще текла кровь. К нему припала и жалобно причитала маленькая девочка. Меня мороз подрал по коже, когда я увидел это, а люди обступили их, стоят стеной, кричат, но никто с места не трогается. А Максимову хату обступили зайды – даже почернело все кругом, шум и галдеж такой, что и слова собственного не слышно.

Я стою, как столб, смотрю туда-сюда, не знаю, что делать. Как вдруг вижу – из окна высунулся тот самый зайда, который убил Максима: видно, осмелел и кричит поганец:

«Так ему и надо, пьянице! Так ему и надо! А вы чего здесь стоите, свиньи? Марш по домам все!»

Кровь во мне закипела.

«Люди, – заревел я не своим голосом, – или вы деревянные, или с ума посходили? Человека убили у вас на глазах, да еще и смеются, а вы стоите, и хоть бы что? Чтоб вас гром божий поубивал! Бей злодеев!»

«Бей! – заревели в эту минуту со всех сторон так, что земля задрожала. – Бей злодеев, кровопийц!»

Словно искра в солому попала. В одну минуту весь свет, казалось, стал другим. Я еще и оглянуться не успел, а уже целая куча камней посыпалась на супостатов. Я увидел, как убийца Максима, тот, который торчал в окне, вдруг подпрыгнул, схватился за голову руками, скорчился, вскрикнул и шлепнулся наземь. Больше я не видел, не слышал ничего. Крик, шум поднялся такой, точно судный день Настал. Люди ревели от ярости, задние напирали на передних, хватали, что под руку попало: колья из заборов, жерди, поленья, камни – и громили чужаков. Поднялся такой крик и шум, будто вся бориславская котловина сквозь землю проваливается. Часть чужаков разлетелась, как пыль. Но некоторые заперлись в хате Максима. В окно видно было, что у них в руках топоры, лопаты, вилы – похватали, что могли. Однако, видя, что народ ревущим потоком окружает хату, они перестали кричать, как будто окаменели от страха. Народ ринулся к двери, к окнам, к стенам. Затрещали доски, бревна, зазвенели стекла – стук, крик, визг, и вдруг страшный грохот, туча пыли… Народ на куски разметал стены, потолок рухнул, облако пыли скрыло это невыносимое зрелище.

Но у меня в это время было иное на уме. Видя, как озверевший народ напирает на чужаков, я схватил маленькую девочку, Максимову сироту, на руки и незаметно начал пробираться сквозь толпу. С трудом выбрался я на свободу как раз в ту минуту, когда рухнула хата. Я бежал домой огородами, боясь, как бы разъяренные зайды не перехватили меня по дороге. Очутившись, наконец, в своей хате, я запер дверь и, положив обомлевшую девочку на топчан, начал приводить ее в чувство. Долго я не мог добудиться ее – уже подумал, что и ее оглушил какой-нибудь камень. Но бог миловал, девочка очнулась, и я тоже обрадовался этому, будто это мой собственный ребенок ожил предо мною…

Матий замолк на минуту. Трубка погасла в его зубах, и на лицо, оживленное и разгоревшееся во время рассказа, начала медленно набегать прежняя мрачная, безнадежная туча. Спустя минуту он продолжал:

– Хлопоча возле ребенка, я совсем забыл о побоище и лишь после узнал, что оно окончилось ничем. Развалив Максимову хату, люди, казалось, сами себя испугались и рассыпались каждый в свою сторону. Чужаки, также перепуганные, не показывались из своих нор, и только к вечеру наиболее смелые из них повылазили, начали осматриваться. Подошли к хате Максима, а там что-то пищит. Разрыли развалины – видят: трое злодеев мертвы, а пятеро искалечены. Кончено. Приезжала, правда. комиссия, забрали было несколько человек, так, наугад, да и повыпускали вскоре на волю.

А Марта осталась у меня. У честных бориславцев, видно, хватало своих дел, и они не вмешивались в дела бедной сироты. Лишь иногда какая-нибудь женщина приносила ей поесть, стирала, рваную сорочку штопала – вот и все. Ей было тогда двенадцать лет. Нельзя сказать, чтобы красавица, но умная была девочка, а уж какая сердечная, словно родная! Вначале плакала об отце, ну, а после сама видит – ничего не поделаешь. Привыкла. И уж так привязалась ко мне, как к отцу родному. Ну, и я тоже, что и говорить, берег ее пуще глаза – так она мне стала дорога и мила. Иной раз бывало нефтяники смеются надо мной, спрашивают, когда будет свадьба или, может, крестины раньше будут, но я на это не обращал внимания. Пусть себе говорят, пусть!

Росла эта девочка у меня, помогай ей боже, тихо и ладно. Хоть я и простой рабочий, бывший – пастух общественный, но, знаете, немало горя узнал на своем веку. А горе – великая школа. Вот и думаю себе: авось, хоть она, даст бог, будет счастливее. Берег я ее – ни работы тяжелой, ни слова дурного… Шить научилась не знаю где и когда, да так хорошо, что диво. Бывало бабы так и несут к ней все, а она целыми днями сидит в хате, работает. Да разве только в этом, – во всем она мастерица, во всяком деле! И поговорить, и пошутить, и умный совет дать – во всем…

Спознался с ней один парубок здешний, бориславский, такой же сирота несчастный, как и она. Нефтяник, рабочий, Иваном Пивтораком звался, – да ты, Андрусь, знал его хорошо… Начал ходить. Вижу я, что дивчина льнет к нему, расспрашиваю, разведываю про Ивана. Говорят: что же, бедный, а впрочем, парень честный, работящий, умный.

Как-то раз в воскресенье пришел он к нам, думал, что Марта дома, а Марты не было, куда-то вышла. Хочет он уходить, а я кричу. – «Что же ты? Постой, Иван, я тебе сказать что-то хочу». Остановился он, зарумянился слегка, затем сел на лавку.

«Ну, что там такое? Говорите».

Сижу я, молчу и посматриваю на него. Не знаю, с чего бы это начать, чтобы вроде и лросто с моста и чтобы чем-нибудь не обидеть хлопца.

«Как ты, – говорю, – Иване, думаешь? Марта наша ничего себе дивчина?»

«А вам какое дело до того, как я думаю?» отрезал он, а сам еще пуще загорелся.

«Эге, – думаю я про себя, – с тобой надо быть построже, если ты так режешь».

«Ну, – говорю, – мне-то до этого мало дела, да тебя-то она, вижу, за живое задела, а? А ты, может быть, знаешь, что у нее отца нет, и я для нее теперь и отец и опекун, и сват и брат. Понимаешь? Если бы я только заметил что-нибудь, знаешь, не того… то не забывай, что я за человек! Со мной шутки плохи!»

Иван даже задрожал от этих слов.

«А пускай же вам, – говорит, – пусто будет! Где это видано… грозить, а не знать, за что и про что? И кто это вам набрехал, что у меня недоброе на уме? Не бойтесь, Матию, – говорит он затем так важно, степенно, – я хоть и молодой, а тоже знаю немного, как и что должно быть. Мы сегодня с Мартой должны были уговориться, как и что делать, а потом уже и к вам, как к опекуну, прийти за советом и благословением».

«Ну, смотри же у меня!» проговорил я, а сам почувствовал, как в голове моей все смешалось и слезы брызнули из глаз…

Тьфу, ну и дурень же я, больше ничего!..

Ну, хорошо. Сделали мы заручины[152] 152
  Заручины – обручение.


[Закрыть], поженились они. У Ивана после отца каким-то чудом уцелел вот этот кусок земли. Скажу только, что в тот же год, весной, выстроил он, вроде как со мной вместе, вот эту хату, да здесь вдвоем и начали они жить. Правда, никакого хозяйства тут нельзя было завести, на этой голотече, но Марта вначале зарабатывала то шитьем, то пряжей, а после, когда и этого не стало хватать, пришлось и ей, бедняжке, идти работать на промысла. А как же иначе? Я ушел от них, жил отдельно, но когда только мог чем-нибудь помочь им, помогал, – известно, привык человек, сжился…

Как-то раз, месяца два спустя, встречает меня Иван, да и говорит:

«А знаете, – говорит, – Матий, что мы с Мартой надумали? Мне хочется знать, что вы на это скажете».

«Ну, что надумали? – говорю. – Рассказывай, что?»

«А вот что. Мы хотим с этого дня начать откладывать кое-что из заработанных денег. Знаете, лето наступает, авось немного лучше будут платить. Вот мы и решили скопить немного денег, хоть и тяжеленько придется, хоть и придется, как говорится, ремень на великопостную пряжку подтянуть, да зато можно будет… Знаете, в Тустановичах человек один продает кусок земли и хату, я уже говорил с ним. «Продам, – говорит. – Давайте двести пятьдесят ренских». Земля хорошая, за двести отдал бы. А я бы свою собачью конуру с этим клочком земли продал – вот уже и было бы пятьдесят ренских. Как вы думаете?»

«Ну что же, – говорю я, – если так, пусть будет так. Дай вам боже счастья! Оно и верно, что неплохо было бы вам вырваться из этой проклятой ямы».

«Ба, – говорит Иван, – это еще не все.

Мне сдается, что нам двоим до осени трудно собрать двести ренских, на это ушло бы года два. А если втроем – как вы думаете, может быть оно скорее будет?»

Я вытаращил на него глаза.

«Ну, – говорит он, – что вы так смотрите на меня? Тут дело простое: присоединяйтесь и вы к нам. Переходите жить в нашу хату – не нужно будет платить за квартиру, да и на еду у нас меньше уйдет. Будем вместе действовать, авось соберем хоть сколько-нибудь».

Вижу я, что хлопец правильно говорит, а тут еще и самого меня охота взяла вырваться из этой западни, а главное – им помочь чем только можно. Согласился я на все.

Начали мы действовать. Все шло хорошо, радовались мы, что вот-вот заживем своим домком. Иван вьюном вертится, и туда и сюда, – рад бы птицей вылететь из Борислава.

Работы в тот год было много, денег у нас собралось порядочно, хватило бы и на землю и еще кое-что осталось бы на обзаведение. «Господи! – говорит бывало Иван. – Скорей бы конец!» Но неизвестно, то ли бог не судил ему, бедному, дождаться окончания этого дела, то ли злые люди не дали.

Глупость одну мы сделали. Работали, а деньги у хозяина оставляли. Пускай, говорим, у него лежат, в его кассе им спокойней, чем у нас за пазухой, а раз в книжке они за нами записаны, то и сам чёрт их оттуда не выскребет. Так мы и сделали: брали только иногда какую-нибудь мелочь, лишь бы кое-как перебиться.

Вот уж и лето прошло, и осень, и зима, вот уж и пасха скоро. После пасхи должны были мы выбраться из Борислава. В вербное воскресенье пошел Иван в Тустановичи, чтобы закончить сделку, дать тому человеку задаток. Остальные деньги он должен был выплатить после, когда мы переедем уже в Тустановичи. Пошел мой Иван. Смеркается – нет Ивана. «Ну, ничего, – думаем мы, – может быть, могарыч пропивают либо еще что…» Однако Марта весь день какая-то неспокойная ходит, нудит, отчего – и сама не знает. Ночь прошла– нет Ивана. На работу приходим – нет его и там. Надсмотрщик Мортко спрашивает меня, где он. Я ему рассказал все, а он еще кричать начал:

«Вот бродяга, напился где-нибудь, да и спит, а на работу не идет!»

Раздумываю я и так и сяк: где Иван может быть? Вечером после работы прихожу домой – нету. Ну, думаю, пойду по шинкам, поищу, порасспрошу. Захожу в главный шинок – там полно рабочего люда; заметил я среди них и Мортка, но кто именно был там из знакомых нефтяников, того не помню. А какие-то незнакомые люди, будто бы совсем пьяные, стоят посредине хаты и поют: один – свято-вечернюю[153] 153
  Свят-вечер – канун рождества, сочельник.


[Закрыть], другой – страсти[154] 154
  Страсти – вечернее богослужение в страстной четверг.


[Закрыть], третий – плясовую, а четвертый – думку[155] 155
  Думка – лирическая песня (элегического характера).


[Закрыть]; еще и меня спрашивают, хорошо ли получается.

«Идите вы к чёрту! – закричал я на них. – Там у вас как раз получится!»

Они – ко мне. Уцепились, один за руку, другой за полу, требуют горелки. С горя хватил я чарку. Они хохочут, другую наливают. Боже сохрани отказываться! А тут, вижу, Мортко все подмигивает им. – мол, не выпускайте из рук! Выпил я еще чарку. Зашумело у меня в голове, ходуном все заходило: и хата и люди. Помню только, что вошли в шинок два знакомых нефтяника, я с ними здоровался и угощался, но как я ни мучил потом свою глупую старую голову, а до сих пор не могу вспомнить, кто же это были такие…

– А разве тебе это непременно надо знать? – прервал его рассказ Андрусь.

– Ах, еще бы! Мне, глупому, сдается, что через это я и все дело проиграл.

– Что? Через это? Каким же это образом?

– А вот послушай! Я только теперь, когда время ушло, когда начал припоминать все до капельки, что и как тогда было, – только теперь вспомнил, что были там знакомые люди, да вот не помню кто. Если бы дознаться, вот и были бы теперь свидетели.

– Свидетели! Зачем? Для чего?

– Слушай же! Пью я, в шинке крик, гам, и вдруг рядом за перегородкой, в боковушке, кто-то застучал стаканом. Мой Мортко в тот же миг юркнул за перегородку. Слышу, разговаривают там. Мортко тихонько, кто-то другой – громко. Что за чёрт! Какой-то знакомый голос, совсем как у Ивана! Видно, пьяный, язык заплетается, но голос его. Я бросился к двери боковушки и нечаянно толкнул одного из тех, что меня угощали. Тот грохнулся на землю. Остальные подскочили ко мне.

«Ого-го, сват, ого! – ревут. – Что это ты людей толкаешь да с ног валишь? А?»

«Да я нечаянно!»

«Эге, нечаянно! – хрипит один из них. – Знаем мы таких!»

В эту минуту отворилась дверь боковушки, и в двери показался… готов хоть сейчас присягнуть, что в двери показался мой Иван, держась за дверной косяк… За ним стоял Мортко и держал его за плечи. Я снова рванулся к нему. Но в ту же минуту он исчез, дверь закрылась, а один нефтяник схватил меня за грудь.

«Берегись, сват, я тебе нечаянно между глаз заеду!» крикнул он и так хватит меня по голове, что у меня искры из глаз посыпались и в голове все перемешалось.

Помню только, что одному из них я вцепился в волосы и что остальные налетели на меня, как разбойники, и сбили с ног. Ясное дело, что их подговорил кто-то: ведь я их не знал, не видал никогда и ничего плохого им не сделал. Что затем было со мной, куда девался Иван, куда девались те два знакомых рабочих, не помню. Все померкло в моей голове.

Я проснулся дома, в постели. Марта сидит возле меня и плачет.

«Ну что, где Иван?» был мой первый вопрос.

«Нету».

«Но, может быть, он приходил домой?»

«Не приходил».

Смотрю я – она такая взволнованная, исхудалая, кожа да кости. Что за несчастье?

«Но ведь я, говорю, – вчера вечером видел его».

Она усмехнулась сквозь слезы и покачала головой.

«Нет, – говорит, – вы вчера вечером никак не могли его видеть. Вы вчера вечером лежали тут без памяти».

«Но разве сегодня не вторник?»

«Нет, сегодня уже пятница. Вы от самого понедельника с ночи лежите вот тут, как мертвый, в горячке и в бреду».

«А Ивана не было с тех пор?»

«Не было. Куда я только не ходила, кого только не спрашивала – никто не знает, где он и что с ним».

«Но ведь я его в понедельник видел в шинке».

Марта ничего не ответила на это, только пожала плечами и заплакала. Верно, бедняжка подумала, что это мне с перепою пригрезилось.

«Но ведь я его ясно видел своими глазами, чтобы мне так свет божий видеть!»

«О, если бы Иван был в тот вечер в Бориславе, он пришел бы домой», сказала Марта.»

«Вот это-то мне и странно. А в Тустановичах он был, не знаешь?»

«Был. Я расспрашивала тустановичских парубков. Был, говорят, сторговал поле и хату, а вечером могарычи пили, там и заночевал, а в понедельник пошел перед полуднем в Борислав, чтобы забрать у хозяина деньги. Вот и все, что я могла узнать».

Меня словно громом поразило. Как я ни был слаб и избит, нужно было вставать, идти узнавать, искать. Только что с того?

«А ты не знаешь, – спрашиваю Марту, – отдал он задаток за землю в Тустановичах?»

«Не знаю».

«Значит, надо пойти к хозяину, спросить, получил ли он оттуда деньги. К тому же сегодня выплата. Если он получил деньги, то, может быть, пошел с ними назад в Тустановичи либо в Дрогобыч».

Пошли мы вдвоем в контору Германа Гольдкремера – мы у него работали. Спрашиваем. Достал он книжку… «Получил ваш Иван Пивторак деньги». – «Когда?» – «В понедельник вечером». Вот тебе на! Поплелся я в Тустановичи, спрашиваю. Задатка не давал, с понедельника не был, хоть и обещал, что придет не позже как во вторник после обеда. Удивляются, в чем дело. Раздумали или что? Я рассказываю, что деньги у хозяина забраны и что ни денег нет, ни Ивана. Никто ничего не знает.

Пошел я в Дрогобыч, спрашиваю у знакомых. Никто не видел Ивана. Пропал бедняга. Как в воду канул. Спрашиваю Мортка, куда он исчез из шинка и что там делал. «Нет, – говорит, – неправда это, я и в глаза не видал Ивана. Ты, – говорит, – пьян был, в драке тебе собственная бабушка представилась, а тебе показалось, что это Иван». Начинаю узнавать, кто тогда был в шинке, что это были за люди, что меня били. Эге, как бы не так, словно сам чёрт слизнул их следы! На том дело и кончилось!

Ну, какая у нас пасха была, о том и говорить не приходится. Сколько бедная Марта слез пролила, господи! Всякая надежда пропала. Прошел месяц, другой – об Иване ни слуху ни послуху. Вскоре слышим – кое-кто из рабочих посмеивается, пошучивает: «Ловкий парень этот Пивторак: деньги забрал, женку оставил, а сам – куда глаза глядят!»

Вначале говорили это в шутку, а после некоторые начали и всерьез повторять. Я расспрашиваю: кто слышал? Кто видел? Неизвестно. Тот говорит: Микола видел. Микола говорит: Проц мне сказал. Проц говорит: Семен от кого-то слышал. Семен не помнит, от кого слышал, но сдается ему, что от Мортка, надсмотрщика. А Мортко все отрицает и всем в глаза плюет.

Как вдруг через два года, в прошлом году весной, достали из одной старой шахты кости. Узнали мы по колечку на пальце да по кожаной сумке на поясе, что это был Иван. Сумка была пуста – очевидно, ножом разрезана. Застряла у меня тогда в голове мысль и до сих пор меня не покидает. Нехорошая мысль, очень грешная, если несправедливая. Прикинул я все в уме и говорю себе: это никто, как Мортко; сначала подпоил Ивана, подговорил каких-то людей, чтобы меня довели до беспамятства и избили, а затем ограбил его, бедного, и бросил в шахту. Начал я снова расспрашивать повсюду, а когда спустя два дня приехала комиссия осматривать кости, пошел я и начал говорить все, как на исповеди. Паны слушали, слушали, записали все в протокол, вызывали кое-кого: Мортка, Иваниху, шинкаря, снова писали протоколы, а затем взяли да и арестовали меня. Я не знал, что со мной хотят делать, зачем меня тащат в Дрогобыч; впрочем, думаю про себя: «Что же! Может быть, так и надо». Радуюсь, дурень, своей беде. Продержали меня около месяца, вызвали два раза на допрос, а потом выпустили. Прихожу я домой. Что слышно? Ничего. Вызывали еще раз Мортка, Иваниху, из Тустановичей троих. Говорят, что передали все в Самбор, в высший суд. Ну, и этот суд тянется уже больше года, а ему еще и конца нет. Эх, и натолкался я за это время по всяким панам! В Самборе был раза два, а в Дрогобыче сколько!.. Адвокату что-то около пятнадцати ренских дал.

«Так что, – говорит он, – возможно, миляга, что этот вор Мортко прибрал Ивана, а деньги себе взял. Но в суде надо доказать точно, обстоятельно, а всего того, о чем ты здесь говоришь, еще недостаточно. Ну, а впрочем, – говорит, – надо попробовать. Если какой-нибудь умный судья возьмет это дело в свои руки, то, может быть, докопается до чего-нибудь».

Ну, видно, не докопался. Какой-то бестолковый и непонятливый этот самборский судья! Тьфу! Спрашивает о том, о сем, пятое через десятое, – видно, не знает, с какого конца взяться за это. А впрочем, кто его ведает, может быть и знает, да не хочет!..

А здесь, в Бориславе, затихло все, словно горшком кто прикрыл. Мортко вначале, как видно, страшно перепугался, ходил бледный, как смерть, меня и не замечал. Но после осмелел, начал смеяться надо мной и досаждать мне так, что я принужден был бросить работу у Гольдкремера и перейти вот сюда, к Гаммершлягу. Хотя они, разумеется, оба волчьей породы!.. Так Мортко и вышел сухим из воды. За ним, видите, стоит сам Гольдкремер, богач известный, – где бедному нефтянику на него управу найти!.. А мы что! Иваниха бедная с ребенком – в прислугах, а я здесь – в этом пекле, и уж, видно, до гроба из него не вырвусь. Да и не этого мне жаль! Что там я! Меня другое мучает: что вот погиб человек, пропал ни за понюшку табака, а этому злодею хоть бы что, ходит себе и смеется! Меня то грызет, что для бедного рабочего нет правды на свете!..

Матий умолк и, тяжело вздохнув, опустил голову. Андрусь и Бенедя тоже молчали, подавленные этим простым, но таким безмерно тяжелым рассказом.

– А ты знаешь, побратим Матий, что я тебе скажу? – сказал немного погодя Андрусь гневным, взволнованным голосом.

– Ну что?

– То, что ты большой дурак, вот что.

Матий и Бенедя удивленно взглянули на него.

– Почему ты мне раньше не рассказал об этом?

– Почему не рассказал? – повторил неохотно Матий. – А зачем было говорить?

– Тьфу, сто чертей на такого дурня! – рассердился Андрусь. – Вести процесс с чужаком, процесс, который, если его выиграть, мог бы послужить примером для бедных нефтяников, мог бы показать им, что нельзя безнаказанно обижать рабочего человека, – Для того чтобы выиграть этот процесс, нужны свидетели, а он молчит себе, не кричит, не плачется во весь голос, а только втихомолку, в углу, в кулак себе бубнит. Ну, скажи мне, не глупо ли это?

Матий задумался, и лицо его сделалось грустным.

– Э-эх, двоих свидетелей! – сказал он. – Я же тебе, Андрусю, говорю, что только теперь вспомнил о тех двух свидетелях, только теперь, когда время упущено. Разве отыщет кто-нибудь теперь этих свидетелей?